Он интересовался у Катона, что тот намерен делать.
«Если ты будешь вынужден покинуть Утику и присоединиться ко мне, — писал он, — я подожду тебя; если же ты намерен выдерживать осаду, я приду к тебе со своим войском».
Что же касается Сципиона, то он стоял со своим флотом за высоким мысом неподалеку от Утики и дожидался там сведений о решении Катона.
Катон вознамерился не отпускать гонцов, доставивших эти письма, до тех пор, пока не выяснится, какое решение примет Совет трехсот.
Но Совет трехсот вскоре разделился на два лагеря.
Римские сенаторы, желавшие какой угодно ценой снова сесть на свои курульные кресла, были исполнены воодушевления и готовы к любым самопожертвованиям; сразу после речи Катона они отпустили на волю своих рабов и отдали их в армию.
Что же касается остальных, то это были купцы, судовладельцы и ростовщики, главное богатство которых заключалось в их рабах.
Слова Катона быстро изгладились у них из памяти, не оставив никакого следа в их сознании.
«Подобно тому, — говорит Плутарх, — как некоторые тела быстро вбирают тепло и столь же быстро отдают его и остывают, стоит лишь удалить от них огонь, так и этих людей распаляло присутствие Катона. Пока Катон был у них перед глазами, пока он говорил с ними и ободрял их, все шло прекрасно; но, когда они оказались предоставлены своим собственным размышлениям, страх, который внушал им Цезарь, вытеснил из их сердца все благоговение перед Катоном и его доблестью».[144]
И вот что говорили эти люди:
— А в сущности, кто мы такие и кому дерзаем отказывать в повиновении? Разве не в Цезаре обнаруживается сегодня вся мощь Рима? Ни один из нас не может назвать себя ни Помпеем, ни Сципионом, ни Катоном. Мы всего лишь торговцы, у которых нет другой славы, кроме славы честных купцов; мы не занимаем никакого места в политике и не стремимся к этому. Так почему же, в то время, когда все прочие уступают страху и уничижают себя даже больше, чем следует, мы, жалкие людишки, выбираем это время, чтобы сражаться за свободу Рима, и в своем безумном ослеплении намереваемся вести в Утике войну против того, от кого бежали Катон и Помпей Великий, отдав в его руки мировую державу? Что мы делаем? Мы освобождаем наших рабов, чтобы сражаться против Цезаря, хотя мы сами — несчастные рабы и свободы у нас ровно столько, сколько Цезарю будет угодно нам оставить. Так оправимся же от этого безумия, осознаем, кто мы есть на самом деле, и, пока еще есть время, обратимся к милосердию победителя и пошлем к нему просить о пощаде.
И заметьте, что так говорили самые умеренные из них; другие ничего не говорили, но ждали лишь благоприятного момента, чтобы задержать сенаторов и выдать их Цезарю.
Таким образом, самыми порядочными из этих достойных торговцев, которые в мирное время сочли бы позором не исполнить взятые на себя обязательства, были те, кто задумал всего лишь смалодушничать.
ХС
Катон знал людей, с которыми ему приходилось иметь дело, и потому не захотел подвергать Юбу и Сципиона опасности, нависшей над сенаторами, да и над ним самим, ибо ничто не свидетельствовало о том, что, в случае если Цезарь поставит выдачу Катона условием акта своего милосердия, эти люди не выдадут его, как они вознамерились выдать других.
По этой причине он написал им обоим, чтобы они держались подальше от Утики.
Именно тогда Сципион решил направиться в Испанию, а Юба — вернуться в свою столицу.
Нам известно, что случилось с тем и другим.
Тем временем, помимо тех конников, которые на наших глазах мимоходом разграбили Утику и согласились удалиться, лишь унося с собой по сотне сестерциев от Катона и еще по сотне от Суллы каждый, еще один отряд конницы, довольно значительный, пришел искать себе убежище за стенами Утики.
Наученный грабительскими повадками первых, Катон закрыл перед ними ворота города.
Тогда они послали к нему трех своих представителей.
Кто-то из конников хотел уйти к Юбе, кто-то требовал присоединиться к Катону, и три этих посланца имели поручение посоветоваться с Катоном, что же им всем следует делать дальше.
Наконец, среди них была еще и третья группировка, которая, зная жителей Утики как сторонников Цезаря, боялась вступить в город.
И потому конники спрашивали Катона, не будет ли ему угодно выйти к ним.
Катон оказался в том же положении, что и Данте во Флоренции, когда, вынужденный послать кого-нибудь в Венецию, он говорил: «Если я останусь, кто пойдет? Если я пойду, кто останется?»
В конце концов он поручил Марку Рубрию остаться вместо него и присматривать за Советом трехсот.
Сам же он взял с собой сенаторов, вышел с ними из города и отправился на переговоры.
В его отсутствие Марк Рубрий должен был принимать заявления о предоставлении свободы рабам, обращаться со всеми по-доброму и не прибегать к насилию.
Командиры конного отряда ждали Катона с нетерпением.
Они хорошо понимали, что в этом человеке состояла их последняя надежда.
Он же, со своей стороны, весьма рассчитывал на них.
Он заклинал их остановиться на Катоне, делая выбор между Катоном и Юбой, и на Риме, делая выбор между Римом и Замой.
И прежде всего он заклинал их сплотиться вокруг сенаторов, которые если и не обладали реальной силой, то являли собой политическую власть.
По его словам, конники могли бы войти вместе с ним в Утику, в город с мощными стенами, который непросто взять штурмом, город, обеспеченный продовольствием и военным снаряжением на несколько лет вперед, и держаться в нем против Цезаря, подобно Марселю, который, не имея всех этих возможностей, выдержал долгую осаду.
Сенаторы, со слезами на глазах, обратились к ним с теми же мольбами, и командиры удалились, чтобы поделиться услышанным со своими солдатами.
Ожидая их решения, Катон сел вместе с сенаторами на какой-то бугор.
Едва расположившись там, они увидели всадника, мчавшегося к ним во весь опор.
То был Марк Рубрий, спешивший сообщить им, что Совет трехсот взбунтовался и сеет смуту в городе, поднимая жителей на восстание.
Этот бунт предвещал гибель сенаторов, и потому они стали сетовать и молить Катона о защите.
В этой страшной буре Катон был единственной звездой на небосводе, остававшейся светлой и яркой, и каждый потерпевший крушение старался грести, ориентируясь на нее.
Он отправил Марка Рубрия обратно в Утику, поручив ему сказать от его имени членам Совета трехсот, что он просит их дождаться его, Катона, возвращения, прежде чем принять окончательное решение.
Марк Рубрий уехал.
Тем временем вернулись командиры конников.
— Нам нет нужды, — сказали они, — поступать на жалованье к Юбе и становиться нумидийцами, если все же предположить, что мы последуем за Юбой; более того, нам не страшен Цезарь, пока нами будет командовать Катон. Но нам кажется опасным запереться в Утике вместе с ее жителями, коварными пунийцами, преданность которых вызывает у нас сомнения. Пока они спокойны — командиры не знали, что рассказал за несколько минут до того Рубрий, — но, как только Цезарь появится, они помогут ему напасть на нас или выдадут нас ему… Так что, если Катон желает, чтобы мы поступили под его начальство, ему следует отдать нам Утику, чтобы мы могли сделать с ней все, что захотим; и мы ничуть не скрываем от него, что именно мы намерены сделать с городом: мы выгоним или перебьем всех его жителей до последнего, и только тогда мы будем считать себя в безопасности за его стенами.
Катон и сам сознавал, что именно такое предложение должны были выдвинуть люди, заботящиеся о собственной безопасности.
Однако оно было варварским.
Тем не менее Катон со своим обычным спокойствием ответил, что он обсудит его с Советом трехсот, и вернулся в город.
Но к моменту его возвращения члены Совета трехсот сбросили маски; за время его отсутствия они удостоверились в настроениях горожан и, без обиняков и околичностей, открыто заявили, что не будут воевать с Цезарем.
Некоторые даже высказали вполголоса мнение, что с точки зрения политики было бы разумно взять сенаторов под стражу и удерживать их вплоть до прибытия Цезаря.
Но Катон никоим образом не принял во внимание этот совет, сделав вид, будто не расслышал его, а может быть, будучи глуховат, он и вправду не услышал его.
Между тем ему доложили, что конники удаляются.
Это была беда пострашнее.
Опасаясь, что, как только конники уйдут, Совет трехсот позволит себе учинить какое-нибудь насилие над сенаторами, он прямо в ходе совещания поднялся, вышел из зала заседания, вскочил на коня и бросился вдогонку за конниками.
Те, казалось, были рады увидеть его снова; они встретили его ликованием и призвали спасаться вместе с ними.
Катон покачал головой в знак отказа; он уже принял для себя другое решение.
И, простирая к ним руки, со слезами на глазах, он стал умолять их прийти на помощь сенаторам.
Когда же они, невзирая на его мольбы, все-таки тронулись в путь, он начал хвататься за поводья их лошадей и тянуть их к себе, заставляя конников повернуть обратно в Утику.
И в самом деле, некоторые из них сжалились и уступили, так что ему удалось добиться от них согласия остаться здесь еще на один день, чтобы дать сенаторам возможность беспрепятственно скрыться.
В итоге он привел конников вместе с собой в город и разместил одних у ворот, а других в цитадели.
Члены Совета трехсот испугались.
Они тотчас послали к Катону просить, чтобы он пришел к ним.
Но сенаторы, со своей стороны, обступили его и умоляли не покидать их, заявляя, что отпустить Катона, их спасителя и заступника, означало бы отдать его в руки вероломных предателей.
«И тогда, — говорит Плутарх, — все, кто укрывался в Утике, единодушно признали величайшую нравственную доблесть Катона и прониклись к нему великой любовью и восхищением, ибо никогда в его образе действий не было замечено ни малейшего следа хитрости или притворства».