Он позвал одного из своих рабов и спросил его, кто взял меч.
Раб ничего не ответил, и Катон снова принялся за чтение.
Через минуту он поднял глаза и огляделся вокруг: раба в спальне уже не было.
Он позвал снова, без гнева и нетерпения.
— Я спросил, где мой меч, — промолвил он.
— Да, хозяин, — ответил раб, — но я не знаю, где он.
— Пусть его найдут и принесут мне, — сказал Катон. Раб удалился.
Прошло еще довольно долгое время, но меча так и не принесли.
И тогда, уже в третий раз, выказывая нетерпение, он стал звать своих рабов одного за другим и, обращаясь к ним, гневно потребовал:
— Я хочу знать, где мой меч, и приказываю, чтобы мне его принесли.
И, поскольку его желанию не подчинились так быстро, как ему хотелось, он нанес в лицо стоявшему ближе всего к нему рабу такой сильный удар кулаком, что бедняга выбежал из спальни, обливаясь кровью.
А Катон кричал в это время:
— Горе моим рабам и моему сыну, которые хотят живым предать меня в руки моего врага!
В ответ на эти крики в спальню вбежал его сын вместе с философами и бросился ему на шею, восклицая:
— Отец, во имя богов, во имя Рима, не убивай себя!
Но Катон оттолкнул его и, приподнявшись на ложе, с грозным видом произнес:
— Когда и где я, сам того не ведая, явил признаки безумия? Почему, если я принял неверное решение, никто не пытается разубедить меня? Почему, если мое решение верно, мне мешают последовать ему и отнимают у меня оружие? Отчего же ты не свяжешь своего отца, о благородный сын! Отчего не прикажешь скрутить ему за спиной руки, чтобы Цезарь, придя сюда, застал его неспособным защитить себя? А впрочем, разве так уж необходим мне меч, чтобы лишить себя жизни? Нет. Для этого мне достаточно будет удерживать дыхание, пока я не задохнусь, или размозжить себе голову о стену.
При этих словах отца молодой человек не смог сдержать слез и, боясь, как бы отец не вменил ему это в преступление, в рыданиях бросился вон из спальни.
Остальные вышли вслед за ним.
Подле Катона остались лишь Деметрий и Аполлонид.
И тогда, взглянув на них чуть смягчившимся взглядом, Катон произнес:
— Неужели вы тоже намереваетесь силой удерживать в живых человека моих лет? И останетесь рядом со мной, чтобы молча сторожить меня? Или, может быть, вы принесли мне какие-нибудь веские доводы в доказательство того, что если у Катона нет иного способа спасти свою жизнь, то для него будет почетно получить ее из рук Цезаря? Ну что ж, говорите, убеждайте меня в правоте этой прекрасной мысли. Я слушаю вас; заставьте меня изменить решение, я не прошу большего. Проявите настойчивость, отвратите меня от убеждений, с которыми я жил до сих пор, чтобы, набравшись мудрости, я примкнул к Цезарю. Я еще не принял никакого решения, как мне быть с собою; вовсе нет. Но мне кажется, что, определившись с решением, я должен иметь полную свободу осуществить его. И обсудить его я настроен в известной мере вместе с вами; говорите же, я вас слушаю; говорите безбоязненно и скажите моему сыну, чтобы он никогда не пытался насилием достичь того, чего не может добиться убеждением.
Деметрий и Аполлонид понимали, что все, что они могут сказать в ответ, нисколько не убедит Катона.
И они в слезах покинули его спальню и поручили принести ему меч маленькому мальчику, питая, несомненно, двойную надежду: во-первых, что зрелище цветущей юности успокоит его, а во-вторых, что он не попросит этого ребенка сделать то, о чем мог бы попросить зрелого мужчину, то есть убить его.
Мальчик принес ему меч, не зная, что он принес самое смерть, и отдал ему в руки столь желанное оружие.
Катон взял меч, вынул клинок из ножен, попробовал указательным пальцем острие, большим пальцем лезвие и, найдя кончик клинка достаточно острым, а лезвие хорошо отточенным, произнес:
— Вот теперь я сам себе хозяин.
Затем, отослав мальчика, он положил меч рядом с собой и вновь принялся за чтение.
Говорят, он дважды перечитал всего «Федона» от начала до конца, а потом заснул таким крепким сном, что те, кто бодрствовал за его дверью, слышали его храп.
Около полуночи он проснулся и позвал двух своих вольноотпущенников: Клеанта, своего лекаря, и Бута, своего доверенного человека, помогавшего ему в государственных делах.
Он отправил Бута в гавань убедиться, что все отплыли, и получить от него новости как об уходе кораблей, так и о состоянии погоды.
Как только Бут удалился, он показал лекарю свою руку, распухшую от удара кулаком, который он нанес рабу, и велел наложить на нее повязку.
Клеант выполнил этот приказ, а потом, закончив перевязку, побежал по всему дому, успокаивая всех, рассказывая, что перед тем произошло, и говоря:
— Если бы Катон хотел умереть, как вы все полагаете, он не дал бы мне приказа перевязать ему руку.
XCIII
Между тем вернулся Бут.
Его задержали в прихожей, чтобы сообщить ему новость, наполнившую весь дом радостью.
Как и все остальные, он решил, что с этой стороны опасаться больше нечего.
И он вошел к Катону.
— Наконец-то! — произнес тот. — Я с нетерпением ждал тебя.
— Вот он я, — ответил Бут.
— Ты был в гавани? Ты все разузнал?
— Да.
— Ну и что?
— Все отплыли, кроме Красса, которого задержали на берегу какие-то дела, однако через минуту он уже сядет на корабль.
— А погода?
— Дует сильный ветер, на море страшное волнение; настоящая буря.
— Увы! — тяжело вздохнул Катон, думая о тех, кто вышел в плавание.
И через мгновение, обращаясь к Буту, произнес:
— Возвращайся в гавань, посмотри, не остался ли там кто-нибудь, и, если им нужна помощь, извести меня.
Бут вышел.
Когда запели петухи, то есть ближе к рассвету, Катон снова ненадолго задремал.
Он ждал возвращения Бута.
Тот вернулся и сообщил ему, что в стороне гавани все совершенно спокойно.
Тогда Катон, поднявшийся, чтобы принять Бута, приказал ему уйти и затворить за собой дверь спальни, а затем снова лег в постель, словно собирался мирно провести в ней остаток ночи.
Но едва дверь за Бутом закрылась, Катон обнажил меч и вонзил его себе в живот чуть пониже ребер; но опухшая рука и боль, которую она ему причиняла, помешала ему нанести себе достаточно уверенный удар, чтобы смерть последовала мгновенно.
Борясь с этой смертью, которая не желала прийти сама и вместо себя посылала боль, Катон упал с кровати на пол и опрокинул рисовальную доску.
Услышав шум, вызванный падением доски, громко закричали рабы, которым было поручено бодрствовать у дверей.
Сын и друзья Катона тут же бросились в его спальню.
Они увидели, что Катон лежит на полу, весь залитый кровью; его внутренности почти полностью вывалились наружу, но он был еще жив и его глаза были широко распахнуты.
Они громкими криками позвали Клеанта, который тотчас же примчался.
Тем временем Катона подняли и положили на постель.
Клеант осмотрел рану: она была ужасна, но внутренности не были повреждены, так что он подал знак не терять надежды.
Затем, подхватив внутренности, он вправил их на место и зашил рану.
Все это делалось, пока Катон пребывал в беспамятстве.
Но вскоре он стал приходить в себя и, по мере того как чувства возвращались к нему, осознавать то, что произошло.
И тогда, придя в ярость оттого, что еще жив, он резко оттолкнул врача, разодрал рану, растеребил внутренности руками и испустил дух.
Весть об этой смерти распространилась с ужасающей быстротой.
Едва о ней успели узнать домочадцы, как члены Совета трехсот, разбуженные посреди ночи, уже стояли перед домом Катона.
Минуту спустя там собрались все жители Утики.
Звучали неслыханные крики и невнятные восклицания.
Все в один голос называли Катона благодетелем и спасителем, единственно свободным и единственно неодолимым человеком, причем все это происходило в то самое время, когда стало известно, что Цезарь уже всего в нескольких милях от Утики.
Но ни желание угодить победителю, ни стремление прийти к соглашению с ним, ни взаимные распри не могли ослабить уважения, которое эти люди испытывали к Катону.
Они набросили на его тело самые дорогие свои покрывала, устроили ему пышные похороны и, не имея времени сжечь его и собрать его прах, предали его погребению на берегу моря, в том самом месте, где во времена Плутарха еще можно было видеть статую Катона с мечом в руке.
И лишь выполнив этот последний скорбный долг, они занялись собственным спасением и спасением города.
Катону было сорок восемь лет.
То, что сообщили о приближении Цезаря, было правдой.
Узнав от приходивших к нему сдаваться, что Катон и его сын остались в Утике и вроде бы решили не покидать ее, он рассудил, что эти люди с сердцами стоиков обдумывают какой-то замысел, который ему пока непонятен; и поскольку, в конечном счете, Цезарь испытывал к Катону глубокое почтение, он приказал как можно скорее идти к Утике, как вдруг ему сообщили о том, что Катон умер, и о том, как он умер.
Цезарь с явной скорбью выслушал рассказ об этой ужасной агонии.
Затем, когда рассказчик умолк, Цезарь воскликнул:
— О Катон! Ненавистна мне твоя смерть, потому что и тебе ненавистно было принять от меня спасение!
У Катона остались сын и дочь.
Сын, как мы видели, сыграл определенную роль в драме отцовской смерти, и эта роль, крайне мучительная, должна, как мне кажется, возбуждать симпатию к этому несчастному молодому человеку, на которого давило непосильное бремя столь великого имени.
Историки упрекают его в страсти, в которой определенно нельзя было упрекнуть его отца: он был чересчур падок до женщин.
В подтверждение этого упрека они упоминают длительное пребывание молодого человека в Каппадокии, в гостях у царя Марфадата, его друга.
У этого царя Марфадата была чрезвычайно красивая жена, которую звали Психея, что значит «Душа».
И потому о Катоне и о Марфадате язвительно говорили: