Он ввел пошлины на иноземные товары, запретил пользоваться носилками, носить пурпурные платья и украшения из жемчуга — он, который подарил Сервилии жемчужину за миллион сто тысяч тысяч франков!
И, наконец, было одно дело, любопытное, неслыханное, невероятное, малейшими подробностями которого он занимался лично, вплоть до того, что завел на рынках соглядатаев: эти соглядатаи изымали яства, запрещенные к продаже, и приносили их к нему.
Он даже посылал вслед за покупателями переодетых стражников, которые забирали уже поданные блюда прямо со столов.
У него имелся еще один замысел, тот самый, что заставлял мечтать Бонапарта, когда он говорил: «Наш Запад — всего лишь кротовая нора; только на Востоке можно совершать великие дела».
Он хотел проникнуть в эту таинственную Азию, в которую углубился Александр Македонский и у дверей которой погиб Красс.
Он хотел обуздать парфян, пройти через Гирканию вдоль Каспийского моря и Кавказских гор, вторгнуться в Скифию, затем покорить все страны, соседствующие с Германией, и самое Германию; наконец, вернуться в Италию через Галлию, округлив владения римской державы, в пределах которой оказались бы Средиземное, Каспийское и Черное моря и которая, достигнув на западе Атлантического океана, на юге — Великой пустыни, на востоке — Индийского океана, а на севере — Балтики и привязав к своему центру все цивилизованные народы, а к своим окраинам — все варварские народы, действительно заслуживала бы тогда звания всемирной державы.
Затем, собрав все римские законы в единое уложение, он сделал бы его обязательным, равно как и латинский язык, для всех народов.
Человек, который вынашивал такие замыслы, ставя их на место нерешительной политики Помпея, законопослушного и узкого стоицизма Катона и бесплодного краснобайства Цицерона, безусловно мог быть провозглашен отцом отечества, консулом на десятилетний срок и пожизненным диктатором.
Впрочем, Плутарх превосходно передает суть этой лихорадочной деятельности Цезаря.
«Многочисленные успехи, — говорит он, — не были для деятельной натуры Цезаря основанием спокойно пользоваться плодами своих трудов. Напротив, как бы воспламеняя и подстрекая его, они порождали планы еще более великих предприятий в будущем и стремление к новой славе, как будто достигнутая его не удовлетворяла. Это было некое соревнование с самим собой, словно с соперником, и стремление будущими подвигами превзойти совершенные ранее».[165]
Но что, на наш взгляд, более всего делает Цезаря выдающимся человеком, так это то, что, следуя по пути, противоположному пути его предшественников, Суллы и Мария, он понял, что убеждения нельзя потопить в крови и что, оставив в живых тех республиканцев, кто уцелел после поражения Помпея, он убьет Республику.
А теперь подумайте, что стало бы с миром, если бы Цезарь, проживи он на десять лет дольше, успел бы осуществить все свои планы?…
Но наступал 44 год до Рождества Христова.
Цезарю не суждено было увидеть 16 марта этого года.
Мы уже говорили, что со времени возвращения Цезаря из Испании в его милосердном и сострадательном сердце царила глубокая печаль.
Убийство Помпея, чьи статуи он восстановил, и самоубийство Катона, которого он пытался высмеять после его смерти, не давали ему покоя: казалось, два заклятых врага преследуют его.
Он совершил сразу две ошибки, согласившись устроить триумф: во-первых, потому что отпраздновал победу в гражданской войне, а во-вторых — и, возможно, это была еще более серьезная ошибка, — потому что вместо себя заставил пройти в этом триумфе своих легатов.
Лабрюйер сказал:
«Когда хотят произвести перемены в государстве, обычно принимают в расчет не столько необходимость нововведений, сколько их своевременность… Сегодня вы можете лишить тот или другой город всех его вольностей, законов и привилегий, но завтра не вздумайте изменить даже его вывески».[166]
К несчастью, Цезарь не читал Лабрюйера.
Существуют внешние признаки свободы, которыми народы дорожат порой больше, чем самой свободой.
Август знал это — и он всю свою жизнь отказывался от царского титула.
Кромвель тоже знал это — и он неизменно хотел быть лишь протектором.
А впрочем, действительно ли Цезарь стремился к царскому титулу?
Неужели он, имея какие угодно венцы, в самом деле стремился заполучить эту ленточку длиной в пол-локтя, которую называли царской повязкой?
Мы так не думаем.
По нашему мнению, это не Цезарь хотел быть царем: это его друзья хотели, чтобы он им был.
Этот титул ничуть не привлекал Цезаря хотя бы потому, что был ненавистен народу и таил в себе множество опасностей.
Но, как бы то ни было, в начале 708 года от основания Рима распространился слух, что Цезарь пожелал быть царем.
CI
Итак, Цезарь пожелал быть царем.
Впрочем, против него накопилось немало других обвинений, и крайне любопытно прочитать у Светония следующие строки:
«Однако все это перевешивают его слова и дела иного рода; поэтому даже считается, что он был повинен в злоупотреблении властью и убит заслуженно».[167]
Посмотрим, о каких же словах и делах, позволяющих считать, что Цезарь был убит заслуженно, пишет этот безучастный рассказчик, этот бесстрастный человек по имени Светоний, который, потеряв свою должность секретаря при императоре Адриане из-за того, что позволил себе малопочтительные вольности с императрицей Сабиной, принялся затем писать «Историю двенадцати цезарей», никогда не удивляясь и не возмущаясь, ad narrandum, non ad probandum.[168]
Что такого сделал божественный Юлий, вы сейчас узнаете.
«Мало того, что он принимал почести сверх всякой меры: бессменное консульство, пожизненную диктатуру, попечение о нравах, затем имя императора, прозвание отца отечества, статую среди царских статуй, возвышенное место в театре, — он даже допустил в свою честь постановления, превосходящие человеческий предел: золотое кресло в сенате и суде, священную колесницу и носилки при цирковых процессиях, храмы, жертвенники, изваяния рядом с богами, место за угощением для богов, жреца, новых луперков, название месяца по его имени; и все эти почести он получал и раздавал по собственному произволу».[169]
Заслуживало ли все это смерти?
Правда, он делал еще и другое.
Один из трибунов отказался встать, когда он проезжал мимо.
— Трибун, — воскликнул он, — не вернуть ли тебе и республику?!
А поскольку этого трибуна звали Понтий Аквила, Цезарь каждый раз, отдавая какой-либо приказ, непременно говорил с иронией:
— Если только Понтию Аквиле это будет благоугодно…
Однажды, когда он возвращался с Альбанской горы, его чересчур торопливые друзья вышли к нему навстречу и чествовали его титулом царя; но Цезарь, увидев, что это вызвало замешательство в народе, принял оскорбленный вид и ответил:
— Меня зовут не царем, а Цезарем.
И все заметили, что оставшийся путь он проделал в недовольном настроении.
В другой раз, когда сенат назначил ему какие-то чрезвычайные почести, сенаторы явились на городскую площадь, чтобы уведомить его о своем решении.
Однако, обращаясь к ним, словно к частным лицам, он ответил им, не вставая, что следовало бы скорее сократить эти почести, чем множить их.
Ну и почему же он не встал перед сенатом?
Плутарх утверждает, что его удержал от этого испанец Бальб, сказав: «Разве ты не помнишь, что ты Цезарь?»
Дион Кассий называет другую причину, которая кажется нам более веской.
Он говорит, что тот, кого незадолго перед тем объявили богом, в тот день страдал желудочными коликами и опасался представить, поднявшись, очевидное доказательство своей человеческой природы.
Что же касается самого Цезаря, то он оправдывался боязнью эпилептического припадка.
Наконец, в другой день — в день Луперкалий, в древности являвшийся пастушеским праздником, а к тому времени превратившийся в карнавал, в ходе которого молодые люди из знатных римских семей и бо́льшая часть магистратов бегали нагими по городу, держа в руках кожаные ремни, и без разбору стегали ими всех, кто попадался им на пути, — в тот день, восседая на золотом кресле, Цезарь присутствовал на празднике.
Это золотое кресло упоминается довольно часто.
Дело в том, что золотые кресла предназначались исключительно для религиозных церемоний.
Итак, восседая на золотом кресле, Цезарь присутствовал на этом празднике, как вдруг Антоний, в качестве консула участвовавший в священном беге, поднялся над толпой, подхваченный руками своих друзей, и протянул ему царский венец, обвитый лаврами.
Несколько человек, нарочно поставленных для этого, захлопали в ладоши.
Однако Цезарь отверг венец, после чего рукоплескать стали все.
Тогда Антоний протянул ему венец во второй раз, и жидкие аплодисменты тех же приятелей послышались снова.
Но Цезарь снова ответил жестом отказа, и на этот раз всеобщие рукоплескания зазвучали еще громче.
— Отнесите этот венец на Капитолий, — сказал Цезарь, вставая.
Несколько дней спустя приверженцы Цезаря, не сумев увенчать его самого, увенчали его статуи.
Но двое народных трибунов, Флав и Марулл, вырвали у них из рук эти царские венцы и, напав на след тех, кто первым приветствовал Цезаря как царя по возвращении его с Альбанской горы, приказали арестовать их и препроводить в тюрьму.
Народ шел следом за трибунами, хлопая в ладоши и называя их Брутами, в память Брута Старого, положившего конец монархии и передавшего власть царей народу.
Цезарю донесли об этих речах народа.