Наконец, когда ей сказали, что Цезаря, несомненно, предупредили, коль скоро он до сих пор не вышел из дома, хотя было уже одиннадцать часов утра, она изменилась в лице, впала в оцепенение и лишилась чувств.
Служанки, увидев ее в таком состоянии, принялись отчаянно кричать и звать на помощь.
На их крики сбежались соседи, и, поскольку она была мертвенно бледной, неподвижной и похолодевшей, в один миг по всему городу разлетелся слух, что она умерла.
Но, благодаря заботливому уходу служанок, Порция пришла в себя и приказала опровергнуть слух о ее смерти.
Тем не менее, как мы видели, он уже долетел до Форума и достиг ушей Брута.
Ни один мускул не дрогнул на лице Брута; этому стоику представился случай применить на практике свои принципы и показать, что личное несчастье должно считаться пустяком в сравнении с государственными интересами.
Так что он остался в сенате, сохраняя невозмутимость и ожидая прихода Цезаря.
Тем временем появился Антоний, пришедший сообщить от имени Цезаря, что тот сегодня не выйдет в город, и попросить сенат перенести заседание на другой день…
CIV
При этом известии, опасаясь, что, если Цезарь отменит заседание сената в этот день, заговор будет раскрыт, заговорщики решили, что один из них пойдет за Цезарем к нему домой и предпримет все усилия, чтобы привести его в сенат.
Но кто пойдет?
Выбор пал на Децима Брута по прозванию Альбин.
Предательство с его стороны было тем более коварным, что это был человек, которого Цезарь любил более всех после Марка Брута, и потому в завещании он назначил его своим наследником второй очереди.
Цезарь был настолько растревожен страхами своей жены, которым придавали определенную обоснованность предсказания гадателей, что, как мы уже сказали, решил вообще не выходить в тот день из дома.
Альбин, заставший Цезаря в таком состоянии, начал насмехаться над гадателями и высмеивать Кальпурнию.
Затем он перешел на более серьезный тон и обратился к Цезарю.
— Цезарь, — сказал он ему, — вспомни одно обстоятельство: сенаторы собрались сегодня лишь потому, что ты созвал их; они намерены провозгласить тебя царем над всеми провинциями, расположенными вне пределов Италии, и наделить тебя правом носить этот титул, находясь в других землях и на других морях. И если сейчас кто-нибудь придет и скажет сидящим в своих креслах в ожидании тебя сенаторам, чтобы они расходились сегодня и собрались в другой раз — то есть когда Кальпурнии случится увидеть более благоприятные сны, — как ты думаешь, что скажут об этом твои завистники и кто станет слушать твоих друзей, когда они начнут доказывать, что это вовсе не полнейшее рабство с одной стороны и не совершеннейшая тирания с другой? Если же ты определенно настроен считать этот день несчастливым, пойди в сенат и объяви им сам, что ты переносишь заседание на другой день.
С этими словами он взял его за руку и потянул к двери.
Цезарь подал Кальпурнии прощальный знак и вышел.
Но как только он оказался на улице, к нему попытался подойти какой-то раб.
Цезарь, как всегда, был окружен толпой клиентов, домогавшихся его милостей.
Раба оттолкнули, и он не смог пробиться к Цезарю. Тогда он бросился к Кальпурнии.
— Во имя богов, оставь меня здесь до возвращения Цезаря, — сказал он ей, — мне поручено сообщить ему чрезвычайно важные известия.
Но это еще не все.
Некий ритор по имени Артемидор Книдский, преподававший в Риме греческую литературу и на этой почве часто встречавшийся с главными заговорщиками, узнал о готовящемся заговоре.
Сомневаясь, что у него будет возможность переговорить с Цезарем лично и рассказать ему о заговоре, он изложил главные его подробности письменно и изо всех сил старался вручить диктатору свиток с этими записями.
Но, при виде того, что Цезарь, получая прошения, тотчас передает их окружавшим его слугам, он крикнул, поднимая свиток повыше:
— Цезарь! Цезарь!
Затем, когда Цезарь подал ему знак подойти ближе, он сказал ему:
— Цезарь, прочти эту записку сам, не показывая другим, и немедленно: в ней говорится об очень важном деле, касающемся лично тебя.
Цезарь взял записку, кивнул ему и в самом деле принялся читать, однако ему не удалось дочитать ее до конца, настолько ему мешала толпа, обступившая его в надежде поговорить с ним; так он и вошел в сенат, все еще держа в руках одну лишь эту записку.
За несколько шагов до сената Цезарь сошел с носилок; но, едва он ступил на землю, на пути у него оказался Попилий Ленат, тот самый сенатор, который за полчаса перед тем пожелал Бруту и Кассию успеха.
Попилий Ленат завладел им.
Как это случалось всегда, когда какой-нибудь значительный человек выказывал желание что-либо сказать Цезарю, все расступились, и Цезарь и Ленат оказались в середине кольца, достаточно большого для того, чтобы те, кто образовывал его, не могли слышать слов, которыми обменивались сенатор и диктатор.
Тем не менее, поскольку было видно, что Ленат говорит с Цезарем очень оживленно, а тот слушает с глубоким вниманием, заговорщики начали испытывать тревогу, тем бо́льшую, что им была известна осведомленность Лената о заговоре, и, естественно, им пришла в голову мысль, что их коллега доносит на них; и потому, упав духом, они стали переглядываться между собой, взглядами побуждая друг друга не дожидаться, пока их схватят, а предупредить такое бесчестье и умертвить себя собственными руками; Кассий и некоторые иные уже потянулись к кинжалам, спрятанным у них под одеждой, однако Брут, протиснувшийся в первые ряды этого кольца, по жестам Лената понял, что тот скорее о чем-то горячо просит Цезаря, нежели кого-то обвиняет.
Тем не менее Брут не сказал ни слова заговорщикам, зная, что вокруг него было много сенаторов, не посвященных в тайну, но, улыбнувшись Кассию, ободрил его взглядом; а спустя мгновение Ленат, поцеловав руку Цезаря, отступил в сторону, и всем стало ясно, что разговор между ними шел исключительно о личных делах.
Затем Цезарь поднялся по ступеням портика и оказался в помещении, где в тот день проходило собрание.
Он направился прямо к приготовленному для него креслу.
В этот момент, следуя договоренности, Требоний увлек за собой Антония наружу, чтобы лишить Цезаря его помощи, если вдруг завяжется борьба, и там затеял с ним долгий разговор о делах, которые, как он знал, были тому интересны.
И странное дело, все это время Кассий, хотя и был приверженцем эпикурейской философии, то есть не верил в загробную жизнь, пристально смотрел на статую Помпея, словно призывая его содействовать успеху заговора.
Цезарь еще не успел сесть, когда к нему подошел Тиллий Кимвр.
Об этом было уговорено заранее.
Тиллий Кимвр должен был попросить Цезаря отозвать из ссылки своего брата-изгнанника.
Он начал свою речь.
Все заговорщики тотчас же обступили Цезаря, как если бы, с участием относясь к изгнаннику, они хотели присоединить свои мольбы к словам ходатая.
Цезарь ответил на эту просьбу отказом.
Это стало поводом еще плотнее стиснуть его со всех сторон, поскольку все простирали к нему руки.
Но он, отвергая их настояния, промолвил:
— Зачем вы надоедаете мне просьбами об этом человеке? Я решил, что он не вернется в Рим.
И он сел, пытаясь отстраниться от наседавшей на него толпы.
Стоило ему сесть, как Тиллий обеими руками схватил его тогу и рывком обнажил ему плечо.
— Это насилие! — воскликнул Цезарь.
То был сигнал к нападению.
Каска, стоявший позади Цезаря, выхватил кинжал и первым нанес удар.
Но, поскольку Цезарь, выведенный из терпения, подался вперед, чтобы подняться, кинжал скользнул по плечу и нанес лишь неглубокую рану.
Тем не менее Цезарь ощутил прикосновение клинка.
— Каска, негодяй, что ты делаешь?! — вскричал он.
И, схватив кинжал Каски одной рукой, другой он ударил его грифелем, которым пользовался для писания на восковых табличках.
В то самое время, когда Цезарь кричал эти несколько слов по-латыни, раненый Каска, со своей стороны, воскликнул по-гречески:
— Брат, на помощь!
И тут началась страшная сумятица: те, кто не состоял в заговоре, метнулись назад, трепеща всем телом, не смея ни защищать Цезаря, ни броситься бежать, ни даже произнести хотя бы слово.
Однако эта минута нерешительности пронеслась быстрее мысли, ибо все заговорщики тут же выхватили кинжалы и окружили Цезаря таким образом, что, в какую бы сторону он ни поворачивался, он видел и чувствовал лишь направленные на него клинки.
Но, не выпуская клинка Каски, он отбивался от всех этих вооруженных рук, каждая из которых старалась принять участие в его умерщвлении и, если можно так выразиться, вкусить его крови, как вдруг среди своих убийц он узнал Брута и почувствовал, как тот, кого он называл сыном, кинжалом нанес ему удар в пах.
И тогда он выпустил из рук клинок Каски и, не произнеся никакой другой жалобы, кроме слов: «Tu quoque, mi fili!» («И ты, сын мой!»), не пытаясь более защищаться, накинул себе на голову тогу и подставил тело под удары мечей и кинжалов.
Тем не менее он оставался стоять, и убийцы наносили удары с такой яростью, что поранили друг друга: в итоге у Брута оказалась рассечена рука, а все остальные были залиты кровью.
Наконец, то ли по случайности, то ли потому, что заговорщики нарочно оттеснили Цезаря в эту сторону, он упал у подножия статуи Помпея, забрызгав кровью ее пьедестал.
«Можно было подумать, — говорит Плутарх, — что сам Помпей явился для отмщения своему противнику, распростертому у его ног, покрытому ранами и еще содрогавшемуся».[171]
Ибо, как сообщают, он получил двадцать три раны!..
CV
Когда Цезарь, распростертый у подножия статуи Помпея, испустил дух, Брут вышел на середину зала заседаний сената, намереваясь объяснить и восхвалить совершенное им деяние.