Но сенаторы, охваченные страхом, бросились ко всем выходам и стали сеять среди народа смятение и ужас, крича «Цезаря убивают!» или «Цезаря убили!», в зависимости от того, выбежали они наружу, когда Цезарь еще стоял или когда он уже упал.
И тогда на улицах началась такая же сумятица, какая за мгновение перед тем царила в сенате: одни запирали свои двери, другие оставляли открытыми свои лавки и опустевшими свои меняльные столы, и все устремлялись к портику Помпея.
В то же время Антоний и Лепид, два ближайших друга Цезаря, сбежали, испугавшись за собственную жизнь.
Что же касается заговорщиков, то, собравшись вместе и продолжая держать в руках обнаженные окровавленные мечи и кинжалы, они вышли из сената и направились на Капитолий, причем не как беглецы, а как люди, исполненные радости и уверенности в себе, призывая народ к свободе и вовлекая в свое шествие людей знатного происхождения, попадавшихся им на пути.
И вначале некоторые из тех, кто всегда готов принять сторону победителей и восхвалять успех, присоединились к убийцам, чтобы создать представление, будто они содействовали заговору, и присвоить себе часть их славы.
В их числе были Гай Октавий и Лентул Спинтер.
Впоследствии оба они понесли наказание за свое кровавое бахвальство, как если бы были настоящими убийцами: Антоний и Октавиан предали их смерти, причем не как убийц Цезаря, а как людей, похвалявшихся тем, что они таковыми были.
Все это время труп оставался лежать в луже крови; все подходили взглянуть на него, но никто не осмеливался притронуться к нему.
Наконец, трое рабов подняли его и на носилках, со свисающей рукой, отнесли домой.
Кальпурния уже знала о своем несчастье и встречала труп, стоя на пороге входной двери.
Позвали врача Антистия.
Цезарь был мертв; однако из всех двадцати трех его ран смертельной оказалась лишь одна, нанесенная в грудь.
Говорят, она была второй.
Вначале, в соответствии с составленным ими планом, заговорщики предполагали, что, когда Цезарь будет убит, его тело проволокут по улицам и бросят в Тибр, все его имущество конфискуют, а все его постановления объявят недействительными.
Но затем охвативший их страх, что Антоний, консул, и Лепид, начальник конницы, скрывшиеся в момент убийства, могут вернуться во главе солдат и народа, привел к тому, что ничего из задуманного ими осуществлено не было.
На другой день Брут, Кассий и другие заговорщики явились на Форум и обратились с речами к народу; но эти речи начинались и заканчивались без единого знака порицания или одобрения со стороны слушателей.
Из этого полного безмолвия следовали две истины: народ чтил Брута, но сожалел о Цезаре.
Тем временем сенат собрался в храме богини Земли, и там Антоний, Планк и Цицерон предложили всеобщую амнистию и призвали всех к согласию.
В итоге было решено, что заговорщикам обеспечат полную безопасность и, мало того, сенат подготовит указ о предоставлении им почестей.
Приняв такое постановление, сенат разошелся, а Антоний отправил заговорщикам, удалившимся на Капитолий с целью отдаться под защиту Фортуны, своего сына в качестве заложника.
После этого заговорщики спустились вниз, и, когда все собрались вместе, вновь было объявлено о примирении: все обнялись; Кассий отправился ужинать к Антонию, а Брут — к Лепиду!
Что же касается остальных заговорщиков, то одних повели к себе их друзья, а других — просто знакомые.
Видя все это, каждый счел, что дела разумно улажены и Республика навсегда восстановлена.
Однако в расчет не взяли народ.
На другой день, с раннего утра, сенат собрался снова и в самых почтительных выражениях поблагодарил Антония за то, что он пресек междоусобную войну прямо в зародыше.
Брута также осыпали похвалами.
Затем распределили провинции.
Брут получил остров Крит;
Кассий — Африку;
Требоний — Азию;
Кимвр — Вифинию,
а Брут Альбин — ту часть Галлии, что лежит по берегам Пада.
Между тем в городе начали вполголоса поговаривать, что существует некое завещание Цезаря.
Завещание это, по слухам, было написано им в сентябре предыдущего года в Лавиканском поместье, и, опять-таки по слухам, после того, как оно было запечатано, Цезарь доверил его на хранение старшей весталке.
Римляне нередко изменяли свое завещание, и Цезарь переписывал свое много раз.
Туберон сообщает, что со времени консульства и вплоть до самого начала гражданской войны Цезарь назначал своим наследником Гнея Помпея.
Однако своими последними распоряжениями — то есть завещанием, составленным в сентябре в Лавике и отданным на хранение старшей весталке, — он назначал трех новых наследников.
Этими тремя наследниками были три его внучатых племянника.
Первым был Октавий; ему одному он оставлял три четверти наследства.
Вторым был Луций Пинарий.
Третьим — Квинт Педий.
Каждому из этих двоих он оставлял по одной восьмой своего имущества.
Кроме того, он усыновлял Октавия и давал ему свое имя.
Он назначал нескольких своих друзей — и почти все они оказались его убийцами — опекунами над своими сыновьями, если таковые родятся.
Он включил Децима Брута — того, кто явился за ним домой, — в число своих наследников второй очереди и завещал римскому народу свои сады над Тибром, а также по триста сестерциев каждому гражданину.
Вот такие слухи ходили в народе, порождая в нем своего рода брожение.
Другой причиной волнений были надвигающиеся похороны.
Раз уж труп не был сброшен в Тибр, требовалось устроить похороны.
Вначале была мысль провести их скрытно, но возникли опасения, что это может озлобить народ.
Кассий держался того мнения, что в связи с подобным риском похороны ни в коем случае не должны быть публичными.
Однако Антоний так упрашивал Брута, что в конечном счете Брут уступил.
Это была вторая ошибка, которую он допустил.
Первая заключалась в том, что он пощадил Антония.
Вначале, стоя перед домом Цезаря, Антоний огласил его завещание.
Все, о чем толковали перед тем на Форуме, на площадях и на перекрестках Рима, оказалось правдой.
В итоге, когда народ узнал, что Цезарь действительно оставил ему свои сады над Тибром и по триста сестерциев каждому гражданину, толпа разразилась плачем и криками, выражая великую любовь к Цезарю и жгучую скорбь по нему.
Как раз этот момент Антоний и выбрал для того, чтобы перенести труп из дома покойного на Марсово поле.
Там, рядом с гробницей его дочери Юлии, возвели погребальный костер, а напротив ростральной трибуны соорудили вызолоченное подобие храма Венеры Прародительницы.
Внутри него поместили ложе из слоновой кости, покрытое золотыми и пурпурными тканями, а в изголовье ложа установили трофей с той самой одеждой, в которой Цезарь был убит.
Затем, наконец, поскольку все понимали, что тем, кто понесет приношения к костру, не хватит и целого дня, если соблюдать церемонию похоронного шествия, было объявлено, что каждый может явиться на Марсово поле, не следуя никакому порядку и по любой дороге.
Кроме того, с самого утра для народа устроили зрелище погребальных игр, и во время этих игр, которыми руководил Антоний, произносили стихи, способные возбуждать скорбь и негодование, и среди прочих монолог Аякса из пьесы Пакувия; монолог, где были такие слова:
Как видим, все было заранее приготовлено для того, чтобы похороны Цезаря превратились в апофеоз!
CVI
И вот среди этого разгорающегося волнения похоронное шествие тронулось в путь.
Мы, кому уже не раз доводилось видеть подобные грозовые дни, в которые решались судьбы народа и королевской власти, помним, каковы эти предуготованные и роковые часы, когда в воздухе витает нечто, предвещающее мятежи и революции.
В тот день Рим полностью утратил свой обычный облик.
Казалось, даже неодушевленные предметы приобрели какие-то особенные черты.
На храмах, стоявших на пути, по которому предстояло пройти погребальной процессии, вывесили знаки траура, статуи увенчали похоронными венками — и при всем том казалось, что это произошло само собой.
Люди проходили мрачные, с угрожающими лицами; есть личности, которые, похоже, находятся под стражей Ужаса и обретают свободу лишь в ту минуту, когда он в неистовстве проносится по улицам.
В назначенный час тело подняли на носилки.
Магистраты, как еще состоявшие на службе, так и уже оставившие свои должности, понесли катафалк на Форум.
Там погребальное шествие должно было сделать остановку, и на время этой остановки тело поместили на отдельно стоявший помост.
Но, говоря «тело», мы допускаем неточность: на самом деле, тело покойника спрятали в гроб, а сверху установили восковое изваяние, которое имело сходство с Цезарем и, должно быть, было вылеплено с натуры через короткое время после его смерти.
Это изваяние, имевшее мертвенно-бледный цвет трупа, предлагало людским взорам изображение двадцати трех ран, через которые покинула тело эта милосердная душа, защищавшаяся от Каски, но покорившаяся велениям Судьбы, когда они были указаны ей рукой Брута.
Возвышение, подготовленное заранее, было увенчано трофеем в память о различных победах Цезаря.
Антоний поднялся на этот помост, снова огласил завещание Цезаря, а затем, после завещания, содержавшего отказы в пользу нескольких его убийц, зачитал постановление сената, даровавшего ему все человеческие и божеские почести, и, наконец, клятву сенаторов в том, что они будут преданы ему до самой смерти.
И вот тогда, чувствуя, что народ достиг той степени возбуждения, какой ему хотелось добиться, он начал похвальное слово Цезарю.
Речь эту никто не сохранил.
Впрочем, мы ошибаемся: она есть у Шекспира.
Шекспир воссоздал ее, опираясь на Плутарха, или отыскал ее всю целиком в своем гении.
Эта речь, подготовленная с замечательным искусством, украшенная всеми цветами азиатского красноречия, произвела глубочайшее впечатление, которое выразилось в слезах и рыданиях, сменившихся затем горестными воплями и последовавшими за ними угрозами и проклятиями, когда Антоний, схватив тогу Цезаря, потряс над головами толпы этим одеянием, залитым кровью и изодранным кинжалами убийц.