– Да, Цезарь, – ответил Лепид.
– Марк Красс… – уже не с той строгостью произнес Цезарь. Этого легата он ценил не только за преданность, ум и отвагу. Тот был последней живой ниточкой, тянущейся к его погибшему другу. – Марк Красс! Передаю тебе Италийскую Галлию. Хорошо заботься о ней. Начни перепись всех ее жителей, еще не имеющих полных гражданских прав. В ближайшее время они их получат. А перепись сократит процедуру.
– Да, Цезарь, – сказал Марк Красс.
– Гай Антоний…
Тон Цезаря сделался равнодушным. Марка Антония он считал человеком, способным справиться с любой задачей, особенно если ему подробно все разжевать, а потом пригрозить. Однако этот Антоний, средний из троих братьев, ничем не блистал. Крупный, чуть мельче Марка, но совершенно тупой. Первозданный невежда. И все же родня есть родня. Поэтому Гай Антоний получит работу с некоторой долей ответственности. А жаль. Что ему ни поручи, хорошего ждать нечего.
– Гай Антоний, ты возьмешь два набранных из рекрутов легиона и будешь приглядывать за Иллирией. Только приглядывать. Не вершить суд, не властвовать. Это возьмет на себя Марк Красс. Ты же сиди в Салоне, но держи связь с Тергестой. И не дразни Помпея. Он будет в двух шагах от тебя. Понимаешь?
– Да, Цезарь.
– Орка, – обратился Цезарь к Квинту Валерию Орке, – тебе достается Сардиния и один легион новобранцев. Мне все равно, что станется с этим островом, даже если он погрузится на дно. Но зерно там родится отменное. Его надо сберечь.
– Да, Цезарь, я его сберегу.
Подошла очередь одного из наиболее удивительных сторонников Цезаря – сына Квинта Гортензия. После смерти отца он отправился в Галлию и за короткое время сумел показать себя с замечательной стороны. Квинт Гортензий нравился Цезарю своей дипломатичностью и умением найти общий язык с вождями строптивых племен. Правда, то, что он не колеблясь пересек Рубикон вслед за своим командиром, явилось сюрпризом. Но очень приятным.
– Квинт Гортензий, на тебе – Тусканское море. Набери флот и возьми под контроль все морские пути между Сицилией и западным побережьем Италии от Регия до Остии.
– Да, Цезарь.
Осталось отдать последнее, самое важное распоряжение. Все взгляды сфокусировались на жизнерадостной веснушчатой физиономии Гая Скрибония Куриона.
– Курион, мне нужна твоя помощь. Ты надежный союзник, ты отважен и храбр. Возьми все когорты Агенобарба и набери в дополнение к ним людей, чтобы составить не менее четырех легионов. Набирай в Самнии и Пицене, но не в Кампании. Тебе надлежит прогнать с Сицилии Постумия, Катона и Фавония. Сицилия нам необходима как воздух. Как только справишься с этим, оставь на острове гарнизон и отправляйся в Африку – она нужна нам не меньше. В результате все зерно будет нашим. С тобой поедут Ребил в качестве помощника и не бывавший еще в боях Поллион.
– Да, Цезарь.
– Все получившие назначения наделяются полномочиями пропреторов.
У Куриона зачесался язык.
– Пропреторам полагаются шесть ликторов. Могу я увить их фасции лавром?
Впервые маска слетела.
– Почему бы и нет? Италия завоевана, – ответил Цезарь и добавил с горечью: – Завоевана. Да. Но ее почему-то никто не защищал. – Он резко кивнул. – Это все. Доброго дня.
Курион с гиканьем помчался домой, схватил в охапку Фульвию и принялся целовать. Цезарь дал ему на подготовку к походу целых пять дней.
– Фульвия, Фульвия, я теперь полководец! – радостно выкрикнул он.
– Что?!
– Мне поручено с четырьмя легионами – с четырьмя, ты только вообрази! – захватить Сицилию, а потом север Африки! Это моя война! Я – пропретор, Фульвия, я украшу мои фасции лавром! Я – командир! У меня шесть ликторов! Мой помощник – убеленный сединой ветеран Каниний Ребил! Я – его начальник! И еще со мной Поллион! Разве это не замечательно?
Беззаветно преданная ему жена просияла, поцеловала дорогое веснушчатое лицо:
– Мой муж – пропретор! – Новые поцелуи. – Курион, я тобой горжусь!
Вдруг выражение ее лица изменилось.
– Но это значит, что ты должен ехать? Когда тебя облекут полномочиями в сенате?
– Не знаю, состоится ли нечто подобное, – ничуть не смутившись, заявил Курион. – Цезарь сам присвоил нам статус пропреторов, но, строго говоря, он ведь не имеет на это права. Так что мы должны ждать leges curiatae.
Фульвия оцепенела:
– Он метит в диктаторы.
– Да. – Курион отрезвел, нахмурился. – Поразительное спокойствие. Я такого еще никогда не видел. Он сидел и невозмутимо, совсем не волнуясь, отдавал приказы. Решительность, немногословие, точные формулировки. Этот человек феноменален! Он отлично знает, что у него нет никаких прав ни на что, и абсолютно игнорирует это! Я по наивности полагал, что автократа из него сделали десять лет единоличного управления Галлиями, но – о боги, Фульвия! – нет, нет и нет! Он рожден властвовать! И теперь меня удивляет, как ему удавалось так долго это скрывать! О, я помню, как раздражала меня непререкаемость его суждений, когда он был консулом! Но я тогда думал, что это Помпей дергает за ниточки. Теперь я знаю, что это попросту невозможно. Цезарь держит в руках все ниточки и дергает за них сам.
– Моего Клодия кто-то определенно задергал, хотя ему уже все равно, что я сейчас говорю.
– Он не терпит ни малейшего сопротивления, Фульвия. И при этом шагает к цели, не проливая римскую кровь. Сегодня я слышал диктатора, выскочившего во всеоружии из чела Зевса.
– Второй Сулла.
Курион энергично замотал головой:
– О нет. Только не Сулла. У него нет слабостей.
– Но сможешь ли ты служить автократу?
– Думаю, да. По одной причине. Рим сейчас нуждается в Цезаре. В его твердой руке. Но сам Цезарь притом уникален. Впоследствии никому не удастся его заменить.
– Тогда хвала богам, что у него нет сыновей.
– А также родичей, могущих претендовать на наследование его положения.
В самом сыром и темном углу Римского форума располагалась резиденция великого понтифика, огромное холодное строение, лишенное каких-либо архитектурных красот. Приближалась зима, внутренние дворы уже выстыли, но в этом мрачном здании была просторная теплая гостиная, отапливаемая двумя большими жаровнями. Раньше она принадлежала Аврелии, и в те времена весь периметр ее занимали гигантские стеллажи, заваленные книгами, разнообразными документами и счетами. Однако все это ушло. Стены гостиной вновь отливали золотом, пурпуром и кармином под темно-фиолетовым потолком, с рисунком в виде золоченых сот. Кальпурния долго отнекивалась от переезда в апартаменты покойной свекрови. Сделать это уговорил ее Евтих, управляющий. Он намекнул новой хозяйке, что в свои семьдесят ему уже трудновато взбираться по лестнице, да и остальным слугам тоже. И Кальпурния спустилась вниз. Правда, с тех пор пробежало пять лет, и любое воспоминание об Аврелии теперь лишь согревало душу.
Кальпурния сидела с тремя котятами на коленях, двумя полосатыми и одним черно-белым, осторожно перебирая их шерстку. Котята спали.
– Мне нравится их безмятежность, – сказала она своим гостьям и улыбнулась. – Мир может рухнуть, а они будут спать. Такие милые. Мы, gens humana, утратили дар беззаботного сна.
– Ты видела Цезаря? – спросила Марция.
Большие карие глаза погрустнели.
– Нет. Я думаю, он очень занят.
– Ты не пыталась увидеться с ним? – спросила Порция.
– Нет.
– А ты не думаешь, что стоило попытаться?
– Порция, он ведь знает, что я здесь.
Это не было сказано резко или ворчливо. Это была констатация факта.
Странная троица, мог бы подумать кто-либо посторонний, глядя, как жена Цезаря развлекает беседой супругу Катона и его дочь. Но Кальпурния и Марция стали подругами еще в ту пору, когда Марцию отослали к Квинту Гортензию – в духовную и телесную ссылку. И все-таки не в такую, в какой пребывала бедная Кальпурния. Марции нравилось бывать у Кальпурнии, они с ней сошлись, две простые души без больших интеллектуальных претензий и без тяги к традиционным женским занятиям – прядению, вязанию, вышиванию, разрисовыванию тарелок, чаш и ваз. И сплетен, в отличие от прочих женщин, они собирать не любили. Обе еще не изведали ни тягот, ни радостей материнства.
Началось все с визитов вежливости. Сначала – по смерти Юлии, потом – по смерти Аврелии. Вот, думала Марция, такое же одинокое существо. Здесь ее не будут жалеть и осуждать за покорное принятие мужниной воли. Далеко не все римлянки таковы, невзирая на статус. Хотя статус все же имел значение. Обе однажды признались друг другу, что втайне завидуют женщинам низших слоев. Те при желании имели возможность развивать свои природные склонности. Врачевание, прием родов, аптекарское искусство, резьба по дереву, ваяние, живопись – все это было доступно для них. Но не для аристократок, ограниченных кольцом запретов. Их удел – сидеть дома и делать лишь то, что приличествует госпожам.
Не великая любительница всякой живности, Марция поначалу посчитала главное увлечение Кальпурнии несносным, но спустя какое-то время нашла, что кошки – весьма занятные существа. Однако не в такой степени, чтобы принять от подруги котенка. Со свойственной ей проницательностью она заключила, что если бы Цезарь удосужился подарить жене комнатную собачку, то Кальпурния была бы теперь окружена щенками.
Порция примкнула к ним совсем недавно. Дружба мачехи с женой Цезаря поначалу смутила ее. В адрес Марции было высказано много язвительных слов, что не произвело ни малейшего впечатления. Тогда Порция побежала с претензиями к отцу, но тот и не подумал разделить возмущение дочери.
– Мир женщин – это не мир мужчин, Порция! – гаркнул он в своей обычной манере. – Кальпурния – очень достойная женщина. Ее выдали замуж за Цезаря точно так же, как я выдал тебя за Бибула.
Но после отъезда Брута в Киликию Порция изменилась. Весь стоицизм ее куда-то девался, и она тайно плакала. Встревоженная Марция видела, что с ней происходит, но даже не пыталась об этом заговорить. Бедная девочка влюбилась в кого-то. Вероятно, он не ответил ей взаимностью. А сейчас, скорее всего, в отъезде. И это явно не муж. А тут еще и маленький пасынок стал от нее отдаляться. Бедняжка нуждалась в участии, в понимании, чего ни история, ни философия ей дать не могли. Она таяла на глазах, поскольку не была никому нужна. Положение становилось отчаянным, его следовало исправить, и Марция незамедлительно взялась за это.