Кивком он отпустил офицеров.
Фабий и Требоний шли к себе вместе и поначалу молчали. Наконец Фабий не выдержал:
– Требоний, это мои досужие домыслы или Цезарь и впрямь меняется?
– Становится жестче, ты хочешь сказать?
– Я не уверен, что это именно то слово. Может быть… он все больше сознает свою исключительность. Это возможно?
– Определенно.
– Но… почему?
– Таков ход событий, – ответил Требоний. – Более слабого человека они бы загнали в тупик. Но ему всегда помогало то, что он в себе не сомневался. Однако мятеж девятого в нем что-то сломал. Он не думал, что такое может случиться. Во многих отношениях, я полагаю, именно это настоящий Рубикон, а не какая-то там речушка.
– Но он все еще верит в себя.
– Он и умирая будет верить в себя, – сказал Гай Требоний. – Просто сегодня померкло его сияние. В идеальном образе появился изъян. А Цезарь изъянов не терпит.
– Он все чаще спрашивает, почему никто не верит, что он победит, – хмуро сказал Фабий.
– Потому что его сердит людская глупость. Вообрази, Фабий, каково это – знать, что тебе нет равных! А Цезарь знает. Он может все! Он много раз доказывал это. И хочет, чтобы ему воздавали по заслугам. Но все идет не так. Его не признают, ему чинят препоны. Подумай сам, ему уже пятьдесят, а он все еще бьется за то, что давно должен бы получить. Тут станешь обидчивым.
В начале ноября восемь легионов, расположенных в Плаценции, выступили в Брундизий. Им предстояло покрыть сто пятьдесят миль за два месяца. Дойдя до Адриатики, они должны были идти вдоль берега, не пересекая Апеннин, чтобы не приближаться к Риму. Скорость марша была установлена двадцать миль в день, и это означало, что каждый второй или третий день оставался для отдыха. Для легионов Цезаря – просто прогулка, а не марш, особенно в это благословенное осеннее время.
От Аримина, который приветствовал его с тем же энтузиазмом, что и год назад, Цезарь, оставив армию, повернул к Риму. Фламиниева дорога текла вверх-вниз по прелестным холмам сквозь небольшие укрепленные городки на их вершинах. Склоны холмов покрывали то пастбища, густо поросшие уже начинающей желтеть травой, то пихтовые, лиственничные и сосновые леса. При разумном использовании их хватит для строительных нужд на много веков. Италийцы бережливы, они большие ценители ландшафтных красот, это у них в природе. Путешествие было целительным, вливало новые силы. Цезарь против обыкновения ехал неспешно, останавливаясь во всех поселениях, здороваясь с местными жителями, расспрашивая, все ли делает для них Рим, и обещая исправить оплошности. Он разговаривал с дуумвирами самых маленьких городков так, словно те были римскими сенаторами. Это ведь и впрямь так, считал он. Рим в некотором смысле искусственное образование, он зависит от них. Высасывая из своих младших братьев все соки, он развивается и растет. Кукушонок в италийском гнезде. Благодаря численности населения Рим имел влияние, которым пользовались его политики. Благодаря численности населения Рим властвовал над всеми.
Это суждение подтвердилось, когда, приближаясь к городу с севера, Цезарь увидел вдали семь римских холмов с каскадами крыш, покрытых оранжевой черепицей, с бликами солнца на позолоченных фронтонах храмов, с высокими кипарисами и раскидистыми соснами, с четкими дугами арочных акведуков, сильным течением синих вод Тибра и буйной зеленью Марсова и Ватиканского полей по обоим его берегам. Прежнее, апрельское, посещение было сущим кошмаром. Тогда он ничего этого не замечал.
Тысячи римлян высыпали ему навстречу, сияя от радости, бросая цветы под копыта коня. Двупалого, конечно! Разве мог он въехать в этот город на каком-то другом скакуне? Все приветствовали его, посылали воздушные поцелуи, протягивали детей, чтобы он им улыбнулся на счастье. А он, в своих лучших доспехах, с corona civica на голове, медленно ехал позади двадцати четырех ликторов, одетых в малиновые туники. Топорики в их фасциях ярко сверкали. Цезарь улыбался, махал горожанам рукой, наконец-то признанный Римом. «Плачь, Помпей, плачь! Плачь, Катон! Плачь, Бибул! И все остальные недруги тоже плачьте! Никому из вас за всю вашу жизнь никогда так не рукоплескали! В сравнении с этим что значит сенат? Что значат восемнадцать старших центурий? Рим – это люди, а люди любят меня. Их больше, чем вас, вы в сравнении с ними – как редкие фонари на фоне звездного неба».
Цезарь въехал в город через Фонтинальские ворота, обогнул Капитолийский холм и двинулся по спуску Банкиров к почерневшим руинам Порциевой базилики, курии Гостилия и контор сената. Он с удовлетворением отметил, что Павел использовал огромную взятку гораздо лучше, чем провел свое консульство. Строительство базилики Эмилия было закончено. А на другой стороне Нижнего форума, где прежде стояли базилики Опимия и Семпрония, строилась его собственная базилика. Базилика Юлия. Она затмит базилику Эмилия, как затмит курия Юлия прежнее здание для заседаний сената. Во всяком случае, судя по проектам, предъявленным ему архитекторами, и по размаху строительных работ. Да, он украсит Государственный дом храмовым мраморным фасадом, который будет виден со стороны Священной дороги.
Прежде всего он заглянул в Регию, небольшое святилище великих понтификов. Вошел один и с удовлетворением отметил, что там царит чистота. Нет паразитов, алтарь с тщанием вымыт, два лавровых деревца зеленеют. Прочитав краткую молитву, он вышел и направился в свою резиденцию – в Государственный дом. Прошел туда через собственный вход и закрыл дверь перед вздыхающей, что зрелище кончилось, но удовлетворенной толпой.
Как диктатор, он имел право носить доспехи в пределах Рима, а его ликторы – топорики в фасциях. Когда их патрон исчез за дверью, эти парни добродушно кивнули толпе и побрели в свою коллегию на углу спуска Урбия, чтобы там отдохнуть и, если выйдет, повеселиться.
Но для Цезаря формальности еще не кончились. В свой апрельский приезд он так и не удосужился побывать в Государственном доме. Как великому понтифику, ему в этот раз было необходимо поприветствовать своих подопечных весталок, которые ждали его в большом храме, общем для обеих половин здания. О, куда ушло время? Встретившая его старшая весталка была почти ребенком, когда он отбывал в Галлию. Его мать Аврелия частенько поругивала ее за обжорство. А теперь Квинтилии двадцать два, и она заняла высокое положение. Не похудела, все такая же пышка, круглолицая, добродушная и практичная. Рядом – Юния, немного моложе и очень привлекательная. А вот и его черный дрозденок, Корнелия Мерула… Как она выросла! Впрочем, чему тут дивиться, ведь ей восемнадцать. Позади всех – три малышки. Естественно, незнакомые. На взрослых весталках парадное облачение. Белые туники и белые покрывала поверх семи обязательных войлочных валиков, на груди – медальон. Булла. На девочках тоже белые туники, но вместо покрывал – венки из цветов.
– Добро пожаловать, Цезарь, – улыбаясь, приветствовала его Квинтилия.
– Как хорошо дома! – сказал он, ощутив желание крепко обнять ее, но понимая, что этого делать нельзя. – Юния и Корнелия, вы тоже выросли!
Они улыбнулись, кивнули.
– А кто же эти малышки?
– Лициния Теренция, дочь Марка Варрона Лукулла.
Да, вся в отца. Длинное лицо, серые глаза, каштановый цвет волос.
– Клавдия, дочь старшего сына Цензора.
Смуглая, симпатичная, сразу видно – из Клавдиев.
– Цецилия Метелла, из Капрариев Метеллов.
Вспыльчивая, горячая и, конечно, гордячка.
– Фабия, Аррунция и Попиллия, их уже нет здесь! – поразился он. – Слишком долго я был в отлучке.
– Но мы поддерживали огонь в очаге Весты, – сказала Квинтилия.
– И поэтому Рим в безопасности. Благодарю.
Улыбаясь, он отпустил их и направился на свою половину мрачного, большого строения. Без Аврелии это будет тяжко.
Так и оказалось. Вскрики, слезы, но как же без слез? Все собрались: Евтих, Кардикса, Бургунд. Такие старые! Сколько кому? Тому семьдесят? Этой восемьдесят? Или наоборот? Впрочем, не важно. Главное, они так рады ему! О, тут и отпрыски Кардиксы с Бургундом! Некоторые уже седые! Но Бургунд никому не позволил снять с Цезаря плащ. И кирасу. И птериги. Цезарь едва отстоял право самому снять с себя перевязь – знак империя.
Наконец он освободился и пошел искать жену. Та не вышла к нему. Ожидание – в ее манере. Терпеливая, как Пенелопа, ткущая саван. Он нашел ее в гостиной Аврелии, где уже ничто не напоминало о прежней хозяйке. Без обуви он подошел к ней тихо, как кошка. Она не услышала. Посиживала себе в кресле с толстым рыжим Феликсом на коленях. Сознавал ли он когда-нибудь, насколько она привлекательная? Кажется, не сознавал. Темные волосы, длинная шея, тонкие скулы, высокая грудь.
– Кальпурния! – выдохнул он.
Она мгновенно обернулась. Глаза огромные, черные.
– Domine, – сказала она.
– Цезарь, не domine.
Он наклонился поцеловать ее. Идеальное приветствие для жены, которая пробыла таковой всего несколько месяцев и потом не видела мужа в течение нескольких лет, – поцелуй страстный, признательный, обещающий большее. Цезарь сел в свободное кресло напротив и, улыбаясь, отвел прядь волос с ее лба. Дремлющий кот открыл один желтый глаз и перевернулся на спину, вытянув вверх все четыре лапы.
– Ты ему нравишься, – удивилась она.
– Я и должен ему нравиться. Я спас его от смерти.
– Ты никогда мне этого не говорил.
– Не говорил? Какой-то бродяга хотел бросить его в Тибр.
– Тогда мы с ним оба благодарим тебя, Цезарь.
Потом, поздно вечером, уткнувшись лицом в ее грудь, он вздохнул и вытянулся на постели.
– Я очень рад, – сказал он, – что Помпей отказался выдать за меня свою дочь, эту бой-бабу. Мне уже пятьдесят один, я староват для рукопашных схваток. Как в личной, так и в политической жизни. А ты мне подходишь.
Может быть, где-то в самых глубинах души что-то ее и кольнуло, но она смогла разглядеть в этом признании и потаенную приязнь, и отсутствие дурных умыслов. Брак в Риме был прежде всего сделкой. Обстоятельства сложились так, что она осталась женой Цезаря, а то ее место могла бы занять сильная и задиристая Помпея Магна. Между сухим сообщением отца, что Цезарь хочет развода, и новостью, что Помпей Цезарю отказал, прошло всего несколько нундин, но для нее они были полны тревоги и опасений. Все, что видел ее отец Луций Кальпурний Пизон, – это огромная сумма отступных, которые Цезарь хотел дать Кальпурнии. Сама Кальпурния видела только другой брак, который ей, несомненно, устроят. Любовь любовью, однако Кальпурния в первую очередь не хотела ничего менять в своей жизни. Куда-то переезжать, расставаться с кошками, приспосабл