Содержимое офицерских шатров повергло всех еще в больший шок. По иронии судьбы Цезарь в последнюю очередь дошел до пристанища Лентула Круса.
– Тень гифейского дворца на море! – покачав головой, сказал он. (Никто не понял, что это значит.) – Неудивительно, что он не озаботился такой малостью, как казна! Если бы я не заглянул в нее, то подумал бы, что Крус ее просто ограбил.
Всюду золотая посуда, ложа покрыты тирским пурпуром, подушки расшиты жемчугом, а в спальном отделении обнаружилась ванна красного мрамора на металлических львиных лапах. В кухонном отделении теснились бочки со снегом, набитые доверху всяческими деликатесами: креветками, морскими ежами, устрицами, краснобородкой, разными видами дичи. Тесто для хлеба уже поднялось, горшки с соусами выстроились на полках, ожидая, когда их подогреют.
– Хм, – хмыкнул Цезарь. – Видимо, здесь будем праздновать мы. Ладно, Антоний. Сегодня ты можешь есть и пить, сколько твоя душа пожелает. Но, – он усмехнулся, – завтра вернешься к прежней диете. Я не могу жить во время кампаний, как Сампсикерам. Кстати, откуда у Круса снег? Уж не с горы ли Олимп?
В сопровождении Кальвина он вернулся в шатер Помпея, чтобы разобраться с его канцелярией.
– Бумаги неприятеля следует предавать сожжению перед войском. Помпей однажды сам проделал такое – в Оске, после гибели Квинта Сертория. Но дураком будет тот, кто их не просмотрит.
– Ты сожжешь их? – улыбаясь, спросил Кальвин.
– Непременно! И прилюдно, как это сделал Помпей. Однако сначала я их прочту. Мы сделаем так: я бегло просмотрю все и буду передавать тебе то, что стоит прочесть внимательней.
Среди многих десятков интересных бумаг было и завещание Птолемея Авлета.
– Ну-ну! – задумчиво промолвил Цезарь. – Пожалуй, этот документ я не сожгу. В будущем он может мне очень пригодиться.
На другой день все поднялись довольно поздно, в том числе и сам командующий. Он почти до рассвета читал бумаги Помпея, сундук за сундуком. Много полезнейшей информации.
Пока легионы занимались сожжением тел и прочими делами, Цезарь с легатами выехал на дорогу и неспешно двинулся к Лариссе. Там его поджидала основная масса римских легионеров Помпея. Двадцать три тысячи человек стали просить у него прощения, и Цезарь простил их. А потом предложил всем желающим поступить в его войско.
– Зачем, Цезарь? – спросил удивленно Публий Сулла. – Мы же выиграли войну!
Светлые, бередящие душу глаза с холодной иронией остановились на племяннике прежнего диктатора Рима.
– Чушь, Публий! – сказал ровный голос. – Война не кончилась. Помпей все еще на свободе. И Лабиен, и Катон, и все флотоводцы Помпея вместе с флотом! И десяток других весьма опасных людей. Эта война не закончится, пока я не подчиню их себе.
– Себе? – нахмурился Публий Сулла, потом улыбнулся. – А-а-а! Ты хочешь сказать – Риму.
– Я и есть Рим, Публий. И Фарсал это доказал.
Для Брута Фарсал стал кошмаром. Не ведая, догадался ли о его душевных муках Помпей, Брут все же был благодарен, что тот отправил его к Лентулу Спинтеру, к реке, где густели осока и камыши. Они внушали спокойствие, пускай эфемерное, ибо Бруту дали коня и сказали, что он отвечает за действия крайних когорт. Брут в стальных доспехах сидел на коне и смотрел на рукоять своего меча безотрывно, завороженно, будто мелкий грызун на змею.
Он знал, что даже не попытается вытащить меч. Вдруг все задвигалось. «Геркулес Непобедимый!» – закричали вокруг. Со стороны противника тоже донеслись какие-то кличи. К своему ужасу, Брут обнаружил, что сражение – это не красивое фехтование множества пар, но общая сшибка кольчуг, кренящихся то в одну сторону, то в другую. Мечи куда-то вонзались, сверкая, щиты использовались как тараны и рычаги. Как они узнают, кто друг, а кто враг? Неужели у них есть время разобрать цвета перьев на шлемах? Пораженный Брут просто сидел на коне и смотрел.
Весть о разгроме левого фланга и кавалерии разнеслась по всему фронту. Каким образом, он не понял, но сам уже точно все знал. Вокруг перестали кричать «Геркулес Непобедимый!», а желтые плюмажи приданных Бруту когорт заменились на синие, чужие. Осознав это, Брут пнул свою кобылу под ребра и помчался к реке.
Весь день и почти всю ночь он прятался на болотистом берегу Энипея, ни на секунду не отпуская поводья. Наконец, когда крики и смех наверху начали затихать, а костры гаснуть, он вскарабкался на коня и поехал в Лариссу.
Там один сострадательный человек предложил ему кров и снабдил подходящей одеждой. Брут сел и принялся писать Цезарю.
Цезарь, это Марк Юний Брут, когда-то бывший твоим другом. Пожалуйста, прости меня за мою самонадеянность и решение связать себя с Гнеем Помпеем Магном. В течение многих месяцев я сожалел о том, что покинул Тарс и Публия Сестия, у которого был легатом. Я оставил свой пост как глупый мальчишка, жаждущий приключений. Но такой род приключений меня сильно разочаровал. Я понял, что я до смешного робок и что война – совершенно не мое дело.
По городу ходят слухи, что ты предлагаешь простить всех помпеянцев, если они прежде не обманули твоего доверия. Я также слышал, что ты простишь любого даже во второй раз, если один из твоих людей вступится за него. В моем случае это необязательно. Я прошу прощения как виноватый единожды. Прости же меня, если не ради меня, так ради моей матери и твоей покойной дочери Юлии.
Получив это письмо, Цезарь поехал в Лариссу.
– Найди мне Марка Юния Брута, – сказал он городскому этнарху. – Найди – и Ларисса не пострадает.
Пришел Брут, все еще в греческой одежде, жалкий, похудевший, пристыженный, боясь поднять голову и посмотреть в лицо призвавшему его к себе человеку.
– Брут, Брут, что я вижу? – услышал он низкий знакомый голос и почувствовал на своих плечах чьи-то руки.
Кто-то заключил его в крепкие, стальные объятия. Брут ощутил прикосновение губ. Он поднял голову. Цезарь. О, у кого еще такие глаза? Кто еще обладает силой, чтобы подчинить его мать?
– Мой дорогой Брут, я так рад видеть тебя! – сказал Цезарь, отводя его в сторону от своих ухмыляющихся и еще не спешившихся легатов.
– Ты прощаешь меня? – прошептал Брут.
Тяжесть и тепло руки Цезаря напомнили ему материнскую руку. И он опять всполошился. О боги, его ведут, чтобы унизить, убить!
– Мне и в голову не могло прийти, что ты нуждаешься в прощении, мой мальчик! – сказал Цезарь. – Где твои люди? У тебя есть лошадь? Ты немедленно едешь со мной. Ты мне очень нужен. Мне так не хватает человека, способного с твоей дотошностью разбираться в параграфах, цифрах и всяческих мелочах. И я обещаю, – продолжал теплый и дружеский голос, – что в ближайшие годы ты добьешься под моим покровительством большего, чем мог тебе дать Помпей.
– Как ты намерен поступить с беглецами? – спросил Антоний, вернувшись в Фарсал.
– Прежде всего пойду по следу Помпея. Есть какие-нибудь известия? Кто-то видел его?
– Поговаривают о Дионе, – сказал Кален, – и об Амфиполисе.
Цезарь был удивлен:
– Амфиполис? Тогда он движется на восток, а не на запад и не на юг. А что Лабиен, Фавст Сулла, Метелл Сципион, Афраний и Петрей?
– Помимо малыша Брута, мы имеем точные сведения только об Агенобарбе.
– Да, Антоний. Он пал, сражаясь. Ушел второй мой заклятый враг. Хотя, признаюсь, по нему я не буду скучать так, как по Бибулу. Кто-нибудь позаботился о его прахе?
– Уже отправили жене, – сказал везде успевающий Поллион.
– Хорошо.
– Выступаем завтра? – спросил Кальвин.
– Да, завтра.
– Думаю, что Брундизий скоро захлестнет волна беженцев, – сказал Публий Сулла.
– Я уже написал Ватинию в Салону. Квинт Корнифиций подменит его. А Ватиний займется Брундизием и беглецами. – Цезарь улыбнулся Антонию. – Не нервничай, Марк. Я слышал, что Гней Помпей-младший отпустил твоего брата с Коркиры целым и невредимым.
– Я принесу Юпитеру жертву. Благодарю за хорошую весть.
Утром Фарсал снова превратился в сонную болотистую речную долину. Армия Цезаря снялась с места, но сам Цезарь с ней не пошел. Он двинулся в провинцию Азия, прихватив с собой только два новонабранных легиона из перешедших на его сторону помпеянцев. А его ветераны отправились на заслуженный отдых. В италийской Кампании под патронажем Антония их должны были хорошо принять. Еще Цезарь взял с собой Брута и Гнея Домиция Кальвина, нравящегося ему все больше и больше. В сложных ситуациях тот был просто незаменим.
Марш до Амфиполиса был по обыкновению молниеносным. Правда, люди Помпея изумленно покряхтывали, но не роптали. В армии Цезаря каждый вмиг начинал понимать, на что он способен и чего от него ждут.
Расположенный восточнее Фессалоники (еще восемьдесят миль по Эгнатиевой дороге), в том месте, где широкая река Стримон, вытекавшая из Керкинидского озера, впадала в море, Амфиполис занимался строительством кораблей. Пригодный лес рос далеко, но река легко несла бревна, которые внизу распиливали и отправляли на верфь.
Марк Фавоний ждал, уверенный, что его подвергнут гонениям.
– Я прошу прощения, Цезарь, – сказал он.
Еще один человек, которого Фарсал изменил до неузнаваемости. Он больше не копировал Катона, не каркал, не посматривал на весь мир свысока.
– От всей души прощаю, Фавоний. Брут со мной, он хочет видеть тебя.
– Ах, ты простил и его.
– Конечно. Я не преследую порядочных людей за ошибочные устремления. Я лишь надеюсь однажды увидеть их в Риме работающими на благо страны. Скажи мне, чего ты хочешь? Я дам тебе письмо Ватинию, и он в Брундизии сделает для тебя все необходимое.
– Я хочу, – сказал Фавоний со слезами, повисшими на ресницах, – чтобы больше такое не повторялось.
– Я тоже этого хочу, – искренне сказал Цезарь.
– Да, это можно понять. – Фавоний вздохнул. – Что касается меня, то позволь мне удалиться в Луканию и зажить тихой жизнью. Без войны, без политики, без борьбы, без грызни. Мира, Цезарь, – вот все, чего я хочу. Покоя и мира.