о убежище стоика – угнетающе простое, леденяще холодное, абсолютно не женское. Без ткацкого станка, рукоделий и безделушек.
Но и сама Порция не казалась особенно женственной, хотя в холодности ее нельзя было упрекнуть. Очень высокая! Ростом с Цезаря, подумал Брут, склоняя голову набок. Копна огненно-рыжих волос в мелких кудряшках, бледная, совершенно чистая кожа, ясные серые глаза и не уступающий отцовскому нос.
– Брут! Дорогой, дорогой Брут! – вскричала она, стискивая его в столь горячих объятиях, что он задохнулся, отрываясь от пола. – Отец говорит, что любить того, кто добродетелен и к тому же родственник, – весьма правильно, так что я могу выказать тебе свои чувства! Входи же, входи!
Снова ощутив под ногами пол, Брут смотрел, как его кузина с трудом пробирается по заваленной комнатенке, скидывает со старого кресла груду свитков и книг, потом ищет тряпку и обмахивает ею сиденье, чтобы на тоге гостя не осталось пыльных разводов. И постепенно в уголках его всегда скорбного рта стала появляться улыбка. Она же… ну просто вылитый слон! Хотя не толстая и даже не пышная. Узкие бедра, широкие плечи, плоская грудь. Одета во что-то отвратительное, что Сервилия назвала бы холщовой палаткой.
И все же, решил он к тому времени, как им обоим удалось устроиться в креслах, облик Порции его вовсе не удручал. Несмотря на мужскую фигуру, она не казалась мужеподобной. И была полна жизни, что придавало ей странную привлекательность, которую после первого потрясения оценят, конечно же, весьма многие из мужчин. Волосы фантастические… как и глаза. И рот очень славный, его так и хочется поцеловать.
Порция громко вздохнула, хлопнула себя по коленям (широко расставленным, что ничуть ее не смущало) и посмотрела на него, сияя от удовольствия:
– О Брут! Ты нисколько не изменился!
Выглядел он плоховато, но здесь это не имело значения. Для Порции Брут был тем, кем всегда был. Очень странно воспитанная, с шестилетнего возраста лишенная матери и с тех пор не знавшая женской руки (кроме двухлетнего сосуществования с Марцией, которая ее просто не замечала), эта девушка не имела затверженных представлений о красоте, равно как и об уродстве и о прочих абстрактных понятиях. Брут – ее горячо любимый двоюродный брат, поэтому он красив. Любой ценитель греческой философии согласится с таким рассуждением.
– Ты выросла, – заметил он и вдруг осознал, как это звучит.
Брут, думай, что говоришь! Она ведь, как и ты сам, несуразная шутка природы!
Но конечно, она все моментально поняла. И издала то же ржание, что вырывалось из горла Катона в минуты веселья, так же, как он, показывая большие, немного выдвинутые вперед зубы. И голос ее был похож на голос отца – резкий, громкий, ужасно немелодичный.
– Отец говорит, я скоро продырявлю потолок! Я даже чуть выше его, хотя он тоже дылда. Должна заметить, – сквозь ржание проговорила она, – мне очень нравится быть такой высокой. Это придает мне авторитета. Странно, что люди заискивают перед теми, кто их выше, не правда ли? Тем не менее это так.
В голове Брута стала вырисовываться фантастическая картина: маленький холодный Бибул пытается покрыть этот огненный столб. Приходит ли ему в голову мысль об их полнейшей несопрягаемости?
– Твой отец сказал мне, что ты выходишь замуж за Бибула.
– О да, это замечательно, правда?
– Ты рада?
Красивые серые глаза сузились, скорее от удивления, чем от гнева.
– А почему я должна быть не рада?
– Ну… он намного старше тебя.
– На тридцать два года, – уточнила она.
– Не слишком ли? – осторожно спросил Брут.
– Не имеет значения, – отрезала Порция.
– И… и тебя не смущает, что он на целый фут тебя ниже?
– Тоже не имеет значения, – повторила она.
– Ты любишь его?
«А уж это-то и подавно не имеет значения», – могла бы сказать она, но не сказала.
– Я люблю всех хороших людей, а Бибул из таких. Я с нетерпением жду нашей свадьбы. Правда-правда. Вообрази только, Брут! У меня будет комната гораздо просторней, чем эта!
«Боже, – подумал он, ошеломленный, – она так и не повзрослела! Она вообще не имеет понятия, что такое брак!»
– И тебе все равно, что у Бибула уже есть три сына? – спросил он.
Снова веселое ржание.
– Зато у него нет дочерей! – ответила она, отсмеявшись. – Я не умею ладить с девочками, они такие глупышки. Двое старших, Марк и Гней, замечательные ребята. А маленький Луций – о, он меня вообще покорил! Мы чудесно проводим время. У него восхитительные игрушки!
Брут шел домой, тревожась за Порцию, но когда он попытался поговорить о ней с матерью, то получил короткую отповедь.
– Полная идиотка! – отрезала та. – А чего ты хотел? Ее воспитывал пьяница с выводком олухов-греков! Они начинили ее презрением к хорошему платью, хорошим манерам, хорошей еде и хорошей беседе. Она ходит в волосяной рубашке, голова ее забита Аристотелем. Мне жаль Бибула.
– Не трать зря свое сочувствие, мама, – сказал Брут, знавший теперь, как ей досадить. – Бибулу очень нравится Порция. Он получит неоценимую награду – девушку, которая абсолютно чиста и непорочна!
– Тьфу! – плюнула Сервилия. – Тьфу!
Волнения в Риме не утихали. Прошел февраль, короткий месяц, потом наступил мерцедоний – те двадцать два дня, что были внесены в календарь коллегией понтификов по настоянию Помпея. Через каждые пять дней новый интеррекс вступал в должность и пытался организовать выборы, однако безуспешно. Все жаловались, но жалобы ни на что не влияли. Изредка Помпей демонстрировал всем, что когда он хочет, чтобы что-то было сделано, это делается, как, например, с его законом десяти плебейских трибунов. Принятый в середине февраля, он позволил Цезарю зарегистрировать свою кандидатуру in absentia. Ему не придется слагать с себя империй, Цезарь мог быть спокоен.
Милон продолжал собирать голоса в свою поддержку на консульских выборах, но в массах усиливалось брожение. Его нагнетали два младших Аппия Клавдия, требующих суда над Милоном за убийство их родственника Публия, которое, по их мнению, было доказано тем, что Милон освободил участвовавших в роковой стычке рабов и помог им бесследно исчезнуть. К сожалению, на Целия больше нельзя было опираться: Цицерон, вернувшийся из Равенны, заставил его замолчать. Нехороший знак для озабоченного Милона.
Помпей тоже был озабочен. Сенатская оппозиция против его назначения на пост диктатора набирала силу.
– Ты – один из самых видных boni, – говорил Помпей Метеллу Сципиону, – и я знаю, что ты не против того, чтобы я стал диктатором. Учти, сам я этой должности не хочу! Но меня удивляет другое. Не могу понять, почему Катон и Бибул не займут этот пост. Или Луций Агенобарб. Или кто-то еще. Не лучше ли любой ценой добиться стабильности в Риме?
– Почти любой, – осторожно поправил Метелл Сципион.
Он выполнял миссию, произнося свою речь, которую часами репетировал с Катоном и Бибулом. Но намерения его самого не были такими чистыми, как полагали Катон и Бибул. Метелл Сципион был еще одним озабоченным человеком.
– Что значит «почти»? – сердито спросил Помпей.
– На этот вопрос есть ответ, и я должен довести его до твоего сведения, Магн.
Чудо произошло! Метелл Сципион назвал его Магном! О радость! О сладость победы! Помпей поневоле заулыбался:
– Тогда ответь мне, Сципион.
Да, отныне лишь Сципион, не Метелл.
– Что, если сенат согласится сделать тебя консулом без коллеги?
– Ты хочешь сказать, единственным консулом? Без младшего консула?
– Да. – Хмурясь в попытках вспомнить, что ему велено передать, Метелл Сципион продолжил: – Почему все стоят против диктатуры? Из-за неуязвимости диктатора, Магн. Его нельзя впоследствии привлечь к ответственности за все его действия. А после Суллы диктатуры не хочет никто. Возражают не только boni, но и всадники восемнадцати старших центурий, поверь. Они пострадали гораздо больше других. Сулла внес в проскрипционные списки тысячу шестьсот всадников, и все погибли.
– Но я-то вовсе не собираюсь вносить кого-либо в списки, – удивленно сказал Помпей.
– Для меня это очевидно. К сожалению, многие со мной не согласны.
– Почему? Я ведь не Сулла!
– Да, я это понимаю. Но существуют люди, убежденные, что дело не в человеке, а в самой должности. Ты понимаешь, что я имею в виду?
– О да. Любой сделавшийся диктатором должен свихнуться от власти.
Метелл Сципион откинулся в кресле.
– Вот именно.
– Но я не такой человек, Сципион.
– Я знаю, я знаю! Не кори меня, Магн! Всадники всех центурий не хотят иметь над собой очередного диктатора в той же степени, что и Катон с Бибулом. При одном слове «проскрипция» люди белеют от страха.
– В то же время, – задумчиво проговорил Помпей, – единственный консул так или иначе ограничен в своих действиях системой законов. И потом, его могут призвать к ответу.
По инструкции следующий комментарий следовало высказать словно бы вскользь, как само собой разумеющийся пустяк, и Метелл Сципион отлично справился с этим.
– Для тебя, Магн, это не имеет значения. Ты ведь не сделаешь ничего противозаконного.
– Это правда, – просиял Помпей.
– Кроме того, консульство без коллеги – очень неординарный пост, и мало кто его занимал. Например, когда кто-то из консулов умирал, а знамения не благоприятствовали выборам нового консула. Так было с Квинтом Марцием Рексом.
– И в год консульства Юлия с Цезарем! – засмеялся Помпей.
Поскольку коллегой Цезаря тогда избрали Бибула, а тот отказался исполнять свои обязанности, это замечание не понравилось Метеллу Сципиону. Но он стерпел, промолчал. Потом кашлянул и продолжил:
– Можно сказать, что единоличное консульство – это самое необычное из всех сделанных когда-либо тебе предложений.
– Ты и вправду так думаешь? – оживился Помпей.
– О да. Несомненно.
– Тогда почему бы и нет? – Помпей протянул правую руку. – Договорились, Сципион. Я согласен!