– Помпей, ты просишь меня проигнорировать интересы клиента, – сказал он. – Я понимаю, зачем тебе это нужно. Но не могу пойти на обман. Это не гонки на колесницах, и, кроме того, Милон – мой друг. И я сделаю для него все, что могу, чего бы это ни стоило.
Помпей перевел взгляд на другого кентавра, из груди которого торчало пущенное лапифом копье.
– Тебе нравится жизнь, Цицерон? – примирительно спросил он.
Дрожь усилилась. Цицерон вынужден был отереть взмокший лоб складками тоги.
– Да, нравится, – прошептал он.
– Я так и думал. В конце концов, и второе консульство у тебя впереди, и возможность стать цензором.
Раненый кентавр явно был весьма занимательным. Помпей наклонился, чтобы лучше рассмотреть место, куда вошло острие.
– Тебе решать, Цицерон. Если завтра Милона оправдают, все эти перспективы исчезнут, а твой очередной сон станет вечным.
Положив руку на шарообразную ручку двери, Помпей толкнул створку и вышел. Цицерон сидел на ложе, тяжело дыша, закусив губу. Колени его тряслись. Время шло, но он не замечал его хода. Наконец он уперся обеими руками в край ложа и встал. Ноги держали. Он сделал шаг, потом еще. И пошел.
И только у подножия Палатина осознал, что случилось. Фактически Помпей признался ему, что Публий Клодий убит по его приказу. Что Милон был лишь инструментом. И что теперь этот инструмент затупился и больше не нужен хозяину. А если он, Марк Туллий Цицерон, не сделает того, что ему говорят, он будет так же мертв, как мертв сейчас Публий Клодий. Кто на этот раз постарается для Помпея? Секст Клелий? О, в мире много таких инструментов! Но что же хочет этот Помпей из Пицена? И участвует ли во всем этом Цезарь? Да, несомненно. Клодию не позволили стать претором, убив его. Они так решили между собой.
В темноте своей спальни Цицерон заплакал. Теренция шевельнулась, что-то пробормотала, легла на бок. Цицерон завернулся в толстое одеяло и вышел в ледяной перистиль. И там дал волю слезам, оплакивая как себя, так и Помпея. Давно уже не было того живого, бесцеремонного семнадцатилетнего юноши, с которым Цицерон познакомился в Пицене во время войны. Помпей Страбон, отец этого юноши, воевал против италийцев. О, если бы несчастный молоденький Цицерон уже тогда мог знать, что сулит ему эта встреча! Он понял бы, почему Помпей всегда был с ним добр. Он понял бы, зачем тот спас ему жизнь в те далекие годы. Чтобы однажды, в будущем, ее отнять.
По утрам Рим всегда просыпался под шум и гул. Хотя и ночами тяжелые, запряженные волами телеги грохотали по узким улицам, доставляя товары на рынок, в лавки и мастерские. Рим, позевывая, готовился к серьезной работе. Делать деньги всем нравилось. Это был римский стиль.
Но на рассвете пятого дня суда над Милоном великий город словно оцепенел. Помпей буквально перекрыл его важнейшие жизненные каналы. В пределах Сервиевой стены все замерло. Ни одна закусочная не открылась, ни одна таверна не распахнула ставни на окнах, ни одна пекарня не развела еще с ночи огней. Ни один лоток не был вынесен на базарную площадь, а в углах ее не было видно ни важных философов, ни внимающих им школяров. Ни один банк не позванивал серебром, ни одна брокерская контора не щелкала счетами. И зазывать к себе посетителей не решался ни один книготорговец, ни один ювелир. Да и зазывать было, собственно, некого. Рабам в этот день не давали никаких поручений, а свободные римляне оставались в домах, предпочитая общество домочадцев сутолоке религиозных общин, клубов и братств.
Тишина оглушала. Каждая улица, ведущая на Форум, была заблокирована мрачными, неразговорчивыми солдатами, а на самом Форуме над развевающимися плюмажами шлемов сирийского легиона грозно блестели наконечники pila. В это девятое по счету и холодное апрельское утро главную площадь города охраняли две тысячи легионеров, а еще три тысячи были рассредоточены по всему Риму. Чтобы придать действу видимость непредвзятости, к месту судилища согнали около сотни мужчин и нескольких женщин. Они дрожали от холода и со страхом оглядывались по сторонам.
Помпей уже установил свой трибунал у дверей казначейства под сенью храма Сатурна и сидел там, отправляя фискальное правосудие. Агенобарб велел своим ликторам забрать из подвала святилища деревянные шарики с именами и принести кувшины для жеребьевки. Марк Антоний давал отвод кандидатам от обвинения, а Марк Марцелл – от защиты. Но когда вынули шар с именем Катона, оба согласно кивнули.
Два часа длился отбор присяжных. Обвинительная речь заняла еще два часа. Старший из двух Аппиев Клавдиев и Марк Антоний, специально оставшийся в Риме, говорили по получасу, а Публий Валерий Непот выступал целый час. Хорошие речи, но все ждали Цицерона.
Он вышел, и присяжные на складных стульях подались вперед. Цицерон держал в руке свиток, но всем было известно, что он никогда не заглядывает в свои записи. Этот оратор, казалось, складывал слова на ходу – плавно, ярко, волшебно. Так он обвинял Гая Верреса, так защищал Целия, Клуенция, Росция из Америи. Рим помнил каждую из этих речей. Убийцы, подлецы, чудовища в человеческом образе – всех без разбору он был готов обвинять или защищать. Для его мельницы годилось любое зерно. Даже гнусный Антоний Гибрида в его устах явился идеальным сыном, о каком могла лишь мечтать каждая римская мать.
– Луций Агенобарб, члены жюри, вы видите меня здесь как представителя замечательного человека – Тита Анния Милона.
Цицерон замолчал, посмотрел на приосанившегося Милона и нервно сглотнул.
– Как странно выступать перед аудиторией, почти сплошь состоящей из одних лишь солдат! Мне не хватает привычной городской шумихи, но… – Он запнулся, снова сглотнул. – Но как мудро со стороны консула Гнея Помпея предпринять все необходимые меры предосторожности, чтобы ничего не случилось… – Он снова запнулся. – Нас защищают. Нам нечего бояться. И меньше всего должен чего-то бояться мой дорогой друг Милон. – Он умолк, помахал свитком. – Публий Клодий был сумасшедшим. Он жег и грабил. Жег. Посмотрите туда, где стояли курия Гостилия, Порциева базилика. – Он замолчал, нахмурился, потер ладонью лицо. – Порциева базилика… Порциева базилика…
Тишина стала такой, что стук чьего-то копья прозвучал словно грохот рухнувшего строения. Милон, открыв рот, недоуменно смотрел на Цицерона. А этот отвратительный таракан Марк Антоний ухмылялся, и лучи восходящего солнца, отскакивая от лоснящегося черепа Луция Агенобарба, слепили глаза. «О, что с моей головой? Почему я это замечаю?» Он вновь попытался заговорить:
– Неужели с нами постоянно должны происходить несчастья? Нет! Несчастья закончились, когда сгорел Публий Клодий! В тот день, когда Публий Клодий умер, Рим получил бесценный подарок! Патриот, которого мы здесь видим, просто защищался, боролся за свою жизнь. Он всегда был на стороне истинных патриотов, его гнев, направленный на грязные методы демагогов… – Он пошатнулся. – Публий Клодий замышлял убить Милона. Сомнений в том нет и быть не может. Нет сомнений… нет. Сомнений в том нет.
Встревоженный Целий поспешил к Цицерону.
– Цицерон, с тобой все в порядке? Хочешь, я принесу немного вина? – взволнованно спросил он.
Карие глаза повернулись к нему с удивлением, столь неподдельным, что Целий даже засомневался, узнал ли его Цицерон.
– Спасибо. Все хорошо, – сказал Цицерон и снова заговорил: – Милон не отрицает, что на Аппиевой дороге произошла стычка, но он отрицает, что подстроил ее. Он не отрицает, что Клодий убит, но отрицает, что приложил к тому руку. Обвинения несущественны. Это все Клодий. Это был его умысел. Публий Клодий. Он. Не Милон. Нет, не Милон.
Целий опять подошел к нему:
– Цицерон, выпей вина!
– Нет, со мной все в порядке. Правда, все хорошо. Благодарю. Посмотрите, каковы размеры обоза Милона. Повозка. Жена. Уважаемый Квинт Фуфий Кален. Вещи. Много слуг, охранявших добро. Разве это говорит нам о том, что он замышлял убить Клодия? А Клодий был без жены. Разве это не подозрительно? Клодий никогда и никуда без нее не ездил. И при нем, кстати, не было багажа. Двигаясь налегке… ничем не обремененный… он… он…
«Вот Помпей сидит в своем кресле, слушает очередного фискала. Делает вид, что ему все равно, чем кончится этот суд. Я не знал его! Он меня уничтожит! О Юпитер, он убьет меня!»
– Милон не безумец. Если бы все случилось так, как утверждается в обвинениях, тогда перед нами сидел бы несомненный безумец. Но наш Милон отнюдь не таков. Это Клодий безумец. Все знают, что Клодий был сумасшедшим! Все это знают! Весь Рим!
Он умолк, вытер пот, застилавший глаза. Увидел Фульвию, сидящую рядом с Семпронией. А кто это с ними? О, Курион. Они улыбаются, улыбаются, улыбаются. А Цицерон мертв, мертв, мертв.
– Мертв. Мертв. Клодий мертв. Никто этого не отрицает. Мы все когда-нибудь тоже умрем. Но никому не хочется умирать. А Клодий умер. По своей же вине. Милон не убивал его. Милон… Милон…
Со стороны Милона никто не выразил гнева или раздражения, даже Милон. Шок был слишком велик. Состояние Цицерона внушало тревогу. Что с ним? Очередной приступ головной боли, рождающей искры в глазах? Это не сердце. Лицо не сереет. И не желудок. Что же с ним? Неужели удар?
Вперед вышел Марцелл:
– Луций Агенобарб, уже ясно, что Марк Туллий не может продолжить. И это трагедия, ибо мы все отдали ему свое время. Никто из нас не готовился к выступлению. Могу ли я просить суд и присяжных вспомнить, какие речи обычно произносил Цицерон? Сегодня он болен. Мы не услышали его новую речь. Но все мы помним о прежних. Услышьте сердцем, члены жюри, что он мог бы сказать, и примите решение, на ком лежит действительная вина в этом печальном деле. Защита закончена.
Агенобарб зашевелился в своем кресле.
– Члены жюри, голосуйте, – произнес он.
Присяжным надо было нанести на воск только букву: «А» означало ABSOLVO, «C» – CONDEMNO. Ликторы Агенобарба собрали таблички. Агенобарб произвел подсчеты, не таясь от свидетелей, заглядывающих через его плечо.