boni тебе помешать, состоит в том, что их отчаяние достигло той степени, когда они готовы использовать Помпея точно так же, как используешь его ты. А каким образом они могут склонить его на свою сторону? Естественно, через брак, и такой звездный, что он исполнится благодарности к ним. Отдать ему Корнелию Метеллу – значит буквально пустить его в свои ряды. Помпей посчитает этот брак подтверждением от boni, что он действительно Первый Человек в Риме.
– То есть ты думаешь, что это возможно?
– О да. Корнелия рассудительна. Если она решит, что подобная жертва необходима, то пойдет на заклание столь же охотно, как Ифигения в Авлиде.
– Но не по той же причине.
– И да, и нет. Сомневаюсь, что какой-либо мужчина сумеет ответить запросам Корнелии в большей степени, чем ее отец, а Метелл Сципион несколько смахивает на Агамемнона. Корнелия влюблена в собственную аристократичность настолько, что не поверит, что супружество с каким-то пиценским Помпеем сможет ей повредить.
– Тогда, – решительно сказал Цезарь, – в этом году я за Альпы не двинусь. Мне нужно понаблюдать за Римом. – Он стиснул зубы. – Куда девалась моя удача? Семья, где плодятся девицы, не может дать мне ни одной, когда я в этом нуждаюсь.
– Не удача поддерживает тебя, Цезарь, – твердо сказал Бальб. – Ты выстоишь.
– Я так понимаю, что Цицерон скоро будет в Равенне?
– Очень скоро.
– Прекрасно. Молодой и талантливый Целий не должен растрачиваться на таких, как Милон.
– Которому никогда не стать консулом.
– За ним стоят Катон и Бибул.
После ухода Бальба Цезарь выбросил Рим из головы. Мысли его обратились к Сирии, к потере семи римских орлов, без сомнения теперь украшающих залы дворца в Экбатане, теша спесь его обитателей. Необходимо было их отобрать, а это означало войну с Ородом. И может быть, с Артаваздом. С тех пор как Цезарь прочел письмо Гая Кассия, мысли о Востоке не покидали его. Он разрабатывал стратегию завоевания могущественной империи и победы над двумя сильными армиями. Лукулл в Тигранокерте доказал, что это возможно. А потом проиграл. Вернее сказать, допустил, чтобы Публий Клодий все испортил. По крайней мере, хоть он теперь не помеха. Публий Клодий мертв. Его больше нет. «А в моей армии никогда не будет никаких Клодиев. В ней будут Децим Брут, Гай Требоний, Гай Фабий, Тит Секстий. Все они замечательные ребята. Они знают меня, понимают меня. Они способны и лидировать, и подчиняться. Не то что Тит Лабиен. Я не возьму его в Парфянский поход. Пусть дослужит свой срок в Галлии, но после этого я не стану иметь с ним дел».
Объединение Длинноволосой Галлии было весьма трудной работой, но Цезарь хорошо знал, как это делать. И неуклонно пытался установить добрые отношения с как можно большим числом галльских вождей. Он хотел, во-первых, чтобы галлы почувствовали, что они сами будут определять свое будущее, а во-вторых, чтобы в них зародилась признательность Риму. Но он не делал ставки на таких, как Аккон или Верцингеториг. Нет, он надеялся на таких, как Коммий и Вертикон, убежденных, что лучший способ сохранить галльские обычаи и традиции – это спрятаться за римским щитом. Коммий, правда, мечтал сделаться единовластным правителем белгов – и пусть. Это не страшно, это можно позволить. Это в конце концов превратит белгов в единый народ, подчиняющийся преданному Риму царю. А у Рима прекрасные отношения с царями-клиентами.
Но Тит Лабиен не был ни мыслителем, ни политиком. И ненавидел Коммия за то, что тот связан с Цезарем напрямую, а не через него.
Зная об этом, Цезарь старался не сводить Лабиена и царя атребатов. Но пока Гирций спешно не прибыл к нему из Дальней Галлии, Цезарь не понимал, почему Лабиен попросил откомандировать к нему на зиму Гая Волусена Квадрата, военного трибуна достаточно высокого происхождения, чтобы занять место префекта.
– Волусен, как и Лабиен, ненавидит Коммия, – сказал Гирций устало.
– Волусен ненавидит Коммия? Почему? – нахмурился Цезарь.
– После второго похода в Британию, полагаю. Обычное дело. Им обоим понравилась одна женщина.
– Она отвергла Волусена и предпочла ему Коммия?
– Именно. А почему бы и нет? Она из племени бриттов и уже находилась у Коммия под защитой. Я помню ее. Симпатичное создание.
– Иногда, – вздохнув, сказал Цезарь, – мне страстно хочется, чтобы мы, мужчины, могли размножаться почкованием. Женщины только усложняют нам жизнь.
– Подозреваю, что женщины думают о нас то же самое, – с улыбкой откликнулся Гирций.
– Да, но подобные философские сентенции не помогут нам выяснить, зачем Лабиену понадобился Волусен. Продолжай.
– Лабиен сообщил мне в письме, что Коммий подстрекает людей к мятежу.
– И это все? Без каких-либо подробностей?
– Он намекнул, что Коммий мутит воду среди менапиев, нервиев и эбуронов.
– От этих племен почти ничего не осталось.
– И что он заигрывает с Амбиоригом.
– Это уже кое-что. Но я бы предположил, что Коммий просто прощупывает противника. Амбиориг скорее угроза его мечте стать великим царем белгов, чем опора и помощь.
– Согласен. Вот почему я и почуял запах гнилой рыбы. Длительное знакомство с Коммием убедило меня, что он очень хорошо знает, кто ему истинный друг. И это ты.
– Что еще?
– Если бы Лабиен больше ничего не прибавил, я бы остался в Самаробриве, – сказал Гирций. – Но свое, по обыкновению очень коротенькое, письмецо он завершил фразой, вызвавшей у меня желание ознакомиться с обстановкой на месте.
– Что же он написал?
– Что мне нечего волноваться, ибо он сам справится с Коммием.
– О! – Цезарь подался вперед, сжав коленями руки. – Значит, ты поскакал к Лабиену?
– Однако я опоздал. Дело было сделано. Лабиен вызвал Коммия на переговоры, но отправил вместо себя Волусена с отрядом вооруженных и враждебно настроенных центурионов. Коммий, не ожидавший подвоха, явился на встречу только со свитой, без охраны. Думаю, он не испытал большой радости, обнаружив там Волусена, хотя я и не знаю этого наверняка. Все, что я знаю, мне рассказал Лабиен, явно гордясь тем, как умно он все придумал, но сожалея, что замысел не удался.
– Ты хочешь сказать, – в недоумении спросил Цезарь, – что Лабиен хотел убить Коммия?
– Да, – просто ответил Гирций. – Он так и сказал. Лабиен считает глупостью с твоей стороны доверять мятежнику, строящему коварные планы. Коммий плел заговор, и Лабиен решил расправиться с ним.
– Без прямых доказательств его виновности?
– Разумеется. Когда я пустился в расспросы, никаких веских резонов он мне не привел. Только твердил, что он прав, а ты нет. Ты ведь знаешь этого человека.
– Что же там вышло?
– Волусен поручил одному из центурионов поразить Коммия, а другим вменялось разделаться с его свитой в тот момент, когда Волусен протянет Коммию руку.
– Юпитер! Разве мы – последователи Митридата? Так поступают лишь на Востоке! О-о-о… Но продолжай.
– Волусен протянул руку, Коммий протянул свою. Центурион выхватил из-за спины меч и сделал выпад. Однако он либо ослеп, либо не желал выполнять порученную ему миссию. Лезвие лишь рассекло Коммию кожу на лбу. Волусен вытащил свой меч, но Коммия перед ним уже не было. Атребаты окружили его и благополучно скрылись.
– Если бы я не услышал это от тебя, Гирций, то никогда не поверил бы, – медленно проговорил Цезарь.
– Поверь, Цезарь, поверь!
– Выходит, Рим потерял очень ценного союзника.
– Я тоже так думаю. – Гирций протянул Цезарю небольшой свиток. – Это я получил от Коммия, когда вернулся в Самаробриву. Я не вскрывал его, ибо послание адресовано тебе.
Цезарь взял свиток, сломал печать, развернул.
Меня предали, и есть все основания думать, что это случилось с твоего ведома, Цезарь. Ты ведь не держишь в своем войске людей своевольных, не подчиняющихся твоим приказам. Я считал тебя честным человеком, поэтому пишу тебе с болью, равной той, что доставляет мне рана. Можешь взять себе титул великого царя белгов. Я останусь с моим народом, в котором нет предателей. Да, мы убиваем друг друга, но честно, открыто. А у тебя нет чести. И я поклялся, что ни один римлянин с этих пор мне не друг.
– Мне кажется, что мой мир – это бесконечная вереница отрубленных голов, – сказал Цезарь, стиснув зубы так, что рот его побелел. – Но истинно говорю тебе, Авл Гирций, я с огромным удовольствием снял бы голову с плеч Лабиена. Не сразу, а постепенно, по чуть-чуть. Но сначала подверг бы его порке кнутом.
– А на деле что ты думаешь предпринять?
– Ничего.
Гирций был удивлен:
– Ничего?
– Ничего.
– Но… но… ты должен хотя бы сообщить об этом сенату! – воскликнул Гирций. – Конечно, накажут Лабиена не так, как бы ты желал, но это определенно убьет все его надежды на дальнейшее продвижение.
Цезарь повернул голову, опустив подбородок:
– Я не могу этого сделать, Гирций! Вспомни, какие неприятности доставил мне Катон из-за так называемых германских послов! Если хоть что-то из этой истории дойдет до него, вокруг моего имени поднимется вонь до небес. Вокруг моего имени, а не Лабиена. Псы будут охотиться не за ним. Они вонзят клыки в мою шкуру.
– Ты прав, конечно, – вздохнув, сказал Гирций. – Значит, Лабиену все сойдет с рук?
– На данный момент, – спокойно уточнил Цезарь. – Его время придет. Как только истечет срок его пребывания в Галлии, я порву с ним решительнее, чем Сулла со своей бедной умирающей женой.
– А Коммий? При известном старании, Цезарь, я мог бы убедить его встретиться с тобой лично. Он быстро поймет, что ты тут ни при чем.
Цезарь покачал головой:
– Нет, Гирций. Это ничему не поможет. Мои отношения с Коммием основывались на полном взаимном доверии, а его больше нет. Даже если мы помиримся, все равно будем косо смотреть друг на друга. И потом, он дал клятву с нами больше не знаться. А галлы относятся к клятвам так же серьезно, как мы. Коммия я потерял.
Жить в Равенне было приятно, но Цезарь держал там виллу еще и потому, что там находилась принадлежавшая ему школа гладиаторов. Климат Равенны, где никто не болел малярией, считался весьма пригодным для интенсивной физической тренировки.