Они приветствовали его во всю силу своих легких. И за то, что назвал их своими парнями, и за деньги, и за рабынь, которые тоже были оплачены им, ибо выручка от продажи рабов принадлежала исключительно главнокомандующему.
– Я получил письмо от Куриона. Оно прибыло в том же пакете, что и письмо Цезарю от сената, – тихо сказал Децим Брут. – Они не позволят ему баллотироваться без личного присутствия. Сенат настроен лишить его полномочий, и как можно скорее. Они хотят предать его позору и навечно изгнать из Италии. Того же хочет и Магн.
Требоний презрительно фыркнул:
– Это меня не удивляет! Помпей не стоит гвоздя из его сапога.
– Да, как и все остальные.
– Разумеется.
Требоний повернулся и покинул плац. Децим шел рядом.
– Думаешь, он решится на это?
Децим Брут не стал вилять:
– Я думаю… я думаю, надо быть сумасшедшими, чтобы провоцировать его. Но если ему не оставят выбора, да, он пойдет на Рим.
– И что же будет, если пойдет?
Светлые брови вскинулись.
– А ты что думаешь?
– Он их раздавит.
– Согласен.
– Тогда нам надо выбирать, Децим.
– Это тебе надо выбирать. Мне не надо. Я – его человек до мозга костей.
– Как и я. Но он не Сулла.
– За что мы должны быть ему благодарны.
Вероятно, из-за этого разговора Децим Брут и Гай Требоний были молчаливы за обедом. Они возлежали вдвоем на lectus summus, Цезарь один – на lectus medius, и Марк Антоний – на lectus imus, напротив них.
– Ты очень щедр, – сказал Антоний, с хрустом вонзая в яблоко зубы. – Ты оправдываешь свою репутацию, но… – Он сильно наморщил лоб, глаза его полузакрылись. – Но ты раздал сегодня около ста талантов. Я прав?
В глазах Цезаря блеснул огонек. Антоний забавлял его. Ему нравилось, что он охотно разыгрывал из себя дурачка.
– Клянусь Меркурием, Антоний, твои математические способности феноменальны. Ты в уме сумел вычислить сумму. Думаю, настало время взять наконец на себя обязанности квестора, чтобы дать возможность бедному Гаю Требатию заняться делом, которое ему больше по душе. Вы не согласны? – обратился он к задумчивой парочке.
Гай Требоний и Децим Брут, усмехнувшись, кивнули.
– Да клал я на эти обязанности! – взревел Антоний, сделав жест, который заставил бы упасть в обморок большую часть женского общества в Риме, но оставил совершенно равнодушными присутствующих.
– Необходимо кое-что знать о деньгах, Антоний, – сказал Цезарь. – Я понимаю, в твоем представлении это некая жидкая субстанция, что течет как вода между пальцами, о чем свидетельствуют твои колоссальные долги, но все же деньги весьма полезны как для будущих консулов, так и для полководцев.
– Не делай вид, что не понял меня, – резко бросил Антоний, смягчая дерзость обезоруживающей улыбкой. – Ты только что раздал сотню талантов людям двух из твоих одиннадцати легионов и каждому до последнего подарил по рабыне, а это еще тысяча сестерциев, если ее продать. Но очень немногие сделают это, поскольку ты постарался, чтобы они получили самых молоденьких, самых аппетитных. – Он повернулся на ложе и стал массировать свои толстые икры. – А девять легионов не получили ни обола. Возникает вопрос: намерен ли ты одарить чем-либо остальных?
– Это было бы неразумно, – серьезно ответил Цезарь. – Кампания обещает быть долгой. В следующий раз со мной отправятся два других легиона. Потом еще два других. И еще.
– Умно!
Антоний протянул руку, взял чашу и одним глотком осушил ее.
– Дорогой мой Антоний, – заметил Цезарь. – Не заставляй меня изымать из зимнего рациона вино. Сдерживайся, или я сдержу тебя сам. Советую тебе разбавлять вино водой.
– Одного я не понимаю, – сказал хмуро Антоний. – Откуда у тебя это пренебрежение к лучшему из даров, преподнесенных богами мужчинам. Вино – это панацея.
– Это не панацея. И не дар богов, – медленно ответил Цезарь. – Скорее это проклятие, вылетевшее из ящика Пандоры. Оно отупляет, даже если пить изредка. А мысль отупевшего человека подобна мечу, неспособному разрубить волос.
Антоний захохотал:
– Вот и ответ, Цезарь! Ты – меч, разрубающий волос. И более ничего!
Через восемнадцать дней Цезарь снова был готов покинуть Бибракту, на этот раз чтобы урезонить карнутов. Требоний и Децим Брут ехали с ним. Антония, к его большому огорчению, оставили присматривать за порядком. Квинт Цицерон привел из Кабиллона шестой легион, а Публий Сульпиций прислал четырнадцатый из Матискона. Но сам не пришел, так как Цезарю не требовались дополнительные легаты.
– Я прибыл, потому что брат просит меня сопровождать его в апреле в Киликию, – сказал Квинт Цицерон.
– Похоже, тебя не очень радует такая перспектива, Квинт, – тихо заметил Цезарь. – Мне будет тебя не хватать.
– И мне тебя тоже. Три года в Галлии были лучшими в моей жизни.
– Рад слышать это, потому что легкими эти годы не назовешь.
– Согласен. Но может, именно тем они и хороши. Я… я ценю твое доверие, Цезарь. Были случаи, когда я заслуживал нагоняя, как в деле с сигамбрами, но ты никогда меня не ругал. Не вынуждал чувствовать себя неудачником.
– Дорогой Квинт, – Цезарь тепло улыбнулся, – мне не в чем тебя упрекнуть. Ты замечательно со всем справлялся. И я хотел бы, чтобы ты оставался со мной до конца. – Улыбка исчезла, взгляд вдруг стал отстраненным. – Каким бы этот конец ни был.
Озадаченный Квинт Цицерон вопросительно глянул на Цезаря, но его лицо опять стало невозмутимым. Естественно, старший брат Цицерон очень подробно описал младшему события в Риме, но Квинт не знал Цезаря так хорошо, как знали его Требоний и Децим Брут. И он не был в Бибракте, когда тот награждал солдат тринадцатого и пятнадцатого легионов.
Таким образом, Цезарь пошел в Кенаб, а Квинт Цицерон с тяжелым сердцем отправился в Рим. Перспектива стать легатом брата не сулила ни выгод, ни удовольствия. Снова оказаться под каблуком Марка! Снова нотации, поучения, наставления. Нет, порой родственные связи – это настоящие оковы! О да…
Был конец февраля, приближалась зима. Кенаб лежал в руинах, и там не было никого, кто мог бы оспорить намерение Цезаря использовать оппид в своих целях. Он устроил лагерь в крепостных стенах, разместил некоторых солдат в уцелевших домах, а остальных для максимального утепления заставил обложить дерном палатки и забросать их сверху соломой.
А потом поехал в Карнут – повидать главного друида.
Тот выглядел постаревшим. Лицо изможденное, светлые золотистые волосы припорошены сединой, голубые глаза потухли.
– Глупо было противостоять мне, Катбад, – сказал победитель.
О, это был истинный победитель! От макушки до пят! Неужели в мире нет ничего, что могло бы ослабить невероятную уверенность, исходящую от этого человека? Эта уверенность сияла над ним, как нимб, плотно окутывая мускулистое худощавое тело. Почему боги допустили, чтобы в Галлию был послан именно он? Ведь в Риме так много бездарных лентяев!
– У меня не было выбора, – ответил Катбад, гордо вскидывая подбородок. – Я полагаю, ты пришел, чтобы взять меня в плен и повести за собой на своем триумфальном параде.
Цезарь улыбнулся:
– Катбад, Катбад! Ты принимаешь меня за глупца. Одно дело взять в плен противника на поле боя или непокорного царя. Но делать своими жертвами жрецов – полное безумие. Надеюсь, ты заметил, что ни один друид не был схвачен и что никому из них не запретили исцелять страждущих и давать нуждающимся советы.
– Почему наши боги стоят за тебя?
– Я думаю, они заключили союз с Юпитером Всеблагим Всесильным. В мире богов, как и у нас, действуют свои законы. Очевидно, боги почувствовали, что силы, соединяющие их с галлами, каким-то таинственным образом ослабевают. Не по причине оскудения религиозного рвения в галлах. Просто грядут перемены, Катбад! Земля вращается, люди меняются, времена приходят и уходят. Может быть, они пресытились человеческими жертвоприношениями. Боги тоже подвержены переменам, Катбад.
– Ты человек весьма практичный, ты политик. Как можешь ты рассуждать о религии?
– Я всем сердцем предан своим богам.
– А душой?
– Мы, римляне, не верим в души так, как вы, друиды. Все, что остается после тела, – только лишенная сознания тень. Смерть – это сон, – сказал Цезарь.
– Тогда ты должен бояться ее больше, чем мы, верящие, что будем жить после смерти.
– Я думаю, мы меньше боимся ее. – Голубые глаза вдруг наполнились болью, горечью, гневом. – Да и зачем желать продолжения? Ведь жизнь – это юдоль слез, цепь нескончаемых испытаний. Каждая завоеванная пядь земли оплачена милями поражений. Право на жизнь завоевывается, Катбад. Но какой ценой! Какой ценой! Знай, никто и никогда не победит меня. Я никому этого не позволю. Я верю в себя, и я знаю, как проживу свою жизнь.
– Тогда в чем же юдоль слез? – спросил Катбад.
– В способах. В людском упрямстве. В отсутствии проницательности. В неумении расчислить, как поступить лучше, милосерднее. Семь долгих лет я пытался заставить галлов понять, что победа останется не за ними, что для будущего благополучия своей земли им следует подчиниться. А как поступают они? Бросаются в пламя, как мотыльки. Заставляют меня убивать, обращать в рабство, разрушать хутора, деревни и города. Я хотел бы сделать свою политику более мягкой и мирной, но мне этого не дают! Как тут быть?
– Ответ прост, Цезарь. Они не уступят, значит уступи ты. Это ведь ты внушил галлам мысль, что они должны когда-нибудь стать единым, могущественным и сильным народом. А раз уж они усвоили это, ничто не способно заставить их думать иначе. Мы, друиды, будем петь о Верцингеториге многие тысячи лет!
– Они уступят, Катбад! Должны уступить, ибо я им не уступлю. Вот почему я и пришел к тебе с просьбой. Уговори их не перечить мне больше. Иначе у меня не останется выбора и я поступлю со всей Галлией, как поступил с битуригами. Но сам я этого не хочу. В ней тогда никого не останется, кроме друидов. Что это за удел?