– Я не буду их уговаривать, – сказал Катбад.
– Тогда я начну с Карнута. Это единственное место, где до сих пор ничего не тронуто. Ваши сокровища священны и неприкосновенны. Но бросьте мне вызов – и я разграблю Карнут. Сами друиды, их жены и дети останутся невредимыми. Но Карнут потеряет все, что в нем накоплено за столетия.
– Тогда начинай. Грабь Карнут.
Цезарь вздохнул:
– Воспоминания о жестокости – плохое утешение в старости, но я сделаю то, к чему меня принуждают.
Катбад засмеялся:
– О, все это чушь! Цезарь, ты ведь хорошо знаешь, что тебя любят все боги! Зачем же ты мучаешь себя напрасными мыслями? Ты не доживешь до старости, боги этого не допустят. Они заберут тебя в зените славы. Я это провижу.
Цезарь засмеялся.
– Вот за это благодарю тебя! Карнут спасен! – Все еще продолжая смеяться, он пошел к выходу и бросил через плечо: – Но Галлия – нет!
Весь первый месяц этой тяжелой зимы Цезарь гонял карнутов с места на место. Многие из них погибли, замерзнув в своих полях, а не от рук седьмого и четырнадцатого легионов. Они потеряли кров и не находили пристанища, ибо галлы стали вести себя по-другому. Там, где еще год назад любой беженец мог рассчитывать на приют, все двери демонстративно захлопывались, а хозяева отворачивались от просящих. Изнурение давало себя знать. Страх побеждал дух непокорства.
В середине апреля, в самом разгаре зимы, Цезарь оставил седьмой и четырнадцатый легионы в Кенабе на попечение Гая Требония, а сам отправился посмотреть, что происходит у ремов.
– Белловаки, – просто объяснил Дориг. – Коррей остался со своими людьми дома, вместо того чтобы идти на общий сбор в Карнут, а две тысячи, которые он послал с Коммием, и его четыре тысячи атребатов вернулись от Алезии невредимыми. Теперь Коррей и Коммий заключили союз с Амбиоригом, который возвратился с другого берега большой реки. Они рыскали по всем торфяникам Галлии Белгики в поисках людей: нервиев, эбуронов, менапиев, атуатуков, кондрусов – и дальше к югу и на запад, подбивая авлерков, амбианов, моринов, веромандуев, калетов, велиокассов. Некоторые из этих народов не пошли в Карнут, некоторые остались невредимыми благодаря умению быстро бегать. По слухам, их собралось очень много.
– Вас атаковали? – спросил Цезарь.
– Еще нет, но я этого жду.
– Тогда я выступлю первым. Ты всегда соблюдал договоры с нами, Дориг. Теперь мой черед действовать.
– Я должен предупредить тебя, Цезарь, что сигамбры весьма недовольны тем, как развиваются отношения между тобой и убиями. Убии жиреют, поставляя тебе кавалерию, а сигамбрам это не нравится. Рим, говорят они, должен оказывать внимание всем германцам.
– Означает ли это, что сигамбры готовы перейти Рейн, чтобы помочь Коррею и Коммию?
– Не исключено. Коммий и Амбиориг очень деятельны.
На этот раз Цезарь вызвал к себе одиннадцатый легион из Агединка и послал к Лабиену за восьмым и девятым. Гаю Фабию дали двенадцатый и шестой легионы с наказом охранять границы владений ремов по реке Матрона. Явились разведчики и сообщили, что Галлия Белгика просто кипит, так что римские легионы пришлось снова перераспределить. Седьмой от Требония перешел к Цезарю, тринадцатый передвинулся к битуригам под командованием Тита Секстия, а к Требонию двинулся пятый, «Жаворонок», взамен седьмого.
Но когда Цезарь и его четыре легиона вступили на земли белловаков, они увидели, что там почти безлюдно. В домах оставались слуги, женщины, дети, а воины ушли на большой сбор. А впереди, доложили разведчики, есть единственная сухая возвышенность, окруженная болотистыми лесами.
– Мы поступим так, – сказал Цезарь Дециму Бруту. – Вместо того чтобы идти друг за другом, мы построим седьмой, восьмой и девятый легионы широким фронтом, то есть в agmen quadratum. Таким образом, противник сразу увидит всю нашу силу и посчитает, что мы готовы немедленно развернуться для боя. Обоз последует сзади, а за ним пойдет одиннадцатый. Его никто не увидит.
– Мы сделаем вид, что боимся и что у нас только три легиона. Замечательный план.
Вид врага привел римлян в оцепенение. Всю возвышенность занимали тысячи и тысячи галлов.
– Их больше, чем я полагал, – сказал Цезарь и послал за Требонием, с приказом забрать по пути Тита Секстия и тринадцатый легион.
Состоялась серия ложных выпадов, переходящих в мелкие стычки, пока Цезарь не укрыл своих людей в хорошо укрепленном лагере. Коррей, командир войска белгов, все не решался вступить в бой, несмотря на сильнейшее желание атаковать, пока у римлян всего три легиона.
Кавалерия, за которой Цезарь послал к ремам и лингонам, прибыла до прихода Требония. Командовал ею Вертиск, дядя Дорига, доблестный старый воин, всегда рвущийся в бой. Поскольку белловаки не стали, подобно Верцингеторигу, применять тактику выжженной земли, у римлян имелась неплохая возможность запастись провиантом и фуражом. Этим Цезарь и занялся, ибо кампания могла затянуться. Хотя армия Коррея не покидала пределов возвышенности, постоянные вылазки галлов сильно затрудняли деятельность фуражиров до прихода ремов. Потом стало полегче. Но Вертиск был слишком горяч. Отразив очередной наскок на обоз с продовольствием, ремы кинулись преследовать неприятеля и угодили в ловушку. Вертиск, к большой радости белгов, погиб. И Коррей решил, что пришло время для генеральной атаки.
Именно в этот момент появился Требоний с «Жаворонком», четырнадцатым и тринадцатым легионами. Теперь у Цезаря было семь легионов и несколько тысяч конников, окруживших белгов кольцом, и место, которое казалось идеальным для атаки и обороны, вдруг стало ловушкой. Цезарь построил насыпь через болото, разделявшее обе армии, потом занял высоты позади стана белгов, чтобы с большим эффектом использовать артиллерию.
– Коррей, ты упустил свой шанс! – крикнул по прибытии Коммий. – Какой толк теперь от пяти сотен сигамбров? И что я скажу Амбиоригу, который все еще набирает людей?
– Я не понимаю! – причитал Коррей, ломая руки. – Как все эти новые легионы так быстро здесь оказались? Меня никто не предупредил об их приближении!
– Невозможно предупредить, – сурово отрезал Коммий. – До сих пор ты держался в стороне, Коррей, в этом твоя беда. Ты не видел римлян в деле. Они передвигаются очень быстро – это называется у них форсированными бросками – и могут пройти пятьдесят миль в день. А добравшись до места, разворачиваются и дерутся, как свора диких собак.
– Что же теперь делать? Как выйти из этого положения?
Коммий знал выход. Он заставил белгов собирать трутовик, солому, сухой хворост и сваливать все это в общий вал. В лагере царил хаос, все лихорадочно собирали вещи, готовясь к поспешному бегству. Женщины, волы и сотни телег раздражали Коммия, привыкшего к римской дисциплине.
Коррей привел своих людей в боевой порядок и по традиции усадил их на землю. День проходил, но не видно было никакого движения, только продолжали расти кучи соломы, хвороста и трутовика. Потом, в сумерках, все это было подожжено. Белги воспользовались возможностью и бежали.
Но главный шанс был упущен. Пойманный при попытке устроить засаду, Коррей обрел твердость и храбрость, которых ему так не хватало, когда его положение было намного лучше. Он отказался сдаться и в результате погиб вместе с лучшими своими воинами. Белги запросили мира, а Коммий ушел за Рейн, к сигамбрам и Амбиоригу.
Зима кончалась. Галлия постепенно утихла. Цезарь вернулся в Бибракту, поблагодарил свои легионы и одарил деньгами и женщинами весь личный состав. Солдаты, по их разумению очень разбогатевшие, ликовали. А Цезарь взялся читать письмо от Гая Скрибония Куриона.
Блестящая идея, Цезарь, выпустить твои «Записки о Галльской войне» и сделать их доступными для всех и каждого. Книгу буквально проглатывают, а boni – не говоря уже о сенаторах – злятся. Катон орет, что не дело проконсула рекламировать по всему городу себя и свои, несомненно преувеличенные, заслуги. Никто не обращает внимания на его крики. Копии так быстро расхватывают, что в книжных лавках составляются списки желающих их купить. Неудивительно. Твои «Записки» захватывают, как «Илиада» Гомера, с тем преимуществом, что они актуальны и описывают реальность.
Ты, конечно, знаешь, что младший консул Марк Марцелл ведет себя гнусно. Почти все аплодировали, когда группа плебейских трибунов наложила вето на его предложение обсудить вопрос о твоих провинциях в Мартовские календы. В этом году у тебя есть хорошие люди на трибунской скамье.
Но Марцелл поразил меня, когда пошел дальше, объявив, что жители образованной тобой колонии Новый Ком не могут считаться римскими гражданами. Он все твердит, что у тебя по закону нет прав давать кому-то гражданство, а вот у Помпея Магна имеются такие права! Для одного человека – один закон, для другого – другой. Марцелл поднаторел в этих хитростях! Но для сената объявить, что люди, живущие на дальней стороне Пада, не римские граждане и никогда ими не станут, равносильно самоубийству. Несмотря на протест и вето трибунов, Марцелл записал сей декрет на бронзе и вывесил эту таблицу на ростре.
Результат – огромная волна страха, покатившаяся от Альп. Люди взволнованы, Цезарь. Им, поставившим Риму тысячи великолепных солдат, сенат говорит, что они недостаточно хороши. Те, кто живет к югу от Пада, боятся, что у них отберут гражданство, а живущие к северу от него боятся, что им его никогда не дадут. И так всюду, Цезарь. Я слышал, как сотни и сотни людей в Кампании говорят, что Цезарь должен вернуться в Италию, что Цезарь – самый неутомимый защитник простого люда, какого Италия когда-либо знала, что он не потерпит несправедливости и сенаторского самоуправства. Подобные настроения ширятся, но могу ли я или кто-то другой вдолбить этим болванам boni, что они играют с огнем? Нет, нет и нет.
А тем временем этот самодовольный олух Помпей сидит, как жаба в отстойнике, не обращая ни на что внимания. Он, видишь ли, счастлив. Эта гарпия с замороженным лицом, Корнелия Метелла, так глубоко вонзила когти в его толстую шкуру, что он только дергается и тяжело сопит всякий раз, когда она подталкивает его. Говоря «подталкивает», я не имею в виду ничего такого. Я сомневаюсь, что они хоть раз разделили ложе. Или хоть раз предались любви у стены атрия.