Тут в помещение вошла Тертулла, и Кассий не поверил глазам. Тринадцатилетняя девочка, какой он помнил ее все три года разлуки, превратилась в молодую красавицу. Очень походившую на покойную дочь Цезаря Юлию, но без бледности и без хрупкости. Статная, с большими серовато-желтыми, широко расставленными глазами. Густые, темного золота волосы, соблазнительный рот, безупречная золотистая кожа. Плюс к тому две изящные грудки. О Тертулла!
Увидев гостя, красавица радостно улыбнулась и протянула к нему руки.
– Гай Кассий, – хрипловато, совсем как Юлия, сказала она.
Он, улыбаясь в ответ, пошел к ней, взял за руки:
– Тертулла. – И повернулся к Сервилии. – Могу я сказать?
– Конечно, – кивнула Сервилия, с удовольствием наблюдая, как они влюбляются друг в друга.
Кассий повернулся к невесте:
– Тертулла, я пришел сюда просить твоей руки. Твоя мать… – Он не добавил: «и твой брат». Зачем упоминать размазню? – Твоя мать говорит, что решение за тобой. Ты выйдешь за меня?
Улыбка ее изменилась, стала чарующей, соблазнительной. Вдруг стало очевидно, что Сервилии в ней гораздо больше, чем Юлии.
– С радостью, Гай Кассий!
– Хорошо! – с живостью проговорила Сервилия. – Кассий, уведи эту глупышку куда-нибудь, где ты сможешь поцеловать ее без того, чтобы все слуги и родичи на это глазели. Брут, ты возьмешь на себя заботы о свадьбе. Это время года благоприятно для браков, но тщательно выбери день.
Она нарочито хмуро посмотрела на счастливую пару:
– Пошли-пошли! Кыш!
Они вышли, держась за руки. Теперь ей ничего не оставалось, кроме как перевести взгляд на сына. Ох, ну и лицо! Прыщавое, как всегда небритое, губы вялые, нерешительные. И глаза печальные, как у собаки.
– Я не знала, что у тебя Кассий.
– Он только что вошел, мама. Я собирался послать за тобой.
– А я пришла повидать тебя.
– По какому поводу? – спросил Брут, встревожившись.
– О тебе трезвонят по всему городу. Аттик весьма недоволен.
Лицо его вдруг исказилось, сделалось более выразительным и живым, каким в присутствии матери еще никогда не бывало.
– Цицерон! – прошипел он.
– Вот именно. Самолично. Клеймит тебя как ростовщика, обобравшего его провинцию, Каппадокию и Галатию. Не говоря уже о Кипре.
– Он ничего не докажет. Деньги одалживали два моих клиента, Матиний и Скаптий. Я лишь старался отстаивать их интересы.
– Дорогой мой, ты забываешь, что вся эта кухня знакома мне с детских лет! Матиний и Скаптий – твои приказчики, и не больше. Мой отец основал эту фиктивную фирму наряду со многими ей подобными. Они хорошо законспирированы, это да. Но не для человека с мозгами и проницательностью Цицерона.
– Я справлюсь с Цицероном, – сказал Брут с таким видом, словно и впрямь мог справиться с ним.
– Надеюсь, лучше, чем твой уважаемый тесть справился со своими проблемами! – усмехнулась Сервилия. – В Киликии он оставил столько свидетельств своего казнокрадства, что они даже слепцам бросались в глаза. Результат – обвинение в вымогательстве. Будет суд. А ты, Брут, был его сообщником. Ты думаешь, Рим не знает о ваших махинациях? – Она сухо улыбнулась, обнажив мелкие, идеально белые зубы. – Сначала Аппий Клавдий угрожает расквартировать армию в каком-нибудь несчастном киликийском городишке, но тут выходишь на сцену ты и намекаешь, что сотня талантов, поднесенная наместнику, поможет избежать этой участи, после чего фирма «Матиний и Скаптий» берется ссудить городку эту сумму. Аппий Клавдий сует деньги в карман, а ты получаешь даже больше его, собирая долги.
– Суд возможен, но Аппия Клавдия оправдают.
– Я в этом и не сомневаюсь, сын. Однако подобные слухи пагубно отразятся на твоей карьере. Так говорит Понтий Аквила.
Уродливое лицо исказилось. Черные глаза опасно блеснули.
– Понтий Аквила! – презрительно фыркнул Брут. – Цезаря я мог понять, мама, но не амбициозное ничтожество вроде Понтия Аквилы! Ты роняешь свое достоинство.
– Как ты смеешь! – прорычала она, вскакивая.
– Да, мама, я боюсь тебя, – твердо произнес Брут, когда она угрожающе нависла над ним. – Но мне уже далеко не двадцать, и есть вещи, о которых я имею право высказаться, потому что они пагубны для нашего статуса, нашего общественного положения, нашего достоинства. Как этот Понтий Аквила.
Сервилия повернулась и ровной походкой вышла из комнаты, нарочито спокойно закрыв за собой дверь. В саду перистиля она привалилась к колонне, дрожа от гнева и сжав кулаки. «Нет, как он посмел? Неужели он деревянный? Неужели он никогда не знал зова плоти, не выл беззвучно в ночи, не терзался своим одиночеством, не сгорал от желания? Да, никогда. Это же Брут. Вялый, слабохарактерный и к тому же импотент. Он думает, что я не знаю об этом. Его жена живет в моем доме. Жена, которую он ни разу не поимел. А на других пастбищах он не пасется. Огонь, гром, вулкан, землетрясение – все это не про него. Он может иногда что-то вякнуть, как в этот раз про Понтия Аквилу, но и только. Да как он смеет! Неужели он ничего не понимает?»
Когда Цезарь уехал в Галлию, она лежала одна и скрипела зубами, молотя кулаками по подушке. Призывая его, желая его, нуждаясь в близости. Слабая от истомы, мокрая, изголодавшаяся. Их встречи всегда походили на поединки по неистовству, по накалу, по напряжению тел. О, она всегда старалась быть равной ему, но ее опрокидывали, укрощали, порабощали. Со всей ее незаурядностью, со всем ее интеллектом. Он каждый раз побеждал и все-таки не уходил, оставался. А чего еще может желать женщина, как не мужчину, который во всем превосходит ее, но тем не менее остается? Не из-за денег, не еще по каким-то резонам, а исключительно под влиянием тяги ко всему женскому в ней. О Цезарь, Цезарь…
– Ты охвачена гневом.
Она вздрогнула и повернулась. Это был Луций Понтий Аквила. Ее тридцатилетний любовник. Моложе, чем сын. Только что вошел в сенат в качестве квестора. Не знатен, гораздо ниже ее по рождению. Но последнее теряло значение всякий раз, когда она его видела. Вот как сейчас. Что за красавец! Очень высок, идеально сложен. Короткие курчавые рыжеватые волосы, зеленые глаза, резкие скулы, сильный, чувственный рот. Короче, с Цезарем ни малейшего сходства.
– Я вся киплю, – сказала она, направляясь в свои покои.
– От ненависти или любви?
– От ненависти. Ненависти, одной только ненависти!
– Значит, ты думала не обо мне.
– Нет. Я думала о своем сыне.
– Чем же он так рассердил тебя?
– Сказал, что я роняю свое достоинство, встречаясь с тобой.
Понтий Аквила закрыл дверь, закрыл ставни на окнах. Лицо его озарилось улыбкой, от которой у нее ослабли колени.
– Брут дорожит своей родовитостью, – спокойно сказал он. – Я понимаю его.
– Он не знает тебя, – сказала Сервилия, снимая с него простую белую тогу и укладывая ее на стул. – Подними ногу. – Она расшнуровала его башмак. Сенаторский, из темно-бордовой кожи. – Теперь другую. – Второй башмак был снят. – Подними руки.
Она сняла с него белую тунику с широкой пурпурной полосой через правое плечо.
Он стоял голый. Сервилия отступила, чтобы видеть его целиком, услаждая свое зрение, свою чувственность, свою душу. Небольшое пятно темно-рыжей растительности на сильной груди сужалось до узкой полоски, нырявшей в куст лобковых светло-рыжих волос, из которых торчал смуглый пенис. Уже растущий, он чуть подрагивал над восхитительно полной мошонкой. Совершенство, безупречность. Сильные бедра, икры большие, хорошей формы, живот плоский, грудь мускулистая. Широкие плечи, длинные мускулистые руки.
Сервилия медленно обошла вокруг него, восхищаясь и круглыми твердыми ягодицами, и узким тазом, и широкой спиной, и гордой посадкой его головы на атлетической шее. Что за мужчина! Как смеет она прикасаться к нему? Он принадлежит лишь Фидию и Праксителю, творцам бессмертных скульптур.
– Теперь твоя очередь, – сказал он, когда осмотр был закончен.
Тяжелые волосы каскадом хлынули на спину. Как всегда, идеально черные, с двумя ослепительно-белыми прядками на висках. Прочь ало-янтарное облачение. Пятидесятичетырехлетняя Сервилия стояла голая, вовсе не стесняясь своего тела. Спело-желтая кожа ее была тоже гладкой, полные груди ничуть не обвисли, разве что ягодицы отяжелели и талия пополнела, но все равно – возраст тут ни при чем. Значение имело только то, что мерилось не годами, а степенью удовольствия, доставляемого партнеру.
Она легла на кровать, положила руки на покрытый черными волосами лобок и раздвинула пальцами губы вульвы. Чтобы он мог увидеть ее лоснящиеся, сочные контуры, ее сияние. Разве Цезарь не говорил, что это самый красивый цветок, который он когда-либо видел? Вот чем он был очарован, вот что поработило его.
О, но прикосновения молодого, привлекательного мужчины тоже чего-нибудь стоят! Как и его приятная тяжесть и возможность отдаться ему. Без ложной скромности, но с умной, расчетливой сдержанностью. Она сосала его язык, его соски, его пенис, а в миг экстаза заорала во всю силу легких. «Слушай, мой сын! Надеюсь, ты слышишь. И жена твоя слышит. Я только что испытала немыслимое блаженство, которого вам не узнать никогда. С мужчиной, от которого мне ничего не надо, кроме этих конвульсий, сотрясающих все мое существо».
А потом они сидели, по-прежнему голые, пили вино и разговаривали с той легкой интимностью, которая порождается лишь физической близостью.
– Я слышала, что Курион внес предложение организовать комиссию по надзору за состоянием дорог и что человек, возглавляющий эту комиссию, должен иметь полномочия проконсула, – сказала Сервилия, пальцами правой ноги щекоча собеседнику пах.
– Да, это правда, но он никогда не добьется этого в обход старшего Гая Марцелла, – сказал Понтий Аквила.
– Странное предложение.
– Все так считают.
– Как ты думаешь, это идея Цезаря?
– Сомневаюсь.
– И все-таки он – единственный человек, который выиграет от нового закон Куриона, – задумчиво пробормотала Сервилия. – Если он потеряет свои провинции и полномочия в Мартовские календы, закон Куриона обеспечит ему другое проконсульство. Разве не так?