а вызвал в сенате смешки. И шел он до Рима сорок пять дней, немногим менее, чем длилась осада.
Катон открыл дверь в свой пустой дом. Расставшись с Марцией, он уменьшил штат слуг, а когда Порция вышла замуж, урезал его еще раз. Ни он, ни его философствующие нахлебники Афинодор Кордилион и Статилл гурманами не являлись. Есть надо только для того, чтобы жить, а значит, на кухне хватит и повара с поваренком. Управляющий – лишняя роскошь. Зачем Катону управляющий? У него есть человек, убирающий в доме, делающий закупки и отдающий в стирку белье. Катон скрупулезно проверял все хозяйственные расходы. Набегало меньше десяти тысяч сестерциев в год. Вино, правда, утраивало эту сумму. Второй отжим, кислятина, но это не имело значения. Катона и философов интересовало действие, а не вкус поглощаемого напитка. Вкус – привилегия богачей, таких как Квинт Гортензий, который женился на Марции.
Мысль о Марции жгла, колола, не хотела развеиваться, усугубляя горечь. Марция, Марция… Он все еще помнил, как она первый раз взглянула на него, когда он пришел в дом Луция Марция Филиппа. Семь лет назад. Ну почти семь. Без пары месяцев, что не очень-то важно. Тогда он радовался успешному завершению невероятно сложного поручения. Публий Клодий убедил всех, что аннексировать Кипр – задача, посильная лишь для Катона. И Катон аннексировал Кипр. И пожал плечами, когда ему сообщили, что египетский регент острова Птолемей Кипрский покончил с собой. А затем принялся очень выгодно распродавать все прибранные к рукам драгоценности и произведения искусства. И положил вырученные деньги – в общей сложности семь тысяч талантов – в две тысячи сундуков. Сделал два экземпляра финансового отчета. Один хранил у себя, другой вверил своему вольноотпущеннику Филаргиру. Чтобы не дать никому повода заподозрить себя в казнокрадстве! В любом случае один из документов обязательно должен был попасть в Рим.
Он погрузил все сундуки на корабли кипрской флотилии. Зачем нанимать другие суда, если имеются эти? Потом придумал, как не потерять сундуки в случае кораблекрушения. К ручкам каждого сундука привязали веревку длиной в сто футов с куском пробки на свободном конце. Если какое-то судно затонет, эта пробка всплывет, а веревка позволит поднять утраченное со дна моря. В качестве дополнительной предосторожности Филаргиру с другим экземпляром отчета было велено сесть на отдельный корабль.
Кипрские корабли выглядели неплохо, но не предназначались для плавания в открытых водах Нашего моря, в таких местах, как мыс Тенар в самой южной точке Пелопоннеса. Это были беспалубные биремы с маленьким парусом, с низкой осадкой, по два гребца на весло. Отсутствие трюмов вселяло уверенность, что лини без помех размотаются и дадут пробкам выскочить на поверхность, если в том возникнет нужда. Погода стояла хорошая, но, когда флотилия огибала Пелопоннес, налетел шторм. Затонул, к счастью, один лишь корабль – с Филаргиром и со вторым экземпляром отчета. Увы, когда море успокоилось, ни один кусок пробки не всплыл. Катон просчитался: глубина моря в том месте превосходила длину веревок.
И все-таки потеря одного корабля большой бедой не была. Мореплаватели в преддверии нового шторма предусмотрительно укрылись на Керкире. К сожалению, этот красивый остров не мог предоставить кров всем мореплавателям. Пришлось разбить палатки на рыночной площади приютившей их деревушки. Верный принципам стоицизма, Катон не пошел на ночлег к местному богатею. Было холодно, моряки развели огромный костер, но шквалистый ветер вмиг разметал горящие головешки. Палатка Катона сгорела полностью – со всеми бумагами. Вместе с ними сгорел и оригинал финансового отчета.
Катон понял, что ему уже никогда не отвести от себя подозрений в присвоении части кипрских денег. И может быть, поэтому не доверил битком набитые сундуки Аппиевой дороге. Вместо этого он повел флотилию вокруг итальянского «сапога» к Остии и, поскольку корабли были маломерными, поднялся по Тибру прямо к пристаням Рима.
Римляне высыпали на причал, удивляясь необычайному зрелищу. Среди них был и младший консул того года Луций Марций Филипп. Гурман, гуляка, эпикуреец, он собрал в себе все презираемые Катоном черты. Но, проследив за перегрузкой без малого двух тысяч сундуков в подвалы храма Сатурна, Катон все же решил не отказываться от настойчивого приглашения отобедать.
– Сенат в восхищении, мой дражайший Катон, – сказал Филипп, встретив гостя в дверях. – Тебя готовы осыпать всеми видами почестей, включая право носить toga praetexta на публичных мероприятиях и публичное изъявление благодарностей.
– Нет! – резко возразил Катон. – Я не приму никаких почестей за исполнение своих обязанностей, так что не трудитесь обсуждать это, а тем более голосовать. Я только прошу, чтобы рабу Никию, который был управляющим у Птолемея Кипрского, дали вольную и римское гражданство. Без его помощи мне ничего не удалось бы сделать.
Филипп, красивый смуглый мужчина, весьма удивился, но спорить не стал. Он провел гостя в изящно оформленную столовую, усадил его на locus consularis – почетное место на своем ложе – и представил своим сыновьям, возлежавшим на lectus imus. Луцию-младшему, такому же смуглому и красивому, как его отец, было двадцать шесть лет. Квинту исполнилось двадцать три года, он был светлее и не такой привлекательный.
Напротив lectus medius, где возлежали Филипп и Катон, стояли два кресла, отделенные от ложа низким столиком с едой.
– Ты, наверное, не знаешь, – растягивая слова, проговорил Филипп, – что совсем недавно я снова женился.
– Женился? – переспросил Катон.
Он чувствовал себя очень неловко. Он ненавидел эти официальные трапезы, сталкивавшие его с людьми, не имевшими с ним ничего общего ни в философском, ни в политическом отношении.
– Да. На Атии, вдове Гая Октавия, моего покойного друга.
– Атия… Кто это?
Филипп рассмеялся. Его сыновья усмехнулись.
– Если женщина не Порция и не Домиция, Катон, то ты ее не замечаешь! Атия – дочь Марка Атия Бальба из Арриции и младшей из двух сестер Гая Цезаря.
Чувствуя, как ему сводит губы, Катон изобразил подобие заинтересованности:
– Племянница Цезаря?
– Да, это так.
Катон постарался быть вежливым до конца:
– А для кого поставлено другое кресло?
– Для моей единственной дочери Марции, моего цыпленочка.
– Видимо, она еще молода для замужества?
– Вообще-то, ей уже восемнадцать. Она была обручена с молодым Публием Корнелием Лентулом, но он умер. Я еще не подыскал ей нового жениха.
– У Атии есть дети от Гая Октавия?
– Двое, девочка и мальчик. И есть еще падчерица, дочь Октавия от Анхарии, – ответил Филипп.
В этот момент в трапезную вошли две женщины. Обе красивые, но по-разному. Атия, золотоволосая и голубоглазая, отдаленно напоминала жену Гая Мария, движения ее были поразительно грациозны. Марция, черноволосая и черноглазая, очень походила на своего старшего брата, который, как мог заметить Катон, не отрывал глаз от новой супруги отца.
Но Катон ничего не заметил, потому что сам не мог оторвать глаз от Марции, скромно усевшейся в жесткое кресло, но не потупившей взора. Она тоже неотрывно смотрела на гостя.
Они мгновенно влюбились друг в друга. Ни он, ни она не ожидали ничего подобного. Марция понимала, что происходит, Катон – нет.
Она улыбнулась, показывая ослепительно-белые зубы:
– Ты вернулся героем, Марк Катон.
Тут принесли первые блюда. Обычно Катон презирал такое чревоугодие. Фаршированные каракатицы, перепелиные яйца, гигантские оливки, привезенные из Дальней Испании, копченые угри, устрицы, доставляемые в цистернах из Байи, крабы оттуда же, мелкие креветки в чесночном соусе на превосходном оливковом масле и хрустящий, еще пышущий печным жаром хлеб.
– Я ничего особенного не сделал, только выполнил свой долг, – сказал Катон так мягко и ласково, что сам себе удивился. – Рим отправил меня аннексировать Кипр, и я сделал это.
– Но очень честно и очень тщательно.
Дополнением к сказанному был обожающий взгляд.
Катон залился краской, опустил голову и сосредоточился на поглощении устриц и крабов, которые, признаться, были очень вкусны.
– Попробуй креветок, – сказала Марция, взяв его руку и поднося ее к блюду.
Прикосновение вызвало в нем взрыв восторга. Благоразумие приказывало отстраниться, но он ему не подчинился. И не отнял руки, делая вид, что поглощен выбором.
«Какой же он привлекательный! – думала Марция. – Какой благородный нос! Какие красивые серые глаза, такие суровые, но озаренные внутренним светом. Какой волевой рот! И аккуратно подстриженные мягкие, вьющиеся рыжевато-золотистые волосы. Широкие плечи, длинная красивая шея, никакого жира, длинные мускулистые ноги. Спасибо всем богам, что в тоге слишком неудобно есть и мужчины одеты только в туники!»
Катон стиснул в пальцах пару креветок, сгорая желанием сунуть одну в великолепный восхитительный ротик. О, пусть продлится это мгновение!
И оно длилось и длилось. А остальные члены семейства удивленно переглядывались. Их удивление относилось не к Марции. В ее добродетели и покорности родительской воле не сомневался никто. Нет, удивлял всех один лишь Катон. Кто бы мог подумать, что он может говорить так тихо и мягко и так упиваться прикосновением женской руки? Из всех присутствующих только Филипп был достаточно стар, чтобы помнить, как незадолго до восстания Спартака двадцатилетний Катон сходил с ума от любви к Эмилии Лепиде, дочери Мамерка, вышедшей замуж за Метелла Сципиона. Эта история, решил Рим, что-то в нем убила. И в двадцать два года он женился на Атилии, но относился к ней холодно, с нескрываемым безразличием. А когда та улеглась под Цезаря, развелся с ней, запретил видеться с дочерью и сыном. В доме его с тех пор не было женщин.
– Разреши мне омыть твои руки, – произнесла Марция между переменами блюд.
На столе появились жареный ягненок, цыпленок, множество овощей, приготовленных с чесноком и тертым сыром, свинина в перечном соусе и свиные колбаски, слегка поджаренные и обмазанные разбавленным водой медом.