Копию этой речи Помпей просматривал вместе с Цицероном. Двадцать пятого декабря они встретились в Формии, где у обоих имелись виллы, затем направились к Цицерону и провели у него добрых полдня.
– Я упрямый, – сказал Помпей, после того как Цицерон истощил запас аргументов в пользу мирных переговоров. – Цезарю нельзя уступать абсолютно ни в чем. Этот человек не хочет мира, и мне все равно, что говорят его прихвостни – Бальб, Оппий и остальные! Мне даже все равно, что говорит твой Аттик!
– Хотел бы я, чтобы Аттик был здесь, – сказал Цицерон, устало закрывая глаза.
– Тогда почему он не здесь? Я что, недостаточно хорош для него?
– У него приступ четырехдневной малярии, Магн.
– Ну конечно. Ну да.
Хотя горло уже начинало болеть и под веками отвратительно саднило, Цицерон решил продолжить борьбу. Разве старый Скавр в прошлом не урезонил в одиночку сенат? А ведь Скавра никто не считал величайшим оратором в Риме. Этой чести был удостоен лишь Марк Цицерон. К сожалению, его сегодняшний оппонент после недавней тяжелой болезни сделался слишком самоуверенным. Все сообщали Цицерону об этом: кто в письмах, кто с глазу на глаз. Он сейчас светится тем же самодовольством, что и в дни юности, когда в свои семнадцать спешил на подмогу Сулле. Правда, позже Испания и Квинт Серторий сбили с него эту спесь. И ничто подобное в нем больше не проявлялось. До сих пор. А теперь столкновение с Цезарем, видимо, возродило в Помпее того юношу, который жаждал некогда стать величайшим в римской истории полководцем. Однако тому, кто побеждает числом, таковым не прослыть. Он не сунется в битву, не имея хотя бы в два раза больше солдат, чем Цезарь. Но зато его будут прославлять как спасителя своей страны, отказавшегося сражаться на ее земле.
– Магн, что плохого в небольшой уступке Цезарю? Возможно, он согласится на один легион и Иллирию?
– Никаких уступок, – твердо сказал Помпей.
– Может быть, мы сами вызвали эту бурю? Разве все это началось не тогда, когда Цезарю отказали в праве баллотироваться на должность консула in absentia, чтобы он мог сохранить свой империй и избежать бесконечных судебных процессов? Может, разумнее вернуться к той точке? Отобрать у него все, кроме Иллирии, отобрать все легионы! Просто оставить ему империй и разрешить участвовать в выборах!
– Никаких уступок! – отрезал Помпей.
– В одном отношении сторонники Цезаря правы, Магн. Тебе делали много уступок. Почему не уступить и ему?
– Потому, глупец ты этакий, что, даже если Цезарь будет низведен до положения частного лица – без провинций, без армии, без империя, без ничего! – он все равно будет иметь виды на государство! Он все равно уничтожит Республику!
Игнорируя обидное словцо в свой адрес, Цицерон опять попытался образумить безумца. Но ответ был всегда одинаков: Цезарь по доброй воле никогда не отступится от своего, а потому гражданская война неизбежна.
К вечеру эту тему оставили, сосредоточившись на речи Марка Антония.
– Сплетение полуправд, – был конечный вердикт. Помпей фыркнул и с презрением отбросил бумаги. – Как ты думаешь, что сделает Цезарь, если ему удастся уничтожить Республику, когда такой мишурный, безденежный его ставленник, как Антоний, смеет говорить подобные вещи?
Цицерон, проводив своего гостя, облегченно вздохнул и решил напиться. Но тут в голове у него блеснула ужасная мысль. Юпитер, он ведь должен Цезарю миллионы! Миллионы, которые теперь надо срочно вернуть! Ибо ходить в должниках у своего политического противника – величайший позор!
Рубикон1 января – 5 апреля 49 года до Р. Х.
Луций Домиций Агенобарб
Рим
На рассвете первого дня нового года Гай Скрибоний Курион влетел в свой дом на Палатине.
– Я дома, жена! – воскликнул он, сжав Фульвию в объятиях так, что она чуть не задохнулась. – Где мой сын?
– Его как раз надо кормить, – сказала Фульвия.
Она взяла мужа за руку и потянула за собой в детскую. Там она вынула из кроватки спящего маленького Куриона.
– Разве он не красавец? Я всегда хотела иметь рыжеволосого мальчугана! Он похож на тебя и будет таким же строптивым.
– Пока он выглядит очень смирным.
– Это потому, что сейчас он живет в ладу с этим миром.
Фульвия кивком велела няньке уйти и спустила с плеч платье.
Какой-то момент она стояла, демонстрируя свои пышные груди. С сосков ее капало молоко. Курион ощутил себя на вершине восторга. В паху у него заломило, но он подошел к креслу и сел, в другое кресло села Фульвия. Малыш еще спал, но рефлекс сработал, его губы задвигались, и он принялся звучно сосать, крепко вцепившись крохотными ручонками в смуглую материнскую кожу.
– Фульвия, – сказал хриплым голосом Курион, – я так счастлив, что готов умереть. Я любил тебя и тогда, когда ты была с Клодием, но я не знал, какая ты мать. А ты – настоящая мать.
Она удивилась:
– Что в этом особенного? Дети так восхитительны, Курион. Они – кульминация супружеской любви. С одной стороны, им надо так мало, с другой – очень много. Мне доставляет удовольствие делать то, что естественно. Я просто таю, когда кормлю их. Ведь это мое молоко, Курион! – Она озорно улыбнулась. – Но я с удовольствием позволяю нянькам менять пеленки, а прачкам – стирать их.
– Правильно, – кивнул он, откидываясь в кресле.
– Сегодня нам четыре месяца, – сообщила Фульвия.
– Да, я не видел его целых три нундины.
– Как дела в Равенне?
Курион пожал плечами и нахмурился.
– Или мне надо было спросить, как там Цезарь?
– Честно говоря, я не знаю, Фульвия.
– Разве ты не виделся с ним?
– Часами. Изо дня в день.
– И все-таки ты не знаешь?
– На совещаниях он обсуждает каждый аспект ситуации четко и беспристрастно, – хмуро сказал Курион и подался вперед, чтобы потрогать рыжий пушок на подрагивающей от глотков головенке. – Это вам не греческие философы. Все взвешено, все определено.
– Ну и?
– Ну и уходишь, поняв все, кроме главного.
– Он пойдет на Рим?
– Хотел бы я сказать «нет», meum mel. Но не могу. Не имею ни малейшего представления.
– А они думают, что не пойдет. Я имею в виду boni с Помпеем.
– Фульвия! – воскликнул Курион, выпрямляясь. – Если Катон и наивен, то Помпей просто не может быть таким наивным.
– Но я права, – сказала Фульвия, отнимая малыша от груди. Она посадила его на колени лицом к себе и осторожно стала наклонять вперед, пока он не срыгнул. Потом приложила сына к другой груди и заговорила опять: – Они напоминают мне маленьких безобидных зверушек, которые напускают на себя грозный вид, зная, что такое притворство действует. Но однажды приходит слон и давит бедняг просто потому, что он их не видит. – Она вздохнула. – Напряжение в Риме огромное, Курион. Все паникуют. Но boni продолжают скалить зубы, как те зверушки. Они торчат на Форуме, болтая всякую чушь, они запугивают сенат и восемнадцать центурий. Помпей рассказывает всякие ужасы о неминуемой гражданской войне таким мышам, как бедный старый Цицерон. Но он сам не верит тому, что говорит, Курион. Он знает, что у Цезаря только один легион по эту сторону Альп, у Помпея нет доказательств, что на подходе еще несколько легионов. Он знает, что, если бы Цезарь хотел подтянуть армию, сейчас она уже была бы в Италийской Галлии. Boni тоже это знают. Разве ты не видишь? Чем громче шум и чем сильнее он выводит из равновесия, тем грандиознее покажется им победа, когда Цезарь сдастся. Они хотят покрыть себя славой.
– А если Цезарь не сдастся?
– Он их раздавит. – Она пристально посмотрела на Куриона. – Гай, у тебя ведь есть интуиция. Что она тебе говорит?
– Что Цезарь до последнего будет пытаться решить свой вопрос в законном порядке.
– Он совершенно спокоен.
– О да!
– Потому что уже разложил все по полочкам у себя в голове.
– В этом ты, безусловно, права, жена.
– Ты здесь с какой-то целью или просто вернулся домой?
– Я должен ознакомить сенат с письмом Цезаря. Сегодня же, на инаугурации новых консулов.
– Ты сам прочтешь его?
– Нет, Антоний. Я теперь лицо частное. Никто меня слушать не станет.
– Ты сможешь побыть со мной хотя бы несколько дней?
– Надеюсь, Фульвия, я вообще не уеду.
Вскоре Курион отправился в храм Юпитера Всеблагого Всесильного на Капитолии, где сенат всегда проводил первые новогодние заседания. Вернулся он через несколько часов. С ним был Марк Антоний.
Подготовка к обеду заняла какое-то время. Нужно было произнести молитвы, принести жертвы ларам и пенатам, снять тоги, разуться, потом омыть и вытереть ноги. Фульвия молча ждала, но потом первой заняла место на ложе lectus imus, ибо была одной из скандально продвинутых женщин, считавших себя вправе, подобно мужчинам, принимать пищу лежа.
– Теперь рассказывайте, – потребовала она.
Антоний накинулся на еду. Курион усмехнулся:
– Наш приятель-обжора прочел письмо Цезаря так громогласно, что никто не сумел его перекричать.
– Что было в письме?
– Предложение. Или за Цезарем оставляют провинции с армией, или все прочие лица, облеченные аналогичными полномочиями, должны снять их с себя вместе с ним.
– Ага! – довольно воскликнула Фульвия. – Он пойдет на Рим.
– Почему ты так думаешь? – спросил Курион.
– Потому что он сделал абсурдное, неприемлемое предложение.
– Я это понимаю, но все же…
– Она права, – пробурчал пожирающий яйца Антоний. – Он пойдет на Рим.
– Продолжай, Курион. Что было дальше?
– Председательствовал Лентул Крус. Он отказался от обсуждения поступившего предложения. И вместо этого произнес речь об общем состоянии государства.
– Но первым консулом стал Марцелл-младший. У него фасции на январь! Почему он не председательствовал?
– После религиозных церемоний он нас оставил, – пояснил Антоний, энергично жуя. – Голова разболелась.
– Если хочешь что-то сказать, Марк Антоний, сначала вынь из корыта рыло, – обрезала его Фульвия.