Смирилась. И из больницы она вышла с тем же диагнозом, который был у ее матери, хотя у Тани никогда не было ни галлюцинаций, ни даже беспричинной депрессии.
Только к вечеру она заговорила с матерью, но та отвечала сухо и неохотно. Потом пришел с работы отец, мать почти сразу же легла спать. А Тане в ту ночь было не до сна. Странное предчувствие угнетало ее; она вертелась с боку на бок, считала до тысячи, но сон не шел к ней.
В коридоре тихо звякнул телефон. Таня вскинулась — кому не спится без четверти два ночи? — сдернула трубку. Кто-то хулиганил, потому что ответом Таниному «алле» была гробовая тишина. Пожав плечами, она вновь забралась под одеяло и тут сообразила, что же ей показалось неестественным в словах Васина.
Язва. Язва желудка. Мать тысячу раз права, говоря, что Сашка не похож на язвенника. Он и не был им — та его «операция» на втором курсе на деле являлась сквозным ог-нестрельным ранением. Таня знала это, но так привыкла врать, что уже сама себя убедила во лжи. Но язвы-то не было! Каким образом тогда он очутился в реанимации, ведь он не мог отравиться сильнее остальных... Что-то здесь неувязочка получается. Впрочем, что переживать? Все выяснится в понедельник, когда из больницы выйдет Соколов.
А в воскресенье выяснилось, что ей нечем заняться. Все домашние дела она переделала накануне, и безделье в ожидании понедельника портило ей настроение. День тянулся мучительно медленно, минуты текли, как вязкий сироп, — лениво, нехотя. Поэтому незваный гость, явившийся вечером, оказался кстати.
Таня познакомилась с ним не так давно, звали его Витей, он был ужасно забавным, и с ним было весело. С ним можно было болтать на любые темы без всякого стеснения, как с лучшей подружкой. Буквально с первой встречи у Тани установились такие отношения с ним, как будто они были знакомы много лет. Единственное, что слегка напрягало Таню, — она как-то по глухой пьяни сболтнула лишнее о Сашке и опасалась за последствия своей разговорчивости. Но Витька выглядел обычным лохом, и она надеялась, что пьяные откровения сойдут ей с рук.
Витька поудобнее устроился в кресле (поудобнее у него называлось сесть по-турецки, чтобы острые тощие колен
Ки торчали выше ушей), дождался, пока она плотно притворит дверь в комнату, и заметил:
— Ты здорово похорошела за те полтора месяца, что я тебя не видел.
— Хотелось бы верить, — вздохнула Таня. До красоты ли ей было, если Сашка лежал в больнице?
— Рада, наверное, — сделал совершенно необъяснимый вывод Витька.
— Чему?
— То есть? — не понял Витька.
— Чему мне радоваться? Одни проблемы.
— Да ладно! От такой угрозы тебя судьба избавила, а ты кислую морду строишь.
— От какой угрозы? Вить, я тебя что-то не понимаю.
— Ну, ты боялась этого, как его... — Витька прищелкнул пальцами. — А, Цезаря! Все вспоминал, что он за император — Цезарь или Наполеон?
— Я не боялась его.
— Ну, ты врать здорова! А кто бумажки на него собирал?
— Это для другого дела. Вовсе не для того, чтобы защититься.
— Ладно, твое дело. А где, кстати, ты их держишь? Все еще дома?
— Много будешь знать — не своей смертью помрешь, — отрезала Таня. — И забудь про них. Ты их не видел, и мало ли чего я могла спьяну наболтать?
— Ну да, — ухмыльнулся Витька. — А я тоже пьян был и ничего не помню. Может, мне это все приснилось. Это мы в первом классе проходили, урок такой у нас был — «ничего не видел, ничего не слышал» называется. И от природы я вообще глухонемой. У меня местечко есть на примете, надежнее не придумаешь, поэтому я и спросил.
— Спасибо за заботу, но этих фотографий больше нет, я их сожгла. И отвяжись от меня.
— А я и не привязывался, это вообще не мое собачье дело. Чего ты ко мне пристала? Кстати, ты с ними рисковала влететь очень и очень круто. Если бы он пронюхал про такие дела, тебе пришлось бы гроб заказывать. Для себя.
— Ему на это наплевать.
— Сейчас — конечно. Сейчас ему на все наплевать.
Тане эта реплика показалась странной.
— Да, ему не позавидуешь. Четверо суток в реанимации, и неизвестно, сколько придется еще пролежать.
— В какой больнице?! — Витька даже глаза вытаращил. — Он в больнице?
— Ну да.
Витька погрузился в размышления. Выражение лица у него было такое, какое могло быть у компьютера, которому загадали детскую загадку «А и Б сидели на трубе». Казалось, еще немного, и у него из ушей пар повалит. В конце концов он выдал:
— А кого тогда похоронили на этой неделе?
— Понятия не имею.
— Черт возьми, ведь шум был на всю Москву. Может, мы с тобой о разных Цезарях говорим? Но все твердят, что грохнули именно Кровавого Цезаря, главаря ясеневских...
Таня тихо осела. Нет, только не это...
— Самое интересное, я видел его могилу, — разглагольствовал Витька. — На Щербинке. На могиле цветов больше, чем на рынке перед Восьмым марта. И надгробие уже поставили, надпись из чистого золота, не латунь там какая - то. Я и имя запомнил — Матвеев Александр Сергеевич, родился 11 мая 1969 года, умер...
Тане показалось, что она закричала, но крик прозвучал только в ее голове. Горло не слушалось ее, и наружу вырвался лишь хриплый шепот: «Нет...» Из закрытых глаз полились слезы, на какое-то время она перестала воспринимать окружающий мир. Сбылись-таки ее самые черные предчувствия... Как глупо, как неожиданно, ведь все складывалось так чудесно. Значит, та ночь была последней, самой последней. Больше этого не повторится — он умер. Он навсегда ушел, его не вернешь, как трудно это принять, какое это ужасное слово — «навсегда»...
Витька покинул свое кресло, сидел рядом, гладил ее по руке и обеспокоенно спрашивал: «Тань, ты че?» Знал бы он, ЧТО сказал, понимал бы он, КЕМ был Сашка для Тани.,. Витька выскочил, через некоторое время вернулся с флакончиком валерьянки и стаканом воды, накапал.
— Танюш, на, выпей.
— Не надо, — отказывалась она. Зачем ей успокаиваться, если случилось худшее?
— Танечка, я тебя очень прошу, выпей! — Витька сам чуть не плакал, суетился вокруг нее, уговаривал.
Устав от его просьб, она сдалась. Витька сидел расстроенный и старался не смотреть ей в глаза.
— Тань, прости, я не думал... Блин, я не знал, что ты так к нему относишься... Я-то думал...
— Прекрати. Ты здесь ни при чем. Не ты же его убил. — Она помолчала, потом тихо спросила: — Как?
— Точно никто не знает. Мне мент знакомый в общих чертах рассказал. Там большая игра была. Его расстреляли у собственной входной двери, восемь пуль всадили, и пистолет бросили рядом. Заказное убийство. При нем самом менты пушку нашли и кучу всего такого, от чего весь уголовный розыск на уши встал. В квартире обыск был, а там... В общем, предполагают, что он собирался обложить данью 11МР, влез в политические дрязги, успел отравить жизнь авторитетам повыше себя, запугал пол-Москвы... И в конце концов его убрали, потому что он всем надоел и к тому же подкопался под кого-то такого, к кому подступать еще ни у кого наглости не ХЕатало. Менты считают, что его убрали из-за наездов на 11МР, потому что только там люди располагают такими политическими связями. 11МР отпирается, говорит, что ничего подобного, даже награду за данные об убийце пообещала. Ясеневские, которых менты хотят основательно потрепать — благо все данные о команде теперь на Петровке есть, — снялись с хат, попрятались и пообещали: если хоть кто-то ляпнет ментам о бизнесе Цезаря — резня будет похлеще прошлогодней. Короче, всем, кто что - то знал, после этого заявления резко отшибло память. И тоже бешеные бабки за имя киллера предлагают, как и ТГМР. Никто толком не знает, с какой стороны «заказ» пришел — то ли его люди с 1ШР устранили, а плата за данные об убийстве — обычный блеф, то ли кто-то из воров в законе распорядился избавиться от беспределыцика, то ли ни те, ни другие, а кто-то третий. Одна путаница.
Боже, как все это жутко... И как похоже на Сашку — он вечно был замешан во всех мыслимых интригах. Он был слишком молод для того, чтобы с ним считались, и его признавали только тогда, когда он наносил неожиданный удар. Ему приходилось нагло плевать на все законы и понятия, на всякую субординацию (если этот термин приме
Ним к криминалу) — хотя бы для того, чтобы его заметили. И вот — не только заметили, но и на мушку взяли... И выстрелили... Невольно Таня представила его себе — окро-вавленный, он упал на ступеньки, а убийца все стрелял и стрелял... Она содрогнулась, в горле встал плотный комок. И, чтобы как-то отвлечь свое воображение от страшной картины, она выдавила из себя:
— Ты-то как?
— Да я-то нормально. Вот, на работу устроился... Программистом...
Он отвечал машинально, совершенно удрученный Та - ниной реакцией. Он не собирался причинить ей боль и теперь чувствовал себя едва ли не виновником гибели Саш-ки. Сникнув окончательно, он скомканно и торопливо распрощался и ушел.
Таня впала в прострацию. Что-то вокруг происходило, она это видела, как-то участвовала в этом, но ничего не понимала. После Витькиного ухода в комнату заглянула мать, села рядом, обняла, начала говорить что-то ласковое. Таня, кажется, даже отвечала — невпопад и какую-то ерунду. Мать пыталась вытянуть из нее, что произошло, и этот вопрос был единственным, четко дошедшим до сознания девушки. Неестественно ровно она сказала: «Сашка умер». Потом вспомнила, какие наставления он ей давал — правду о нем нельзя выдавать даже после его смерти, — и на всякий случай добавила: «В больнице». Мать заплакала, но она жалела не его, а свою дочь. Она просила прощения, почему-то считала себя виноватой за сцену накануне. Таня кивала, говорила ничего не значащие слова. Ей хотелось, чтобы ее оставили одну, в покое, чтобы никто не лез к ней, не пытался разделить ее горе.
Что значила ее ссора с матерью по сравнению со смертью Сашки? Все бывает, говорила и думала Таня. Поссорились из-за пустяка, это ерунда. Все бывает. Только мертвые не воскресают. Это всегда так — утром видишь человека, смотришь в его глаза, потом говоришь: «До встречи». А через несколько часов его нет. Как это — нет? Ведь только что был, только что смеялся, только что ты целовалась с ним, и сразу — пустота. Будто и не было его вовсе. Утром сидел на лекциях, забавно царапал что-то левой рукой в тетрадке, поддразнивая, показывал язык Васину, а вечером