ап-Сеитикс подавила вздох. — Теперь все это не для меня. Как другие удивились бы, увидев меня здесь!»
Насколько понимал Рейт, переживания девушки ограничивались проблемами, связанными с вынужденным неприличием ее поведения.
Баржа плыла по каналу. Голубое мерцание приближалось, ярчало, превращаясь в бледное сияние над головой, потом далеко впереди появлялся новый голубой светлячок. Рейт, утомленный скукой, не находил себе места. Полная, чернильная темнота нарушалась только маяками и размытыми отсветами фонаря на носовой площадке баржи. Женские интонации в голосе Зап-Сеитикс — сидящей в тени фигуры с неопределенными очертаниями — возбуждали в Рейте нездоровую игру воображения. Привычные движения девушки приобретали в его глазах провокационно-эротический смысл. «Как она может провоцировать меня или заигрывать, — осаждал он себя, — не сознавая сущности отношений между мужчиной и женщиной?» Любые подсознательные сексуальные побуждения в ее случае представлялись причудливым извращением, завуалированным проявлением преувеличенного запретами стремления к «нарушению спокойствия». Рейт вспомнил трепет ее теплого тела, прижавшегося к нему в воде, формы, проявившиеся под мокрой налипшей рубашкой — не следовало ли ему доверять инстинктам больше, чем логическим рассуждениям? Зап-Сеитикс внешне не проявляла никаких эмоций, кроме общей склонности к мрачным предчувствиям, но со временем стала разговорчивой. Теперь она могла рассказывать часами, тихим монотонным голосом, обо всем, что знала. Ее прошедшая жизнь, с точки зрения Рейта, была удивительно серой и однообразной, лишенной всяких волнений, вольностей и легкомыслия. Рейт не понимал: что могло наполнять воображение пнумекинов, вечно погруженных в мечтательную задумчивость? Девушка различала индивидуальные особенности бывших подруг, чутко воспринимая утонченные вариации соблюдения правил приличия и подобающего поведения, для нее игравшие такую же роль, как страстные или неистовые проявления темперамента для обитателей поверхности Тшая. Она знала об анатомических различиях между полами, но не строила никаких теорий, объяснявших положение вещей. Все это казалось Рейту чрезвычайно странным. Судя по всему, Убежища были инкубатором, где нарождались и вызревали хитросплетения многочисленных и разнообразных неврозов. Рейт не осмеливался расспрашивать слишком подробно — как только разговор касался сколько-нибудь интимных подробностей, девушка сразу начинала отмалчиваться. Удалось ли пнуме вывести породу людей с подавленным половым влечением? Или они подмешивали в пищу пнумекинов успокоительные средства, наркотики, гормональные препараты, устранявшие опасное стремление человека к постоянному размножению? Рейт пробовал задавать осторожные вопросы — девушка отвечала невпопад, рассуждая о материях, настолько удаленных от сути дела, что Рейт убедился в ее полном непонимании предмета. Зап-Сеитикс признала, что время от времени некоторым пнумекинам безопасная, размеренная жизнь в Убежищах становилась невмоготу. Таких отсылали на поверхность, под беспощадные лучи солнца, в мир изменчивых ветров, ливней и гроз, под устрашающую бездну усеянного звездами ночного космоса. Изгоям никогда не позволяли возвращаться. «Не понимаю, почему я не боюсь гхиана еще больше, — говорила она. — Может быть, во мне всегда была наклонность, свойственная гжиндрам? Я слышала, что огромные пространства вызывают смятение, многие сходят с ума. Я не хотела бы лишиться рассудка».
«Мы еще не на поверхности», — отзывался Рейт, на что она слегка пожимала плечами, как если бы вопрос о побеге не имел большого значения.
В том, что касалось способов воспроизведения потомства, применяемых пнуме, девушка не могла сказать ничего определенного, подозревая, однако, что соответствующая информация засекречена. На вопрос о количественном соотношении пнуме и пнумекинов она тоже затруднялась ответить: «Скорее всего, зужма-кастшаи более многочисленны, но многие из них никогда не появляются в Убежищах — они проводят всю жизнь в Глубинах, где хранятся ценные экспонаты».
«Какого рода экспонаты?»
Опять же, Зап-Сеитикс не располагала точными сведениями: «История Тшая уходит в немыслимую древность, записи ведутся с начала времен. Зужма-кастшаи тщательно регистрировали все, что когда-либо происходило. Они считают Тшай огромным музеем, где каждое событие, каждое дерево, каждый камень — неповторимый сувенир. Теперь на просторах гхиана поселились три расы пришельцев. Каждая живет по-своему, каждая оставляет следы в Вечности».
«Всего три?»
«Дирдиры, часчи и ванхи».
«А как же люди?»
«Люди? — с сомнением переспросила она. — Не знаю. Наверное, люди тоже когда-то прибыли из космоса. Если так, на Тшае встретились четыре расы. Такое случалось и раньше, самые странные существа посещали древний Тшай. Зужма-кастшаи никого не приветствуют, никого не выгоняют — только наблюдают. Они пополняют коллекции, приобретают новые экспонаты Вместилища Вечности, ведут архивные записи».
Рейт увидел пнуме в новом свете. По всей вероятности, аборигены Тшая рассматривали поверхность планеты как театральную сцену чудовищных размеров, где для них тысячелетиями разыгрывали великолепные трагедии — войны древних часчей и синих часчей, вторжение дирдиров, последовавшее встречное вторжение ванхов, всевозможные кампании, битвы, мятежи и геноциды, строительство городов, их упадок, запустение и превращение в руины, возникновение и вымирание племен и народов. Всем этим объяснялась молчаливая терпимость пнуме, допускавших присутствие на Тшае инопланетных рас — с их точки зрения, пришельцы только украшали орнаментальный ковер истории планеты. Рейт спросил девушку, вызывает ли в ней Тшай такое же эстетическое благоговение. Зап-Сеитикс апатично махнула рукой — нет, для нее история планеты ничего не значила, происходящее на поверхности ее нисколько не занимало. Тут Рейту удалось наконец заглянуть, как в озаренный молнией колодец, в самую глубину ее пустой души. Для дочери пнумекинов жизнь была банальным, пресным, бесцельным времяпровождением, требовавшим только терпения и подчинения. Все необычное, незнакомое вызывало страх и подозрения — страхом и подозрениями ограничивалась гамма сильных ощущений. О возможности радоваться существованию она не догадывалась. Рейт понял, каким он должен был выглядеть в ее глазах — дикарь из мира, где господствуют страх и боль, принимающий неожиданные решения, совершающий внезапные поступки, жестокий и грубый, хитрый и ловкий, в общем и в целом непредсказуемый, заставляющий постоянно опасаться крайнего неприличия, наихудших нарушений спокойствия. «Несчастное существо, — думал Рейт, — безобидное и бесцветное». Все же, вспоминая, как она цеплялась за него в воде, он сомневался и в этой оценке. В тихом омуте черти водятся. В бесконечной темноте воображаемые картины искушали его праздный ум, доводя его до лихорадочного возбуждения. Зап-Сеитикс каким-то образом почувствовала его внутреннее брожение и неловко отошла подальше в тень, предоставив Рейту насмехаться над собой в одиночестве. Что происходило у нее в голове?
Рейт придумал новую игру. Он старался развлечь девушку, придумывая забавные случаи, нелепые ситуации — но Зап-Сеитикс, подобно заколдованной сказочной принцессе, не умела смеяться. Из наблюдений Рейта следовало, что единственной радостью в ее жизни были сладко-соленые печенья-облатки, оживлявшие достаточно безвкусное меню. К сожалению, запас этих лакомств в кладовой баржи подошел к концу вскоре после отправления. Дефицит облаток вызвал у девушки возмущение: «Нам всегда давали дикко — всегда, каждый день! Это глупо, нехорошо! Кто-то совершил ошибку!»
До сих пор Рейт не замечал в ней столь агрессивных эмоций. Лишенная любимого кушанья, поначалу его спутница замкнулась в себе, потом стала вялой и равнодушной, отказывалась есть. Впоследствии, вынужденная чем-то питаться, она оставалась, однако, необычно нервной и раздражительной. Явная физиологическая реакция девушки на отсутствие «дикко» навела Рейта на мысль, что облатки содержали сильнодействующий наркотик, вызывавший потребность в ежесуточном отравлении.
Зап-Сеитикс замкнулась в себе, практически ничего не говорила три или четыре дня и держалась как можно дальше от Рейта, как будто он был виноват в ее лишениях — что по сути дела соответствовало истине. Если бы он не ворвался, как шторм, в ее прохладно-серое существование, она вела бы размеренный образ жизни, отщипывая кусочек «дикко» каждый раз, когда ей это приходило в голову. Со временем скверное расположение духа постепенно растворилось, девушка стала почти разговорчивой. Казалось, она искала одобрения, внимания — пожалуй, даже привязанности. Таким, по крайней мере, положение вещей представлялось Рейту, находившему ситуацию исключительно абсурдной.
Баржа бесшумно двигалась во мраке — от одного голубого светляка к другому, к третьему... Они проплыли цепь подземных озер, миновали безмолвные пещеры, увешанные сталактатами, потом долго — наверное, три дня — перемещались по совершенно прямому узкому туннелю с тусклыми маяками, установленными в потолке через равные промежутки, каждый длиной километров шестнадцать. За туннелем последовали другие пещеры, где они снова заметили затерянные в глубине погрузочные доки — полукруглые островки бледно-желтого света. Снова начался прямой узкий канал. Путешествие завершалось, это чувствовалось в воздухе. Команда передвигалась по палубе чуть поспешнее, чем раньше. Пассажиры-пнумекины, раньше устроившиеся вдоль правого борта, перешли на носовую площадку. Зап-Сеитикс, в очередной раз вернувшись с припасами из кладовой, скорбно пробормотала: «Мы у Бажан-Гахая».
«Где это, Бажан-Гахай?»
«На дальней границе Северных районов. Мы уплыли далеко». Она тихо добавила: «Плыть было хорошо, спокойно».
Рейту показалось, что она говорит с сожалением: «Бажан- Гахай — рядом с выходом на поверхность?»
«Это торговый пост для обмена товарами с жителями островов Станг и Хедаджи».
Рейт удивился: «Мы так далеко на севере?»