Они вошли в мертвецкую. «Кому так насолил этот маленький кривоногий человек с непомерно большой облысевшей головой?» — подумал Савушкин.
На черепе покойного чернела гематома, на шее явственно виднелся след удавки. Рядом лежали осколки цемента.
Предстояла меланхоличная тягостная работа. Савушкин вышел в коридор, по лицу женщины текли слезы. Она вздрагивала, невидяще озиралась, будто пыталась осознать, что происходит вокруг.
Савушкин присел рядом на корточки.
— Извините, ради бога, я глубоко сочувствую вашему горю, поверьте, оно и лично меня касается…
— Кто вы?
— Я майор милиции Савушкин Никита Алексеевич. У меня к вам есть несколько вопросов. Если можете, пожалуйста, ответьте. Скажите, ваш муж имел врагов, недоброжелателей? Когда вы его видели в последний раз?
— Позавчера утром. Он ушел на работу и не вернулся… Вася и мухи не обидел, про каких врагов вы говорите?
— Может, он занимался коммерцией, бизнесом, были конфликты с компаньонами?
— Что вы говорите? Он технологом был на мехзаводе. Жалкие гроши получал. А за последние два месяца вообще не заплатили. А ведь у нас трое детей. И что мне сейчас делать? Я не знаю, что мне сейчас делать! Как жить? Ну за что его убили?
Женщина содрогнулась всем телом, закрыла лицо руками, словно желая отгородиться от серых стен морга, настырного следователя, черного горя — первого предвестника беспросветной жизни… Узловатые красные пальцы с торопливо остриженными ногтями, вздувшиеся вены — руки, никогда не знавшие отдыха.
Наконец, она опустила их, и Савушкин, боясь потерять момент, протянул ей фотографию первого убитого из серии.
— Посмотрите, пожалуйста, вам не знакомо это лицо?
Она отрицательно покачала головой.
Никита оставил ей свой телефон и посоветовал немедленно ехать домой.
Серега шел за ним хвостом и молчал. Он был потрясен. Когда видишь горе и его причину рядом, в одной связке, или черствеешь, или ощущаешь, будто острое лезвие до крови режет душу.
— На базу? — спросил Сергей внезапно дрогнувшим голосом.
— Поехали, перекусим чего-нибудь. Тут через три квартала чебуречная есть…
Оказалось, что Савушкина здесь знали. Прыткий Алик радушно изогнулся:
— Никита Алексеевич, милости просим, давненько не был у нас! Как дела? Нормально? Пять минут подождете? Самые горячие… С огня!
Он смахнул невидимые крошки со стола, поставил четыре бутылки немецкого пива, откупорил. Почти моментально появились золотистые конвертики с мясом и соком, которые так приятно складывать пополам и впиваться зубами.
— Где работаешь щас? — Алик подсел рядом на краешек стула.
— Бандитов ловлю, — обтекаемо ответил Никита.
— Ох, опасная твоя работа. Почему уходить не хочешь? В охране больше получать будешь…
— Кому-то и бандитов ловить надо. Ты вот за «крышу» платишь?
— Я? Никому не плачу! — гордо вскинул кавказскую голову Алик.
— Врешь ведь!
— Вру! — рассмеялся хозяин.
— Вот видишь, Серега, он нам открыто говорит и даже не укоряет, что мы, менты, не можем его защитить. А если мы предложим ему, так сказать, оградить от «крыши», он откажется. Верно, Алик?
— Кому-то все равно платить надо, — философски ответил Алик.
— Никита, оставим тему?
Белым облаком вплыл официант, беззвучно поставил на стол бутылку «Русской».
— Сейчас еще чебуреки будут! — предупредил возражения Алик.
— Эх, ну как тут завяжешь, а, Серега? — Никита покачал головой, махнул рукой.
Алик тут же хрустнул пробкой. Выпили по полстакана, Савушкин поднялся:
— Пора!
Алик стал уговаривать: чебуреки по спецзаказу будут, но Никита уже помрачнел — работа тянула, как якорь, сброшенный в глубину.
В отделе их ждала новость: бюст № 1 обрел имя. Позвонили с завода имени Ильича и сообщили фамилию: Гниденко Владимир. Уволен два месяца назад за пьянство.
— Это хорошо, — сказал Савушкин, дыша в сторону. — Ищем аналогии, ребята. Связующая нить между бюстами поможет вычислить убийцу. На девяносто процентов вероятность, что это один и тот же человек или банда.
— А вдруг это пошла мода? — подал голос Игорь. — Во, «Московский комсомолец» расписал: «Искусство» неизвестного киллера заставило ужаснуться даже видавших виды оперативников. Вчера утром в одной из подворотен близ Кремля обнаружен бюст. При внимательном рассмотрении оказалось, что это труп, зарытый по грудь и полностью обмазанный цементом… Для беспредельщиков и всяких там отмороженных — чем не новая забава?
Савушкин поднял руку, требуя внимания.
— Сергей, поедешь к вдове Цуцени, вытянешь все из жизни покойного, начиная с пеленок. Игорь, ты на завод Ильича. Потом — в семью. То же самое — с младых ногтей, оценки в школе, медицинская карта, вплоть до алкогольного распада личности.
— И печени, — добавил Сергей.
Глава 4
Еще на первой проходке, что по-тюремному — прогулка, Жогин приметил, что небо — близко, протяни руку, да еще подпрыгни хорошо, сразу достанешь. А ржавая сетка над головой, ну точно — со времен политзека Емельки Пугачева, который маялся тут до казни в одной из башен… Только дотянуться бы да ударить, не жалея кулака, вдруг проломится? И вот она, воля, дохнет опьяняюще, и уже не страшен свинец в рожке часового, потому как все равно у Жоги расстрельная статья, уж не отвертеться, потому как рецидивист, и восемь отсиженных лет за убийство в драке никак не спишут даже за самое примерное поведение. Не ждать Жоге ничего хорошего от пе-ни-це-тарной (придумали же словечко!) конторы, не нужна живая могила в тюрьме для пожизненных на острове Огненном, за которую хлопочет лучший друг зеков товарищ Приставкин. Нужна воля, потому как смерть берет за пищак и давит, давит до хрипоты и блевотины. А вонючие стены камеры высасывают не только соки, выпивают мозги, превращая тебя в тупое и равнодушное животное.
Спалился Жога по-дурному. Пошел на домуху — хату брать. Все чин-чинарем: вставил в дверную щель обломок спички, позвонил, спустился вниз. Через десять минут вернулся: спичка торчала на месте. Значит, дверь не открывали. Достал тонко отточенную (по спецзаказу!) стальную фомку, отжал внутряк — щеколду замка, резко толкнул. А тут, как на грех, старая шамкалка навстречу ползет. Пришлось тем же фомичем перешибить бабку, чтоб не хитрила. Она и завалилась без стука. Когда барахло шерстил, не почуял худой сквознячок: входную дверь закрыл неплотно, и кто-то из соседей, проходя мимо, заметил следы взлома. Менты повязали на лестнице вместе с сумками…
Жога пошел в глухую несознанку, стал панты крутить: я, мол, искал хату дружбана, по буху познакомились. Вижу, дверь настежь, старуха валяется, кто-то клацнул. Ну, думаю, чего добру пропадать… «Не лепи горбатого, Жогин! — сатанел следователь. — Подписывай и не трави душу. На мне еще семь трупов висят!»
В камере — семьдесят рыл от пола до потолка, не вздохнуть, не охнуть, пот и сало на стенах, сон по очереди. Сокамерники прозвали его за убиенную старушку Раскольниковым. Но в отличие от агонизирующего студента Боря Жогин никогда не страдал угрызениями совести. Он с детства считал себя всегда правым и находил простое и легкое оправдание всем своим поступкам. Когда отнимал деньги, пояснял, что пацаны должны с ним делиться, так как его папаня все пропивает. Позже, когда сформировался его квадратный череп с двумя шишками на лбу и такими же на затылке, еще более выдвинулась вперед челюсть, Жога пошел на разбойные дела, окончательно укрепившись в мысли, что все люди — это твари. До первой ходки у него был любимый афоризм: «СССР — палата № 6. Человек человеку — волк. Все люди — б…»
Жогина да раза возили на место убийства — устраивали ему следственный эксперимент. Два раза хозяин квартиры, лысый мужичок, закатывал истерику, порываясь вцепиться ему в горло, требуя немедленной смертной казни. Жогин тупо смотрел на плохо отскобленное пятно на полу и ни в чем не сознавался.
Вернувшись, медленно хлебал вечернюю шленку — жидкую кашу — и думал, думал.
Гадкие предчувствия томили его: не выйти ему из этих стен. Приговор по исключительной мере — и единственное «новоселье», самое страшное место в Бутырке, где обитатели почти не видят живого света: коридор № 6, четырнадцать камер, где содержат смертников и куда путь ведет через десяток стальных дверей… Там переодевают в полосатку — и оттуда уже не убежишь, разве что через трубу крематория…
Утром Жога проснулся и понял: что-то должно случиться. Он почти не тронул разваренный горох, хлебнул мутного чая. Наконец, повели на долгожданную прогулку. Вертухай отсчитал шестерых, руки за спину, вперед — марш. Прогулка только называлась прогулкой: зеков запирали в квадратном боксе четыре на четыре метра…
Они прошли длинный коридор, на каждом повороте железные двери с грохотом отсекали от них пути побега.
После камеры в каменной квадратной клетке дышалось хорошо и привольно. Июньская погода в Москве переменчива, но сегодня ярко светило солнце, и сетка не мешала чувствовать пряный ветер цветущего лета.
— Эй ты, бивень! — Жога толкнул сидящего на корточках увальня лет двадцати. Тот вздрогнул, медленно выходя из прострации. — Встань, когда с тобой разговаривают!
Парень покосился на запястье Жогина: змейка, обвивающая кинжал, — поднялся.
— Встань здесь, — показал Жогин на угол. — Пальцы в замок, руки ковшиком, подсадишь меня.
Парень подчинился. А Жогин ступил на подставленные руки, перебрался на плечи, уперся руками в сетку, стал бить кулаком. Лишь бы вертухай не заглянул! Вот она, воля, три метра от пола шершавой цементной штукатурки, обнажившаяся кирпичная кладка сверху, только пронзить эту проклятую сетку…
— Все, не могу! — Парень присел, будто сломался. — Мне за тебя срок добавят!
Жога спустился на землю, ухватил увальня за грудки:
— Ты у меня в камере петухом кукарекать будешь! Не знаешь законов воровского братства?
Он ткнул пальцем еще в одного зека, помоложе:
— Братишка, помоги, мне выпулиться надо, статья расстрельная. Больше шанса не будет. А увидимся на воле — отблагодарю!