– Отец!
– Знаешь, Тиэко, давай продадим нашу лавку, купим ма-аленький домик где-нибудь в Нисидзин или в тихом уголке близ храма Нандзэндзи либо в Окадзаки и станем вдвоем рисовать эскизы для кимоно и поясов. Бедность тебя не пугает?
– Бедность? Меня? Нисколько!
– Ну-ну, – сонно пробормотал Такитиро и замолчал. Уснул, должно быть. А Тиэко не спалось.
Но на следующее утро она поднялась рано, подмела улицу перед лавкой и смахнула пыль с решетки и скамьи.
А праздник Гион продолжался.
Восемнадцатого сооружают последние ковчеги, яма[82], двадцать третьего – канун завершения праздника и празднество расписных ширм, двадцать четвертого – процессия ковчегов яма, затем представление в храме, двадцать восьмого – «омовение» священных ковчегов и возвращение их в храм Ясака, двадцать девятого – торжественное возвещение об окончании праздника Гион.
Весь месяц, пока длился праздник, неясная тревога не покидала Тиэко.
Цвета осени
Одним из сохранившихся по сей день свидетельств «просветительской деятельности» в годы Мэйдзи был трамвай, который курсировал на линии Китано. И вот наконец решили снять с линии этот старейший в Японии трамвай.
Тысячелетняя столица очень уж быстро перенимала кое-что у Запада. У жителей Киото есть такое в характере.
Но облик старой столицы проявлялся, может быть, и в том, что по сей день по ее улицам бегал этот старенький трамвай, прозванный «Динь-динь». Трамвайчик был настолько маленький и тесный, что пассажиры на соседних скамейках упирались друг в друга коленками.
Когда было решено трамвай отправить на покой, жителями Киото овладели ностальгические чувства, и, чтобы как-то отметить расставание, его украсили искусственными цветами и назвали «памятным трамваем». В последние рейсы на трамвае отправлялись жители Киото, одетые по моде далекой эпохи Мэйдзи. Так это событие превратили в своеобразный праздник, о котором было оповещено все население города.
Несколько дней старый трамвай курсировал на линии Китано, переполненный праздной публикой. Дело было в июле, и многие ехали, раскрыв зонтики от солнца.
В Токио сейчас редко встретишь человека, который пользовался бы зонтом от солнца. Правда, считается, что в Киото летнее солнце жарче, чем в Токио.
Садясь в «памятный трамвай» у вокзала Киото, Такитиро обратил внимание на женщину средних лет, которая скромно занимала место на последней скамейке и с улыбкой поглядывала на него. Такитиро родился еще в годы Мэйдзи и с полным правом мог ехать на этом трамвае.
– А ты почему здесь оказалась? – спросил он, стараясь подавить смущение.
– Я ведь появилась на свет вскоре после Мэйдзи. К тому же всегда пользовалась линией Китано.
– Вот оно что…
– «Вот оно что», «вот оно что»… Бесчувственный вы человек! Вспомнили меня наконец?
– С тобой премиленькая девочка. Где прятала ее до сих пор?
– Нигде не прятала. Вам должно быть известно – это не мой ребенок.
– Откуда мне знать. Женщины – они такие…
– Откуда вы это взяли! Это вас, мужчин, всегда тянет на клубничку.
Лицо у девочки матово-белое. Она и впрямь очаровательна. На вид лет четырнадцать-пятнадцать. На ней было летнее кимоно, подпоясанное узким красным поясом. Ее смущали взгляды Такитиро, и она, потупившись, тихо сидела рядом с женщиной, не решаясь поднять глаза.
Такитиро легонько дернул женщину за рукав и подмигнул.
– Тий-тян, пересядь сюда, между нами, – сказала она.
Некоторое время все трое молчали. Потом женщина, перегнувшись через голову девочки, шепнула Такитиро на ухо:
– Хочу отдать ее в Гионскую школу танцев – пусть учится.
– Кто ее мать?
– Одна знакомая из соседнего с нашим чайного домика.
– Угу.
– Некоторые считают, что это наш с вами ребенок, – едва слышно шепнула она.
– Не может быть!
Женщина была хозяйкой чайного домика в Верхнем квартале семи заведений.
– Если девочка вам так понравилась, может, проводите нас к храму Китано поклониться богу Тэндзину?
Такитиро понимал, что она шутит, но все же спросил у девочки:
– Тебе сколько лет?
– Перешла в первый класс средней школы.
– Так, – пробормотал Такитиро, разглядывая девочку. – На том свете или на этом, когда рожусь заново, прошу…
Туманный намек Такитиро тем не менее был, по-видимому, понят. Недаром девочка появилась на свет в «веселом» квартале.
– Почему я должен следовать за вами к Тэндзину, влекомый этой малюткой? Она воплотилась в бога Тэндзина, что ли? – пошутил Такитиро.
– Вы угадали.
– Но ведь Тэндзин – мужчина!
– А он тем временем переродился в женщину, – парировала она. – И если девочка переродилась в мужчину, а вы имеете на нее виды, такая любовь не доведет до добра, сошлют куда подальше.
Такитиро прыснул:
– Ну, а с женщинами можно?
– Отчего же нельзя? Но я-то знаю: вам только красотки по вкусу.
– Это верно.
Девочка была бесспорно красива. Коротко подстриженные черные волосы матово блестели, глаза с двойной складкой век были прекрасны…
– Она одна у матери? – спросил Такитиро.
– Нет, у нее две старшие сестры. Самая старшая весной будущего года оканчивает среднюю школу. Потом, может быть, пойдет в танцовщицы.
– Также красива?
– Они похожи, но старшая сестра уступает ей в красоте.
В Верхнем квартале семи заведений скоро не останется ни одной танцовщицы. Да и откуда им взяться? Теперь запрещено девушкам идти в танцовщицы до окончания средней школы.
Название «Верхний квартал семи заведений», по-видимому, восходит к тому времени, когда в этом районе было всего семь чайных домиков. Кто-то сказал Такитиро, что теперь их больше двадцати, но старое название сохранилось.
В свое время, правда не столь уж отдаленное, Такитиро частенько наведывался туда в компании владельцев ткацких мастерских из Нисидзин и своих постоянных покупателей из провинции. В его памяти невольно всплывали женщины, с которыми он развлекался в ту пору. Тогда дела его лавки еще шли в гору.
– А ты любопытная, раз села в этот трамвай, – сказал Такитиро, обращаясь к женщине.
– Сожаление о безвозвратно ушедшем прошлом, наверное, самое главное в человеке. Мы никогда не забываем о наших давнишних гостях – такая уж наша профессия… – промолвила хозяйка чайного домика.
– …
– Вот и сегодня я провожала на вокзал одного из гостей, а на обратном пути воспользовалась этим трамваем. А то, что вы едете в «памятном трамвае», да к тому же один, – действительно странно.
– Ничего особенного, просто захотелось прокатиться. – Такитиро задумчиво склонил голову. – Тому виной, может быть, приятные воспоминания о прошлом и печальные мысли о сегодняшнем дне.
– В ваши ли годы печалиться? Поедемте с нами, хоть поглядите на симпатичных молоденьких гейш.
Такитиро и сам склонялся к тому, чтобы посетить Верхний квартал семи заведений.
В храме Китано хозяйка чайного домика сразу направилась к статуе Тэндзина, и Такитиро ничего не оставалось, как последовать за ней. Молилась она долго и самозабвенно. Девочка молча склонила голову перед божеством.
– Тий-тян, простись с господином, – сказала женщина, закончив молитву.
– Ага.
– Возвращайся домой, Тий-тян.
– Спасибо вам. – Девочка поклонилась и пошла. По мере того как она удалялась, ее походка становилась все более похожей на походку обычной школьницы.
– Кажется, девчонка пришлась вам по душе. Через два-три года мы ее пустим в дело. Не теряйте надежды… К тому времени она станет настоящей красавицей.
Такитиро промолчал. Уж если он здесь, неплохо бы прогуляться по обширному саду святилища, подумал он. Но было слишком жарко.
– Пожалуй, зайду к тебе передохнуть. Устал что-то.
– Буду рада, буду очень рада.
Когда они подошли к старенькому чайному домику, хозяйка поклонилась и сказала, как положено:
– Добро пожаловать, давненько вы не изволили посещать наше заведение, хотя слухи о вас доходили и до нашего скромного чайного домика.
– Хочу отдохнуть, прикажи принести подушки. И еще: пришли кого-нибудь поболтать – попокладистей! Только не из прежних знакомых.
Он стал уже задремывать, когда появилась молодая гейша. Она молча присела у изголовья, не решаясь нарушить тишину: гость был незнакомый и, судя по всему, с претензиями. Такитиро лежал тихо, не желая первым начать разговор. Чтобы привлечь внимание гостя, расшевелить его, гейша стала рассказывать, что работает здесь два года, что из всех гостей, какие у нее перебывали, ей понравились сорок семь.
– Столько же, сколько в пьесе о сорока семи самураях[83]. Среди них были и сорока-, и пятидесятилетние. Сама теперь удивляюсь. Надо мной даже подтрунивают: мол, как это можно стольких любить без взаимности?
Такитиро окончательно проснулся.
– А теперь?.. – спросил он.
– Теперь остался только один.
В комнату вошла хозяйка.
Гейше не больше двадцати, неужели она и вправду запомнила эту цифру «сорок семь» – ведь связи с гостями столь мимолетны, подумал Такитиро.
Тем временем гейша рассказала, как на третий день ее работы в заведении один малосимпатичный гость попросил проводить его в туалет и по пути стал грубо ее целовать. Она так разозлилась, что укусила его за язык.
– До крови? – спросил Такитиро.
– Да, кровь ручьем полилась. Гость разбушевался, потребовал денег на лечение. Я расплакалась. В общем, шум поднялся невообразимый. Гостя с трудом выпроводили. Теперь я даже имени его не помню.
– Так-так, – произнес Такитиро, разглядывая гейшу и представляя, как эта тоненькая, с покатыми плечами киотоская красавица впилась гостю в язык. В ту пору ей, наверное, было лет восемнадцать, не более.
– Ну-ка покажи зубы, – приказал Такитиро.
– Зубы? Мои зубы?! Разве вы их не видели, пока я говорила?
– Как следует покажи.