ной маски глядела жалкая человеческая жизнь.
– Папа, надень!
– Теперь твоя очередь!
Дети не хотели угомониться.
– Нет.
Я встал. Если я сейчас надену маску, то потом жене станет казаться, что на самом-то деле я похож на дьявола. Прекрасная маска внушала мне ужас. Я боялся того, что всегда улыбавшееся лицо жены было просто маской. Что ее милая улыбка была неким произведением искусства. Так мне стало казаться.
К черту маски! К черту искусство!
Я написал на бланке для телеграмм: «Вырежьте сцену с масками».
Потом разорвал телеграмму на мелкие кусочки.
Улыбка ночного города
Я остановился как вкопанный. С того времени, как магазин «Хакухин» закрыл двери в положенное для переулков Уэно время, прошло уже около двух часов. Я остановился перед двумя палатками, торговавшими пиротехническими забавами и очками. «Хакухин» остался за спиной. Я слушал шуршание подошв поздневечерней толпы и остро ощущал какую-то робость перед этим разрастающимся внутренним пространством, окаймленным магазином и палатками. Растворяясь, водянистые, мутные тени припозднившихся пешеходов сливались с ночью. Обрывки бумажек на земле становились еще белее. Вот отъехала еще одна повозка со сложенной на ней палаткой. На пиротехническом прилавке – обнаженные палочки бенгальских огней. В цветных пакетах – «пионы», «цветочные повозки», «мины». В цветных коробках – «снежно-лунные цветы», «трехцветная сосна». Ряды красных упаковок. Рядом – очки для стариков и близоруких, с темными стеклами, с цветными оправами, с оправами золотыми, из серебра, меди, нержавейки и черепахового панциря. Бинокли, фланельки, очки для подводного плавания, лупы… Но все это не интересовало меня.
Пиротехническая палатка и «Оптика» располагались ровно в трех шагах друг от друга. Покупателей не было, и продавцы уселись на корточки в узком пространстве между киосками. При этом продавец «Оптики» расположился в двух шагах от своего прилавка, а юная продавщица бенгальских огней – в одном. Она взяла с собой стул, он – беззаботно оставил свой за прилавком.
Чуть раскачиваясь на широко поставленных ступнях, мужчина сидел на корточках, прочно опираясь левым локтем о колено, которое и принимало всю тяжесть верхней части его тела. Правая же его рука сновала по черной земле, быстро выводя носком женского башмачка какие-то иероглифы.
Продавщица внимательно читала его колонки. Она сидела на низеньком стуле, подошвы деревянных сандалий высоко возносили чуть расставленные коленки. Передник провисал между ними, она склонилась так низко, что ее грудки упирались в колени, охваченные руками, а повернутые вверх круглые ладошки лежали на ступнях. Ее яркое кимоно было слегка засалено, прическа сбилась набок. Из-за того, что грудь была прижата к коленям, ворот ее кимоно прилип к коже, приобнажая шею.
Собственно говоря, я остановился как вкопанный, увидев работу этого башмачка. Я видел этих людей, но написанное на земле разобрать не мог. Мужчина из «Оптики» не давал себе труда стереть написанное – он продолжал методично выводить новые иероглифы поверх старых. Это не мешало девушке вникать в их смысл. С концом каждого предложения они невольно отрывали глаза от земли и смотрели друг на друга. Но лица и губы их не успевали обменяться улыбкой или же словом – девушка снова тупила глаза, а мужчина принимался писать. Девушка была из бедной семьи – узка в поясе, пальчики тонкие, но зато она выдалась ростом против положенного ей по возрасту.
Когда на земле появилось очередное предложение, девушка вдруг заерзала и попыталась левой рукой перехватить башмачок. Мужчина отдернул руку. Глаза их встретились. Это было так странно – ни слова. И ничего нового не изобразили их лица. Рука девушки вернулась в исходное положение на ступне. Отдергивая руку, мужчина покачнулся, но потом широко расставленные пятки снова вдавились в землю. Он продолжал писать. На сей раз, не дожидаясь, пока он выведет очередной иероглиф, девушка молнией выметнула левую руку, но мужчина оказался еще проворнее. Она вернула свою руку обратно, но вдруг увидела – вверх и по диагонали – меня. Я не был готов к такому повороту взгляда. Она невольно улыбнулась мне. Я ответил ей такой же невольной улыбкой.
Ее улыбка пронзила меня. Она проникла в меня, и я ответил улыбкой. И это было хорошо.
Мужчина проследил за направлением девичьего взгляда и увидел меня. Он делано улыбнулся, но тут же его лицо приняло злобное выражение. Я побледнел. Девушка потянулась левой рукой вверх, как бы желая поправить прическу. Рукав заслонил ее лицо. И тут мгновенным выпадом она снова попыталась вырвать башмачок. Мне не понравился брошенный мне недружелюбный взгляд, я почувствовал неудобство от того, что похищаю чужие тайны. И я ушел.
О мужчина, торгующий очками! Мне понятно твое недовольство. Не знаю, видел ли ты девичью улыбку или нет. Наверное, она предназначалась именно тебе. Но я похитил ее с твоего прилавка. Ты был так увлечен своими иероглифами, что твое лицо казалось безразличным, даже когда ваши глаза встречались. Но ее улыбка предназначалась именно тебе. И если бы не мое присутствие, именно ты ответил бы ей такой же улыбкой. Но, увидев мою невинную улыбку в ответ на такую же невинную улыбку девушки, которую я успел похитить до того, как отец или старший брат проводит ее домой, ты ответил мне улыбкой недоброй. Скажу привычными тебе словами: глаза твои затуманены, взгляд твой косит. Но завтра снова настанет вечер, и послезавтра снова настанет вечер. И я желаю тебе, чтобы твой башмачок неустанно выводил иероглифы и пробурил бы землю насквозь.
О девушка, торгующая бенгальскими огнями! О моя милая левша! Может быть, тебе это и все равно, но только не смотри так пристально в глубь того колодца, который выроет своими башмачными иероглифами этот мужчина. А не то закружится голова и ты упадешь. Я не знаю, что лучше – упасть или нет. Но самое лучшее – последовать за повозкой пришедшего за тобой отца и идти по заснувшим улицам, вспоминая о мужчине, который торгует очками. А как насчет того, чтобы поджечь разом все чудесные салюты с твоего прилавка и устроить великолепный огненный праздник на улицах безлюдного города? И тогда твой торговец очками подпрыгнет от удивления и растворится в воздухе.
Серебряная дорога
1 сентября 1924 года.
– Ну что, бабка, пошли?
Промышлявший нищенством и весьма сообразительный мужчина по имени Кэнта достал из мусорного бака рваный армейский ботинок.
– А ты знаешь, что устраивает на Рождество ихний бог? Вот ты спишь, а он тебе в ботинок подарок ложит. И так каждый год. Видала, сколько сейчас носков в магазинах?
Произнося эту речь, Кэнта переворачивал ботинок и так и сяк, выбивая из него пыль.
– Может, в этом ботинке целый клад запрятан. Ну там монеты разные – и сто иен, а может, и тыща.
Земля еще не просохла. Прислонившись к забору, бабка вертела в руках красный гребешок.
– Это, наверное, девушка.
– Чего?
– Девушка, говорю, гребешочек-то обронила.
– Это точно.
– Лет шестнадцать ей. Да я тебе этот гребешочек уже показывала.
– Хватит тебе о дочке вспоминать. Покойница она уже.
– Сегодня ровно год, как померла.
– И ты потащишься туда? Туда, где склад был?
– Пойду туда и гребешочек по речке пущу. Чтобы душа ее успокоилась.
– Чем про нее думать, лучше бы вспомнила, как сама молодая была. А я, между прочим, очень тебя вчера дожидался. Вернулся, на второй этаж поднялся. Людишек из нашего тряпья выгнал. После них там тепленько было. Лежу, бока грею, тебя дожидаюсь. А тут ты со своим гребешочком – ревешь. Мы с тобой уже почти год вместе попрошайничаем. Вот бы ты помолодела – тогда и пожениться можно. А уж потом хоть и помирай. А мне тут одна молодуха мармеладу дала. Тебе ведь еще и пятидесяти нет?
– Пятьдесят шесть мне. А мужу, покойнику, на два года меньше было. Послушай, я сон видела. Там, на вещевом складе, все на свете покойники собрались. Тьма их. По длинному-длинному мосту идут. В рай, значит, направляются.
– Я бы тоже пошел. Сегодня сладкое сакэ пить буду. А когда к складу пойдем, я тебе левый ботинок дам. А правая нога и так у тебя в порядке.
Кэнта сунул ногу в ботинок, потом отряхнул бабкину спину.
Первого сентября 1923 года в Токио случилось страшное землетрясение. Вся семья бабки погибла при пожаре на складе. Она поселилась в бараке возле парка Уэно. Жилье было предоставлено токийским муниципалитетом.
Умненький нищий Кэнта кормился в Уэно. В неразберихе, возникшей после землетрясения, он сумел доказать, что является пострадавшим от землетрясения, и стал получать одежду и пропитание от властей. Когда всех этих попрошаек выселяли из бараков, Кэнта переговорил с бабушкой, и она выдала его за младшего брата своего покойного мужа. Однако муниципалитет вовсе не собирался вечно кормить вполне трудоспособного мужчину. Да и сам Кэнта обладал от природы склонностью к кочевому образу жизни. Так что через пару месяцев он из барака ушел.
Что до бабушки, то она не смогла расстаться с Кэнта. Она как-то прикипела к нему. Они стали бродяжничать на пару. Во время землетрясения выгорела половина Токио. Они переселялись из одних руин в другие. Они и были их домами.
В этот день на место прежнего вещевого склада прибыли посланцы императора. Премьер-министр, министр внутренних дел и мэр Токио произнесли прочувствованные слова. Иностранные послы возложили венки. В 11:58 движение транспорта приостановилось. В стране была объявлена минута молчания.
Пароходы, прибывшие из Иокогама, курсировали по реке Сумидагава до вещевых складов. Таксисты выдвинулись туда же. Религиозные организации, Красный Крест, христианская женская школа прислали отряды волонтеров.
Открыточные магазины рекрутировали бродяг, чтобы они торговали фотками разрушений и обезображенных трупов. Киностудия прислала оператора с высокой треногой. Господа меняли серебро на медь, чтобы было сподручнее подавать милостыню.