колько матросов сражались с группкой врагов, прижатых к носу — звон клинков явственно доносился до слуха Хорнблауэра, но на корме не было видно ни одного француза. Гиббонс, помощник штурмана, возился у фала, спуская с грот-мачты триколор. По правому борту лежал «Флейм», и над его бортом можно было различить кивера французских пехотинцев. Перед глазами Хорнблауэра появились чьи-то голова и плечи, и он увидел нацеливаемый мушкет. Тот переместился с Гиббонса на Хорнблауэра, и в ту же секунду Хорнблауэр выстрелил из другого ствола своего пистолета. Француз упал за фальшборт, и как раз в это время новая абордажная партия хлынула на борт с «Порта Коэльи».
— За мной! — заорал Хорнблауэр — крайне важно было захватить «Флейм» прежде, чем будет организовано сопротивление.
Борт брига возвышался над водой больше, чем у люггера: на этот раз им приходилось карабкаться наверх. Он оперся левым локтем на фальшборт и попытался подтянуться, но ему мешала шпага.
— Проклятье, помоги мне! — бросил он, оборачиваясь назад. Какой-то матрос подставил ему плечо и подтолкнул с такой силой, что он перелетел через фальшборт и упал ничком в шпигаты с другой стороны борта, а его шпага покатилась по палубе. Он пополз вперед, стараясь схватить ее, но шестое чувство предупредило его об опасности, и он бросился вниз и вперед, уклоняясь от взмаха кортика, и обрушился на лодыжки хозяина этого оружия. Затем через него прокатилась волна людей, его пинали и топтали, затем его придавило чье-то извивающееся тело, с которым он стал бороться с отчаянной силой. Он слышал раздававшийся над ним голос Брауна, хлопки пистолетных выстрелов, лязг клинков, потом вдруг наступила тишина. Человек, с которым он боролся, сделался внезапно вялым и податливым, затем его оттащили в сторону. Он поднялся на ноги.
— Вы ранены, сэр? — спросил Браун.
— Нет, — ответил он. На палубе лежало трое или четверо убитых, на корме, у штурвала, стояла группа французских солдат, среди которых затесались один или два французских моряка. Они были без оружия, в то время как два британских матроса, с пистолетами в руках, стерегли их. На палубе сидел французский офицер: кровь капала с правого рукава его мундира, а по щекам текли слезы — это был всего лишь мальчишка. Хорнблауэр уже собирался обратиться к нему, когда его внимание неожиданно отвлекли.
— Сэр! Сэр!
Это был незнакомый ему английский матрос, в полосатой красно-белой рубашке. От избытка чувств он так жестикулировал, что его косица моталась из стороны в сторону.
— Сэр! Я дрался против лягушатников. Ваши люди меня видели. Я и эти ребята.
Он повернулся к кучке взволнованных моряков, державшихся до этого вдалеке, но теперь подошедших ближе, некоторые из них пытались что-то сказать, и все кивали головами в знак согласия.
— Бунтовщики? — задал вопрос Хорнблауэр. В горячке битвы он совершенно забыл про мятеж.
— Я не бунтовщик, сэр. Я делал то, что меня заставляли, иначе они убили бы меня. Не так ли, ребята?
— Назад, вы! — рявкнул Браун. На лезвии его кортика виднелась кровь.
Перед умственным взором Хорнблауэра вдруг возникла пророческая картина: военный трибунал, полукруг судей в сверкающих парадных мундирах, истерзанные заключенные, безмолвные, ожидающие, лишь наполовину осознавая что происходит, завершения процесса, который решит — жить им или умереть, представил самого себя, дающего показания, старающегося тщательно припомнить дословно все, что было сказано обеими сторонами — одно единственное слово может стоить разницы между виселицей и плетью.
— Арестовать этих людей! — отрезал он. — Поместите их в заключение.
— Сэр! Сэр!
— Заткнитесь! — рявкнул Браун.
Безжалостные руки утащили протестующих людей прочь.
— Где остальные мятежники? — задал вопрос Хорнблауэр.
— Я думаю, внизу, сэр, — сказал Браун. — Некоторые из французов тоже там.
Любопытно, что побитая команда так часто ищет спасения внизу. Сам Хорнблауэр искренне верил в то, что скорее лицом к лицу встретился бы с боевой яростью победителей, чем стал трусливо забиваться в темное пространство трюма.
До его слуха донесся громкий оклик с «Порта Коэльи».
— Сэр Горацио! — слышался голос Фримена. — Если мы в ближайшее время не дадим ход, корабли скоро окажутся на мели. Прошу разрешения отшвартоваться и поднять паруса.
— Подождите! — ответил Хорнблауэр.
Он огляделся вокруг: три корабля, сцепленных друг с другом, пленники под охраной — здесь, там и повсюду. Внизу, под палубой, и на «Бон Селестин», и на «Флейме» оставались несдавшиеся враги, возможно, в совокупности их число превышало количество людей, находившихся под его командой. «Флейм» содрогнулся от мощного удара, внизу раздался громкий треск, сопровождаемый криками и стонами. В памяти Хорнблауэра всплыл звук орудийного выстрела, долетевший до него секундой ранее, но не воспринятый его перегруженным сознанием. Он посмотрел по сторонам. Две уцелевшие канонерки, удерживаемые веслами на расстоянии кабельтова от них, были нацелены носами на группу кораблей. Хорнблауэр подозревал, что они расположились на мелководье, и практически недостижимы для атаки. Над одной из канонерок появилось облако дыма, и снова внизу раздался ужасный треск и крики. Эти двадцатичетырехфунтовые ядра, скорее всего, пронизывают бриг насквозь, его хрупкая обшивка способна противостоять им не более, чем бумага. Необходимость срочно предпринимать какие-то действия засасывала Хорнблауэра, как водоворот затягивает пловца.
— Закройте эти люки, Браун! — приказал он. — Приставьте к каждому часового. Мистер Гиббонс!
— Сэр?
— Позаботьтесь о ваших люках. Будьте готовы поставить паруса.
— Есть, сэр.
— Есть тут кто из марсовых? К фалам. Кто может управляться со штурвалом? Что, никто? Мистер Гиббонс! Можете поделиться одним из квартирмейстеров? Направьте его сюда немедленно. Мистер Фримен! Можете отваливать и ставить паруса. Встречаемся у другого приза.
Еще одно ядро с этих проклятых канонерок ударило в корму «Флейма» прямо под ним. Слава Богу, ветер от берега, и он может избавиться от них. «Порта Коэльи» снова поставила грота-трисель и отошла от «Бон Селестин». Гиббонс присматривал за установкой рейкового грота на люггере, пока шестеро матросов отталкивали его от «Флейма».
— Отходим! — скомандовал Хорнблауэр, когда суда разделились. — Право на борт, квартирмейстер.
Его внимание привлек звук, раздававшийся за бортом. Какие-то люди — мятежники или французы, выбирались через пробоины, оставленные ядрами, наружу, и бросались в море, вплавь направляясь к канонерским лодкам. Футах в двадцати Хорнблауэр увидел седые волосы Натаниэля Свита, стелившиеся по поверхности воды, по мере того, как он плыл. Из всех мятежников он был единственный, кто не должен бежать ни в коем случае. Во имя Англии, во имя службы, он должен умереть. Матрос, стоявший на часах у кормового люка не производил впечатления меткого стрелка.
— Дай мне мушкет, — сказал Хорнблауэр, хватая оружие.
Возвращаясь к поручням, он осмотрел кремень и затравку. Навел оружие на седую голову и спустил курок. Дым ударил ему в лицо, на мгновение закрыв обзор. Когда он смог видеть снова, длинные седые волосы еще виднелись на поверхности в течение секунды, затем погрузились, медленно скрывшись из виду. Свит был мертв. Возможно, где-то осталась старая вдова, которая будет оплакивать его, но это к лучшему, что Свит мертв. Хорнблауэр вернулся к управлению «Флеймом» на его пути к точке рандеву.
Глава 8
Этот малый — Лебрен — уже совершенно замучил его, добиваясь приватной беседы с такой настойчивостью. Ему и без этого было чем заняться: зияющие в бортах «Флейма» пробоины требовали заделки, чтобы корабль смог пересечь Канал, немногочисленную команду «Порта Коэльи» (в которой, кроме прочего, не все являлись опытными моряками), необходимо распределить между четырьмя кораблями (два брига, «индиец», и шасс-маре), и в тоже время, нужно обеспечить действенную охрану более чем сотни пленных той и другой национальности: мятежники должны содержаться так, чтобы исключить любую возможность избежать трибунала. А что хуже всего, ему предстояло подготовить подробный рапорт. Многие могли бы сказать, что последнее — не сложная задача, учитывая длинный перечень успехов, которые должны найти отражение в рапорте: взяты два приза, «Флейм» отбит, большинство бунтовщиков сидят, закованные в цепи, в трюме, а их вожак убит собственной рукой Хорнблауэра. Однако написание всего этого требовало физических усилий, а Хорнблауэр очень устал. Более того, составление рапорта будет осложнено тем, что Хорнблауэру предстоит пройти весьма извилистым курсом между Сциллой открытого самовосхваления и Харибдой излишней скромности — как часто на лице его появлялась гримаса разочарования при чтении литературных потугов других офицеров! А убийство вселяющим ужас коммодором Хорнблауэром Натаниеэля Свита, хотя оно и достойно войти в анналы морской истории, и хотя с точки зрения дисциплины и долга это был лучший способ покончить с этим делом, в глазах Барбары будет выглядеть далеко не так привлекательно. Он и сам не мог вытравить из памяти воспоминание о том, как седая голова исчезла под волнами, и чувствовал, что Барбара, внимание которой так настойчиво будет привлечено к факту, что он собственными руками (которые, как она говорила, так нравятся ей, которые она покрывала поцелуями) пролил кровь, отнял у человека жизнь, будет испытывать отвращение, омерзение.
Хорнблауэр заставил себя стряхнуть прочь липкую паутину мыслей и воспоминаний о Барбаре и Натаниэле Свите, и понял, что по-прежнему неотрывно и бессмысленно смотрит на молодого матроса, который передал ему от Фримена записку, содержащую просьбу Лебрена.
— Мои наилучшие пожелания мистеру Фримену, и скажите ему, что он может прислать ко мне этого малого, — сказал он.
— Есть, сэр, — ответил матрос, взяв под козырек, и с чувством видимого облегчения, вышел. Коммодор неотрывно смотрел сквозь него в течение, как минимум, трех минут, которые для моряка показались тремя часами.