Хорнблауэру вдруг пришло в голову, что Барбара, стоящая рядом, утратила нить разговора. Он торопливо изложил ей суть сказанного на английском, и она кивнула и улыбнулась графу. И все-таки перевод — не самый лучший способ. Правильнее было бы дать возможность Барбаре пытаться говорить на французском — стоило ему начать переводить, как ее языковой барьер существенно вырос, и Хорнблауэр, стремясь держать ее в курсе, оказался в положении посредника в общении между своей супругой и друзьями.
— Вам понравилась жизнь в Париже, мадам? — задала вопрос Мари.
— Да, очень, благодарю вас, — ответила Барбара.
У Хорнблауэра создалось впечатление, что женщины не понравились друг другу. Он затронул тему возможной поездки Барбары в Вену, Мари слушала, изображая невероятное удовольствие при известии о такой удаче Барбары. Разговор стал формальным и напыщенным, Хорнблауэр никак не мог признаться себе, что это является следствием вмешательства в него Барбары, но такое умозаключение уже сложилось в его подсознании. Ему хотелось легко и свободно побеседовать с Мари и графом, что невозможно было при стоящей рядом Барбаре. Чувство разочарования и облегчения смешались в нем, когда из-за скопления вокруг них других людей и приближения хозяина разговор пришлось прервать. Они обменялись адресами и обещали нанести друг другу визиты, если у Барбары останется время до вероятной поездки в Вену. Когда он поклонился Мари при прощании, в глазах последней читалась глубокая печаль.
Возвращаясь обратно в отель в карете, Хорнблауэр пришел к выводу, что испытывает некоторое удовлетворение от того, что предложил Барбаре поехать в Вену одной прежде, чем они встретились с семьей де Грасай. Осознать источник удовлетворения не представлялось возможным, но расставаться с этим чувством он не спешил. Облаченный в халат, он разговаривал с Барбарой, пока Геба занималась сложным процессом разоблачения хозяйки и подготовки ее прически ко сну.
— Когда ты впервые сказала мне о предложении Артура, дорогая, — сказал он, — я не мог представить себе, что это означает. Я очень рад. Ты станешь первой леди Англии. Причем совершенно заслуженно.
— Ты не хочешь сопровождать меня? — поинтересовалась Барбара.
— Думаю, тебе будет лучше без меня, — искренне заявил Хорнблауэр. Он знал, что если ему придется столкнуться с чередой балов и приемов в Вене, то рано или поздно он станет портить ей удовольствие.
— А как ты? — задала вопрос Барбара, — ты полагаешь, что тебе будет хорошо в Смоллбридже?
— Так хорошо, как только может быть без тебя, дорогая, — ответил Хорнблауэр, не кривя душой.
До сих пор они не обмолвились ни словом о де Грасаях. Барбара была совершенно свободна от недостатка, так угнетавшего Хорнблауэра в его первой жене: стремления судачить о людях, с которыми они только что виделись. Они уже лежали в кровати, обнявшись, когда вдруг, без каких-либо околичностей, и, вполне очевидно, вовсе не между прочим, она подняла эту тему.
— Твои друзья, де Грасаи, очень милые, — сказала она.
— Разве я не говорил тебе об этом? — ответил Хорнблауэр, чрезвычайно довольный, что, рассказывая Барбаре о своих приключениях, не обошел молчанием этот частный эпизод, хотя, конечно, рассказал ей не все, далеко не все.
Потом он несколько некстати заявил:
— Граф — один из самых добрых и замечательных людей, которые когда-либо рождались на свет.
— Она красива, — сказала Барбара, неуклонно следуя череде собственных мыслей. — Ее глаза, фигура, волосы. Часто случается, что женщины с рыжими волосами и карими глазами плохо сложены.
— К ней это не относится, — сказал Хорнблауэр, сочтя за лучшее согласиться.
— Почему она не вышла замуж снова? — поинтересовалась Барбара. — Как ты рассказывал, она вышла замуж совсем юной и овдовела несколько лет назад.
— После Асперна, — пояснил он, — в 1809 году. Один из сыновей был убит при Аустерлице, второй умер в Испании, а ее муж, Марсель, погиб при Асперне.
— Почти шесть лет назад, — проговорила Барбара.
Хорнблауэр попытался объяснить, что Мари не «голубой крови», что при ее вторичном замужестве ей придется возместить крупную сумму роду де Грасай, что ее уединенная жизнь предоставляет мало шансов найти мужа.
— Теперь они станут вращаться в лучшем обществе, — задумчиво произнесла Барбара. А потом, как бы некстати, добавила, — у нее слишком большой рот.
Позже, ночью, когда Барбара спокойно заснула рядом с ним, Хорнблауэр задумался над ее словами. Ему не нравилась мысль о повторном замужестве Мари, и это удивляло его. Он практически никогда не увидит ее больше. Можно нанести им визит до отъезда в Англию, и это все. Скоро он вернется в Смоллбридж, в свой дом, к Ричарду, своим английским слугам. Будущая жизнь будет спокойной и однообразной, но счастливой. Барбара не навсегда останется в Вене. Рядом с женой и сыном он станет вести здоровую, упорядоченную, полезную жизнь. Придя к этому взвешенному решению, он закрыл глаза и настроился на сон.
Глава 17
Два месяца спустя Хорнблауэр сидел в коляске, следующей по Франции в направлении к Неверу и замку де Грасай. Конгресс в Вене все еще заседал, вернее, танцевал — кто-то подметил, что «конгресс танцует, но не движется вперед»,[124] и Барбара по-прежнему была занята. Маленький Ричард каждое утро теперь проводил в школе, и деятельному человеку было нечем заняться в Смоллбридже, кроме как чувствовать себя одиноким. Искушения подкрадывались к нему, как наемные убийцы. С него оказалось довольно шести недель бессмысленных прогулок вокруг дома, шести недель английской зимы с дождем и туманом, шести недель назойливой опеки со стороны дворецкого, экономки и гувернантки, шести недель бесцельных поездок по сельским тропам и общения с буколическими соседями. В бытность капитаном, он являлся человеком одиноким, но занятым, что составляет существенную разницу с одиноким человеком, которому нечего делать. Даже таскаться по приемам в Париже было бы предпочтительнее.
Он поймал себя на том, что разговаривает с Брауном, вновь прокручивает в памяти пережитые события, но это не помогало. Нельзя забывать о достоинстве — сильный человек не вправе выказывать слабость, выискивая себе занятия и увлечения. А Браун заманчиво толковал о Франции, о замке де Грасай, об их побеге по Луаре — не исключено, что именно Браун был повинен в том, что мысли Хорнблауэра все чаще обращались к Грасаям. Будучи беглецом, он нашел там радушный прием, обрел дом, дружбу и любовь. Он вспоминал о графе — возможно, поскольку его мучили угрызения совести, но все же, без сомнения, в первую очередь он думал о графе, а не о Мари — о его благородстве, доброте, человеколюбии. После смерти Буша, граф, похоже стал для Хорнблауэра человеком, которого он ценил выше всех прочих. То духовное родство, которое Хорнблауэр ощутил много лет назад, не исчезло до сих пор. Под покровом его сознания, видимо, крутились некие невысказанные мысли о Мари, но он и сам не мог дать себе отчет в этом. Все, что можно было сказать, это то, что в один из дней ноша беспокойства стала невыносимой. В руках его было любезное письмо от графа, полученное пару дней назад, где говорилось об их с Мари возвращением в замок, и повторялось приглашение погостить у них. Он приказал Брауну собирать вещи и заложить лошадей.
Позавчера они переночевали в гостинице «Под знаком сирен» в Монтаржи, а прошлую ночь провели на почте в Бриаре. Теперь они ехали по безлюдной дороге вдоль Луары, которая, подобно серому океану, широкая и пустынная, простиралась справа от них, жалкие ивы, наполовину затопленные водой, отчаянно цеплялись за ее берега. Проливной дождь барабанил по кожаному тенту коляски с такой силой, что трудно было поддерживать разговор. Браун сидел рядом с Хорнблауэром в коляске; бедолага-форейтор, нахлобучив поглубже шляпу, ехал на пристяжной. Браун — образец слуги, сидел, сцепив руки, готовый вежливо поддержать разговор, если так будет угодно господину, храня молчание до тех пор, пока к нему не обратятся. Он превосходно справлялся с решением любых проблем, связанных с путешествием по Франции, впрочем, оно не представило бы затруднений для любого английского лорда. Всякий почтовый смотритель, чтобы он не воображал о себе в своем офисе, рассыпался в любезностях при первом упоминании о титуле Хорнблауэра.
Хорнблауэр почувствовал, как Браун встрепенулся и стал всматриваться вперед сквозь завесу дождя.
— Бек д’Алье, — заявил Браун, впервые вступив в разговор без приглашения.
Хорнблауэр смог разглядеть место, где серые воды Алье под острым углом вливались в Луару — эта местность изобиловала небольшими реками. Было нелегко найти другого такого старшину, способного так свободно и с правильным произношением говорить по-французски, как Браун, который, как было известно Хорнблауэру, не даром потратил месяцы, проведенные под лестницей в замке Грасай, когда беглые военнопленные — они двое — и Буш, укрывались там. Хорнблауэр почувствовал, что как и в нем самом, так и в Брауне стремительно разрастается волнение, что в отношении Брауна было не совсем объяснимо. У него не было оснований чувствовать по отношению к замку той тоски по дому, которую испытывал Хорнблауэр.
— Помнишь, как мы попали сюда? — спросил коммодор.
— Да милорд, конечно, — ответил Браун.
Именно по Луаре они совершили свой исторический побег из Франции, долгое, на удивление удачное путешествие к Нанту, к Англии, к славе. Грасай находился лишь в нескольких милях отсюда, Браун в нетерпении высунулся из коляски. Вот и замок: его увенчанные коническими крышами сторожевые башенки едва видны на затянутом пеленой дождя горизонте. Развевающийся на флагштоке флаг темным пятнышком выделяется на фоне стен. Там граф. Там Мари. Форейтор заставил уставших лошадей перейти на рысь, и замок становился все ближе и ближе, казавшийся невероятным миг вот-вот должен был наступить. Всю дорогу из Смоллбриджа, когда Хорнблауэр решил отправиться в путь, у н