его создалось ощущение, что он словно не взаправду едет в Грасай. Ему приходило в голову сравнение с ребенком, требующим луну с неба: его цель была столь желанна, что казалась в силу этого недостижимой. И все-таки они здесь: останавливаются перед воротами, ворота открываются и они на рысях въезжают на так хорошо знакомый двор. Здесь навстречу к ним, не взирая на дождь, выскочил старый дворецкий Феликс, а в кухнях собралась группа из женской прислуги, в том числе толстая повариха Жанна. А рядом с коляской, на каменных ступеньках, укрытых от дождя крыльцом, стояли граф и Мари. Это было возвращение домой. Хорнблауэр неуклюже выбрался из экипажа, склонился, целуя руку Мари, обнялся с графом. Граф похлопал его по плечу:
— Добро пожаловать!
Что может сравниться с удовольствием от того ощущения, что ты долгожданный гость и твой приезд доставил радость. Вот и памятная гостиная с позолоченными креслами в стиле Луи Шестнадцатого. Морщинистое лицо старого графа излучало радость, Мари улыбалась. Этот человек разбил ей сердце однажды, она знала, что это повторится вновь, и все равно готова была пойти на все — потому что любила его. Все что видел Хорнблауэр, была ее улыбка, в которой читалось приглашение и проглядывало нечто материнское. В этой улыбке была какая-то печальная гордость: так мать смотрит на сына, ставшего взрослым и готового покинуть ее. Но все эти ощущения были лишь мимолетными — способность Хорнблауэра наблюдать моментально исчезла, смытая волной его собственных чувств. Он хотел прижаться к Мари, обнять ее роскошное тело, забыть свои печали, горести и разочарования в дурмане ее объятий, так, как это однажды случилось четыре года назад.
— Гораздо более приятное прибытие, чем в прошлый раз, милорд, — произнес граф.
В прошлый раз Хорнблауэр прибыл сюда в качестве беглеца, неся на руках раненного Буша и преследуемый по пятам наполеоновскими жандармами.
— Безусловно, — сказал Хорнблауэр. Потом он сообразил, как официально обратился к нему граф. — Неужели я для вас «милорд», сэр? Мне помнится…
Они улыбнулись друг другу.
— В таком случае, если позволите, я буду называть вас Орацио, — сказал граф. — Такая близость делает мне честь.
Хорнблауэр посмотрел на Мари.
— Орацио, — сказала она. — Орацио.
Ему уже приходилось слышать эти слова, произнесенные слегка другим тоном, когда они были наедине. Любовь переполняла его — та любовь, на которую он был способен. Ему до сих пор не пришла в голову мысль о неблаговидности его поступка — ведь он приехал сюда, чтобы тем самым снова подвергнуть Мари страданиям. Его обуревали собственные желания — но, возможно, в его оправдание стоит заметить, что в силу своей чрезмерной скромности он не способен был понять, как сильно его могут любить женщины. Феликс принес вино. Граф поднял бокал.
— За ваше счастливое возвращение, Орацио, — сказал он.
Эти простые слова вызвали в памяти Хорнблауэра целую вереницу ярких воспоминаний, подобно хороводу королей, возникшему в воображении Макбета. Жизнь моряка — череда расставаний и возвращений. Возвращений к Марии, которой больше нет, возвращений к Барбаре, и вот теперь — возвращение к Мари. Не хорошо думать о Барбаре, находясь рядом с Мари, как думал он о Мари, находясь рядом с Барбарой.
— Полагаю, Браун устроился нормально, Феликс? — спросил он. Хороший хозяин всегда должен заботиться о слуге, но этот вопрос был задан также с намерением отвлечься от череды своих мыслей.
— Да, милорд, — сказал Феликс. — Браун чувствует себя как дома.
Лицо Феликса не выражало никаких эмоций, как и голос. Не слишком ли? Нет ли в этом какого-то тонкого намека насчет Брауна, предназначающегося Хорнблауэру? Любопытно. Но когда Хорнблауэр вернулся в комнату, чтобы подготовиться к обеду, то обнаружил, что Браун по-прежнему являет собой идеального слугу. Чемоданы и дорожный сундук были распакованы, черный сюртук — последний писк лондонской моды — разложен вместе с сорочкой и галстуком. В спальне на каминной решетке весело плясали языки пламени.
— Ты рад, что вернулся сюда, Браун?
— Действительно очень рад, милорд.
Браун был настоящим полиглотом — с одинаковой легкостью он мог говорить на языке прислуги, нижней палубы, сельских аллей и лондонских улиц, и кроме того, знал французский. «Даже удивительно, как он ухитряется никогда не смешивать их», — подумал Хорнблауэр, завязывая галстук.
В верхней зале он столкнулся к Мари, так же спускающейся к обеду. Каждый застыл на мгновение, словно встретив человека, которого меньше всего мог ожидать здесь увидеть. Затем Хорнблауэр поклонился и предложил ей руку, а Мари сделала реверанс. Ее рука, опиравшаяся на его руку, дрожала, и с ее прикосновением он почувствовал, что бросило в жар, словно он подошел к открытой печи.
— Моя милая! Любовь моя! — прошептал Хорнблауэр, почти совершенно потеряв над собой контроль.
Ее рука затрепетала, но Мари решительно продолжала спускаться по лестнице.
Обед получился отменным, так как толстая Жанна-повариха превзошла саму себя, граф был в ударе, чередуя серьезность с юмором, демонстрируя ум и эрудицию. Они обсуждали политику бурбонского правительства, порассуждали о решениях, которые могут быть выработаны на конгрессе в Вене, уделили некоторое внимание Бонапарту на Эльбе.
— Перед тем, как мы выехали из Парижа, — заметил граф, — стали ходить разговоры, что он слишком опасен, находясь так близко. Подразумевалось, что его стоит переместить в более надежное место — в этой связи упоминался ваш остров Святой Елены в Южной Атлантике.
— Возможно, так будет лучше, — согласился Хорнблауэр.
— Брожение в Европе будет продолжаться до тех пор, пока этот человек находится в центре интриг, — сказала Мари. — Почему ему позволяют мучить всех нас?
— Царь сентиментален, а он был его другом, — пояснил граф, пожимая плечами. — Помимо прочего, император Австрии его тесть.
— Неужели они готовы отстаивать свои предпочтения ценой Франции, всей цивилизации? — с горечью спросила Мари.
Женщины всегда воспринимают все ближе к сердцу, чем мужчины.
— Не думаю, что Бонапарт представляет собой сколько-нибудь серьезную угрозу, — успокаивающе заявил Хорнблауэр.
После обеда, когда они пили кофе, взгляд графа с вожделением скользнул к карточному столу.
— Вы не утратили своих прежних навыков в игре в вист, Орацио? — спросил он. — Нас, правда, только трое, но я дума, что можно использовать болвана. В некоторых случаях, хотя мое мнение и может показаться ересью, игра с болваном носит более научный характер.
Никто не вспоминал про то, как Буш играл с ними, но все думали о нем. Они подснимали, тасовали и сдавали, подснимали, тасовали, сдавали. Заявление графа насчет более научного характера игры с болваном не было лишено определенного смысла: по крайней мере, это позволяло более точно рассчитывать шансы. Граф играл с обычной своей живостью, Мари, похоже не растеряла своих отличных навыков, а Хорнблауэр, как всегда выказывал присущий ему точный расчет. И все же что-то было не так. Вист с болваном сам есть нечто неустойчивое — может быть по причине того, что партнерам приходится меняться местами во время сдачи. Не было даже и речи о том, чтобы полностью погрузиться в игру, как это обычно происходило с Хорнблауэром. Его переполняли мысли о Мари, находившейся то рядом с ним, то напротив него, и пару раз он допускал в игре мелкие ошибки. К концу второго роббера Мари положила руки на колени.
— Полагаю, что на этот вечер с меня довольно, — сказала она, — уверена, что Орацио играет в пикет также замечательно, как в вист. Может быть, вы скоротаете время таким образом, тогда как я отправлюсь спать.
Граф тут же вскочил на ноги, с присущим ему тактом поинтересовавшись, хорошо ли она себя чувствует, и получив ответ, что это всего лишь усталость, проводил ее до двери с торжественностью, достойной королевы.
— Доброй ночи, Орацио, — сказала Мари.
— Доброй ночи, мадам, — ответил Хорнблауэр, вставая из-за стола.
Они обменялись взглядом, коротким, длившемся не более десятой доли секунды, но этого было достаточно для того, чтобы они могли сказали друг другу все, что нужно.
— Не сомневаюсь, что предположение Мари о вашем умении играть в пикет является верным, Орацио, — сказал граф, возвращаясь назад. — Мы с ней много играли в него взамен виста. Однако я принимаю как должное, что у вас есть желание играть. Как это невежливо с моей стороны! Пожалуйста…
Хорнблауэр поспешил заверить графа, что не и мечтал ни о чем прочем.
— Превосходно, — сказал граф, тасуя карты тонкими длинными пальцами. — Я удачлив.
По крайней мере в этот вечер удача была на его стороне: его обычная рискованная манера игры была вознаграждена везением при любой сдаче. Его шесть младших побили квинт старших Хорнблауэра, каре валетов спасло, когда у Хорнблауэра собрались три туза, три короля и три дамы, а дважды карт-бланш позволял ему избежать поражения при подавляющем перевесе Хорнблауэра. Когда Хорнблауэру приходила сильная карта, графу везло, когда карта была слабой, граф обладал огромным преимуществом. Под конец третьей партии Хорнблауэр беспомощно посмотрел на него.
— Боюсь, что игра не очень интересна для вас, — с раскаянием сказал граф. — Не самый вежливый способ встречать гостей.
— Мне доставляет больше удовольствия проигрывать в этом доме, — совершенно искренне признался Хорнблауэр, — чем выигрывать в другом.
Граф расплылся в улыбке.
— Вы слишком добры, — произнес он. — В свое оправдание могу только сказать, что когда вы находитесь в моем доме, для меня безразлично, выигрываю я или проигрываю. Надеюсь, я буду иметь счастье рассчитывать на ваше длительное пребывание здесь?
— Как и судьба Европы, — ответил Хорнблауэр, — это зависит от Венского конгресса.
— Вы знаете, что мы в полном вашем распоряжении, — горячо промолвил граф. — Мари и я хотели бы, чтобы вы чувствовали себя здесь как дома.
— Вы слишком добры, сэр, — сказал Хорнблауэр. — Могу я попросить свечу?