Цикл «Миллениум». Книги 1-5 — страница 16 из 28

Перезагрузка1 июля — 7 октября

Несмотря на наличие многочисленных мифов об амазонках в античной Греции, Южной Америке, Африке и других местах, имеется лишь один исторический, документально подтвержденный пример существования женщин-воительниц. Это женская армия, существовавшая у народности фон в западноафриканской Дагомее, теперешнем Бенине.

Об этих женщинах-воительницах ничего не написано в официальной военной истории, о них не снято никаких романтических фильмов, и на сегодняшний день о них упоминается разве что в стершихся исторических сносках. Об этих женщинах существует одна-единственная научная работа: Stanley В. Alpem, Amazons of Black Sparta (Hurst & Co Ltd, London, 1998). Тем не менее это была армия, способная сравниться с любым элитным войском оккупационных властей того времени, состоявшим из солдат-мужчин.

Когда точно была образована женская армия народности фон, неизвестно, но некоторые источники датируют ее XVII веком. Первоначально она являлась королевской лейб-гвардией, которая выросла в корпус из 6000 солдат, имеющих полубожественный статус. Но предназначены они были не для украшения. Чуть более 200 лет они составляли главную ударную силу народности фон в борьбе против вторгавшихся европейских колонизаторов. Их опасалось французское войско, которое они неоднократно побеждали в сражениях. Разбить женскую армию удалось только в 1892 году, когда Франция привезла на кораблях современные войска с артиллерией, иностранными легионерами, морским пехотным полком и кавалерией.

Сколько женщин-воительниц погибло, неизвестно. Выжившие в течение нескольких лет продолжали вести партизанские действия, и еще в 1940-х годах были живы ветераны той армии, их фотографировали и брали у них интервью.

Глава23

Пятница, 1 июля — воскресенье, 10 июля

За две недели до суда над Лисбет Саландер Кристер Мальм закончил оформление книги объемом в 364 страницы и с сухим названием «Секция». Обложка была синей, надписи на ней — желтыми, а в самом низу Кристер поместил семь черно-белых портретов шведских премьер-министров, размером с почтовую марку. Над ними простиралось изображение Залаченко. Для иллюстрации Кристер воспользовался паспортной фотографией бывшего шпиона и настолько увеличил контрастность, что выступали лишь темные части снимка, словно тенью покрывая всю обложку. Дизайн получился не слишком изысканным, но впечатляющим. В качестве авторов значились Микаэль Блумквист, Хенри Кортес и Малин Эрикссон.

Была половина шестого утра — Кристер Мальм проработал всю ночь. Его немного подташнивало, и он ощущал острую потребность пойти домой и поспать. Малин Эрикссон просидела с ним все это время, внося последние исправления в уже одобренные Кристером страницы и распечатывая текст. Она уже заснула прямо на диване в редакции.

Кристер Мальм собрал в папку документы с фотографиями и образцами шрифта. Потом запустил программу «Тост» и перенес все на два диска. Один он поместил в редакционный сейф, а второй передал пришедшему около семи заспанному Микаэлю Блумквисту.

— Иди домой и поспи, — сказал Микаэль.

— Уже иду, — ответил Кристер.

Будить Малин Эрикссон они не стали, но включили сигнализацию на входе. В восемь часов на вахту должен был заступить Хенри Кортес. Выйдя из парадной, они хлопнули друг друга по ладошкам и расстались.

Микаэль Блумквист дошел до Лундагатан, где снова без разрешения взял брошенную Лисбет Саландер «хонду». Не желая доверять пересылку диска почте, он лично отвез его Яну Чёбину, директору типографии, располагавшейся в невзрачном кирпичном здании возле железной дороги в местечке Моргонгова, неподалеку от городка Сала.

Уезжать Микаэль не спешил и подождал, пока в типографии проверили, что диск открывается. Он удостоверился также в том, что книга будет готова ко дню начала суда. Проблема заключалась не в печати, а в брошюровке, которая могла затянуться, но Ян Чёбин пообещал, что минимум 500 экземпляров из первого издания тиражом в 10 000 будут доставлены к нужной дате. Книга выпускалась в мягкой обложке, но крупным форматом.

Микаэль еще раз проверил, все ли знают о необходимости соблюдать строжайшую секретность. На самом деле напоминать об этом было излишним: два года назад та же типография при аналогичных обстоятельствах печатала книгу Микаэля о финансисте Хансе-Эрике Веннерстрёме, и все ее работники знали, что книги, поступающие от маленького издательства «Миллениум», таят какую-нибудь сенсацию.

После этого Микаэль, не торопясь, вернулся в Стокгольм. Завернув к себе домой на Бельмансгатан, он взял дорожную сумку, куда упаковал смену одежды, бритву и зубную щетку, потом доехал до пристани Ставнес в Вермдё, оставил там машину и отправился на пароме в Сандхамн.

В своем летнем домике Микаэль появился впервые после рождественских праздников. Он открыл ставни, впустил свежий воздух и глотнул минеральной воды. Как и всегда, заканчивая работу, когда текст отправлялся в печать и ничего уже нельзя было изменить, он ощущал опустошенность.

Затем он целый час посвятил уборке: подмел, вытер пыль, вымыл душевую комнату, запустил холодильник, проверил, работает ли водопровод, и сменил постельное белье на спальной антресоли. Он сходил в продовольственный магазин и купил все необходимое для выходных. Потом включил кофеварку, уселся на веранде и закурил, ни о чем особо не думая.

Около пяти он отправился на пристань встречать Монику Фигуэролу.

— Я не думал, что тебе удастся освободиться, — сказал он, целуя ее в щеку.

— Я тоже не думала. Но я сказала Эдклинту как есть. В последние недели я работала почти круглосуточно, и от меня уже стало мало толку. Мне необходимо два свободных дня, чтобы зарядить аккумуляторы.

— В Сандхамне?

— Я не сообщила, куда собираюсь ехать, — ответила она с улыбкой.

Некоторое время Моника Фигуэрола разглядывала домик Микаэля, общей площадью в двадцать пять квадратных метров. Подвергнув критическому осмотру мини-кухню, душевую и спальную антресоль, она одобрительно кивнула. Пока Микаэль жарил бараньи отбивные в винном соусе и накрывал стол на веранде, она ополоснулась и надела тонкое летнее платье. Ели они молча, глядя на яхты, направляющиеся в сторону гостевой гавани Сандхамна или обратно, и выпили бутылку вина.

— Замечательный у тебя домик. Это сюда ты возишь всех своих подружек? — вдруг поинтересовалась Моника Фигуэрола.

— Не всех. Только главных.

— Эрика Бергер тут была?

— Много раз.

— А Лисбет Саландер?

— Она жила здесь несколько недель, когда я писал книгу о Веннерстрёме. И два года назад мы провели тут вместе Рождество.

— Значит, Бергер и Саландер обе играют в твоей жизни важную роль?

— Эрика — мой лучший друг. Мы дружим уже больше двадцати пяти лет. Лисбет — совсем другое дело. Она очень своеобразна, я никогда не встречал более асоциального человека. Можно сказать, что она произвела на меня большое впечатление при первой же встрече. Она мне нравится. И она мой друг.

— Ты ее жалеешь?

— Нет. То, что на нее навалилась масса дерьма, ее собственная заслуга. Но я испытываю к ней большую симпатию и чувствую в ней родственную душу.

— Но ты не влюблен ни в нее, ни в Бергер?

Он пожал плечами. Моника Фигуэрола посмотрела на запоздавший пароходик «Амиго 23», который с зажженными навигационными огнями протарахтел мимо моторной лодки, направляясь в гостевую гавань.

— Если очень хорошо к кому-то относиться — это проявление любви, то полагаю, что влюблен в нескольких человек, — сказал он.

— А теперь еще и в меня?

Микаэль кивнул. Моника Фигуэрола посмотрела на него, нахмурив брови.

— Тебя это беспокоит? — спросил он.

— То, что у тебя раньше были женщины? Нет. Но меня беспокоит то, что я никак не пойму, что между нами происходит. Я не думаю, что могу иметь отношения с парнем, который трахается налево и направо…

— Извиняться за свою жизнь я не намерен.

— А я, как мне кажется, не могу перед тобой устоять именно потому, что ты такой, какой есть. С тобой легко заниматься сексом, поскольку это не сопровождается никакими перебранками, и мне с тобой спокойно. Но все началось с того, что я поддалась какому-то безумному импульсу. Со мной такое бывает нечасто, и я ничего, собственно, не планировала. А теперь мы добрались до той стадии, когда я оказалась одной из девок, которых ты приглашаешь сюда.

Микаэль немного помолчал.

— Ты могла и не приезжать.

— Нет. Не могла. Дьявол, Микаэль…

— Я знаю.

— Я чувствую себя несчастной. Я не хочу в тебя влюбляться. Будет слишком больно, когда все это закончится.

— Я получил этот дом, когда отец умер и мама переехала домой в Норрланд.^[220] Мы разделили так, что сестре досталась наша квартира, а мне — дом. Он у меня уже почти двадцать пять лет.

— Ага.

— За исключением нескольких случайных знакомых в начале восьмидесятых годов, здесь до тебя побывало ровным счетом пять женщин. Эрика, Лисбет и моя бывшая жена, с которой мы совместно существовали в восьмидесятых годах. Одна девушка, на которую у меня были очень серьезные виды в конце девяностых годов, и женщина, немного старше меня, с которой я познакомился два года назад и изредка встречаюсь. Там несколько особые обстоятельства…

— Вот как.

— Я держу этот дом для того, чтобы иметь возможность уехать из города и от всего отключиться. И почти всегда бываю здесь в одиночестве. Читаю книги, пишу, отдыхаю, сижу на пристани и смотрю на корабли. Это отнюдь не тайное любовное гнездышко холостяка.

Он встал и принес бутылку вина, которую поставил в тени перед дверью в дом.

— Я не собираюсь ничего обещать, — сказал он. — Мой брак распался из-за того, что мы с Эрикой не смогли держаться вдали друг от друга. Been there, done that, got the t-shirt.^[221]

Он наполнил рюмки.

— Но ты самый интересный человек из встретившихся мне за очень долгое время. У меня такое ощущение, будто наши отношения стали серьезными в первый же день. Мне кажется, что я потерял голову уже тогда, когда ты подстерегла меня на моей лестнице. В те немногие ночи, которые я теперь сплю у себя дома, я просыпаюсь посреди ночи и хочу тебя. Не знаю, хочется ли мне постоянно быть вместе, но я смертельно боюсь тебя потерять.

Он посмотрел на нее.

— Ну и что же нам, по-твоему, делать?

— Давай обдумаем, — сказала Моника Фигуэрола. — Меня к тебе тоже чертовски тянет.

— Дело начинает приобретать серьезный оборот, — сказал Микаэль.

Она кивнула с ощущением внезапно нахлынувшей грусти. Потом они довольно долго просидели молча. Когда стемнело, они убрали со стола, зашли в дом и закрыли дверь.

В пятницу, за неделю до суда, Микаэль остановился у газетного киоска возле Шлюза и стал разглядывать утренние газеты. Генеральный директор и председатель правления «Свенска моргонпостен» Магнус Боргшё капитулировал и объявил о своем уходе. Купив газеты, Микаэль дошел до кафе «Ява» на Хурнсгатан и заказал себе поздний завтрак. Причиной своего внезапного ухода Боргшё называл семейные обстоятельства. Он не захотел комментировать утверждения о том, будто его уход как-то связан с увольнением Эрики Бергер, после того как он приказал ей замять сюжет о деятельности оптовой фирмы «Витавара АБ». Правда, в одном столбце сообщалось, что председатель Объединения шведских работодателей назначил комиссию по этике, которая занялась проверкой контактов шведских фирм с предприятиями Юго-Восточной Азии, использующими детский труд.

Микаэль Блумквист внезапно захохотал.

Потом он сложил газету, достал мобильный телефон «Эрикссон Т10» и позвонил «Той, с ТВ-4», оторвав ее от ланча.

— Привет, дорогая, — сказал Микаэль Блумквист. — Полагаю, ты по-прежнему откажешься как-нибудь вечерком прийти ко мне на свидание.

— Привет, Микаэль, — засмеялась «Та, с ТВ-4». — Сорри, но ты настолько не в моем вкусе, что дальше некуда. Правда, ты все равно довольно мил.

— Может, ты, по крайней мере, согласишься со мной сегодня поужинать, чтобы поговорить о работе?

— Что там у тебя наклевывается?

— Эрика Бергер два года назад заключала с тобой сделку по поводу Веннерстрёма. Получилось неплохо. Я хочу заключить с тобой аналогичную сделку.

— Рассказывай.

— Только после того, как мы договоримся об условиях. В точности как с Веннерстрёмом, мы опубликуем книгу вместе с тематическим номером журнала. Эта история получит большой резонанс. Я предлагаю тебе предварительно ознакомиться с материалом при условии, что ты не выдашь информацию до нашей публикации. На этот раз с публикацией особенно сложно, поскольку она должна выйти в определенный день.

— Каков объем материала?

— Больше, чем про Веннерстрёма, — сказал Микаэль Блумквист. — Тебе это интересно?

— Издеваешься? Где встретимся?

— Что ты скажешь о «Котелке Самира»? Эрика Бергер тоже придет.

— А что там за история с Бергер? Она вернулась в «Миллениум» после того, как ее выгнали из «СМП»?

— Ее не выгнали. Когда у них с Боргшё возникли разногласия, она тут же уволилась.

— Он, похоже, полный дебил.

— Да, — откликнулся Микаэль Блумквист.

Фредрик Клинтон слушал Верди через наушники. По большому счету музыка осталась единственным, что могло отвлечь его от аппарата диализа и нарастающей боли в крестце. Он слегка подпевал и, закрыв глаза, двигал в такт правой рукой, которая парила в воздухе и, казалось, жила собственной жизнью, отдельно от его разрушающегося тела.

Все просто. Мы рождаемся. Живем. Стареем. Умираем. Он свое отжил. Осталось только разложение.

Фредрик Клинтон чувствовал себя на удивление довольным.

Он поставил музыку в память своего друга Эверта Гульберга.

Была суббота, 9 июля. Оставалось меньше недели до того момента, как начнется суд, и «Секция» сможет постепенно забыть об этой злосчастной истории. Известие он получил утром. Гульберг оказался на редкость живуч. Когда пускаешь себе в висок пулю девятимиллиметрового калибра, то предполагаешь, что умрешь. Тем не менее потребовалось три месяца, чтобы тело Гульберга уступило. Хотя возможно, это больше объяснялось случайностью, чем упорством, с которым доктор Андерс Юнассон отказывался признать свое поражение. Дело в конце концов решил рак, а не пуля.

Однако умирал Гульберг мучительно, что очень огорчало Клинтона. Общаться с окружающим миром Гульберг не мог, но временами хотя бы отчасти приходил в сознание и мог воспринимать окружающих. Больничный персонал замечал, что Гульберг улыбался, если кто-нибудь гладил его по щеке, и бурчал, когда, казалось, испытывал неприятные ощущения. Иногда он общался с персоналом, пытаясь произносить слова, которых никто не понимал.

Родственников у него не было, и никто из друзей его в больнице не навещал. Из мира живых его проводила ночная сестра по имени Сара Китама, бывшая родом из Эритреи, которая дежурила у его постели и держала его за руку, когда он уходил.

Фредрик Клинтон сознавал, что вскоре последует за своим бывшим товарищем по оружию. В этом не было никаких сомнений. Вероятность того, что ему удастся дождаться трансплантации столь необходимой почки, с каждым днем уменьшалась, а разложение его тела продолжалось. Каждое обследование показывало, что у него ухудшается функционирование печени и кишечника.

Клинтон надеялся дождаться Рождества.

Но он был доволен. Он испытывал почти запредельное, будоражащее удовлетворение оттого, что под конец жизни ему совершенно неожиданно довелось вновь вернуться на службу.

Такого подарка судьбы он никак не ожидал.

Последние звуки Верди смолкли, как раз когда Биргер Ваденшё открыл дверь в маленькую комнату отдыха, отведенную Клинтону в ставке «Секции» на Артиллеригатан.

Клинтон поднял веки.

Он уже давно считал Ваденшё балластом. Тот совершенно не подходил на роль руководителя главной ударной силы шведской обороны. Клинтон не мог понять, как они с Хансом фон Роттингером могли совершить в свое время столь фундаментальную ошибку, посчитав Ваденшё подходящим преемником.

Ваденшё — парус, которому необходим попутный ветер. В момент кризиса он проявил слабость и полную неспособность принимать решения. Пугливый и бесхребетный, на роль капитана во время шторма он явно не годился — допусти они его до штурвала, он оказался бы совершенно недееспособен и обрек бы «Секцию» на погибель.

Все так просто.

Одним это по плечу. Другие же в момент истины всегда дают слабину.

— Вы хотели со мной поговорить? — спросил Ваденшё.

— Садись, — сказал Клинтон.

Ваденшё сел.

— Я пребываю в таком возрасте, когда у меня больше нет времени ходить вокруг да около. Я вынужден говорить без обиняков. Когда это закончится, я хочу, чтобы ты ушел с поста руководителя «Секции».

— Вот как?

— Ты хороший человек, Ваденшё, — уже мягче продолжал Клинтон. — Но заменить Гульберга ты, к сожалению, не способен. На тебя не следовало взваливать такую ответственность. Это наша с Роттингером ошибка — когда я заболел, нам стоило обстоятельнее рассмотреть вопрос о престолонаследовании.

— Вы меня всегда не любили.

— В этом ты ошибаешься. Ты был прекрасным администратором, когда «Секцией» руководили мы с Роттингером. Без тебя мы бы не справились, и я совершенно уверен в твоем патриотизме. Но я сомневаюсь в твоей способности принимать решения.

Ваденшё вдруг горько усмехнулся.

— После этого я не уверен, что хочу оставаться в «Секции».

— Теперь, когда Гульберга и Роттингера нет в живых, мне приходится принимать главные решения в одиночку. Ты же все последние месяцы последовательно саботируешь каждое мое решение.

— И я опять повторю — решения, которые вы принимаете, безумны. Это кончится катастрофой.

— Возможно. Но твоя нерешительность гарантировала бы нам крах. А сейчас у нас, по крайней мере, есть шанс, и, похоже, все получается. «Миллениум» скован по рукам и ногам. Они, возможно, подозревают о нашем существовании, но им не хватает документации, и они лишены возможности разыскать как ее, так и нас. Мы держим все их действия под жестким контролем.

Ваденшё посмотрел в окно, откуда виднелись коньки крыш нескольких соседних домов.

— Нам осталось только разобраться с дочерью Залаченко. Если кто-нибудь начнет копаться в ее истории и прислушиваться к ее словам, может произойти все, что угодно. Но через несколько дней начнется суд, и потом все будет кончено. На этот раз мы должны закопать ее настолько глубоко, чтобы она уже никогда больше не могла представлять для нас опасности.

Ваденшё помотал головой.

— Я не понимаю твоего отношения к делу, — сказал Клинтон.

— Да. Разумеется, вам его не понять. Вам только что исполнилось шестьдесят восемь. Вы умираете. Ваши решения нерациональны, но вам тем не менее удалось околдовать Георга Нюстрёма и Юнаса Сандберга. Они слушаются вас так, будто вы — Бог Отец.

— Я действительно Бог Отец во всем, что касается «Секции». Наша решимость дала «Секции» шанс. И я со всей уверенностью заявляю, что «Секция» никогда больше не попадет в такое бедственное положение. Когда все закончится, мы должны провести комплексную проверку ее деятельности.

— Ясно.

— Новым руководителем станет Георг Нюстрём. Он, конечно, слишком стар, но других кандидатов у нас нет, а он пообещал остаться еще минимум на шесть лет. Сандберг слишком молод и, вследствие твоего руководства, неопытен. К настоящему моменту ему следовало бы уже быть полностью обученным.

— Клинтон, неужели вы не понимаете, что натворили. Вы убили человека. Бьёрк проработал на «Секцию» тридцать пять лет, а вы приказали его убить. Разве вы не понимаете…

— Ты прекрасно знаешь, что это было необходимо. Он нас предал, да и не смог бы выдержать давления, начни полиция его прижимать.

Ваденшё встал.

— Я еще не закончил.

— Тогда нам придется продолжить разговор попозже. Вы тут лежите и воображаете себя Всемогущим, а меня ждет работа.

Ваденшё направился к двери.

— Если это противоречит твоим моральным принципам, почему бы тебе не пойти к Бублански и не сознаться в своих преступлениях?

Ваденшё повернулся к больному.

— Эта мысль мне в голову приходила. Но что бы вы там ни думали, я изо всех сил защищаю интересы «Секции».

Открыв дверь, он столкнулся с Георгом Нюстрёмом и Юнасом Сандбергом.

— Привет, Клинтон, — сказал Нюстрём. — Нам необходимо кое-что обсудить.

— Заходите. Ваденшё как раз собирался уходить.

Нюстрём подождал, пока дверь закроется.

— Фредрик, я очень беспокоюсь, — сказал Нюстрём.

— Почему же?

— Мы тут с Сандбергом размышляли. Происходят какие-то непонятные вещи. Сегодня утром адвокат Саландер передала прокурору ее автобиографию.

— Что?

Пока прокурор Рихард Экстрём наливал из термоса кофе, инспектор уголовной полиции Ханс Фасте разглядывал Аннику Джаннини. Экстрём был обескуражен документом, который получил, приехав на работу. Они с Фасте вместе прочли сорок страниц, содержавшие объяснительную записку Лисбет Саландер, и потом долго обсуждали этот странный документ. Под конец он почувствовал необходимость пригласить Аннику Джаннини для неформальной беседы.

Они уселись за небольшим столом для совещаний в кабинете Экстрёма.

— Спасибо, что согласились заглянуть, — начал Экстрём. — Я прочитал эту… хм, объяснительную записку, которую вы представили сегодня утром, и чувствую потребность снять кое-какие вопросительные знаки…

— Да? — попыталась помочь ему Анника Джаннини.

— Даже не знаю, с какого конца начать. Вероятно, прежде всего мне следует объяснить, что мы с инспектором Фасте оба глубоко озадачены.

— Вот как?

— Я пытаюсь понять ваши намерения.

— Что вы имеете в виду?

— Эта автобиография, или как ее следует называть, какие она преследует цели?

— Это вроде бы совершенно очевидно. Моя клиентка хочет изложить свою версию развития событий.

Экстрём добродушно засмеялся и провел рукой по бородке уже хорошо знакомым жестом, который почему-то начал Аннику раздражать.

— Да, но для объяснений у вашей клиентки было несколько месяцев. Она не сказала ни слова на всех допросах, которые пытался проводить с ней Фасте.

— Насколько мне известно, у нас нет закона, который обязывает ее говорить тогда, когда это удобно инспектору Фасте.

— Да, но я хочу сказать… через два дня над Саландер начинается судебный процесс, а она в последний момент представляет вот это. Я же в данном случае чувствую ответственность, которая несколько выходит за рамки моих обязанностей как прокурора.

— Вот как?

— Я ни в коем случае не хочу, чтобы вы восприняли мои слова как оскорбление. Это никак не входит в мои намерения. Однако в нашей стране существуют процессуальные нормы. А вы, фру Джаннини, являетесь адвокатом по защите прав женщин и раньше никогда не представляли клиента в уголовном процессе. Я предъявил Лисбет Саландер обвинение не потому, что она женщина, а поскольку она совершила тяжкие преступления с применением насилия. Полагаю, вы тоже наверняка понимаете, что она серьезно больна психически и нуждается в лечении и помощи общества.

— Позвольте, я вам помогу, — любезно ответила Анника Джаннини. — Вы боитесь, что я не обеспечу Лисбет Саландер полноценной защиты.

— В этом нет ничего оскорбительного, — сказал Экстрём. — Я не ставлю под сомнение вашу компетентность. Я лишь указываю на то, что у вас нет опыта.

— Я понимаю. Позвольте сказать, что я с вами полностью согласна. У меня совсем нет опыта в уголовных делах.

— И тем не менее вы последовательно отказывались от помощи значительно более опытных адвокатов…

— В соответствии с желанием моей клиентки. Лисбет Саландер хочет видеть своим адвокатом меня, и через два дня я буду представлять ее интересы в суде.

Она вежливо улыбнулась.

— О'кей. Но меня интересует, неужели вы на полном серьезе собираетесь представить суду содержание этого сочинения?

— Естественно. Это история Лисбет Саландер.

Экстрём с Фасте покосились друг на друга. Фасте поднял брови. Он не понимал, чего, собственно, Экстрём добивается. Если Джаннини не соображает, что полностью потопит свою клиентку, то какое, черт подери, до этого дело прокурору. Надо просто с благодарностью согласиться и покончить с этим делом.

Фасте ни на секунду не сомневался в том, что Саландер совершенно чокнутая. Он пытался, привлекая все свои навыки, заставить ее сказать хотя бы, где она живет. Но эта проклятая девчонка допрос за допросом сидела, словно язык проглотила, и разглядывала стену у него за спиной. Она отказывалась принимать из его рук сигареты, кофе или прохладительные напитки. Она никак не реагировала, когда он к ней взывал или, в минуты сильного раздражения, повышал голос.

Никакие другие допросы в жизни Ханса Фасте не стоили ему столько нервов.

Он вздохнул.

— Фру Джаннини, — сказал в конце концов Экстрём. — Я считаю, что вашу клиентку следовало бы избавить от суда. Она больна. Я опираюсь на результаты высококвалифицированной судебно-медицинской экспертизы. Саландер следует предоставить психиатрическое лечение, в котором она уже давно нуждается.

— В таком случае вы, вероятно, предложите это в суде.

— Разумеется. В мои задачи не входит учить вас, как строить ее защиту. Но если вы всерьез намерены придерживаться этой линии, то складывается совершенно абсурдная ситуация. Автобиография содержит безумные и беспочвенные обвинения в адрес ряда лиц… особенно в адрес ее бывшего опекуна, адвоката Бьюрмана, и доктора Петера Телеборьяна. Надеюсь, вы всерьез не думаете, что суд примет во внимание какие-либо заявления, которые, без всякого намека на доказательства, ставят под сомнение деятельность Телеборьяна. Этот документ просто станет — прошу простить за сравнение — последним гвоздем в крышке гроба вашей клиентки.

— Я понимаю.

— Вы можете во время процесса заявить, что она не больна, и потребовать дополнительной судебно-медицинской экспертизы, и тогда дело будет передано в Государственное управление судебной медицины. Но, честно говоря, при наличии этой объяснительной записки от Саландер нет никакого сомнения в том, что любые другие судебные психиатры придут к такому же выводу, как Петер Телеборьян. Ее собственный рассказ подкрепляет все документы о том, что у нее параноидальная шизофрения.

Анника Джаннини вежливо улыбнулась.

— Ведь существует и альтернативный вариант, — сказала она.

— Какой? — поинтересовался Экстрём.

— Ну, что ее рассказ абсолютно правдив и что суд решит ему поверить.

Прокурор Экстрём был явно очень удивлен. Потом он почтительно улыбнулся и погладил бородку.

Усевшись за маленький столик, стоявший у него в комнате возле окна, Фредрик Клинтон внимательно слушал Георга Нюстрёма и Юнаса Сандберга. Все лицо у него было в глубоких морщинах, но глаза, благодаря напряженному и сосредоточенному взгляду, казались двумя черными точками.

— Мы следили за телефонными разговорами и электронной почтой главных сотрудников «Миллениума» начиная с апреля, — сказал Клинтон. — Наблюдение показывало, что Блумквист, Малин Эрикссон и этот Кортес близки к отчаянию. Мы прочли предварительный вариант следующего номера «Миллениума». Похоже, что Блумквист теперь и сам признает, что Саландер все-таки ненормальная. Он пытается оправдывать ее в социальном плане — дескать, она не имела от общества той поддержки, которую должна была бы получить, и поэтому вина за ее попытку убить отца лежит далеко не только на ней… но эти рассуждения ведь совершенно ничего не значат. Там нет ни слова о вторжении в его квартиру или о нападении на его сестру в Гётеборге и об исчезнувших отчетах. Он знает, что ничего не может доказать.

— В этом-то и проблема, — заметил Юнас Сандберг. — Блумквист явно должен понимать, что что-то не так. Но он ведет себя так, будто ничего не замечает. Простите, но это не в стиле «Миллениума». Кроме того, в редакцию вернулась Эрика Бергер. Весь следующий номер «Миллениума» настолько пуст и бессодержателен, что представляется просто насмешкой.

— Что ты хочешь сказать… что это фальшивка?

Юнас Сандберг вздохнул.

— Летний номер «Миллениума» вообще-то должен был выйти в последнюю неделю июня. Судя по тому, что Малин Эрикссон писала по электронной почте Микаэлю Блумквисту, этот номер должен печататься на одном предприятии в Сёдертелье. Но когда я сегодня связался с предприятием, оказалось, что им еще даже не сдали оригинал. У них имеется только коммерческое предложение, полученное месяц назад.

— Хм, — произнес Фредрик Клинтон.

— Где они печатались раньше?

— В некой типографии в Моргонгове. Я позвонил туда, сделав вид, что работаю в «Миллениуме», и спросил, как далеко они продвинулись. Директор типографии отказался говорить на эту тему. Я собираюсь вечером туда наведаться.

— Ясно. Георг?

— Я прошелся по всем доступным телефонным разговорам за последнюю неделю, — сказал Нюстрём. — Странно, но никто из сотрудников «Миллениума» не обсуждает ничего, связанного с судом или с делом Залаченко.

— Ничего?

— Да. Упоминания об этом всплывают только в разговорах с людьми, не имеющими отношения к «Миллениуму». Вот, послушайте. Микаэлю Блумквисту звонит репортер из газеты «Афтонбладет» и интересуется, может ли тот как-то прокомментировать приближающийся процесс.

Он поставил на стол магнитофон.

— Сорри, без комментариев.

— Вы же участвовали в этой истории с самого начала. Ведь это вы обнаружили Саландер в Госсеберге. И вы пока не опубликовали ни единого слова. Когда вы собираетесь что-нибудь напечатать?

— Когда сочту целесообразным. При условии, что мне будет что печатать.

— Но материал у вас есть?

— Ну, купите «Миллениум» и все узнаете.

Он выключил магнитофон.

— Раньше мы как-то об этом не задумывались, но я вернулся назад и прослушал разговоры выборочно. Так было все время. Он обсуждает дело Залаченко почти исключительно в общих словах. Не говорит об этом даже с сестрой, хотя она адвокат Саландер.

— Может, ему действительно нечего сказать.

— Он последовательно отказывается делать какие бы то ни было предположения. Такое впечатление, что он круглосуточно живет в редакции и почти не бывает дома на Бельмансгатан. А если он круглосуточно работает, то должен был бы создать нечто большее, чем эта ерунда в очередном номере «Миллениума».

— А прослушивать редакцию мы по-прежнему не можем?

— Нет, — вступил в разговор Юнас Сандберг. — В редакции постоянно кто-нибудь находится. Это тоже примечательно.

— Хм?

— С того дня, как мы побывали в квартире у Блумквиста, в редакции все время кто-то есть. Блумквист там днюет и ночует, в его кабинете постоянно горит свет. Если не он, то Кортес, или Малин Эрикссон, или этот гомик… э-э, Кристер Мальм.

Клинтон провел рукой по подбородку и ненадолго задумался.

— Ладно. Выводы?

Георг Нюстрём немного поколебался.

— Ну… за неимением лучшего, я предположил бы, что они разыгрывают для нас спектакль.

Клинтон почувствовал, как волосы на голове шевельнулись.

— Почему мы не заметили этого раньше?

— Мы слушали то, что говорится, а не то, что не говорится. Мы радовались, замечая их растерянность или читая их электронную почту. Блумквист понимает, что кто-то похитил отчет о Саландер девяносто первого года и у него, и у сестры. Но что же ему, черт побери, делать?

— Они не заявляли в полицию о нападении?

Нюстрём помотал головой.

— Джаннини присутствует на допросах Саландер. Она любезна, но не говорит ничего существенного. А Саландер просто молчит.

— Но это ведь нам на руку. Чем меньше она открывает рот, тем лучше. Что говорит Фасте?

— Я встречался с ним два часа назад. Он как раз получил эти показания Саландер.

Он показал на лежавшую на коленях у Клинтона копию.

— Экстрём в растерянности. Хорошо, что Саландер не слишком одарена литературно. Для несведущего человека эта автобиография — чистый бред сумасшедшего с вымышленными заговорами и элементами порнографии. Но она бьет очень близко к цели. Абсолютно точно рассказывает, как ее заперли в клинику Святого Стефана, утверждает, что Залаченко работал на СЭПО и тому подобное. Она упоминает, что речь, как ей кажется, идет о некой секте внутри СЭПО, то есть фактически подозревает существование чего-то вроде «Секции». В целом она дает очень точное описание. Но оно, как я уже сказал, не вызывает доверия. Экстрём растерян, поскольку похоже, что Джаннини собирается положить это в основу защиты в суде.

— Дьявол! — воскликнул Клинтон.

Он опустил голову и несколько минут напряженно думал. Под конец он поднял взгляд.

— Юнас, поезжай вечером в Моргонгову и проверь, что там делается. Если они печатают «Миллениум», мне нужна копия.

— Я возьму с собой Фалуна.

— Отлично. Георг, я хочу, чтобы ты во второй половине дня пошел к Экстрёму и прощупал его. До сих пор все шло как по маслу, но отмахнуться от этих ваших соображений я не могу.

— О'кей.

Клинтон опять немного помолчал.

— Лучше бы суда вообще не было… — сказал он под конец.

Он поднял взгляд и посмотрел Нюстрёму в глаза. Тот кивнул. Они понимали друг друга без слов.

— Нюстрём, проверь, какие имеются возможности.

Юнас Сандберг и слесарь по замкам Ларе Фаульссон, больше известный как Фалун, припарковались неподалеку от железной дороги и двинулись пешком через местечко Моргонгова. Было девять часов вечера, и еще недостаточно стемнело, чтобы предпринимать какие-либо действия, но им хотелось разведать обстановку и составить себе общую картину.

— Если у них стоит сигнализация, я туда соваться не хочу, — сказал Фалун.

Сандберг кивнул.

— Тогда лучше пройтись по окнам. Если у них что-нибудь лежит, ты швырнешь в стекло камнем, схватишь то, что тебе надо, и бросишься наутек.

— Хорошо, — ответил Сандберг.

— Если тебе нужен только экземпляр журнала, мы можем заглянуть в мусорные контейнеры позади здания. Там наверняка будет брак, пробная печать или что-нибудь в этом роде.

Типография располагалась в кирпичном здании. Они приближались к ней с юга, по другой стороне улицы. Сандберг уже собирался пересечь улицу, но Фалун схватил его за локоть.

— Продолжай идти прямо, — сказал он.

— Почему?

— Продолжай идти прямо, как будто мы просто совершаем вечернюю прогулку.

Они миновали типографию и обошли вокруг квартала.

— В чем дело? — спросил Сандберг.

— Надо смотреть глазами. У них там не просто сигнализация. Рядом со зданием стояла машина.

— Ты думаешь, там кто-нибудь есть?

— Это машина из «Милтон секьюрити». Типография, блин, надежно охраняется.

— «Милтон секьюрити»! — воскликнул Фредрик Клинтон. У него внутри все оборвалось.

— Если бы не Фалун, я угодил бы прямо к ним в руки, — сказал Юнас Сандберг.

— Там готовится какая-то чертовщина, — произнес Георг Нюстрём. — Маленькой типографии в провинции совершенно незачем нанимать для постоянного наблюдения «Милтон секьюрити».

Клинтон вздохнул. Его рот превратился в узкую полоску. Было уже одиннадцать часов вечера, и ему требовался отдых.

— Следовательно, «Миллениум» что-то затевает, — сделал очевидный вывод Сандберг.

— Это я уже понял, — ответил Клинтон. — Ладно. Давайте проанализируем ситуацию. Каков самый худший сценарий? Что им может быть известно?

Он вопросительно посмотрел на Нюстрёма.

— Вероятно, отчет о Саландер девяносто первого года, — сказал тот. — После того как мы выкрали копии, они усилили меры безопасности. Должно быть, догадались, что за ними следят. В худшем случае у них сохранилась еще одна копия отчета.

— Но Блумквист же места себе не находил из-за того, что лишился отчета.

— Я знаю. Но нас вполне могли надуть. Такую возможность исключать нельзя.

Клинтон кивнул.

— Будем исходить из этого. Сандберг?

— Нам ведь известно, как будет защищаться Саландер. Она расскажет правду, такой, как она ей представляется. Я еще раз прочел ее так называемую автобиографию. Она, в общем-то, играет нам на руку. Там содержатся настолько грубые обвинения в изнасиловании и правонарушениях, что это покажется просто пустой болтовней мифоманки.

Нюстрём кивнул.

— Кроме того, она не сможет абсолютно ничего доказать. Экстрём обернет этот рассказ против нее и объявит ее свидетельства недостоверными.

— О'кей. Телеборьян написал прекрасный текст новой экспертизы. Конечно, остается возможность, что Джаннини приведет собственного эксперта, который заявит, что Саландер совершенно нормальная, и тогда дело передадут в Государственное управление судебной медицины. Но опять-таки — если Саландер не изменит тактику и снова откажется говорить, то они придут к выводу, что Телеборьян прав, а она сумасшедшая. Ее злейший враг — она сама.

— Все-таки надежнее всего было бы не допустить судебного процесса, — сказал Клинтон.

Нюстрём покачал головой.

— Это почти невозможно. Саландер сидит в изоляторе «Крунуберг» и с другими заключенными не общается. Ее ежедневно выводят на часовую прогулку в отдельный отсек на крыше, но там ее не достать. У нас нет своих людей среди персонала изолятора.

— Понятно.

— Если мы хотели до нее добраться, это надо было делать, пока она лежала в Сальгренской больнице. Теперь же остается только действовать открыто. Убийцу почти на сто процентов поймают. А где найдешь «стрелка», который на это пойдет? Организовать самоубийство или несчастный случай за такое короткое время просто нельзя.

— Я так и думал. Кроме того, неожиданные смертные случаи имеют тенденцию вызывать вопросы. Ладно, посмотрим, что получится в суде. По сути ведь ничего не изменилось. Мы все время ждали от них ответного хода — очевидно, эта так называемая автобиография и есть ее ответный ход.

— Проблема заключается в «Миллениуме», — заметил Юнас Сандберг.

Остальные закивали.

— «Миллениум» и «Милтон секьюрити», — задумчиво произнес Клинтон. — Саландер работала на Арманского, а Блумквист состоял с ней в близких отношениях. Можем ли мы сделать вывод, что они объединились?

— Такая мысль представляется вполне логичной, раз «Милтон секьюрити» охраняет типографию, где печатается «Миллениум». Это не может быть случайностью.

— О'кей. Когда же они намерены выпустить номер? Сандберг, ты говорил, что они задерживаются уже на две недели. Если предположить, что «Милтон секьюрити» охраняет типографию, чтобы никто не добрался до «Миллениума» заранее, значит, они собираются опубликовать материал, который не хотят до поры до времени раскрывать, и вполне вероятно, что журнал уже напечатан.

— К началу суда, — сказал Юнас Сандберг. — Остальное маловероятно.

Клинтон кивнул.

— Что же они там могут напечатать? Каков самый худший вариант?

Все трое надолго задумались. Молчание нарушил Нюстрём.

— В худшем случае, как я уже говорил, у них сохранилась копия отчета девяносто первого года.

Клинтон с Сандбергом кивнули, соглашаясь с этим выводом.

— Вопрос в том, что они могут из него извлечь, — добавил Сандберг. — В отчете засвечены Бьёрк и Телеборьян. Бьёрк мертв. Они набросятся на Телеборьяна, но тот сможет утверждать, что просто проводил обычную судебно-медицинскую экспертизу. Получится слово против слова, а Телеборьян, разумеется, просто откажется понимать, в чем его обвиняют.

— Что нам делать, если они опубликуют отчет? — спросил Нюстрём.

— Думаю, тут у нас имеются козыри, — ответил Клинтон. — Если начнется болтовня вокруг отчета, все внимание сконцентрируется на СЭПО, а не на «Секции». И когда журналисты станут задавать вопросы, СЭПО извлечет его из архива…

— А там, разумеется, будет уже другой отчет, — добавил Сандберг.

— Шенке положил в архив модифицированную версию, то есть ту, которую читал Экстрём. Тут мы сможем довольно быстро выдать СМИ много дезинформации… Ведь оригинал, который раздобыл Бьюрман, у нас, а у «Миллениума» — всего лишь копия. Мы даже можем распространить информацию с намеками на то, что Блумквист сам сфальсифицировал свою версию отчета.

— Отлично. Что еще может быть известно «Миллениуму»?

— О «Секции» они ничего знать не могут. Это исключено. Следовательно, они набросятся на СЭПО, в результате чего Блумквист предстанет неким выдумщиком заговоров, и СЭПО станет утверждать, что у него не все дома.

— Он довольно известен, — медленно произнес Клинтон. — После дела Веннерстрёма он пользуется большим доверием.

Нюстрём кивнул.

— Можно ли как-нибудь подорвать это доверие? — поинтересовался Юнас Сандберг.

Нюстрём с Клинтоном обменялись взглядами, потом оба кивнули. Клинтон посмотрел на Нюстрёма.

— Ты мог бы достать… скажем, пятьдесят грамм кокаина?

— Возможно, у югославов.

— О'кей. Попробуй. Но дело срочное. Суд начинается через два дня.

— Я не понимаю… — начал Юнас Сандберг.

— Этот трюк столь же стар, как и наша профессия. Но по-прежнему весьма эффективен.

— Моргонгова? — переспросил Торстен Эдклинт, нахмурив брови. Когда ему позвонила Моника Фигуэрола, он сидел в халате на диване у себя дома и уже в третий раз читал автобиографию Саландер. Поскольку было уже далеко за полночь, он предположил, что разворачивается какая-то чертовщина.

— Моргонгова, — повторила Моника Фигуэрола. — Сандберг с Ларсом Фаульссоном отправились туда сегодня около семи вечера. Курт Свенссон из группы Бублански следил за ними всю дорогу, что было нетрудно, поскольку в машине Сандберга имеется определитель местоположения. Они припарковались поблизости от старой железнодорожной станции, а потом прогулялись по нескольким кварталам, вернулись к машине и уехали в Стокгольм.

— Понятно. Они с кем-то встречались или?..

— Нет. Это-то и странно. Они приехали, прогулялись, сели в машину и вернулись в Стокгольм.

— Ага. А зачем ты звонишь мне в половине первого ночи и все это рассказываешь?

— Мы не сразу, но сообразили. Они прогуливались мимо здания, где помещается типография. Я переговорила с Микаэлем Блумквистом — там печатается «Миллениум».

— О черт, — произнес Эдклинт.

Он сразу уловил взаимосвязь.

— Судя по присутствию Фалуна, они, вероятно, собирались нанести поздний визит в типографию, но отменили операцию, — сказала Моника Фигуэрола.

— Почему же?

— Потому что Блумквист попросил Драгана Арманского охранять типографию до тех пор, пока журнал не начнут распространять. Они, вероятно, увидели машину «Милтон секьюрити». Я решила, что вам захочется получить эту информацию незамедлительно.

— Ты не ошиблась. Это означает, что они почуяли неладное…

— В любом случае звоночек наверняка прозвонил, когда они увидели машину. Сандберг высадил Фаульссона в Сити и вернулся на Артиллеригатан. Мы знаем, что там находится Фредрик Клинтон. Георг Нюстрём прибыл приблизительно в то же время. Вопрос в том, как нам действовать.

— Суд начинается во вторник… Позвони Блумквисту и попроси его усилить меры безопасности в «Миллениуме». На случай непредвиденных обстоятельств.

— С охраной дело у них и так поставлено неплохо. А уж тень на ясный день они наводят по прослушиваемым телефонам просто профессионально. Блумквист ведь настолько чокнутый, что разработал целую методику обманных маневров, которая вполне могла бы пригодиться и нам.

— О'кей. Но в любом случае позвони ему.

Моника Фигуэрола выключила мобильный телефон и положила на прикроватную тумбочку. Она подняла взгляд и посмотрела на Микаэля Блумквиста, который голым лежал, опершись о спинку в ногах кровати.

— Я должна позвонить тебе и предложить усилить охрану «Миллениума», — сказала она.

— Спасибо за совет, — сухо откликнулся он.

— Я серьезно. Если они почуяли неладное, есть риск, что они начнут действовать необдуманно. Не исключено, что они сейчас к вам вламываются.

— Там сегодня ночует Хенри Кортес. И у нас стоит сигнализация на случай взлома, напрямую соединенная с «Милтон секьюрити», а оно в трех минутах ходьбы.

Микаэль секунду помолчал.

— Чокнутый, — пробурчал он.

Глава24

Понедельник, 11 июля

В понедельник Микаэлю Блумквисту в шесть утра на мобильный телефон Т10 позвонила Сусанн Линдер из «Милтон секьюрити».

— Ты когда-нибудь спишь? — поинтересовался заспанный Микаэль.

Он покосился на Монику Фигуэролу, которая уже стояла в спортивных шортах, но еще не успела надеть футболку.

— Да. Но меня разбудил ночной дежурный. Все время молчавшая сигнализация, которую мы установили в твоей квартире, сегодня в три часа ночи сработала.

— Вот как?

— Мне пришлось поехать посмотреть, что случилось. Дело довольно хитрое. Ты не мог бы заглянуть утром в «Милтон секьюрити»? Чем скорее, тем лучше.

— Это уже серьезно, — сказал Драган Арманский.

Встреча происходила в начале девятого перед телевизионным монитором в конференц-зале «Милтон секьюрити». На нее собрались Арманский, Микаэль Блумквист и Сусанн Линдер. Арманский также пригласил шестидесятидвухлетнего Юхана Фреклунда, в прошлом инспектора уголовной полиции в Сольне, а ныне начальника оперативного подразделения «Милтон секьюрити», и сорокавосьмилетнего бывшего инспектора полиции Сонни Бомана, который следил за делом Саландер с самого начала. Все обдумывали показанную Сусанн Линдер запись с камеры наблюдения.

— Мы видим, как Юнас Сандберг сегодня ночью в три часа семнадцать минут открывает дверь квартиры Микаэля Блумквиста. У него имеются собственные ключи. Вы помните, что слесарь Фаульссон снял слепок с запасных ключей Блумквиста, когда они с Йораном Мортенссоном несколько недель назад незаконно проникли в квартиру?

Арманский мрачно кивнул.

— Сандберг находится в квартире чуть более восьми минут. За это время он проделывает следующее: приносит с кухни маленький полиэтиленовый пакетик и наполняет его, потом откручивает заднюю стенку динамика, который находится у тебя в гостиной, Микаэль, и помещает туда мешочек.

— Хм, — произнес Микаэль Блумквист.

— Примечательно, что он берет пакетик с твоей кухни.

— Это мешочек из «Консума», в котором у меня были булочки, — объяснил Микаэль. — Я обычно сохраняю такие мешочки, чтобы класть туда сыр и тому подобное.

— Я дома тоже так делаю. Примечательно, разумеется, что на мешочке имеются твои отпечатки пальцев. Потом он приносит старую газету из лежащего в прихожей мешка с мусором. Он использует страницу газеты, чтобы завернуть некий предмет, который затем помещает на верхнюю полку твоего платяного шкафа.

— Хм, — снова произнес Микаэль Блумквист.

— Здесь то же самое. На газете имеются твои отпечатки пальцев.

— Понятно.

— Я приехала к тебе на квартиру около пяти утра и обнаружила следующее. В твоем динамике находится около ста восьмидесяти грамм кокаина. Я взяла оттуда один грамм для анализа.

Она положила на стол маленький мешочек с доказательством.

— Что находится в шкафу? — поинтересовался Микаэль.

— Примерно сто двадцать тысяч крон наличными.

Арманский знаком велел Сусанн Линдер выключить монитор и посмотрел на Фреклунда.

— Следовательно, Микаэль Блумквист замешан в торговле кокаином, — добродушно заявил Фреклунд. — Они явно заволновались по поводу того, чем занимается Блумквист.

— Это ответный ход, — сказал Микаэль.

— Ответный ход?

— Они вчера вечером обнаружили ваших охранников в Моргонгове.

Он рассказал о том, что узнал от Моники Фигуэролы относительно поездки Сандберга в типографию.

— Шустрый маленький негодяй, — буркнул Сонни Боман.

— Но почему именно сейчас?

— Они явно волнуются по поводу того, что может устроить «Миллениум», когда начнется суд, — сказал Фреклунд. — Если Блумквиста арестуют за торговлю кокаином, доверие к нему будет сильно подорвано.

Сусанн Линдер кивнула. На лице Микаэля читалось сомнение.

— Как нам следует с этим разбираться? — спросил Арманский.

— Давайте пока ничего делать не будем, — предложил Фреклунд. — Придержим козыри на руках. У нас имеется отличное документальное подтверждение того, что Сандберг подкинул наркотики и деньги тебе в квартиру, Микаэль. Пускай ловушка захлопнется. Мы сможем немедленно доказать твою невиновность, и, кроме того, это станет лишним доказательством преступных действий «Секции». Я бы с удовольствием оказался на месте прокурора, когда эти шалуны предстанут перед судом.

— Не знаю, — медленно произнес Микаэль Блумквист. — Суд начинается послезавтра. «Миллениум» выйдет в пятницу, на третий день суда. Если они собираются засадить меня за торговлю кокаином, то это, вероятно, произойдет раньше… а я до выхода журнала ничего не смогу объяснить. Это означает, что я рискую оказаться за решеткой и пропустить начало судебного процесса.

— Иными словами, тебе стоит на неделю куда-нибудь скрыться, — предложил Арманский.

— Ну… я должен работать с ТВ-четыре и заниматься еще кое-какой подготовкой. Это было бы некстати…

— Почему все-таки именно сейчас? — поинтересовалась вдруг Сусанн Линдер.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Арманский.

— У них было три месяца на то, чтобы очернить Блумквиста. Почему они взялись за дело именно сейчас? Что бы они сейчас ни предпринимали, журнал ведь все равно выйдет.

Все на некоторое время замолчали.

— Это может быть связано с тем, что они не понимают, что именно ты собираешься опубликовать, Микаэль, — медленно проговорил Арманский. — Они знают, что ты что-то затеваешь… но, возможно, думают, что у тебя есть только отчет Бьёрка от девяносто первого года.

Микаэль с сомнением кивнул.

— Им не приходит в голову, что ты собираешься представить всю «Секцию». Если речь идет только об отчете Бьёрка, то вполне достаточно вызвать к тебе недоверие. Предполагаемые разоблачения будут обесценены фактом твоего ареста. Разразится громкий скандал: известный журналист Микаэль Блумквист арестован за грубое преступление, связанное с наркотиками. От шести до восьми лет тюрьмы.

— Вы можете сделать мне две копии этой записи? — попросил Микаэль.

— Что ты собираешься делать?

— Отдать одну копию Эдклинту. А потом я через три часа встречаюсь с ТВ-четыре. Думаю, лучше, если к моменту, когда все разразится, мы будем готовы сразу показать это по телевидению.

Моника Фигуэрола выключила DVD-проигрыватель и положила пульт дистанционного управления на стол. Они собрались во временном офисе на Фридхемсплан.

— Кокаин, — сказал Эдклинт. — Они используют крутые методы.

Моника Фигуэрола с озадаченным видом покосилась на Микаэля.

— Я решил, что лучше вас проинформировать. — Тот пожал плечами.

— Мне это не нравится, — заметила она. — Тут явно чувствуется отчаяние и непродуманность действий. Должны же они понимать, что, если вас арестуют за преступление, связанное с наркотиками, вы не позволите им так просто засадить себя в тюрьму.

— Да, — ответил Микаэль.

— Даже если вас осудят, все равно останется риск, что народ поверит вашим словам. Да и ваши коллеги из «Миллениума» явно не станут молчать.

— Кроме того, это довольно недешево, — добавил Эдклинт. — Значит, их бюджет позволяет, не моргнув глазом, выложить сто двадцать тысяч крон плюс стоимость кокаина.

— Само собой, — согласился Микаэль. — Однако их план совсем не плох. Они рассчитывают на то, что Лисбет Саландер попадет в психушку, а я исчезну в облаке подозрений. К тому же они полагают, что все потенциальное внимание будет обращено на СЭПО, а не на «Секцию». У них довольно хороший исходный посыл.

— Но как они собираются уговорить отдел по борьбе с наркотиками провести у вас дома обыск? Ведь анонимной наводки недостаточно, чтобы кто-то отправился вышибать дверь в квартиру известного журналиста. А чтобы все это сработало, вас необходимо подвести под подозрение в самые ближайшие дни.

— Ну, насчет установленных ими сроков я не в курсе, — сказал Микаэль, который чувствовал себя усталым и мечтал, чтобы все поскорее закончилось.

Он поднялся.

— Куда вы сейчас? — поинтересовалась Моника Фигуэрола. — Я бы хотела знать, где вы в ближайшее время предполагаете находиться.

— Я в обед встречаюсь с ТВ-четыре. А потом, в шесть часов, с Эрикой Бергер, за котелком с бараниной у Самира. Нам надо доработать пресс-сообщение, с которым мы собираемся выступить. Остаток вечера, вероятно, проведу в редакции.

Когда он упомянул Эрику Бергер, глаза Моники Фигуэролы немного сузились.

— Я хочу, чтобы в течение дня вы поддерживали со мной контакт. Лучше всего, если мы будем на связи вплоть до начала суда.

— О'кей. Может, мне стоит на пару дней переехать к вам домой, — сказал Микаэль и улыбнулся, как будто пошутил.

Моника Фигуэрола потемнела лицом и поспешно покосилась на Эдклинта.

— Моника права, — заявил Эдклинт. — Думаю, вам лучше всего особенно не разгуливать, пока все не закончится. Если вас арестует наркополиция, вам придется до начала суда хранить молчание.

— Не беспокойтесь, — заверил Микаэль. — Я не намерен впадать в панику и ставить дело под угрозу. Занимайтесь своей частью, а я займусь своей.

«Та, с ТВ-4» едва могла скрыть возбуждение по поводу переданного Микаэлем Блумквистом нового видеоматериала. Ее жадное любопытство вызвало у Микаэля улыбку. Они в течение недели вкалывали, как звери, чтобы составить удобоваримый материал о «Секции» для показа по телевидению. И ее продюсер, и начальник информационного отдела ТВ-4 поняли, какой горячей новостью станет эта история. Материал готовился в строжайшей тайне, и посвящены в нее были всего несколько человек. Микаэль поставил условие дать сюжет в эфир только вечером на третий день суда, и было решено сделать часовой выпуск «Новостей» с подробностями.

Микаэль уже предоставил ей возможность поиграть с рядом обычных фотографий, но для телевидения в сравнение с движущимися изображениями не идет ничто. Четкая видеозапись, показывающая, как совершенно конкретный полицейский размещает кокаин в квартире Микаэля Блумквиста, привела ее чуть ли не в состояние экстаза.

— Это будет просто гениально, — сказала она. — Заставка: СЭПО помещает кокаин в квартире журналиста.

— Не СЭПО… «Секция», — поправил Микаэль. — Их нельзя смешивать.

— Сандберг же, черт возьми, работает в СЭПО, — запротестовала она.

— Да, но в действительности он является просочившимся туда диверсантом. Ты должна проводить четкую границу.

— Хорошо, в центре внимания будет «Секция». Не СЭПО. Микаэль, ты можешь мне объяснить, каким образом ты вечно оказываешься впутанным в такие громкие скандалы? Но ты прав — это будет посерьезнее дела Веннерстрёма.

— Думаю, у меня талант. По иронии судьбы эта история тоже началась с дела Веннерстрёма, только другого — с дела о шпионаже в шестидесятых годах.

В четыре часа дня позвонила Эрика Бергер. Она отправилась на совещание в Объединение издателей газет, чтобы высказать свой взгляд на планирующиеся в «СМП» сокращения, по поводу которых после ее увольнения возник крупный профсоюзный конфликт. Эрика объяснила, что не успеет, как договорились, приехать к шести часам на ужин в «Котелке Самира» и сможет появиться там не раньше половины седьмого.

В комнате отдыха, в которой разместился командный пост Клинтона в ставке на Артиллеригатан, Юнас Сандберг помог ветерану перебраться из инвалидного кресла на койку. Клинтон только что вернулся в офис «Секции», проведя всю первую половину дня на диализе. Он чувствовал себя безумно старым и бесконечно усталым. В последние дни он почти не спал и мечтал только о том, чтобы все наконец закончилось. Едва он успел устроиться на кровати, как к ним присоединился Георг Нюстрём. Клинтон собрался с силами и спросил:

— Все готово?

Георг Нюстрём кивнул.

— Я только что встречался с братьями Николик, — отчитался он. — Это обойдется в пятьдесят тысяч.

— Деньги у нас есть, — сказал Клинтон.

Дьявол, если бы можно было снова стать молодым.

Он повернул голову и изучающим взглядом окинул по очереди Георга Нюстрёма и Юнаса Сандберга.

— Никаких угрызений совести? — поинтересовался он.

Оба замотали головами.

— Когда? — спросил Клинтон.

— В течение двадцати четырех часов, — ответил Нюстрём. — Чертовски трудно разнюхать, где этот Блумквист находится, но, в крайнем случае, они займутся им возле редакции.

Клинтон кивнул.

— У нас имеется потенциальная возможность провернуть все сегодня вечером, через два часа, — заметил Юнас Сандберг.

— Неужели?

— Ему недавно звонила Эрика Бергер. Они сегодня вечером ужинают в «Котелке Самира» — это ресторанчик поблизости от Бельмансгатан.

— Бергер… — медленно произнес Клинтон.

— Будем молить бога, чтобы она не… — начал Георг Нюстрём.

— Это было бы не так уж плохо, — перебил его Юнас Сандберг.

Клинтон с Нюстрёмом посмотрели на него.

— Мы пришли к выводу, что Блумквист представляет для нас наибольшую опасность и что он, по всей видимости, в следующем номере «Миллениума» что-то опубликует. Предотвратить публикацию мы не можем. Следовательно, мы должны подорвать к нему доверие. Если его убьют будто бы при разборках в преступном мире, а потом полиция обнаружит у него в квартире наркотики и деньги, следствие сделает определенные выводы. В любом случае они не кинутся первым делом искать заговоры, имеющие отношение к Службе государственной безопасности.

Клинтон кивнул.

— Эрика Бергер ведь состоит с Блумквистом в любовной связи, — многозначительно добавил Сандберг. — Она замужем и изменяет мужу. Если она тоже скоропостижно скончается, это вызовет еще множество других предположений.

Клинтон с Нюстрёмом обменялись взглядами. Сандберг обладал природным талантом создавать дымовые завесы и быстро прогрессировал. Но и у Клинтона, и у Нюстрёма возникло минутное сомнение. Уж слишком легко Сандберг подходил к решению вопроса о жизни и смерти людей. Ничего хорошего в этом не было. К такой чрезвычайной мере, как убийство, не следовало прибегать только потому, что представилась удобная возможность. Это не универсальное решение проблем, а мера, применяемая лишь при отсутствии других вариантов.

Клинтон покачал головой.

Collateral damage,^[222] подумал он, внезапно ощутив отвращение ко всему предприятию.

Всю жизнь прослужив государству, мы теперь докатились до убийств из-за угла. В случае с Залаченко это было необходимо. С Бьёрком… прискорбно, но Гульберг был прав — Бьёрк бы спасовал. С Блумквистом… вероятно, тоже необходимо. Но Эрика Бергер ведь просто невинный свидетель.

Он покосился на Юнаса Сандберга. Оставалось надеяться, что этот молодой человек не превратится в психопата.

— Что известно братьям Николик?

— Ничего. В смысле, о нас. С ними встречался только я, а я представлялся другим именем, и им меня не выследить. Они думают, что убийство как-то связано с траффикингом.

— Что произойдет с братьями Николик после убийства?

— Они незамедлительно покинут Швецию, — ответил Нюстрём. — Как и в случае с Бьёрком. Если полицейское расследование не даст результатов, они смогут через несколько недель потихоньку вернуться.

— А план?

— Сицилийская модель. Они просто подходят к Блумквисту, разряжают обойму и исчезают.

— Оружие?

— У них автоматическое оружие. Какого типа, я не знаю.

— Надеюсь, они не собираются замочить весь ресторан…

— Не волнуйтесь. Они хладнокровны и знают, что делают. Но если Бергер будет сидеть за одним столиком с Блумквистом…

Collateral damage.

— Послушайте, — сказал Клинтон. — Важно, чтобы Ваденшё не узнал о том, что мы имеем к этому отношение. Особенно если жертвой окажется еще и Эрика Бергер. Он уже и так напряжен до предела. Боюсь, что когда все закончится, нам придется отправить его на пенсию.

Нюстрём кивнул.

— Соответственно, получив известие об убийстве Блумквиста, мы должны разыграть спектакль. Мы созовем кризисное совещание и будем делать вид, что поражены развитием событий. Станем обсуждать, кто может за этим стоять, не говоря ни слова о наркотиках, пока их не обнаружит полиция.

С «Той, с ТВ-4» Микаэль Блумквист расстался около пяти часов. Всю вторую половину дня они посвятили рассмотрению неясных моментов материала, а потом у Микаэля взяли длинное интервью под запись.

Ему задали вопрос, на который он затруднился вразумительно ответить, и им пришлось несколько раз переписывать его реплику.

Как могло произойти, что сотрудники шведского государственного ведомства дошли до совершения убийств?

Микаэль долго раздумывал над этим вопросом еще до того, как «Та, с ТВ-4» его задала. «Секция», вероятно, рассматривала Залаченко как исключительную угрозу, но такой ответ его все же не удовлетворял. Ответ, который Микаэль в конце концов дал, тоже не казался ему исчерпывающим.

— Единственное разумное, на мой взгляд, объяснение заключается в том, что «Секция» с годами выродилась в некую секту, в полном смысле этого слова. Они превратились в своего рода Кнатби или пастора Джима Джонса, что-то в этом роде, и живут по собственным законам, в которых такие понятия, как «правильное» и «неправильное», утратили привычный смысл, а сами эти люди в результате, похоже, полностью оторвались от нормального общества.

— Это похоже на некое психическое заболевание?

— Такое описание, пожалуй, недалеко от истины.

Микаэль доехал на метро до Шлюза и обнаружил, что в «Котелок Самира» идти еще рано. Он ощущал беспокойство, но вместе с тем ему казалось, что в жизни вдруг все опять встало на свои места. Только после того, как Эрика Бергер вернулась в «Миллениум», он понял, как катастрофически ему ее недоставало. К тому же ее возвращение к рулю не привело к каким-либо внутренним конфликтам из-за того, что Малин Эрикссон пришлось перейти обратно на должность ответственного секретаря редакции. Напротив, Малин безумно обрадовалась тому, что в жизни (как она выразилась) опять воцарился порядок.

Возвращение Эрики также открыло всем глаза на то, насколько им в последние месяцы не хватало сотрудников. Эрика с огромным энтузиазмом снова приступила к своим обязанностям в «Миллениуме», и им с Малин Эрикссон удалось справиться с частью возникших организационных трудностей. Они также провели собрание редакции, на котором было решено, что «Миллениуму» необходимо увеличить штат на одного или, возможно, двух сотрудников. Правда, никто не имел представления, откуда взять на это деньги.

Под конец Микаэль купил газету и отправился пить кофе в кафе «Ява» на Хурнсгатан, чтобы убить оставшееся до встречи с Эрикой время.

Прокурор Рагнхильд Густавссон из Генеральной прокуратуры положила очки для чтения на стол и оглядела собравшихся в конференц-зале. Ей было пятьдесят восемь лет, на ее лице отчетливо виднелись морщины, щеки напоминали яблоки, а коротко стриженные волосы тронуло сединой. Она уже двадцать пять лет была прокурором, а в Генеральной прокуратуре работала с начала 90-х годов.

Прошло всего три недели с тех пор, как ее внезапно вызвали в кабинет генерального прокурора для встречи с Торстеном Эдклинтом. В тот день она собиралась закончить несколько рутинных дел и отправиться в шестинедельный отпуск на дачу, на остров Хюсарё. Вместо этого ей поручили вести следствие против группы представителей властной структуры, проходивших под именем «Секция». Все планы на отпуск пришлось отложить. Ей сообщили, что в обозримом будущем это должно стать ее главным заданием и что ей предоставляется почти полная свобода действий в организации рабочего процесса и принятии необходимых решений.

— Это станет одним из самых сенсационных расследований в истории Швеции, — сказал генеральный прокурор.

Рагнхильд Густавссон была склонна с ним согласиться.

С нарастающим изумлением она слушала, как Торстен Эдклинт кратко излагал суть дела и ход расследования, проведенного им по заданию премьер-министра. Расследование было еще не закончено, но он посчитал, что продвинулся достаточно далеко и уже необходимо представить дело прокурору.

Для начала она обобщила переданный Торстеном Эдклинтом материал. Когда масштаб правонарушений начал проясняться, она осознала, что все принятые ею решения будут в дальнейшем обсуждаться в книгах по истории. С этого момента она каждую свободную минуту посвящала попыткам разобраться в грандиозном перечне преступлений, которыми ей предстояло заниматься. Для шведской правовой истории дело было совершенно уникальным, и, поскольку речь шла о раскрытии преступной деятельности, продолжавшейся как минимум тридцать лет, Рагнхильд Густавссон посчитала, что ей необходимо организовать работу особым образом. Ей вспомнились итальянские государственные следователи, которым в 70-х и 80-х годах приходилось вести дела против мафии почти подпольно. Она понимала, почему Эдклинт был вынужден собирать материал втайне, не зная, кому может доверять.

Первым делом она привлекла к работе троих сотрудников Генеральной прокуратуры, которых знала уже много лет. Затем обратилась к известному историку, работавшему в Государственном совете по предупреждению преступности, за сведениями о том, как в течение десятилетий формировались ведомства по обеспечению государственной безопасности. И наконец, формальным руководителем расследования она назначила Монику Фигуэролу.

Тем самым следствие по делу «Секции» обрело конституционную форму. Теперь его можно было рассматривать как любое полицейское расследование, правда, при полном запрете на разглашение информации.

За прошедшие две недели прокурор Густавссон приглашала к себе большое количество людей для формального, но сугубо секретного допроса. Помимо Эдклинта и Фигуэролы вызывались также инспектора уголовной полиции Бублански, Соня Мудиг, Курт Свенссон и Йеркер Хольмберг. Далее настала очередь Микаэля Блумквиста, Малин Эрикссон, Хенри Кортеса, Кристера Мальма, Анники Джаннини, Драгана Арманского, Сусанн Линдер и Хольгера Пальмгрена. За исключением сотрудников «Миллениума», принципиально не отвечавших на вопросы, которые могли привести к раскрытию источников, все остальные с готовностью предоставили полные объяснения и документацию.

Рагнхильд Густавссон отнюдь не пришла в восторг от того, что ей передали составленный «Миллениумом» график, согласно которому от нее требовалось арестовать ряд людей в строго определенный день. Она считала, что для доведения расследования до стадии арестов необходимо несколько месяцев подготовки, но в данном случае выбора у нее не было. Микаэль Блумквист из журнала «Миллениум» сговорчивости не проявлял. Он не подчинялся никаким государственным постановлениям или регламентам и собирался опубликовать материал на третий день суда над Лисбет Саландер. Это вынуждало Рагнхильд Густавссон подстраиваться и наносить удар одновременно, чтобы подозреваемые, а также возможные доказательства не успели исчезнуть. Правда, Блумквиста, как ни странно, поддержали Эдклинт с Фигуэролой, и задним числом прокурор начала понимать, что блумквистовская модель имеет ряд явных преимуществ. Как прокурор она получала хорошо организованную поддержку СМИ, столь необходимую при возбуждении судебного преследования. Кроме того, при таком быстром развитии процесса информация об этом сложном расследовании не могла успеть просочиться в коридоры власти, а следовательно, и дойти до «Секции».

— Для Блумквиста главное добиться справедливости для Лисбет Саландер. А выведение на чистую воду «Секции» — лишь следствие, — заметила Моника Фигуэрола.

Суд над Лисбет Саландер начинался в среду — через два дня, — и на этом совещании предполагалось провести полный разбор доступного материала и распределить задания.

В совещании принимало участие тринадцать человек. От Генеральной прокуратуры Рагнхильд Густавссон пригласила двоих ближайших сотрудников. Отдел охраны конституции представляла руководитель расследования Моника Фигуэрола вместе с сотрудниками Стефаном Бладом и Андерсом Берглундом. Начальник отдела охраны конституции Торстен Эдклинт присутствовал в качестве наблюдателя.

Рагнхильд Густавссон решила, что дело такого масштаба не должно замыкаться только на ГПУ/Без. Поэтому она пригласила инспектора уголовной полиции Яна Бублански и его группу, состоявшую из Сони Мудиг, Йеркера Хольмберга и Курта Свенссона. Они ведь занимались делом Саландер, начиная с Пасхи, и были хорошо знакомы со всей историей. Кроме того, она вызвала из Гётеборга прокурора Агнету Йервас и инспектора Маркуса Эрландера. Расследование дела «Секции» имело самое непосредственное отношение к расследованию убийства Александра Залаченко.

Когда Моника Фигуэрола упомянула, что в качестве свидетеля, возможно, следует допросить бывшего премьер-министра Турбьёрна Фельдина, полицейские Йеркер Хольмберг и Соня Мудиг с беспокойством заерзали на стульях.

В течение пяти часов один за другим обсуждались люди, значившиеся как активисты «Секции», затем определялись составы преступления и принимались решения об аресте. В общей сложности насчитывалось семь человек, связанных с квартирой на Артиллеригатан. Помимо них удалось установить личности еще девяти человек, имевших отношение к «Секции», но никогда не посещавших Артиллеригатан. Они в основном работали в ГПУ/Без на Кунгсхольмене, но встречались с кем-то из активистов «Секции».

— Мы по-прежнему не можем определить масштабы заговора. Нам неизвестно, при каких обстоятельствах эти лица встречаются с Ваденшё или с кем-либо другим. Они могут оказаться информаторами или думать, что работают на внутренние расследования или нечто подобное. Значит, с уверенностью говорить об их причастности мы сможем только после того, как допросим. Кроме того, это лишь те, кого мы заметили в течение тех недель, пока шло расследование; значит, не исключено, что имеются еще люди, о которых мы пока просто не знаем.

— А начальник канцелярии и финансовый директор…

— Про них мы можем с уверенностью утверждать, что они работают на «Секцию».

В шесть часов вечера Рагнхильд Густавссон объявила часовой перерыв на ужин, после чего обсуждение предполагалось продолжить.

В тот момент, когда все встали и собрались расходиться, сотрудник Моники Фигуэролы из оперативного подразделения отдела охраны конституции Йеспер Тумс попросил у нее минутку внимания, чтобы доложить о том, что удалось узнать за последние часы.

— Клинтон большую часть дня провел на диализе и вернулся на Артиллеригатан около пяти. Единственный, кто занимался чем-то любопытным, был Георг Нюстрём, хотя мы не можем с уверенностью сказать, что именно он делал.

— Ну и? — произнесла Моника Фигуэрола.

— В тринадцать тридцать Нюстрём поехал на Центральный вокзал и встретился с двумя людьми. Они прошли до отеля «Шератон» и выпили в баре кофе. Встреча продолжалась около двадцати минут, после чего Нюстрём вернулся на Артиллеригатан.

— Вот как. С кем он встречался?

— Мы не знаем. Это новые лица. Двое мужчин, лет по тридцать пять; по виду похоже, что они восточноевропейского происхождения. К сожалению, наш оперативник потерял их, когда они вошли в метро.

— Ага, — устало отозвалась Моника Фигуэрола.

— Вот фотографии, — сказал Йеспер Тумс, протягивая ей результаты оперативной съемки.

Она посмотрела на укрупненные изображения незнакомых лиц.

— Хорошо, спасибо, — сказала она, положила фотографии на стол и встала, чтобы пойти поискать что-нибудь поесть.

Стоявший рядом Курт Свенссон взглянул на снимки.

— Черт, — сказал он. — Какое к ним отношение имеют братья Николик?

Фигуэрола остановилась.

— Кто?

— Это два отъявленных негодяя, — пояснил Курт Свенссон. — Томи и Миро Николики.

— Ты знаешь, кто они?

— Да. Два брата из Худдинге, они сербы. Мы несколько раз их разыскивали, когда им было лет по двадцать, а я работал в тамошней полиции. Миро Николик более опасен. Он, кстати, уже год как объявлен в розыск за нанесение тяжких телесных повреждений. А я-то думал, что они уехали в Сербию и сделались там политиками или чем-то подобным.

— Политиками?

— Да. Они ездили в Югославию в начале девяностых и помогали проводить там этнические чистки. Они работали на мафиозного босса Аркана, который держал нечто вроде частной фашистской полиции. Оба прославились как «стрелки».

— «Стрелки»?

— Да, то есть наемные убийцы. Они некоторое время порхали между Белградом и Стокгольмом. Их дядя владел ресторанчиком в районе Норрмальм, и они периодически официально у него работали. У нас имелся ряд сведений об их причастности по крайней мере к двум убийствам, связанным с внутренними разборками между югославами в так называемой сигаретной войне, но нам так и не удалось их за что-нибудь посадить.

Моника Фигуэрола молча разглядывала фотографии. Потом она внезапно страшно побледнела и пристально посмотрела на Торстена Эдклинта.

— Блумквист! — воскликнула она с паникой в голосе. — Они не намерены довольствоваться тем, что опозорят его. Они собираются его убить и предоставить полиции обнаружить кокаин в процессе расследования и сделать собственные выводы.

Эдклинт не отрывал от нее взгляда.

— Он собирался встретиться с Эрикой Бергер в «Котелке Самира», — сказала Моника Фигуэрола и схватила Курта Свенссона за плечо. — Ты вооружен?

— Да…

— За мной!

Моника Фигуэрола бросилась вон из конференц-зала. Ее кабинет находился на три двери дальше по коридору; отперев дверь, она выхватила из ящика письменного стола табельное оружие и помчалась к лифтам, вопреки всем правилам оставив дверь в кабинет распахнутой. Курт Свенссон на секунду застыл в нерешительности.

— Ступай, — сказал ему Бублански. — Соня… отправляйся с ними.

Микаэль Блумквист прибыл в «Котелок Самира» в двадцать минут седьмого. Эрика Бергер только что пришла и успела найти свободный столик рядом с барной стойкой, неподалеку от входной двери. Она поцеловала Микаэля в щеку. Они заказали каждый по большому бокалу крепкого пива и котелку с бараниной. Пиво им принесли сразу.

— Как поживает «Та, с ТВ-четыре»? — поинтересовалась Эрика Бергер.

— Холодна, как и всегда.

Эрика Бергер засмеялась.

— Если не поостережешься, она станет у тебя навязчивой идеей. Подумать только, есть девушка, не поддающаяся обаянию Блумквиста.

— Вообще-то за все эти годы таких девушек было несколько, — сказал Микаэль Блумквист. — Как прошел твой день?

— Понапрасну. Но я согласилась принять участие в дебатах о «СМП» в Клубе публицистов. Это будет мой последний вклад в данное дело.

— Замечательно.

— До чего же я рада, что вернулась обратно в «Миллениум», — сказала она.

— А я-то как рад этому, ты даже не представляешь. Никак в себя не приду.

— Опять стало приятно ходить на работу.

— Хм.

— Я счастлива.

— А мне надо сбегать в сортир, — сказал Микаэль, поднимаясь.

Он сделал несколько шагов и чуть не столкнулся с мужчиной лет тридцати пяти, как раз вошедшим в дверь. Микаэль отметил, что у того восточноевропейская внешность, и пристально на него посмотрел. Затем он увидел автомат.

Когда они проезжали Риддархольмен, позвонил Торстен Эдклинт и сообщил, что ни Микаэль Блумквист, ни Эрика Бергер на звонки не отвечают. Возможно, оба отключили на время ужина мобильные телефоны.

Моника Фигуэрола выругалась и проскочила площадь Сёдермальмсторг на скорости, приближавшейся к восьмидесяти километрам в час. Нажав на гудок, она резко завернула на Хурнсгатан. Курту Свенссону пришлось схватиться за дверцу машины — он как раз вытащил табельное оружие и проверял, заряжено ли оно. Сидевшая на заднем сиденье Соня Мудиг занималась тем же самым.

— Надо запросить подкрепление, — сказал Курт Свенссон. — Братья Николик — это серьезно.

Моника Фигуэрола кивнула.

— Поступим так, — распорядилась она. — Мы с Соней пойдем прямо в «Котелок Самира» в надежде, что они сидят там. А ты, Курт, поскольку знаешь братьев Николик в лицо, останешься снаружи и будешь вести наблюдение.

— О'кей.

— Если все спокойно, мы сразу заберем Блумквиста с Бергер и отвезем их в управление. Если же почувствуем неладное, то останемся в ресторане и вызовем подкрепление.

— Хорошо, — согласилась Соня Мудиг.

Моника Фигуэрола все еще ехала по Хурнсгатан, когда у нее под панелью управления затрещала полицейская рация.

Всем постам. Сигнал тревоги — выстрелы на Тавастгатан в районе Сёдермальм. Сигнал поступил из ресторана «Котелок Самира».

Моника Фигуэрола почувствовала, что у нее внутри все опустилось.

Эрика Бергер видела, как по дороге в туалет Микаэль Блумквист столкнулся у входной двери с мужчиной лет тридцати пяти. Ей показалось, что этот неизвестный мужчина посмотрел на Микаэля с удивлением, и она подумала, что, возможно, Микаэль с ним знаком.

Потом Эрика увидела, как мужчина шагнул назад и бросил сумку на пол. Поначалу она даже не поняла, что происходит. Мужчина поднял автомат и направил ствол на Микаэля Блумквиста, а она сидела, словно парализованная.

Микаэль Блумквист среагировал, не задумываясь. Он выбросил вперед левую руку, ухватился за ствол и направил его в потолок. На микроскопическую долю секунды дуло мелькнуло у него перед лицом.

Стрекотание автомата прозвучало в тесном помещении оглушительно. Миро Николик произвел одиннадцать выстрелов, на Микаэля с потолка дождем сыпались штукатурка и осколки ламп. На какой-то краткий миг Микаэль Блумквист уставился прямо в глаза убийце.

Потом Миро Николик шагнул назад и рванул оружие на себя. Не ждавший этого Микаэль выпустил дуло. Внезапно он понял, что ему угрожает смертельная опасность. Вместо того чтобы попытаться укрыться, он, не раздумывая, бросился прямо на убийцу. Позднее Микаэль понял, что, среагируй он иначе — если бы он присел или отступил назад, — его бы пристрелили на месте. Микаэль снова ухватился за дуло автомата и попытался всем своим весом прижать убийцу к стене. Он услышал еще шесть или семь выстрелов и стал отчаянно дергать за автомат, чтобы направить дуло в пол.

Когда раздалась вторая серия выстрелов, Эрика Бергер инстинктивно присела на корточки и упала, ударившись головой о стул. Потом она свернулась на полу, подняла взгляд и увидела, что на стене, прямо за тем местом, где она только что сидела, появились три пулевых отверстия.

Она в шоке повернула голову и увидела, что Микаэль Блумквист борется с мужчиной возле входа — опустившись на одно колено, пытается вырвать автомат, за который держится двумя руками, а убийца дергается, стараясь высвободиться, и раз за разом бьет Микаэля кулаком в лицо и в висок.

Моника Фигуэрола резко затормозила перед «Котелком Самира», распахнула дверцу машины и кинулась к ресторану. Пистолет «ЗИГ-Зауэр» уже был у нее в руке, и, снимая его с предохранителя, она обратила внимание на стоящую возле самого ресторана машину.

Увидев за рулем Томи Николика, она через стекло направила пистолет ему в лицо.

— Полиция. Руки вверх! — закричала она.

Томи Николик поднял руки.

— Выходи из машины и ложись на землю, — яростно проревела Моника, потом повернула голову и быстро взглянула на Курта Свенссона. — Ресторан!

Курт Свенссон с Соней Мудиг бросились через улицу.

Соня Мудиг подумала о своих детях. Врываясь в помещение с оружием в руках, не дождавшись подкрепления, без бронежилетов и предварительного ознакомления с обстановкой, они с Куртом действовали наперекор всем полицейским инструкциям…

Потом она услышала хлопок раздавшегося в ресторане выстрела.

Когда Миро Николик снова начал стрелять, Микаэль Блумквист засунул средний палец между курком и скобой. Сзади раздавался звон бьющегося стекла. Убийца раз за разом давил на курок, зажимая его палец, Микаэль испытывал отчаянную боль, но, пока палец оставался на месте, стрелять было невозможно. Сбоку ему на голову градом сыпались удары, и он вдруг ощутил, что ему сорок пять лет и что он в чертовски плохой форме.

Мне не справиться. Надо держаться до конца.

Это было его первой внятной мыслью с тех пор, как он увидел мужчину с автоматом.

Он стиснул зубы и просунул палец еще дальше за курок.

Потом он уперся ногами, прижался плечом к туловищу убийцы и заставил себя снова встать на ноги. Он выпустил автомат из правой руки и выставил вперед локоть, чтобы защититься от кулачных ударов. Тогда Миро Николик ударил его в подмышку и по ребрам. На секунду они вновь оказались лицом к лицу.

И тут же Микаэль почувствовал, что убийцу от него оттаскивают. Палец снова пронзила боль, и Микаэль увидел могучую фигуру Курта Свенссона. Крепко ухватив Миро Николика за шею, Свенссон буквально приподнял его и ударил головой о стену возле дверного косяка. Миро Николик рухнул, словно тряпичная кукла.

— Лежать! — донесся до него крик Сони Мудиг. — Полиция. Не двигаться!

Микаэль повернул голову и увидел, как она стоит среди общего хаоса, широко расставив ноги, держит двумя руками пистолет и пытается понять ситуацию. Под конец она подняла оружие стволом вверх и взглянула на Микаэля Блумквиста.

— Вы ранены? — спросила она.

Микаэль посмотрел на нее растерянным взглядом. Из разбитых бровей и носа у него текла кровь.

— Думаю, я сломал палец, — сказал он, опускаясь на пол.

Патруль Сёдермальма прибыл на помощь Монике Фигуэроле меньше чем через минуту после того, как она заставила Томи Николика лечь на тротуар. Она предъявила удостоверение и передала задержанного полицейским, а сама побежала в ресторан. Остановившись у входа, она попыталась разобраться в обстановке.

Микаэль Блумквист и Эрика Бергер сидели на полу. У него по лицу текла кровь, и он, похоже, пребывал в шоковом состоянии, но он был жив, и Моника перевела дух. Потом она нахмурила брови, увидев, как Эрика Бергер обнимает Микаэля за плечи.

Соня Мудиг сидела на корточках, разглядывая руку Блумквиста. Курт Свенссон надевал наручники на Миро Николика, который выглядел так, будто столкнулся с поездом. На полу валялся автомат модели, находящейся на вооружении шведской армии.

Моника подняла взгляд, увидела потрясенный персонал ресторана и перепуганных посетителей, отметила разбитую посуду, перевернутые стулья и столы, а также причиненные выстрелами разрушения. Чувствовался запах пороха, однако убитых или раненых видно не было. Полицейские из патрульной службы с оружием наготове начали протискиваться в ресторан. Моника протянула руку и коснулась плеча Курта Свенссона. Тот поднялся.

— Ты говорил, что Миро Николик в розыске?

— Верно. Причинение тяжких телесных повреждений примерно год назад. Драка в Халлунде.

— О'кей. Сделаем так. Я пулей исчезаю с Блумквистом и Бергер. Ты остаешься. Легенда такая: вы с Соней Мудиг пришли сюда поужинать, и ты опознал Николика, о делах которого помнил со времен работы в патруле. Когда ты попытался его задержать, он выхватил оружие и открыл стрельбу. Ты его повязал.

Курт Свенссон смотрел на нее с удивлением.

— Легенда провалится… ведь есть свидетели.

— Свидетели будут рассказывать, что кто-то дрался и стрелял. Нам надо дотянуть хотя бы до завтрашних вечерних газет. Значит, легенда такова, что братьев Николик взяли по чистой случайности, поскольку ты их опознал.

Курт Свенссон оглядел окружавший его хаос, потом коротко кивнул.

Пробившись сквозь толпу полицейских на улицу, Моника Фигуэрола усадила Микаэля Блумквиста с Эрикой Бергер на заднее сиденье своей машины, потом примерно полминуты что-то негромко говорила командиру патрульной службы, кивая на машину, где сидели Микаэль с Эрикой. Командир казался растерянным, но под конец кивнул. Моника проехала несколько кварталов, припарковала машину и обернулась.

— Насколько плохо ты себя чувствуешь?

— Мне несколько раз дали в нос, но зубы на месте. И я повредил палец.

— Поехали в отделение экстренной помощи больницы Святого Йорана.

— Что произошло? — поинтересовалась Эрика Бергер. — И кто вы такая?

— Простите, — сказал Микаэль. — Эрика, это Моника Фигуэрола. Она работает в СЭПО. Моника, это Эрика Бергер.

— Я уже догадалась, — отозвалась Моника Фигуэрола нейтральным тоном, не глядя на Эрику.

— Мы с Моникой познакомились в процессе расследования. Она мой контакт в ГПУ/Без.

— Понятно, — сказала Эрика Бергер и вдруг затряслась — наконец все случившееся дошло до ее сознания.

Моника Фигуэрола пристально посмотрела на нее.

— Что произошло? — спросил Микаэль.

— Мы неверно истолковали предназначение кокаина. Мы думали, они подстроили ловушку, чтобы тебя опорочить. А на самом деле они собирались тебя убить и предоставить полиции обнаружить кокаин во время осмотра квартиры.

— Какой кокаин? — спросила Эрика Бергер.

Микаэль ненадолго прикрыл глаза.

— Отвези меня в больницу, — попросил он.

— Арестованы? — воскликнул Фредрик Клинтон. Он почувствовал, как у него слегка сдавило сердце.

— Мы считаем, что все спокойно, — заверил Георг Нюстрём. — Похоже, это была чистая случайность.

— Случайность?

— Миро Николик значился в розыске за давнюю историю с избиением. Какой-то полицейский из патрульной службы его случайно опознал и схватил, когда тот вошел в «Котелок Самира». Николика охватила паника, и он начал стрелять, пытаясь вырваться на свободу.

— А Блумквист?

— До него дело так и не дошло. Нам даже неизвестно, находился ли он в «Котелке Самира» во время задержания.

— Черт возьми, это звучит совершенно невероятно. — Фредрик Клинтон покачал головой. — Что братьям Николик известно?

— О нас? Ничего. Они считают, что и Бьёрк, и Блумквист — работа, связанная с траффикингом.

— Но они знают, что мишенью был Блумквист?

— Разумеется, однако они едва ли начнут трепаться о том, что взялись за заказное убийство. Они, скорее всего, до самого суда будут держать язык за зубами. Их осудят за незаконное ношение оружия и, подозреваю, что за применение насилия в отношении должностного лица.

— Чертовы бездари, — сказал Клинтон.

— Да уж, ребята облажались. Придется Блумквиста пока оставить в покое, но ничего страшного, собственно говоря, не произошло.

Было уже одиннадцать часов вечера, когда Сусанн Линдер вместе с двумя крепкими парнями из отдела личной охраны «Милтон секьюрити» приехала забирать Микаэля Блумквиста и Эрику Бергер из полицейского управления.

— У тебя и впрямь беспокойная жизнь, — сказала Сусанн Эрике.

— Сорри, — мрачно ответила Эрика.

По дороге в больницу Эрика практически впала в ступор. До нее вдруг дошло, что их с Микаэлем Блумквистом чуть не убили.

Микаэль провел час в отделении экстренной помощи, где ему заклеили пластырем ссадины на лице, сделали рентген и наложили повязку на средний палец левой руки. Верхняя фаланга пальца оказалась сильно расплющена, и Микаэлю, по всей видимости, предстояло лишиться ногтя. По иронии судьбы, самое серьезное повреждение он получил уже в тот момент, когда к нему на помощь подоспел Курт Свенссон и стал отрывать от него Миро Николика — средний палец Микаэля, намертво зажатый в скобе автомата, попросту сломался. Боль была адской, но опасности для жизни травма явно не представляла.

Микаэль толком осознал произошедшее только почти через два часа, когда уже прибыл в отдел охраны конституции ГПУ/Без и стал рассказывать о случившемся инспектору Бублански и прокурору Рагнхильд Густавссон. Его вдруг забил озноб, и он почувствовал такую усталость, что начал засыпать прямо между вопросами. Потом возникло некоторое несогласие.

— Нам неизвестны их планы, — говорила Моника Фигуэрола. — Мы не знаем, предполагали они убить только Блумквиста или Бергер тоже. Мы не знаем, собираются ли они повторить попытку и не находится ли под угрозой еще кто-нибудь из «Миллениума». И почему бы им не убить Саландер, которая представляет для «Секции» действительно серьезную опасность?

— Я уже обзвонила сотрудников «Миллениума», пока Микаэля перевязывали, — сказала Эрика Бергер. — Все постараются не высовываться, пока не выйдет журнал. В редакции никого не будет.

Первым побуждением Торстена Эдклинта было немедленно предоставить Микаэлю Блумквисту и Эрике Бергер персональных телохранителей, но потом они с Моникой Фигуэролой посчитали обращение к отделу личной охраны Службы безопасности не самым умным шагом.

Проблему решила Эрика Бергер. Отказавшись от полицейской охраны, она подняла трубку, позвонила Драгану Арманскому и объяснила ему ситуацию, в результате чего Сусанн Линдер поздно вечером поспешно вызвали на работу.

Микаэля Блумквиста и Эрику Бергер разместили на втором этаже safe house,^[223] расположенного за Дроттнингхольмом, на пути к центру муниципалитета Экерё. Это была большая вилла с видом на озеро, впечатляющим садом, дворовыми постройками и земельными владениями. Поместье принадлежало «Милтон секьюрити», но проживала там Мартина Шёгрен, шестидесяти восьми лет, вдова Ханса Шёгрена, который много лет прослужил в охранном предприятии и пятнадцать лет назад погиб при выполнении задания, провалившись сквозь прогнивший пол заброшенного дома неподалеку от городка Сала. После похорон Драган Арманский переговорил с Мартиной Шёгрен и нанял ее на работу в качестве домоправительницы и управляющего поместьем. Она бесплатно проживала на первом этаже пристройки и держала второй этаж наготове для случаев, когда «Милтон секьюрити» внезапно требовалось спрятать кого-то из клиентов, имевшего реальные или вымышленные основания опасаться за свою безопасность. Обычно такое случалось несколько раз в год.

Моника Фигуэрола поехала с ними и выпила кофе на первом этаже, пока Эрика Бергер и Микаэль Блумквист устраивались на втором, а Сусанн Линдер проверяла сигнализацию и электронное оборудование наружного наблюдения.

— В комоде перед ванной комнатой имеются зубные щетки и туалетные принадлежности, — прокричала Мартина Шёгрен вверх по лестнице.

Сусанн Линдер и двое охранников из «Милтон секьюрити» поселились в комнатах первого этажа.

— Я на ногах с тех пор, как меня разбудили в четыре утра, — сказала Сусанн Линдер. — Составьте график дежурств, но дайте мне поспать хотя бы до пяти.

— Можешь спать всю ночь, мы справимся сами, — ответил один из охранников.

Сусанн Линдер поблагодарила и отправилась спать.

Моника Фигуэрола рассеянно слушала, как охранники включают датчики движения в саду и тянут спички, распределяя вахты. Заступивший на дежурство сделал себе бутерброд и уселся в телевизионной комнате рядом с кухней. Моника Фигуэрола посмотрела на чашки с цветочками. Она тоже была на ногах с раннего утра и чувствовала себя достаточно вялой. Она уже собиралась ехать домой, когда на кухню спустилась Эрика Бергер и, налив себе чашку кофе, уселась по другую сторону стола.

— Микаэль заснул, как убитый, едва добравшись до постели.

— Реакция на адреналин, — пояснила Моника Фигуэрола.

— Что будет дальше?

— Вам придется несколько дней посидеть тут. В течение недели все закончится, хотя еще неизвестно, как именно. Как ты себя чувствуешь?

— Ничего. По-прежнему немного трясет. Такое приключается не каждый день. Я только что позвонила мужу и объяснила, почему не приеду домой.

— Хм.

— Я замужем за…

— Я знаю, за кем ты замужем.

Повисло молчание. Моника Фигуэрола потерла глаза и зевнула.

— Надо ехать домой спать, — пробормотала она.

— Бога ради. Кончай болтать, иди и ложись у Микаэля, — ответила Эрика.

Моника Фигуэрола внимательно посмотрела на нее и спросила:

— Это так очевидно?

Эрика кивнула.

— Микаэль что-нибудь говорил…

— Ни слова. Он обычно помалкивает, когда дело касается его знакомых дам. Но порой бывает словно открытая книга. А ты проявляешь такую враждебность, когда смотришь на меня. Вы явно пытаетесь что-то скрывать.

— Дело в моем начальнике, — сказала Моника Фигуэрола.

— В начальнике?

— Да. Эдклинт страшно разозлится, если узнает, что мы с Микаэлем…

— Понятно.

Они снова помолчали.

— Не знаю, что там у вас с Микаэлем происходит, но я тебе не соперница, — сказала Эрика.

— Нет?

— Мы с Микаэлем периодически спим. Но он мне не муж.

— Я поняла, что у вас с ним особые отношения. Он рассказывал мне о вас в Сандхамне.

— Ты ездила с ним в Сандхамн? Значит, это серьезно.

— Не издевайся надо мной.

— Моника… я надеюсь, что вы с Микаэлем… Я постараюсь вам не мешать.

— А если не сможешь?

Эрика Бергер пожала плечами.

— Его бывшая жена совсем спятила, когда Микаэль ей со мной изменил, и выгнала его. Виновата была я. Пока Микаэль живет один, я не намерена терзаться угрызениями совести. Но я дала себе слово, что, когда у него возникнут с кем-нибудь серьезные отношения, я буду держаться от него подальше.

— Я не знаю, можно ли решиться воспринимать его всерьез.

— Микаэль не такой, как все. Ты в него влюблена?

— Думаю, да.

— Ну и хорошо. Не говори ему об этом раньше времени. Иди спать.

Моника немного подумала. Потом поднялась на второй этаж, разделась и заползла в постель к Микаэлю. Он что-то пробормотал и обнял ее за талию.

Эрика Бергер еще долго сидела на кухне в одиночестве и размышляла. Внезапно она почувствовала себя глубоко несчастной.

Глава25

Среда, 13 июля — четверг, 14 июля

Микаэля Блумквиста всегда занимало, почему в судах такие тихие и деликатные громкоговорители. Он с трудом разобрал слова объявления о том, что разбирательство по делу Лисбет Саландер начнется в зале номер пять в десять ноль-ноль. Правда, он пришел заблаговременно и расположился у входа в зал суда, так что был впущен одним из первых. Он сел в отведенном для публики месте, по левую сторону зала, откуда был лучше всего виден стол ответчика. Публика быстро прибывала. По мере приближения суда интерес СМИ постепенно нарастал, и в последнюю неделю у прокурора Рихарда Экстрёма брали интервью почти ежедневно.

Экстрём старался изо всех сил.

Лисбет Саландер предъявили обвинение в нанесении побоев и причинении тяжких телесных повреждений — по делу Карла Магнуса Лундина; в угрозе применения насилия, попытке убийства и причинении тяжких телесных повреждений — по делу покойного Карла Акселя Бодина, он же Александр Залаченко; в двух случаях проникновения в чужое жилище — на дачу покойного Нильса Бьюрмана в Сталлархольме и в его же квартиру на Уденплан; в незаконном завладении транспортным средством — мотоциклом марки «Харлей-Дэвидсон», принадлежавшим некоему Сонни Ниеминену, члену клуба «Свавельшё МК»; в трех случаях незаконного владения оружием — баллончиком со слезоточивым газом, электрошокером и польским пистолетом «Р-83 ванад», найденными в Госсеберге; в краже или сокрытии доказательственного материала — формулировка была неотчетливой, но подразумевала документы, найденные ею на даче у Бьюрмана, а также в ряде более мелких проступков. В общей сложности Лисбет Саландер обвинялась по шестнадцати пунктам.

Экстрём даже выдал информацию, намекавшую на то, что душевное здоровье Лисбет Саландер оставляет желать лучшего. Он ссылался, с одной стороны, на заключение судебно-медицинской экспертизы, написанное доктором Йеспером X. Лёдерманом, когда ей исполнилось восемнадцать лет, а с другой — на экспертизу, проведенную по решению суда доктором Петером Телеборьяном во время предварительного следствия. Поскольку психически больная девушка, верная своей привычке, категорически отказывалась общаться с психиатрами, анализ проводился на основе «наблюдений», сделанных в период ее пребывания в следственном изоляторе «Крунуберг» в Стокгольме непосредственно перед судом. Телеборьян, обладавший многолетним опытом общения с пациенткой, утверждал, что Лисбет Саландер страдает серьезными психическими отклонениями, и употреблял такие слова, как психопатия, патологический нарциссизм и параноидальная шизофрения.

В СМИ сообщалось также, что с обвиняемой было проведено семь полицейских допросов, на которых она отказалась даже здороваться со следователями. Первые допросы проводились полицией Гётеборга, а остальные происходили уже в Стокгольме. На магнитофонных записях протоколов допросов можно было услышать лишь разнообразные любезные попытки уговоров и повторяющиеся настойчивые вопросы, но ни единого ответа.

Обвиняемая даже ни разу не кашлянула.

В нескольких случаях на пленке слышался голос Анники Джаннини, констатировавшей, что ее подзащитная явно не намерена отвечать на вопросы. Следовательно, обвинение против Лисбет Саландер строилось исключительно на технических доказательствах и тех фактах, которые смогло установить полицейское расследование.

Молчание Лисбет временами причиняло неудобства ее адвокату, поскольку той приходилось оставаться почти столь же молчаливой, как и ее клиентка. Разговоры Анники Джаннини с Лисбет Саландер с глазу на глаз относились к разряду конфиденциальных.

Экстрём не делал тайны и из того, что намерен требовать в первую очередь помещения Лисбет Саландер в психиатрическое учреждение закрытого типа, а уже во вторую — длительного тюремного заключения. При нормальных обстоятельствах порядок был бы обратным, но он считал, что в ее случае налицо столь явные психические отклонения, о чем говорят однозначные результаты судебно-психиатрической экспертизы, что он просто не видел альтернативы. С заключением судебно-психиатрической экспертизы суд не соглашался крайне редко.

Экстрём полагал также, что Саландер должна по-прежнему считаться недееспособной. В одном интервью он с озабоченным лицом заявил, что в Швеции имеется ряд социопатических личностей с тяжелыми психическими отклонениями, представляющих опасность для самих себя и окружающих, и что наука пока не знает иных путей, кроме как держать таких людей взаперти. Он упомянул случай со склонной к насилию девушкой Аннет, имя которой в 70-х годах не сходило со страниц газет и которая уже тридцать лет содержится в закрытом учреждении. Любые попытки ослабить ей ограничения приводили к тому, что она как безумная набрасывалась на родственников и больничный персонал или пыталась причинить вред самой себе. Экстрём считал, что Лисбет Саландер страдает аналогичными психопатическими нарушениями.

Интерес СМИ подогревался и тем обстоятельством, что адвокат Лисбет Саландер Анника Джаннини в прессе не высказывалась. Она последовательно отказывалась давать интервью с целью изложить свою точку зрения. В результате СМИ пребывали в затруднительной ситуации — сторона обвинения щедро делилась информацией, в то время как сторона защиты, в виде исключения, ни словом не намекала на то, как Саландер относится к обвинению и какую стратегию собирается применить защита.

Это обстоятельство комментировалось юридическим экспертом, нанятым для освещения дела одной из вечерних газет. Эксперт констатировал, что Анника Джаннини является уважаемым адвокатом по правам женщин, но не имеет никакого опыта работы за рамками данной области, и делал вывод, что она совершенно не подходит для защиты Лисбет Саландер. Микаэль Блумквист также знал от сестры, что той звонили многие известные адвокаты и предлагали свои услуги, но по поручению своей подзащитной Анника Джаннини любезно отклоняла все подобные предложения.

В ожидании начала суда Микаэль покосился на других слушателей. На месте возле самого выхода он вдруг заметил Драгана Арманского.

Их взгляды на мгновение встретились.

У Экстрёма на столе лежала внушительная кипа бумаг. Он приветливо кивал некоторым журналистам.

Анника Джаннини сидела за своим столом напротив Экстрёма. Она разбирала бумаги, не глядя по сторонам. Микаэлю показалось, что сестра немного нервничает. Легкое волнение перед выходом на сцену, подумал он.

Потом в зал вошли председатель, юридический советник судьи и заседатели. Председателем был судья Йорген Иверсен — пятидесятисемилетний мужчина с белыми волосами, худощавым лицом и легкой походкой. Микаэль ознакомился с биографией Иверсена и выяснил, что тот известен как очень опытный и справедливый судья, уже работавший на многих громких процессах.

Под конец в зал суда ввели Лисбет Саландер.

Хотя Микаэль и привык к способности Лисбет подбирать вызывающую одежду, он изумился тому, что Анника Джаннини позволила ей появиться в зале суда в короткой черной кожаной юбке с оторванным подгибом и черной майке с надписью «I am irritated»,^[224] скрывавшей лишь малую часть ее татуировок. Еще на ней были ботинки, ремень с заклепками и гольфы в черную и лиловую полоску, в каждом ухе виднелось с десяток колечек и еще по нескольку на губе и бровях. Коротенькие, отросшие за три месяца после черепной операции, черные волосы торчали во все стороны. Кроме того, она была необычайно сильно накрашена — серая губная помада, подведенные брови и густо наложенная черная тушь. Такой Микаэль никогда ее не видел — в то время, когда они тесно общались, косметика ее не интересовала.

Выражаясь дипломатическим языком, выглядела она несколько вульгарно и напоминала готов или даже вампира из какого-нибудь фильма 60-х годов в стиле поп-арт. Микаэль заметил, что при ее появлении у некоторых сидевших среди публики репортеров от удивления захватило дух и они радостно заулыбались. Наконец им представилась возможность увидеть овеянную скандалами девушку, о которой они столько писали, и она полностью оправдала их ожидания.

Потом он понял, что Лисбет Саландер так вырядилась специально. Обычно она одевалась небрежно и вроде бы безвкусно — не пытаясь следовать моде, а стремясь скорее подчеркнуть свою индивидуальность, как считал Микаэль. Таким неприступным видом Лисбет Саландер защищала свою личную территорию. Сам Микаэль всегда воспринимал заклепки на ее кожаной куртке как защитный механизм, аналогичный иголкам ежа. Она подавала окружению некий сигнал — не пытайтесь меня погладить, будет больно.

Перед появлением в зале суда она еще усилила этот стиль, так что получилась чуть ли не пародия.

И Микаэль вдруг понял, что это не случайность, а часть стратегии Анники.

Если бы Лисбет Саландер пришла гладко причесанной, в наглухо застегнутой блузке и аккуратных туфельках, она выглядела бы как обманщица, пытающаяся втереться суду в доверие. Теперь же она предстала самой собой, а не кем-то другим. Правда, в несколько преувеличенном варианте — для большей ясности. Она не изображала того, кем не являлась. Она демонстрировала суду, что у нее нет причин стыдиться или притворяться. Если суду ее вид неприятен, то это не ее проблема. Общество выдвинуло против нее ряд обвинений, а прокурор притащил в суд. Своим неприукрашенным видом она сразу подчеркнула, что намерена отклонить рассуждения прокурора как чушь.

Она двигалась уверенно и села на указанное ей место, рядом со своим адвокатом. Потом обвела взглядом зал. В ее взгляде не чувствовалось никакого любопытства — казалось, она старается рассмотреть и запомнить людей, уже осудивших ее на страницах газет.

Микаэль увидел ее впервые с тех пор, как она, словно окровавленная и бездыханная кукла, лежала на кухонном диване в Госсеберге, и больше чем через полтора года после того, как они в последний раз встречались при нормальных обстоятельствах — если выражение «нормальные обстоятельства» вообще было применимо к Лисбет Саландер. На несколько секунд они встретились глазами. Она ненадолго задержала на нем взгляд, но не проявила никаких признаков узнавания, зато внимательно изучила яркие синяки, покрывавшие щеку и висок Микаэля и хирургический пластырь на его правой брови. На какую-то долю секунды Микаэлю показалось, что он видит в ее глазах намек на улыбку, но он не был уверен, привиделось ему это или нет. Потом судья Иверсен постучал по столу и начал судебное разбирательство.

Публика присутствовала в зале суда в общей сложности тридцать минут, в течение которых выслушала вступительную речь прокурора Экстрёма, перечислившего все пункты обвинения.

Все журналисты, за исключением Микаэля Блумквиста, усердно записывали, хотя уже заранее знали, в чем Экстрём собирается ее обвинить. Микаэль свой материал уже написал и пришел в суд только для того, чтобы обозначить свое присутствие и встретиться взглядом с Лисбет Саландер.

Вступительное слово Экстрёма заняло чуть более двадцати двух минут. Потом настала очередь Анники Джаннини. Ее речь заняла тридцать секунд. Говорила она четко и уверенно.

— Со стороны защиты мы отклоняем все пункты обвинения, кроме одного. Моя подзащитная признает свою ответственность за незаконное ношение оружия, а именно баллончика со слезоточивым газом. По всем остальным пунктам обвинения моя подзащитная отрицает свою ответственность или преступный умысел. Мы докажем, что утверждения прокурора ошибочны и что моя подзащитная стала жертвой грубых правонарушений. Я буду требовать признания моей подзащитной невиновной, отмены постановления о ее недееспособности и ее полного оправдания.

Репортеры зашелестели бумагами. Стратегия адвоката Джаннини наконец прояснилась и оказалась для репортеров полной неожиданностью. Они в основном предполагали, что Анника Джаннини сошлется на психическое заболевание обвиняемой и постарается таким образом снять с нее ответственность. Микаэль вдруг улыбнулся.

— Вот как, — сказал судья Иверсен, что-то записывая. Он посмотрел на Аннику Джаннини. — Вы закончили?

— Это все мое заявление.

— Хочет ли прокурор что-нибудь добавить? — спросил Иверсен.

Тут-то прокурор Экстрём и потребовал, чтобы дело слушалось за закрытыми дверьми. Он сослался на то, что речь идет о психическом состоянии и благополучии несчастного человека, а также о деталях, которые могут нанести урон безопасности государства.

— Я полагаю, вы намекаете на так называемую историю Залаченко, — сказал Иверсен.

— Совершенно верно. Александр Залаченко прибыл в Швецию как политический беженец, ищущий защиты от кошмарной диктатуры. Несмотря на то что господин Залаченко скончался, существуют некоторые моменты, связанные с его судьбой, которые по-прежнему носят секретный характер. Поэтому я настаиваю на том, чтобы судебное разбирательство проходило за закрытыми дверьми и чтобы на его особо деликатные фрагменты распространялось требование неразглашения служебной тайны.

— Я вас понимаю, — сказал Иверсен, нахмурив лоб.

— Кроме того, значительная часть разбирательства будет касаться опекунства над обвиняемой. Речь пойдет о вопросах, которые в обычной ситуации почти автоматически объявляются секретными, и я прошу о закрытом слушании из сострадания к обвиняемой.

— Как относится к такому требованию адвокат Джаннини?

— Что касается нас, то нам все равно.

Судья Иверсен немного подумал, посовещался с юридическим консультантом и затем, к досаде присутствовавших журналистов, объявил, что согласен с требованием прокурора. В результате Микаэль Блумквист в числе прочих покинул зал.

Драган Арманский дожидался Микаэля Блумквиста у подножия лестницы ратуши. Стояла страшная июльская жара, и Микаэль почувствовал, как под мышками стали немедленно расплываться два влажных пятна. Когда он вышел из ратуши, к нему присоединились два охранника; они кивнули Драгану Арманскому и занялись изучением окружающей обстановки.

— Очень непривычно разгуливать повсюду с телохранителями, — сказал Микаэль. — Сколько это будет стоить?

— Фирма берет расходы на себя, — ответил Арманский. — У меня есть личный интерес в том, чтобы ты остался в живых. Но мы в последние месяцы выложили pro bono^[225] порядка двухсот пятидесяти тысяч крон.

Микаэль кивнул.

— Кофе? — предложил Микаэль, указывая на итальянское кафе на Бергсгатан.

Арманский не возражал и в кафе взял себе двойной эспрессо с чайной ложкой молока. Микаэль заказал себе кофе латте, а охранники сели за соседний столик и пили колу.

— Итак, закрытое слушание, — констатировал Арманский.

— Этого можно было ожидать. Ну и хорошо, так нам будет легче управлять информационным потоком.

— Да, в принципе, все равно, но прокурор Рихард Экстрём мне все меньше нравится.

Микаэль согласился. Они пили кофе, глядя на ратушу, где решалась судьба Лисбет Саландер.

— Последний бой, — произнес Микаэль.

— Она к нему готова, — утешил его Арманский. — Должен сказать, что мне очень понравилась твоя сестра. Когда она начала излагать стратегию, я посчитал, что она шутит, но чем больше я вдумываюсь, тем более разумным мне все это представляется.

— Судьба процесса будет решаться не в здании суда, — сказал Микаэль.

Он уже в течение нескольких месяцев повторял эти слова, словно заклинание.

— Тебя вызовут в качестве свидетеля, — предупредил Арманский.

— Знаю. Я готов. Но это произойдет только послезавтра. Наш расчет, по крайней мере, строится именно на этом.

Прокурор Рихард Экстрём забыл дома бифокальные очки, и, чтобы прочесть в собственных заметках что-нибудь написанное мелким шрифтом, ему приходилось поднимать очки на лоб и щуриться. Он быстро провел рукой по светлой бородке, а потом вновь надел очки и огляделся.

Лисбет Саландер сидела, выпрямив спину, и наблюдала за прокурором загадочным взглядом. Ее лицо и глаза были неподвижны, а мысли, казалось, витали где-то далеко. Прокурору пришло время начинать ее допрашивать.

— Я хочу напомнить вам, фрёкен Саландер, что вы говорите под присягой, — сказал наконец Экстрём.

На лице Лисбет Саландер не шевельнулся ни единый мускул. Прокурор Экстрём помедлил несколько секунд в ожидании какого-то отклика и поднял брови.

— Значит, вы говорите под присягой, — повторил он.

Лисбет Саландер склонила голову набок. Анника Джаннини что-то читала в протоколе предварительного следствия, по виду совершенно не интересуясь действиями прокурора. Экстрём собрал свои бумаги и после некоторого неловкого молчания откашлялся.

— Так вот, — рассудительно начал он. — Давайте начнем прямо с событий шестого апреля в летнем доме покойного адвоката Бьюрмана возле Сталлархольма, послуживших исходной точкой моего изложения обстоятельств дела сегодня утром. Нам надо попытаться внести ясность в вопрос, как получилось, что вы поехали в Сталлархольм и стреляли в Карла Магнуса Лундина.

Экстрём призывно посмотрел на Лисбет Саландер. Ее лицо по-прежнему оставалось неподвижным. На лице прокурора вдруг отразилось отчаяние. Он развел руками и посмотрел на председателя суда. Судья Йорген Иверсен сидел с задумчивым видом. Он покосился на Аннику Джаннини, которая по-прежнему изучала какую-то бумагу, полностью отключившись от происходящего вокруг.

Судья Иверсен кашлянул. Потом перевел взгляд на Лисбет Саландер.

— Должны ли мы понимать ваше молчание как то, что вы не хотите отвечать на вопросы? — спросил он.

Лисбет Саландер повернула голову и посмотрела судье Иверсену в глаза.

— Я с удовольствием отвечу на вопросы, — произнесла она.

Судья Иверсен кивнул.

— Тогда, может быть, вы ответите на мой вопрос, — вставил прокурор Экстрём.

Лисбет Саландер снова обратила взгляд к Экстрёму, но продолжала молчать.

— Будьте добры, ответьте на вопрос, — сказал судья Иверсен.

Лисбет снова повернулась к председателю суда и подняла брови.

— На какой вопрос? — четко и твердо сказала она. — До сих пор вот он, — она кивнула в сторону Экстрёма, — только сделал несколько бездоказательных утверждений. Я не уловила никакого вопроса.

Анника Джаннини подняла взгляд. Она поставила локоть на стол и подперла лицо ладонью, в ее глазах внезапно появился интерес.

Прокурор Экстрём на несколько секунд потерял нить рассуждений.

— Не могли бы вы повторить вопрос? — предложил судья Иверсен.

— Я спросил… поехали ли вы на дачу адвоката Бьюрмана в Сталлархольме с намерением застрелить Карла Магнуса Лундина?

— Нет, вы сказали, что хотите попытаться внести ясность в вопрос, как получилось, что я поехала в Сталлархольм и стреляла в Карла Магнуса Лундина. Это не вопрос. Это общее утверждение, в котором вы предвосхищаете мой ответ. Я не несу ответственности за ваши утверждения.

— Не цепляйтесь к словам. Отвечайте на вопрос.

— Нет.

Молчание.

— Что значит нет?

— Это ответ на вопрос.

Прокурор Рихард Экстрём вздохнул. День явно будет длинным. Лисбет Саландер смотрела на него с ожиданием.

— Пожалуй, лучше начать сначала, — сказал он. — Вы находились на даче покойного адвоката Бьюрмана в Сталлархольме вечером шестого апреля?

— Да.

— Как вы туда добирались?

— Я доехала на электричке до Сёдертелье, а оттуда на автобусе до Стренгнеса.

— Зачем вы поехали в Сталлархольм? Вы договорились встретиться там с Карлом Магнусом Лундином и его другом Сонни Ниеминеном?

— Нет.

— Как получилось, что они там оказались?

— Это надо спросить у них.

— Сейчас я спрашиваю вас.

Лисбет Саландер не ответила.

Судья Иверсен откашлялся.

— Я предполагаю, что фрёкен Саландер не отвечает, потому что вы чисто автоматически вновь высказали утверждение, — любезно предположил Иверсен.

Анника Джаннини вдруг фыркнула достаточно громко, чтобы все могли услышать, но сразу умолкла и снова уткнулась в бумаги. Экстрём посмотрел на нее с раздражением.

— Как вы думаете, почему Лундин с Ниеминеном появились на даче Бьюрмана?

— Этого я не знаю. Я предполагаю, что они поехали туда, чтобы устроить поджог. У Лундина в седельной сумке «харлей-дэвидсона» имелась бутылка с литром бензина.

Экстрём выпятил губы.

— А зачем вы поехали на дачу адвоката Бьюрмана?

— Я искала информацию.

— Какого рода информацию?

— Ту информацию, которую, вероятно, Лундин с Ниеминеном хотели уничтожить и которая могла внести ясность в вопрос, кто убил подлеца.

— Вы считаете, что адвокат Бьюрман был подлецом? Я вас правильно понял?

— Да.

— А почему вы так считаете?

— Он был садистской свиньей, скотиной и насильником, то есть подлецом.

Она процитировала текст татуировки на животе покойного адвоката Бьюрмана, тем самым косвенно подтвердив свою причастность к ее появлению, однако это в обвинение против Лисбет Саландер не входило. Бьюрман никогда не заявлял в полицию о нанесении ему телесных повреждений, и было невозможно доказать, позволил он сделать татуировку добровольно или же это произошло насильственным путем.

— Иными словами, вы утверждаете, что ваш опекун подвергал вас насилию. Вы могли бы рассказать, когда эти насильственные действия имели место?

— Во вторник восемнадцатого февраля две тысячи третьего года и повторно в пятницу седьмого марта того же года.

— Вы отказывались отвечать на все вопросы следователей, которые пытались вас допрашивать. Почему?

— Мне было нечего им сказать.

— Я прочел вашу так называемую автобиографию, которую несколько дней назад внезапно представила ваш адвокат. Должен сказать, что это странный документ, мы к нему еще вернемся. Но там вы утверждаете, что адвокат Бьюрман в первом случае принудил вас к оральному сексу, а во втором случае в течение целой ночи подвергал вас насилию и жестоким пыткам.

Лисбет не ответила.

— Это верно?

— Да.

— Вы заявили об изнасилованиях в полицию?

— Нет.

— Почему же?

— Когда я в предыдущие разы пыталась им что-нибудь рассказать, полиция меня не слушала. Поэтому заявлять им о чем-либо не имело никакого смысла.

— Вы с кем-нибудь обсуждали эти акты насилия? С какой-нибудь подругой?

— Нет.

— Почему же?

— Потому что это никого не касалось.

— Ладно, а вы обращались к какому-нибудь адвокату?

— Нет.

— Вы обращались к какому-нибудь врачу по поводу нанесенных вам, как вы утверждаете, увечий?

— Нет.

— И вы не обращались ни в какой женский кризисный центр.

— Вы опять высказываете утверждение.

— Простите. Вы обращались в женский кризисный центр?

— Нет.

Экстрём повернулся к председателю суда.

— Я хочу обратить внимание суда на то, что подсудимая сообщила, что дважды подверглась половому принуждению, причем во втором случае исключительно жестокому. Она утверждает, что виновным в этих актах насилия является ее опекун, покойный адвокат Нильс Бьюрман. В то же время данные факты следует рассматривать в свете…

Экстрём стал перебирать свои бумаги.

— В материалах расследования, проведенного отделом по борьбе с насильственными преступлениями, нет никаких данных, которые бы подтверждали достоверность рассказа Лисбет Саландер. Бьюрман никогда не был осужден за какое-либо правонарушение. На него ни разу не подавали заявлений в полицию, и ни в каких расследованиях его имя не упоминалось. Он и раньше был опекуном или наставником у других молодых людей, и никто из них не утверждает, что подвергался каким-либо формам насилия. Напротив, они решительно заявляют, что Бьюрман всегда вел себя с ними дружелюбно и корректно.

Экстрём перевернул страницу.

— Я должен также напомнить, что у Лисбет Саландер диагностировали параноидальную шизофрению. Перед нами молодая женщина с документально подтвержденной склонностью к насилию, у которой уже с раннего подросткового возраста имелись серьезные проблемы при контактах с обществом. Она несколько лет провела в детской психиатрической клинике и с восемнадцати лет находится под присмотром опекуна. Как ни печально, но это не лишено оснований. Лисбет Саландер представляет опасность для самой себя и окружающих. Я убежден, что в данном случае будет уместно не тюремное заключение, а лечение.

Он сделал краткую паузу.

— Обсуждать умственные способности молодого человека — задача не из приятных. Ведь так легко нарушить неприкосновенность личности, поскольку предметом толкований оказывается психическое состояние. В данном же случае нам надо дать оценку присущему Лисбет Саландер искаженному восприятию мира. Оно со всей наглядностью проявляется в ее так называемой автобиографии. Здесь, как нигде, ясно ощущается полный отрыв подсудимой от реальности. В данном случае нам не требуются какие-либо свидетели или толкования — слова говорят сами за себя. У нас имеются ее собственные слова, и мы в силах сами оценить достоверность ее утверждений.

Его взгляд упал на Лисбет Саландер. Их глаза встретились. Она вдруг улыбнулась. Вид у нее был злобный. Экстрём нахмурил лоб.

— Хочет ли фру Джаннини что-нибудь сказать? — поинтересовался судья Иверсен.

— Нет, — ответила Анника Джаннини. — Только то, что выводы прокурора Экстрёма — полная ерунда.

Послеобеденное заседание началось с допроса свидетельницы Ульрики фон Либенсталь из комитета по надзору за органами опеки и попечительства, которую Экстрём вызвал с целью установить, подавались ли на адвоката Бьюрмана жалобы. Наличие таковых фон Либенсталь резко отрицала и считала подобные утверждения оскорбительными.

— За опекунскими делами ведется строгий контроль. До того как адвоката Бьюрмана столь постыдным образом убили, он выполнял поручения нашего комитета на протяжении почти двадцати лет.

Она посмотрела на Лисбет Саландер уничижительным взглядом, хотя ту в убийстве не обвиняли и уже было установлено, что убил Бьюрмана Рональд Нидерман.

— За все эти годы на адвоката Бьюрмана не поступило ни единой жалобы. Он был добросовестным человеком и часто вкладывал в дела своих подопечных всю душу.

— Значит, вам не кажется правдоподобным, что он мог подвергать Лисбет Саландер грубому сексуальному насилию?

— Я считаю это утверждение абсурдом. У нас имеются ежемесячные отчеты адвоката Бьюрмана, и я неоднократно лично обсуждала с ним данное дело.

— Адвокат Джаннини выдвинула требование незамедлительно освободить Лисбет Саландер от опекунства.

— Никто не радуется больше нашего комитета, когда появляется возможность отменить опекунство. Но, к сожалению, на нас лежит ответственность, означающая, что мы должны следовать действующим правилам. Со стороны комитета мы требуем, чтобы Лисбет Саландер сначала в обычном порядке признала здоровой психиатрическая экспертиза, а потом уже можно ставить вопрос об изменении формы опекунства.

— Понятно.

— Это означает, что ей необходимо пройти психиатрическое обследование, от которого она, как известно, наотрез отказывается.

Допрос Ульрики фон Либенсталь продолжался чуть более сорока минут и сопровождался изучением ежемесячных отчетов Бьюрмана.

Под самый конец допроса Анника Джаннини задала один-единственный вопрос.

— Вы находились в спальне адвоката Бьюрмана в ночь с седьмого на восьмое марта две тысячи третьего года?

— Разумеется, нет.

— Значит, вы не имеете ни малейшего представления о том, правдивы сведения моей подзащитной или нет?

— Выдвинутое против адвоката Бьюрмана обвинение нелепо.

— Это ваша точка зрения. Вы можете составить ему алиби или каким-то иным образом документально подтвердить, что он не насиловал мою подзащитную?

— Естественно, не могу. Но правдоподобность…

— Спасибо. Это все, — сказала Анника Джаннини.

Около семи часов вечера Микаэль Блумквист встретился с сестрой в офисе «Милтон секьюрити» возле Шлюза, чтобы подвести итоги дня.

— Все было примерно так, как мы и предполагали, — сказала Анника. — Экстрём купился на автобиографию Саландер.

— Отлично. Как она держится?

Анника вдруг рассмеялась.

— Она держится замечательно и предстает законченной психопаткой. Ведет себя совершенно естественно.

— Хм.

— Сегодня речь в основном шла о Сталлархольме. Завтра очередь Госсеберги — допрос сотрудников из технического отдела и тому подобное. Экстрём будет пытаться доказать, что Саландер поехала туда с целью убить отца.

— О'кей.

— Но у нас может возникнуть техническая проблема. Сегодня после обеда Экстрём вызывал Ульрику фон Либенсталь из комитета по надзору за органами опеки и попечительства, и та завела речь о том, что я не имею права представлять Лисбет.

— Как это?

— Она считает, что, поскольку Лисбет объявлена недееспособной, она не имеет права сама выбирать себе адвоката.

— Вот как?

— То есть чисто технически я не могу быть ее адвокатом без одобрения комитета по надзору за органами опеки и попечительства.

— И?

— Судья Иверсен должен завтра утром объявить о своей позиции по данному вопросу. Я с ним наскоро переговорила после окончания судебного заседания. Думаю, он разрешит мне продолжать ее представлять. Я аргументировала тем, что для протестов у комитета имелось три месяца и что несколько самонадеянно выступать с подобным заявлением, когда процесс уже начался.

— На пятницу в качестве свидетеля вызван Телеборьян. Помни, его допрашивать должна ты.

В четверг, изучив калибры и фотографии и выслушав многословные выводы технической экспертизы по поводу произошедшего в Госсеберге, прокурор Экстрём твердо заявил, что все доказательства указывают на намерение Лисбет Саландер разыскать отца с целью его убить. Главный акцент в цепочке доказательств делался на то, что она привезла с собой в Госсебергу стрелковое оружие — польский пистолет «Р-83 ванад».

Тот факт, что Александр Залаченко (согласно рассказу Лисбет Саландер) или, возможно, убийца полицейского Рональд Нидерман (согласно свидетельству, оставленному Залаченко до того, как его убили в Сальгренской больнице), в свою очередь, пытался убить Лисбет Саландер и закопал ее в яме посреди леса, ни в коей мере не смягчал того обстоятельства, что она, выследив отца в Госсеберге, направилась туда с целью лишить его жизни. Ей к тому же почти удалось воплотить замысел в жизнь, когда она ударила его топором по лицу. Экстрём настаивал на том, чтобы Лисбет Саландер судили за попытку убийства или его подготовку, а также — в любом случае — за нанесение тяжких телесных повреждений.

По словам самой Лисбет Саландер, она поехала в Госсебергу с целью встретиться с отцом и заставить его признаться в убийстве Дага Свенссона и Миа Бергман. Это заявление имело чрезвычайную важность для определения умысла.

Когда Экстрём закончил допрос свидетеля Мелкера Ханссона из технического отдела полиции Гётеборга, адвокат Анника Джаннини задала тому несколько коротких вопросов.

— Господин Ханссон, среди всех полученных вами данных есть ли хоть один факт, опираясь на который вы могли бы уличить Лисбет Саландер во лжи относительно цели ее поездки в Госсебергу? Вы можете доказать, что она отправилась туда с целью убить отца?

Мелкер Ханссон немного подумал.

— Нет, — ответил он под конец.

— Следовательно, вы не можете ничего сказать по поводу ее умысла?

— Не могу.

— Значит, вывод прокурора Экстрёма, пусть красноречивый и многословный, является лишь предположением?

— Думаю, да.

— Лисбет Саландер заявила, что привезла с собой польский пистолет «Р-83 ванад» чисто случайно, поскольку просто не знала, как ей поступить с оружием, отобранным накануне в Сталлархольме у Сонни Ниеминена, и держала его в сумке. Имеется ли среди технических доказательств что-либо, опровергающее это заявление?

— Нет.

— Спасибо, — сказала Анника Джаннини, садясь. За тот час, пока допрашивали Ханссона, она не произнесла больше ни слова.

Биргер Ваденшё покинул квартиру «Секции» на Артиллеригатан около шести часов вечера в четверг. У него было ощущение, что над ним сгущаются грозовые тучи и близится катастрофа. Он уже несколько недель сознавал, что должность директора, то есть руководителя «Секции спецанализов», он занимает лишь по виду, но на деле никто не обращает внимания на его взгляды, протесты и мольбы. Решения принимает исключительно Фредрик Клинтон. Будь «Секция» открытой и публичной структурой, он обратился бы к вышестоящему начальнику и изложил свои претензии. Но в сложившейся ситуации жаловаться было некому. Он оказался в одиночестве, отданным на милость человека, которого считал психически больным. Самое ужасное, что Клинтон пользовался непререкаемым авторитетом. И сопливые щенки вроде Юнаса Сандберга, и верные работники вроде Георга Нюстрёма — все, казалось, дружно подстроились и подчиняются любому слову этого смертельно больного психа.

Ваденшё признавал, что Клинтон — человек скромный, работающий не ради собственной выгоды, а во благо «Секции», таким, как оно ему представляется. Однако Ваденшё казалось, что вся организация пребывает в свободном падении, под воздействием массового гипноза, при котором бывалые сотрудники отказываются понимать, что каждое их движение, каждое принятое и воплощенное в жизнь решение только приближают к преисподней.

По дороге к Линнегатан, где ему удалось в тот день припарковаться, Ваденшё чувствовал тяжесть в груди. Он отключил сигнализацию, вытащил ключи и уже собирался открыть дверцу машины, когда услышал позади себя какое-то движение и обернулся. Щурясь против света, он несколько секунд вглядывался в стоявшего на тротуаре рослого мужчину, прежде чем сумел его узнать.

— Добрый вечер, господин Ваденшё, — поздоровался Торстен Эдклинт, начальник отдела охраны конституции. — Давненько я не работал на земле, но сегодня мое присутствие показалось мне необходимым.

Ваденшё растерянно посмотрел на стоявших по обеим сторонам Эдклинта полицейских в штатском. Это были Ян Бублански и Маркус Эрландер.

Внезапно он понял, что сейчас произойдет.

— Мне выпала печальная обязанность сообщить вам, что генеральный прокурор решил арестовать вас за целый ряд преступлений, на составление точного перечня которых, вероятно, потребуются недели.

— Что происходит? — возмущенно спросил Ваденшё.

— Происходит то, что вас, с вескими основаниями, арестовывают по подозрению в причастности к убийствам. Вы также подозреваетесь в шантаже, даче взяток, незаконном прослушивании телефонов, в неоднократной грубой подделке документов, в растратах с отягчающими обстоятельствами, в соучастии в проникновении в чужое жилище, в превышении должностных полномочий, в шпионаже и ряде других хороших вещей. Сейчас мы с вами поедем в полицейское управление, где нам никто не помешает, и проведем долгую и серьезную беседу.

— Я никаких убийств не совершал, — задыхаясь, выговорил Ваденшё.

— Следствие разберется.

— Это Клинтон. Это все дело его рук, — сказал Ваденшё.

Торстен Эдклинт удовлетворенно кивнул.

Каждому полицейскому известно, что существуют два классических способа ведения допроса подозреваемого. Злой полицейский и добрый полицейский. Злой полицейский угрожает, ругается, бьет кулаком по столу и ведет себя крайне грубо, чтобы запугать арестованного и таким путем добиться раскаяния и признания. Добрый полицейский — лучше всего этакий седеющий дядя — угощает сигаретами и кофе, ласково кивает и использует рассудительный тон.

Большинству полицейских — но не всем — известно также, что техника допроса доброго полицейского приводит к значительно лучшим результатам. Нахальному закоренелому вору злой полицейский отнюдь не импонирует, а неуверенный в себе любитель, от которого злой полицейский добивается признания запугиванием, скорее всего, сознался бы в любом случае, независимо от техники ведения допроса.

Микаэль Блумквист слушал допрос Биргера Ваденшё из соседней комнаты. Его присутствие стало поначалу предметом споров, но потом Эдклинт решил, что, вероятно, сможет извлечь из наблюдений Микаэля кое-какую пользу.

Микаэль констатировал, что Торстен Эдклинт использовал третий вариант ведения допроса — незаинтересованный полицейский, что в данном случае, похоже, подходило лучше всего. Эдклинт вошел в помещение, разлил в казенные кружки кофе, включил магнитофон и откинулся на спинку кресла.

— Дело в том, что у нас уже имеется против вас весь мыслимый технический арсенал доказательств. Ваши показания интересуют нас лишь в качестве подтверждения того, что нам уже и так известно. Вопрос, на который нам, пожалуй, любопытно было бы получить ответ, — почему? Как вы дошли до такого безумия, что решились начать ликвидировать людей в Швеции так, будто мы находимся в Чили во времена диктатуры Пиночета? Магнитофон работает. Если вы хотите что-нибудь сказать, то сейчас самое время. Если вы откажетесь говорить, я выключу магнитофон, а потом мы снимем с вас галстук, выдернем из ботинок шнурки и поместим вас в следственный изолятор дожидаться адвоката, суда и приговора.

Затем Эдклинт сделал глоток кофе и замолчал. Через две минуты абсолютной тишины он протянул руку и выключил магнитофон. Потом встал.

— Я прослежу за тем, чтобы вас увели в течение пары минут. До свидания.

— Я никого не убивал, — сказал Ваденшё, когда Эдклинт уже открыл дверь.

Эдклинт остановился на пороге.

— Я не заинтересован в том, чтобы вести с вами какие-либо разговоры общего характера. Если вы хотите дать показания, я сяду и включу магнитофон. Все властные структуры Швеции — и особенно премьер-министр — с нетерпением ждут ваших объяснений. Если вы будете говорить, я смогу уже сегодня вечером поехать к премьер-министру и изложить ему вашу версию развития событий. Если же вы рассказывать не станете, то все равно пойдете под суд.

— Садитесь, — сказал Ваденшё.

Все поняли, что он уже сломался. Микаэль вздохнул с облегчением. Вместе с ним здесь находились Моника Фигуэрола, прокурор Рагнхильд Густавссон, анонимный сотрудник СЭПО Стефан и еще двое совершенно неизвестных ему людей. Микаэль подозревал, что по крайней мере один из них представляет министра юстиции.

— Я не имею к убийствам никакого отношения, — повторил Ваденшё, когда Эдклинт снова включил магнитофон.

— К убийствам, — сказал Микаэль Блумквист Монике Фигуэроле. — Их несколько.

— Ш-ш, — откликнулась она.

— Это все Клинтон с Гульбергом. Я ничего не знал об их намерениях. Клянусь. Я был просто в шоке, узнав о том, что Гульберг застрелил Залаченко. Я просто не мог поверить, что это правда… я не мог поверить. А услыхав про Бьёрка, я чуть не получил инфаркт.

— Расскажите об убийстве Бьёрка, — предложил Эдклинт, не меняя тона. — Как оно произошло?

— Клинтон кого-то нанял. Как там все было, мне неизвестно, но его убили два югослава. Серба, если я не ошибаюсь. Задание им давал и расплачивался с ними Георг Нюстрём. Как только я обо всем узнал, я понял, что дело кончится катастрофой.

— Давайте начнем с начала, — сказал Эдклинт. — Когда вы приступили к работе в «Секции»?

Когда Ваденшё начал рассказывать, его было уже не остановить. Допрос продолжался почти пять часов.

Глава26

Пятница, 15 июля

В пятницу утром место для свидетелей занял доктор Петер Телеборьян. Его речь, безусловно, внушала доверие. Прокурор Экстрём допрашивал его почти девяносто минут, и Телеборьян отвечал на все вопросы спокойно и со знанием дела. Его лицо периодически выражало озабоченность, а периодически — живой интерес.

— Чтобы суммировать… — сказал Экстрём, перелистывая свои записи. — Вы, как психиатр с многолетним опытом, считаете, что Лисбет Саландер страдает параноидальной шизофренией?

— Я все время подчеркиваю, что дать точную оценку ее состояния крайне сложно. Пациентка, как известно, проявляет почти аутизм по отношению к врачам и представителям власти. Я считаю, что она страдает тяжелым психическим заболеванием, но поставить точный диагноз я в настоящий момент не могу. Без обстоятельного обследования я также не могу определить, в какой стадии психоза она пребывает.

— Но вы в любом случае считаете, что она психически нездорова.

— Вся ее история красноречиво свидетельствует о том, что это так.

— Вы имели возможность ознакомиться с так называемой «автобиографией», которую Лисбет Саландер сочинила и представила суду в качестве объяснений. Как бы вы могли ее прокомментировать?

Петер Телеборьян развел руками и пожал плечами.

— А как вы оцениваете достоверность рассказанного?

— О достоверности даже и говорить не приходится. Там имеется ряд утверждений по поводу разных людей, и одна история фантастичнее другой. В целом ее письменное объяснение только усугубляет подозрения, что она страдает параноидальной шизофренией.

— Вы можете привести какой-нибудь пример?

— Описание изобилует деталями и являет собой классический пример гротескных фантазий, свойственных детям. Существует множество аналогичных документов из широко известных дел об инцестах, когда ребенок представлял описание, опирающееся на собственный вымысел, при полном отсутствии технических доказательств. То есть даже очень маленькие дети способны предаваться эротическим фантазиям и говорят об этом так, словно пересказывают фильм ужасов, который видели по телевидению.

— Но ведь Лисбет Саландер не ребенок, а взрослая женщина, — возразил Экстрём.

— Да, и остается только установить, на каком именно уровне умственного развития она находится. Однако по сути вы правы. Она взрослая и, вероятно, верит в то описание, которое представила.

— Вы полагаете, что это ложь?

— Нет, если она верит в то, что говорит, это не ложь. Перед нами доказательства того, что Лисбет Саландер не в силах отличить фантазию от реальности.

— Значит, адвокат Бьюрман не совершал над ней никакого насилия?

— Да. Правдоподобность такого утверждения равна нулю. Ей требуется квалифицированная медицинская помощь.

— Вы сами фигурируете в рассказе Лисбет Саландер…

— Да, это несколько пикантно. Но здесь мы опять-таки наблюдаем, что она дает волю своей фантазии. Если верить этой несчастной девушке, то я чуть ли не педофил… — Он улыбнулся и продолжил: — Но это лишь отражение того, о чем я все время говорю. Из биографии Саландер мы узнаем, что в клинике Святого Стефана ее истязали, большую часть времени держа привязанной к кровати ремнями, и что я приходил к ней в палату по ночам. Это классический пример проявления ее неспособности толковать действительность или, вернее, того, как она истолковывает действительность.

— Спасибо. Я передаю слово защите, если у фру Джаннини имеются какие-либо вопросы.

Поскольку в первые два дня судебного процесса Анника Джаннини почти не задавала вопросов и не высказывала возражений, все ожидали, что она вновь ограничится несколькими обязательными вопросами и затем прекратит допрос. «Защита ведется до неловкости слабо», — подумал Экстрём.

— Да. Имеются, — сказала Анника Джаннини. — У меня действительно есть ряд вопросов, и боюсь, что дело может несколько затянуться. Сейчас уже половина двенадцатого. Я предлагаю сделать перерыв на ланч, чтобы я потом смогла допрашивать свидетеля, не прерываясь.

Судья Иверсен решил пойти навстречу ее пожеланию.

Ровно в 12.00 перед рестораном «Мастер Андерс» на Хантверкаргатан Курт Свенссон опустил свою могучую руку на плечо комиссара Георга Нюстрёма. Курта сопровождали двое полицейских в форме. Нюстрём с изумлением поднял взгляд на незнакомца, сунувшего ему под нос удостоверение.

— Добрый день. Вы арестованы по подозрению в причастности к убийствам и попыткам убийства. Пункты обвинения будут вам зачитаны генеральным прокурором во время оглашения постановления о взятии под стражу сегодня во второй половине дня. Предлагаю вам пройти с нами добровольно, — сказал Курт Свенссон.

Георг Нюстрём, казалось, не понимал языка, на котором к нему обратились, но решил, что Курт Свенссон явно относится к тем людям, за кем лучше идти без лишних протестов.

Инспектор уголовной полиции Ян Бублански прибыл в сопровождении Сони Мудиг и семи полицейских в форме. Ровно в 12.00 сотрудник отдела охраны конституции Стефан Блад впустил их в закрытый отсек владений Службы государственной безопасности на Кунгсхольмене. Они прошли по коридору и остановились возле указанного Стефаном кабинета. Секретарь начальника канцелярии явно впал в полную растерянность, когда Бублански предъявил ему свое полицейское удостоверение.

«Пожалуйста, оставайтесь на месте. Проводится полицейская операция».

Он решительно проследовал к внутренней двери и вошел, заставив начальника канцелярии Альберта Шенке прервать телефонный разговор на середине.

— Что происходит? — поинтересовался Шенке.

— Я инспектор уголовной полиции Ян Бублански. Вы арестованы за преступления против шведской конституции. Во второй половине дня вас познакомят с длинным перечнем отдельных пунктов обвинения.

— Это неслыханно, — сказал Шенке.

— Да, безусловно, — согласился Бублански.

Он велел опечатать кабинет Шенке и поставил перед дверьми двух полицейских, приказав им никого не впускать. Если бы кто-нибудь попытался прорваться в кабинет силой, им разрешалось применять дубинки и даже табельное оружие.

Процессия двинулась дальше по коридору, пока Стефан не указал на еще одну дверь, и вся процедура вновь повторилась с финансовым директором Густавом Аттербумом.

Йеркер Хольмберг, сопровождаемый патрулем полиции Сёдермальма, ровно в 12.00 заколотил в дверь временного офиса на третьем этаже здания, расположенного через дорогу от редакции «Миллениума» на Гётгатан.

Поскольку никто не открывал, Йеркер Хольмберг приказал полицейским ломать дверь, но не успели они взяться за лом, как дверь приоткрылась.

— Полиция, — сказал Йеркер Хольмберг. — Выходите с поднятыми руками.

— Я полицейский, — возразил инспектор полиции Йоран Мортенссон.

— Знаю. И у вас имеются лицензии на чертову массу стрелкового оружия.

— Да, но я полицейский при исполнении служебных обязанностей.

— Плевать я на это хотел, — ответил Йеркер Хольмберг.

Ему помогли прислонить Мортенссона к стене и отобрать у него табельное оружие.

— Вы арестованы за незаконное прослушивание телефонов, грубые нарушения должностной инструкции, неоднократные вторжения в квартиру журналиста Микаэля Блумквиста на Бельмансгатан и, вероятно, по еще ряду пунктов обвинения. Наденьте ему наручники.

Йеркер Хольмберг быстро проверил офис и обнаружил там оборудование, которого хватило бы для студии звукозаписи. Одного полицейского он оставил охранять офис, велев неподвижно сидеть на стуле, не оставляя нигде отпечатков пальцев.

Когда Мортенссона выводили из парадной, Хенри Кортес поднял цифровую камеру «Никон» и сделал серию из двадцати двух фотографий. Правда, профессиональным фотографом он не был, и качество снимков оставляло желать лучшего. Тем не менее пленка была на следующий день продана одной из вечерних газет просто за баснословную сумму.

Единственный за время облавы этого дня не предусмотренный планом инцидент произошел у Моники Фигуэролы. Имея при себе группу поддержки в составе полицейского пикета Норрмальма и трех коллег из ГПУ/Без, она ровно в 12.00 вошла в парадную на Артиллеригатан и поднялась по лестнице в квартиру на последнем этаже, принадлежавшую фирме «Беллона».

Операция планировалась в очень сжатые сроки. Как только силы подтянулись к двери в квартиру, Моника дала сигнал. Двое крепких полицейских подняли сорокакилограммовое стальное стенобитное орудие и двумя точными ударами вынесли дверь. После этого силы пикета, снабженные бронежилетами и дополнительным оружием, заняли квартиру примерно за десять секунд.

Согласно данным наблюдения, проводившегося с самого рассвета, за утро в квартиру проследовало пять человек, считавшихся сотрудниками «Секции». Всех пятерых захватили в течение нескольких секунд и заковали в наручники.

Одетая в бронежилет Моника Фигуэрола прошла по квартире, которая с 60-х годов служила «Секции» ставкой командования, распахивая дверь за дверью, и после беглого осмотра пришла к выводу, что для сортировки множества бумаг, заполнявших комнаты, ей потребуется помощь археолога.

Буквально через несколько секунд Моника открыла дверь в небольшое помещение в глубине квартиры и обнаружила, что оно использовалось как место ночного отдыха. Здесь она внезапно оказалась лицом к лицу с Юнасом Сандбергом. Во время распределения заданий утром еще никто не знал, где его можно будет найти и арестовать, поскольку приставленный к нему наблюдатель накануне вечером упустил его из виду; машина Сандберга стояла на стоянке на Кунгсхольмене, и у себя дома он в течение ночи не показывался.

Они на ночь не оставляют квартиру пустой из соображений безопасности. Естественно. И Сандберг отсыпается после ночного дежурства.

Юнас Сандберг был в одних трусах и выглядел заспанным. Он потянулся к лежавшему на тумбочке табельному оружию, но Моника Фигуэрола наклонилась вперед и смахнула пистолет на пол, подальше от владельца.

— Юнас Сандберг, вы задержаны по подозрению в причастности к убийствам Гуннара Бьёрка и Александра Залаченко, а также за участие в покушении на убийство Микаэля Блумквиста и Эрики Бергер. Наденьте брюки.

Замахнувшись, Юнас Сандберг попытался ударить Монику Фигуэролу кулаком, но та парировала удар чуть ли не рефлекторным движением.

— Шутить изволите? — спросила она.

Ухватив его за руку, Моника с такой силой вывернула ему запястье, что Сандберг попятился и осел на пол. Она перевернула его на живот, придавила коленом крестец и лично надела на него наручники. С момента начала работы в ГПУ/Без ей впервые довелось по долгу службы воспользоваться наручниками.

Передав Сандберга одному из полицейских, Моника Фигуэрола двинулась дальше и в конце концов открыла последнюю дверь в самой глубине квартиры. Согласно полученным в бюро жилищного планирования чертежам, там находилась маленькая каморка с окном во двор. Застыв на пороге, Моника глядела на самое исхудавшее огородное пугало, какое ей когда-либо доводилось видеть. Она ни секунды не сомневалась, что перед ней смертельно больной человек.

— Фредрик Клинтон, вы арестованы за участие в убийствах, покушениях на убийства и целый ряд других преступлений, — сказала она. — Лежите, не шевелясь. Мы вызвали машину «скорой помощи», чтобы доставить вас на Кунгсхольмен.

Кристер Мальм расположился непосредственно против выхода на Артиллеригатан. В отличие от Хенри Кортеса, он со своей цифровой камерой «Никон» обращаться умел. Он использовал короткий телеобъектив, и снимки получились профессионального уровня.

Они запечатлели, как членов «Секции» одного за другим выводили из парадной и помещали в полицейские машины и как «скорая помощь» забирала Фредрика Клинтона. Последний даже взглянул в объектив камеры, и именно в этот миг Кристер нажал на кнопку. В глазах Клинтона читались тревога и отчаяние.

Позднее этот снимок получил премию как лучшая фотография года.

Глава27

Пятница, 15 июля

В 12.30 судья Иверсен постучал по столу молотком и объявил, что судебное разбирательство возобновляется. Он не мог не отметить, что за столом Анники Джаннини внезапно появился третий человек — Хольгер Пальмгрен, сидящий в инвалидном кресле.

— Здравствуйте, Хольгер, — сказал судья Иверсен. — Давненько я не видел вас в зале суда.

— Добрый день, судья Иверсен. Некоторые дела столь сложны, что юниорам требуется некоторая помощь.

— Я думал, что вы прекратили адвокатскую практику.

— Я болел. Но адвокат Джаннини пригласила меня в качестве помощника по этому делу.

— Ясно.

Анника Джаннини откашлялась.

— Следует добавить, что Хольгер Пальмгрен многие годы представлял интересы Лисбет Саландер.

— Я не намерен заострять на этом вопросе внимание, — сказал судья Иверсен.

Он кивком показал Аннике Джаннини, что можно начинать. Она встала. Ей всегда не нравилась странная шведская привычка вести судебное разбирательство в неофициальном тоне, интимным кружком сидя у стола, словно это чуть ли не званый ужин. Она чувствовала себя гораздо более уверенно, если могла говорить стоя.

— Полагаю, мы можем начать с заключительных комментариев утреннего заседания. Господин Телеборьян, почему вы последовательно отвергаете все высказывания Лисбет Саландер?

— Потому что они, несомненно, далеки от истины, — ответил Петер Телеборьян.

Он чувствовал себя спокойно и расслабленно. Анника Джаннини кивнула и обратилась к судье Иверсену.

— Господин судья, Петер Телеборьян утверждает, что Лисбет Саландер лжет и фантазирует. Сейчас защита продемонстрирует, что каждое слово автобиографии Лисбет Саландер правда. Мы представим доказательства — в виде письменной документации, видеозаписей и свидетельских показаний. Мы дошли в данном судебном разбирательстве до того момента, когда прокурор изложил основные положения, на которых строится обвинение. Мы его выслушали и теперь знаем, что именно инкриминируют Лисбет Саландер.

У Анники Джаннини вдруг пересохло во рту, и она почувствовала, что у нее дрожат руки. Она сделала глубокий вдох и выпила глоток минеральной воды. Потом крепко взялась за спинку кресла руками, чтобы они не выдавали ее волнения.

— Из представления прокурора можно сделать вывод о том, что у него имеется много суждений, но очень мало доказательств. Он считает, что Лисбет Саландер стреляла в Карла Магнуса Лундина в Сталлархольме. Он утверждает, что она отправилась в Госсебергу с целью убить своего отца. Он полагает, что моя подзащитная страдает параноидальной шизофренией и является во всех отношениях психически больной. И такое предположение базируется у него на сведениях, полученных из одного-единственного источника, а именно от доктора Петера Телеборьяна.

Анника сделала паузу, перевела дух и постаралась говорить помедленнее.

— Доказательная база такова, что иск прокурора держится исключительно на мнениях Петера Телеборьяна. Если он прав, все прекрасно: тогда моей подзащитной необходимо квалифицированное психиатрическое лечение, которого они с прокурором для нее добиваются.

Пауза.

— Но если доктор Телеборьян ошибается, положение вещей сразу меняется. А если он к тому же лжет сознательно, то речь идет о том, что моя подзащитная тем самым подвергается правонарушениям — противозаконным действиям, продолжающимся уже многие годы.

Она обратилась к Экстрёму.

— В течение этого заседания мы докажем, что ваш свидетель ошибается и что вы как прокурор поддались на обман и купились на ложные выводы.

Петер Телеборьян насмешливо заулыбался, развел руками и пригласительно кивнул Аннике Джаннини. Та снова обратилась к судье Иверсену.

— Господин судья, я продемонстрирую, что так называемая судебно-психиатрическая экспертиза Петера Телеборьяна от начала до конца является блефом. Я покажу, что он намеренно лжет относительно Лисбет Саландер. Я продемонстрирую, что моя подзащитная подвергалась грубым правонарушениям. И докажу, что она столь же разумна, как любой другой из сидящих в этом зале.

— Простите, но… — начал Экстрём.

— Минутку. — Она подняла палец. — Я не мешала вам спокойно высказываться в течение двух дней. Теперь моя очередь.

Она вновь обратилась к судье Иверсену.

— Я не стала бы выдвигать перед лицом суда столь серьезных обвинений, не будь у меня веских доказательств.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал Иверсен. — Но я не желаю слушать неподкрепленных рассуждений о заговорах. Помните, что за высказанные в суде утверждения вас могут обвинить в посягательстве на честь и достоинство.

— Спасибо. Я буду об этом помнить.

Она обратилась к Телеборьяну, которого, похоже, по-прежнему веселила эта ситуация.

— Защита неоднократно просила дать ей возможность познакомиться с журналом Лисбет Саландер того времени, когда она в раннем подростковом возрасте находилась взаперти у вас в клинике Святого Стефана. Почему нам не предоставили этот журнал?

— Потому что, по решению суда, на него наложен гриф секретности. Решение было принято в порядке проявления заботы о Лисбет Саландер, но если вышестоящий суд отменит это решение, я, разумеется, предоставлю вам журнал.

— Спасибо. Сколько ночей в течение двух лет, проведенных в клинике Святого Стефана, она пролежала привязанной ремнями?

— Я с ходу точно сказать не могу.

— Она утверждает, что речь идет о трехстах восьмидесяти из семисот восьмидесяти шести суток, которые она провела в этой больнице.

— Я не могу сейчас точно указать количество дней, но это, конечно, преувеличение. Откуда взялась такая цифра?

— Из ее автобиографии.

— И вы полагаете, что она сейчас может точно вспомнить каждую ночь, проведенную в ремнях? Это же невозможно.

— Неужели? А сколько ночей помнится вам?

— Лисбет Саландер была очень агрессивной и склонной к насилию пациенткой, и ее, безусловно, приходилось в ряде случаев помещать в палату, свободную от раздражителей. Может, мне следует объяснить предназначение подобных палат…

— Спасибо, в этом нет необходимости. Теоретически в такой палате пациент не получает никаких чувственных впечатлений, способных вызвать беспокойство. Сколько суток тринадцатилетняя Лисбет Саландер пролежала в такой палате привязанной ремнями?

— Речь может идти… навскидку, где-то о тридцати случаях за все время ее пребывания в больнице.

— Тридцать. Это ведь лишь маленькая часть от трехсот восьмидесяти случаев, о которых она говорит.

— Безусловно.

— Меньше десяти процентов от указанной ею цифры.

— Да.

— А ее журнал мог бы дать нам более точные данные?

— Возможно.

— Отлично, — сказала Анника Джаннини, извлекая из портфеля солидную пачку бумаг. — Тогда я хотела бы передать суду копию журнала Лисбет Саландер из больницы Святого Стефана. Я подсчитала записи о пристегивании ремнями, и у меня получилась цифра триста восемьдесят один, то есть даже больше, чем утверждает моя подзащитная.

Глаза Петера Телеборьяна расширились.

— Остановитесь… эта информация засекречена. Откуда вы взяли журнал?

— Я его получила от одного журналиста из журнала «Миллениум». То есть этот документ больше не является тайной, он просто валяется у них в редакции. Мне, возможно, следует сказать, что выдержки из него публикуются в номере «Миллениума», который выходит сегодня. Поэтому я считаю, что суду тоже следует дать возможность на него взглянуть.

— Это незаконно…

— Нет. Лисбет Саландер дала согласие на публикацию выдержек. Моей подзащитной нечего скрывать.

— Ваша подзащитная признана недееспособной и не имеет права самостоятельно принимать подобные решения.

— К признанию ее недееспособной мы еще вернемся. Но сперва разберемся с тем, что с ней происходило в клинике Святого Стефана.

Судья Иверсен нахмурил брови и принял протянутый Анникой Джаннини журнал.

— Для прокурора я копии делать не стала. С другой стороны, он получил эти документы, подтверждающие нарушение прав личности, еще месяц назад.

— Каким образом? — поинтересовался Иверсен.

— Прокурор Экстрём получил копию этого засекреченного журнала от Телеборьяна во время совещания у него в кабинете в субботу четвертого июня этого года, в семнадцать ноль-ноль.

— Это правда? — спросил Иверсен.

Первым побуждением прокурора Экстрёма было все отрицать, но потом он подумал, что у Анники Джаннини могут быть доказательства.

— Я попросил разрешения прочесть журнал, при условии соблюдения служебной тайны, — признался Экстрём. — Мне требовалось убедиться в том, что история, поведанная Саландер, соответствует действительности.

— Спасибо, — сказала Анника Джаннини. — Следовательно, мы получили подтверждение тому, что доктор Телеборьян не только распространяет ложные сведения, но еще и преступил закон, выдав журнал, который, по его собственному утверждению, имеет гриф секретности.

— Мы берем это на заметку, — сказал Иверсен.

Судья Иверсен вдруг насторожился. Анника Джаннини только что весьма необычным образом жестко атаковала свидетеля и уже свела на нет важную часть его показаний. И она утверждает, что может документально подтвердить все свои заявления. Иверсен поправил очки.

— Доктор Телеборьян, можете ли вы, исходя из написанного вами собственноручно журнала, ответить мне, сколько суток Лисбет Саландер пролежала привязанной ремнями?

— Я совершенно не помню, чтобы цифра была столь значительной, но раз в журнале так сказано, я должен этому верить.

— Триста восемьдесят одни сутки. Разве такая цифра не носит исключительный характер?

— Да, необычно много.

— Если бы вам было тринадцать лет и кто-нибудь больше года держал бы вас привязанным кожаными ремнями к кровати со стальным каркасом, как бы вы это восприняли? Как пытку?

— Вы должны понимать, что пациентка представляла опасность для самой себя и окружающих…

— О'кей. Представляла опасность для самой себя — Лисбет Саландер когда-нибудь причиняла себе вред?

— Существовали такие опасения…

— Я повторяю вопрос: Лисбет Саландер когда-нибудь причиняла себе вред? Да или нет?

— Как психиатры мы обязаны учиться истолковывать картину в комплексе. Что касается Лисбет Саландер, вы можете, к примеру, увидеть на ее теле множество татуировок и колец, что тоже является самодеструктивным поведением и способом повредить себе тело. Мы можем трактовать это как проявление самоненависти.

Анника Джаннини обратилась к Лисбет Саландер:

— Ваши татуировки являются проявлением самоненависти?

— Нет, — ответила Лисбет Саландер.

Анника Джаннини снова обратилась к Телеборьяну.

— Значит, вы считаете, что раз я ношу серьги и тоже имею татуировку на в высшей степени интимном месте, то я представляю для себя опасность?

Хольгер Пальмгрен фыркнул, но обратил фырканье в кашель.

— Нет, не так… татуировки могут быть и частью некого социального ритуала.

— Следовательно, вы считаете, что случай Лисбет Саландер под понятие социального ритуала не подпадает?

— Вы же сами видите, что ее татуировки гротескны и покрывают значительные части тела. Это не просто проявление фетишизма в плане красоты или украшательства тела.

— Сколько процентов?

— Простите?

— При скольких процентах татуированной поверхности тела это перестает быть фетишизмом украшательства и переходит в некое психическое заболевание?

— Вы извращаете мои слова.

— Разве? Как же получается, что, применительно ко мне или другим молодым людям это является, по вашему мнению, частью вполне приемлемого социального ритуала, и в то же время засчитывается в минус моей подзащитной при оценке ее психического состояния?

— Будучи психиатром, я, как уже говорилось, обязан рассматривать картину в комплексе. Татуировки — это лишь сигнал, один из многих сигналов, которые я должен принимать во внимание при оценке ее состояния.

Анника Джаннини несколько секунд помолчала, пристально глядя на Петера Телеборьяна. Потом неторопливо заговорила:

— Но, доктор Телеборьян, вы начали привязывать мою подзащитную ремнями в двенадцать лет, когда ей еще только должно было исполниться тринадцать. В то время у нее не имелось ни единой татуировки, не так ли?

Петер Телеборьян на несколько секунд замешкался. Слово снова взяла Анника.

— Думаю, вы привязывали ее ремнями не потому, что предвидели, что она в будущем собирается делать себе татуировки.

— Разумеется, нет. К ее состоянию в девяносто первом году татуировки отношения не имеют.

— Тем самым мы возвращаемся к моему исходному вопросу. Причиняла ли когда-либо Лисбет Саландер себе такой вред, который мог послужить основанием для того, чтобы держать ее связанной в течение целого года? Может быть, она резала себя ножом, или бритвой, или чем-либо подобным?

У Петера Телеборьяна на секунду сделался неуверенный вид.

— Нет, но у нас имелись основания полагать, что она представляет для себя опасность.

— Основания полагать. Вы хотите сказать, что связывали ее, поскольку что-то предвидели…

— Мы производим оценку ситуации.

— Я уже примерно пять минут задаю тот же самый вопрос. Вы утверждаете, что самодеструктивное поведение моей подзащитной явилось причиной того, что за те два года, пока она находилась у вас на излечении, вы больше года продержали ее связанной. Не будете ли вы так добры наконец привести мне пример ее самодеструктивного поведения в двенадцатилетнем возрасте.

— Девочка, например, пребывала в стадии крайнего истощения. Это было, в частности, результатом того, что она отказывалась есть. Мы подозревали у нее анорексию. Нам неоднократно приходилось кормить ее насильно.

— С чем это было связано?

— Естественно, с тем, что она отказывалась есть.

Анника Джаннини обратилась к своей подзащитной:

— Лисбет, вы действительно отказывались есть в клинике Святого Стефана?

— Да.

— Почему?

— Потому что этот подлец подмешивал мне в еду психотропные средства.

— Вот как. То есть доктор Телеборьян пытался давать вам лекарства. Почему вы не хотели их принимать?

— Мне не нравились лекарства, которые мне давали. Я от них тупела. Не могла думать и на большую часть дня теряла сознание. Это было неприятно. А подлец отказывался сообщать мне, что эти психотропные средства содержат.

— Значит, вы отказывались принимать лекарства?

— Да. Тогда он начал пихать эту мерзость мне в еду. Поэтому я прекратила есть. Каждый раз, когда мне что-нибудь подмешивали в еду, я отказывалась есть в течение пяти дней.

— Значит, вы оставались голодной?

— Не всегда. Несколько санитаров иногда потихоньку приносили мне бутерброды. Особенно один санитар частенько приносил мне еду поздно ночью. Такое случалось много раз.

— То есть вы хотите сказать, что персонал больницы понимал, что вам хотелось есть, и приносил еду, чтобы вы не голодали?

— Это было в тот период, когда я воевала с подлецом из-за психотропных средств.

— Значит, для отказа от еды имелась совершенно рациональная причина?

— Да.

— Следовательно, это не было вызвано тем, что вам не хотелось есть?

— Не было. Я часто чувствовала себя голодной.

— Можно ли утверждать, что между вами и доктором Телеборьяном возник конфликт?

— Да, можно.

— Вы попали в клинику Святого Стефана, потому что полили отца бензином и подожгли.

— Да.

— Почему вы это сделали?

— Потому что он избивал мою мать.

— Вы это кому-нибудь объясняли?

— Да.

— Кому же?

— Я все рассказала полицейским, которые меня допрашивали, социальной комиссии, комитету по делам детей и молодежи, врачам, пастору и подлецу.

— Под подлецом вы имеете в виду?..

— Вот его.

Она указала на доктора Петера Телеборьяна.

— Почему вы называете его подлецом?

— Когда я только попала в клинику Святого Стефана, я пыталась объяснить ему, что произошло.

— И что сказал доктор Телеборьян?

— Он не захотел меня слушать. Он утверждал, что я фантазирую, и в наказание велел привязывать меня к кровати, пока я не прекращу фантазировать. А потом он пытался пичкать меня психотропными средствами.

— Это чушь, — сказал Петер Телеборьян.

— И поэтому вы с ним не разговариваете?

— Я не сказала ему ни слова с той ночи, когда мне исполнилось тринадцать. Тогда я тоже лежала связанной. Это был мой подарок самой себе на день рождения.

Анника Джаннини снова обратилась к Телеборьяну:

— Доктор Телеборьян, похоже, что причиной отказа моей подзащитной от еды было то, что она не соглашалась принимать психотропные средства, которые вы ей давали.

— Возможно, что она это воспринимает именно так.

— А как это воспринимаете вы?

— У меня имелась чрезвычайно сложная пациентка. Я утверждаю, что ее поведение свидетельствовало о наличии угрозы по отношению к самой себе, но, возможно, это вопрос толкования. Зато она буйствовала и демонстрировала психотическое поведение. Нет никакого сомнения в том, что она представляла опасность для окружающих. Она ведь попала к нам в больницу из-за того, что пыталась убить отца.

— К этому мы еще вернемся. Вы отвечали за ее лечение в течение двух лет. При этом триста восемьдесят один день вы продержали ее связанной ремнями. Не может ли быть, что вы использовали ремни в качестве наказания, когда моя подзащитная отказывалась вам подчиняться?

— Это чистейший нонсенс.

— Неужели? Я вижу, что, согласно журналу пациентки, ее в основном привязывали ремнями в первый год, на который приходится триста двадцать случаев из трехсот восьмидесяти одного. Почему ее перестали связывать?

— Пациентка развивалась и становилась более гармоничной.

— А не в том ли дело, что другие сотрудники больницы сочли ваши меры излишне жестокими?

— Что вы имеете в виду?

— Разве персонал не подавал жалоб, в частности, на насильственное кормление Лисбет Саландер?

— Вполне естественно, что ситуацию можно оценивать по-разному. Тут нет ничего необычного. Но кормить ее насильно было затруднительно, поскольку она оказывала яростное сопротивление…

— Поскольку отказывалась принимать психотропные средства, делавшие ее тупой и пассивной. Она ела без проблем, когда ее не накачивали наркотиками. Разве лечение не пошло бы успешнее, не начни вы сразу применять насильственные меры?

— Прошу прощения за прямоту, фру Джаннини. Но я все-таки врач. Я подозреваю, что моя медицинская компетентность несколько выше вашей. Уж предоставьте мне решать, какие медицинские меры следует применять.

— Вы правы, доктор Телеборьян, я не врач. Однако я здесь не полностью некомпетентна. Наряду со званием адвоката у меня имеется законченное психологическое образование, полученное в Стокгольмском университете. В моей профессии эти знания необходимы.

В зале суда воцарилась полная тишина. Экстрём с Телеборьяном растерянно уставились на Аннику Джаннини, а она неумолимо продолжала:

— Разве не правда, что ваши методы лечения моей подзащитной привели потом к сильным противоречиям между вами и вашим руководителем, тогдашним главным врачом Юханнесом Кальдином?

— Нет… это неправда.

— Юханнеса Кальдина уже несколько лет как нет в живых, и он не может свидетельствовать на данном процессе. Но у нас в суде присутствует человек, неоднократно встречавшийся с главным врачом Кальдином, — мой помощник Хольгер Пальмгрен.

Она обратилась к нему:

— Вы могли бы рассказать, как это получилось?

Хольгер Пальмгрен откашлялся. Он по-прежнему страдал от последствий инсульта, и ему приходилось прилагать усилия, чтобы говорить разборчиво.

— Меня назначили наставником Лисбет, когда ее отец нанес столь тяжкий вред здоровью матери, что та стала инвалидом и больше не смогла заниматься дочерью. Она получила неизлечимые повреждения головного мозга, и у нее неоднократно делались кровоизлияния в мозг.

— Вы говорите об Александре Залаченко?

Прокурор Экстрём с пристальным вниманием наклонился вперед.

— Совершенно верно, — ответил Пальмгрен.

Экстрём кашлянул.

— Попрошу отметить, что мы касаемся темы, подлежащей строжайшей секретности.

— То, что Александр Залаченко в течение ряда лет жестоко избивал мать Лисбет Саландер, едва ли является тайной, — сказала Анника Джаннини.

Петер Телеборьян поднял руку.

— Дело обстоит не совсем так просто, как его представляет фру Джаннини.

— Что вы хотите сказать?

— Нет сомнения в том, что Лисбет Саландер стала свидетелем семейной трагедии, приведшей в девяносто первом году к причинению тяжкого вреда здоровью. Однако нет никаких документов, подтверждающих, что такое положение дел продолжалось в течение многих лет, как утверждает фру Джаннини. Это мог быть единичный случай или вышедшая из-под контроля ссора. По правде говоря, отсутствуют даже документы, подтверждающие, что мать Саландер избил именно господин Залаченко. Мы располагаем сведениями, что она занималась проституцией, и избить ее вполне могли другие лица.

Анника Джаннини посмотрела на Петера Телеборьяна с изумлением и даже, казалось, на краткий миг лишилась дара речи. Потом ее взгляд вновь стал сосредоточенным.

— Вы не могли бы развить эту мысль? — попросила она.

— Я хочу сказать, что на самом деле у нас имеются только утверждения Лисбет Саландер.

— И?

— Во-первых, сестер было двое. Сестра Лисбет, Камилла Саландер, таких утверждений никогда не высказывала. Она отрицала, что подобное имело место. Во-вторых, если бы действительно произошло избиение таких масштабов, как заявляет ваша подзащитная, оно бы, естественно, нашло отражение в отчетах социальных комиссий и тому подобном.

— Можем ли мы ознакомиться с каким-нибудь допросом Камиллы Саландер?

— С допросом?

— Имеются ли у вас какие-либо документы, показывающие, что Камиллу Саландер вообще спрашивали о происшедшем у них дома?

При упоминании имени сестры Лисбет Саландер вдруг заерзала и покосилась на Аннику Джаннини.

— Я предполагаю, что социальная служба проводила расследование…

— Вы только что заявили, что Камилла Саландер никогда не утверждала того, что Александр Залаченко избивал их мать, и, напротив, это отрицала. Это категоричное высказывание. Откуда у вас такие сведения?

Петер Телеборьян вдруг на несколько секунд замолчал. Анника Джаннини заметила, как изменилось выражение его глаз, когда он понял, что совершил ошибку. Он понимал, куда она метит, но уклониться от ответа было невозможно.

— Насколько я помню, это выяснилось из материалов полицейского расследования, — в конце концов выдавил он.

— Насколько вы помните… А я вот изо всех сил искала полицейское расследование по поводу событий на Лундагатан, когда Александр Залаченко получил тяжелые ожоги. Единственным доступным документом оказался немногословный отчет, написанный полицией на месте происшествия.

— Возможно…

— Поэтому мне хотелось бы знать, как получилось, что вы читали материалы полицейского расследования, недоступные для защиты?

— На это вопрос я ответить не могу, — сказал Телеборьян. — Мне дали с ними ознакомиться, когда я в девяносто первом году проводил судебно-психиатрическую экспертизу Лисбет Саландер после покушения на жизнь отца.

— А прокурор Экстрём знакомился с этим отчетом?

Экстрём заерзал и схватился за бородку. Он уже понял, что недооценил Аннику Джаннини. Вместе с тем врать ему было незачем.

— Да, знакомился.

— Почему же этот материал оказался недоступным для защиты?

— Я счел, что он не представляет для суда интереса.

— Будьте добры, расскажите мне, как к вам попали эти документы. Когда я обратилась в полицию, мне сообщили, что такого отчета не существует.

— Расследование проводилось Службой государственной безопасности. Оно имеет гриф секретности.

— Неужели Служба безопасности занималась расследованием грубого избиения женщины и решила поставить на отчете гриф секретности?

— Это связано с личностью виновника… Александра Залаченко. Он был политическим беженцем.

— Кто проводил расследование?

Молчание.

— Я не слышу ответа. Чье имя значилось на титульном листе?

— Расследование проводил Гуннар Бьёрк из отдела ГПУ/Без по работе с иностранцами.

— Спасибо. Это тот же Гуннар Бьёрк, который, как утверждает моя подзащитная, совместно с Петером Телеборьяном сфальсифицировал ее судебно-психиатрическую экспертизу девяносто первого года?

— Полагаю, да.

Анника Джаннини вновь обратила свое внимание на Петера Телеборьяна.

— В девяносто первом году суд постановил запереть Лисбет Саландер в детской психиатрической клинике. Чем было обусловлено такое решение?

— Суд тщательным образом изучил деяния и психическое состояние вашей подзащитной — она все-таки пыталась убить отца при помощи зажигательной бомбы. Это ведь нельзя назвать нормальным поступком подростка, независимо от того, с татуировкой он или нет.

Петер Телеборьян изобразил вежливую улыбку.

— А на чем основывалось заключение суда? Если я правильно понимаю, они опирались только на одну-единственную судебно-психиатрическую экспертизу, написанную вами совместно с полицейским по имени Гуннар Бьёрк.

— Тут уже речь идет о заговорах, выдуманных фрёкен Саландер. Я должен…

— Простите, но я еще не задала вопроса, — сказала Анника Джаннини и снова обратилась к Хольгеру Пальмгрену: — Хольгер, вы говорили, что встречались с начальником доктора Телеборьяна, главным врачом Кальдином.

— Да. Меня ведь назначили наставником Лисбет Саландер. К тому времени я видел ее лишь мельком. У меня, как и у всех остальных, сложилось впечатление, что она страдает серьезным психическим заболеванием. Но поскольку я получил такое задание, я справился об общем состоянии ее здоровья.

— И что сказал главврач Кальдин?

— Лисбет ведь была пациенткой доктора Телеборьяна, и доктор Кальдин не уделял ей особого внимания, за исключением оценок состояния и тому подобного. Примерно через год я начал поднимать вопрос о том, как ее можно снова приобщить к нормальной жизни. Предложил приемную семью. Я не знаю точно, что происходило внутри клиники Святого Стефана, но, когда Лисбет пролежала у них приблизительно год, доктор Кальдин вдруг начал проявлять к ней интерес.

— В чем это выражалось?

— Я понял, что он оценивает ее состояние иначе, чем доктор Телеборьян. Как-то раз он рассказал мне, что решил изменить методы ее лечения. Я только позднее понял, что речь шла о так называемом связывании. Кальдин попросту велел прекратить привязывать ее ремнями, поскольку не видел для этого оснований.

— Следовательно, он пошел против доктора Телеборьяна?

— Простите, но вам это известно понаслышке, — возразил Экстрём.

— Нет, — сказал Хольгер Пальмгрен. — Не только. Я затребовал рекомендацию по поводу того, как можно вернуть Лисбет Саландер обратно в общество. Доктор Кальдин такую рекомендацию написал. Она у меня сохранилась.

Он протянул Аннике Джаннини какую-то бумагу.

— Вы можете рассказать, что тут написано?

— Это письмо доктора Кальдина ко мне. Оно датировано октябрем девяносто второго года, то есть к этому времени Лисбет пролежала в клинике двадцать месяцев. Доктор Кальдин пишет буквально следующее — я цитирую: «Мое решение запретить связывать и насильно кормить пациентку дало очевидный эффект — она успокоилась. Необходимости в психотропных препаратах нет. Однако пациентка крайне замкнута и закрыта и нуждается в дальнейших мерах поддержки». Конец цитаты.

— То есть он четко пишет, что это было его решение.

— Совершенно верно. Доктор Кальдин, опять-таки лично, принял решение о том, что Лисбет можно вернуть в общество через приемную семью.

Лисбет кивнула. Она помнила доктора Кальдина так же отчетливо, как каждую деталь своего пребывания в клинике Святого Стефана. Она отказывалась разговаривать с доктором Кальдином — он был психдоктором, еще одним в череде белых халатов, которые стремились копаться в ее чувствах. Но он был приветливым и добродушным. Она сидела у него в кабинете и слушала его, когда он объяснял ей свое видение ее проблем.

Он, казалось, обижался на то, что она не хотела с ним разговаривать. В конце концов она посмотрела ему в глаза и объяснила свое решение: «Я никогда не стану разговаривать с вами или любым другим психдоктором. Вы не слушаете то, что я говорю. Вы можете держать меня тут взаперти до самой смерти. Это ничего не изменит. Разговаривать с вами я не стану». Он посмотрел на нее с удивлением, потом кивнул, словно что-то поняв.

— Доктор Телеборьян… Я констатировала, что вы заперли Лисбет Саландер в детскую психиатрическую клинику. Вы снабдили суд экспертизой, составившей единственную основу решения. Это верно?

— Это верно по сути. Но я считаю…

— У вас будет достаточно времени объяснить, что вы считаете. Когда Лисбет Саландер исполнилось восемнадцать лет, вы снова вторглись в ее жизнь и попытались опять запереть ее в больнице.

— В тот раз судебно-медицинскую экспертизу проводил не я…

— Да, ее писал доктор Йеспер X. Лёдерман, который, по случайному стечению обстоятельств, был в то время вашим аспирантом. Вы являлись его научным руководителем. Следовательно, экспертиза получила ваше одобрение.

— В этих экспертизах не содержится ничего неэтичного или несправедливого. Они делались по всем правилам.

— Теперь Лисбет Саландер двадцать семь лет, и мы в третий раз оказываемся в ситуации, когда вы пытаетесь убедить суд в том, что она психически больна и нуждается в помещении в закрытое психиатрическое учреждение.

Доктор Петер Телеборьян сделал глубокий вдох. Анника Джаннини оказалась хорошо подготовленной. Ей удалось задать ему несколько неожиданных коварных вопросов и извратить его ответы. Она не поддавалась его обаянию и игнорировала его авторитет. Он уже привык к тому, что, когда он говорит, люди согласно кивают.

Насколько же много ей известно?

Он покосился на прокурора Экстрёма, но понял, что с той стороны помощи ждать не приходится. Надо выпутываться самому.

Он вспомнил, что все же является авторитетным специалистом.

Пусть говорит, что хочет. Главным все равно останется мое мнение.

Анника Джаннини подняла со стола заключение судебно-психиатрической экспертизы.

— Давайте поближе познакомимся с вашей последней экспертизой. Вы уделяете много внимания анализу внутреннего мира Лисбет Саландер. Здесь много ваших суждений о ее личности, поведении и сексуальных привычках.

— Я пытался представить в экспертизе всестороннюю картину.

— Отлично. И, исходя из этой всесторонней картины, вы приходите к заключению, что Лисбет Саландер страдает параноидальной шизофренией.

— Я не хочу связывать себя точным диагнозом.

— Но к данному выводу вы пришли не на основании бесед с Лисбет Саландер, не так ли?

— Вам прекрасно известно, что ваша подзащитная последовательно отказывается отвечать на вопросы, если их задаю я или какой-нибудь представитель властей. Уже само такое поведение говорит за себя. Его можно толковать следующим образом: параноидальные черты пациентки проявляются настолько мощно, что она буквально не в силах вести простейшую беседу с облеченным властью человеком. Она думает, что все только и стремятся причинить ей вред, и ощущает такую сильную угрозу, что замыкается в непробиваемой скорлупе и буквально немеет.

— Хотелось бы отметить, что вы выражаетесь очень осторожно. Вы говорите, что это можно толковать как…

— Да, правильно. Я выражаюсь осторожно. Психиатрия не принадлежит к числу точных наук, и я должен быть осторожен в своих выводах. Вместе с тем психиатры не делают безосновательных предположений.

— Вы очень тщательно подстраховываетесь. На самом же деле вы не обменялись с моей подзащитной ни единым словом с той ночи, когда ей исполнилось тринадцать лет, поскольку она последовательно отказывается с вами разговаривать.

— Не только со мной. Она не в силах вести беседу ни с одним психиатром.

— Это означает, что, как вы тут пишете, ваши выводы базируются на опыте и наблюдениях над моей подзащитной.

— Совершенно верно.

— Что можно узнать, изучая девушку, которая сидит на стуле, скрестив руки, и отказывается говорить?

Петер Телеборьян вздохнул, и по его виду стало понятно, что ему наскучило объяснять очевидные вещи. Он улыбнулся.

— О пациентке, которая сидит в полном молчании, можно узнать лишь то, что она хорошо умеет хранить молчание. Это уже само по себе является отклонением, но в своих выводах я основываюсь не на этом.

— Я пригласила на вечернее заседание другого психиатра. Его зовут Сванте Бранден, и он является главврачом Государственного управления судебной медицины и специалистом по судебной психиатрии. Вы его знаете?

Петер Телеборьян вновь почувствовал неуверенность, но улыбнулся. Он предвидел, что Джаннини приведет другого психиатра, чтобы попытаться поставить под сомнение его выводы. К такой ситуации он был готов и мог без проблем ответить на любое возражение. Ему будет куда проще справиться с ученым коллегой в дружеской пикировке, чем с таким человеком, как адвокат Джаннини, готовым иронизировать над его словами.

— Да. Он признанный специалист в области судебной психиатрии. Но поймите, фру Джаннини, составление экспертизы такого рода — это отвлеченный научный процесс. Вы можете не соглашаться с моими выводами, и другой психиатр может истолковывать какое-то действие или происшествие не так, как я. Тут все дело в разных углах зрения или, возможно, просто в том, насколько хорошо врач знает пациента. Не исключено, что он придет к совершенно другому выводу относительно Лисбет Саландер. В психиатрии такое случается часто.

— Я пригласила его не поэтому. Он не встречался с Лисбет Саландер, не обследовал ее и не станет делать никаких выводов о ее психическом состоянии.

— Вот как…

— Я попросила его прочесть вашу экспертизу и всю составленную вами документацию о Лисбет Саландер, а также ознакомиться с ее журналом периода пребывания в клинике Святого Стефана. Я попросила его оценить не состояние здоровья моей подзащитной, а то, имеются ли, с чисто научной точки зрения, в представленном вами материале достаточные основания для сделанных вами выводов.

Телеборьян пожал плечами.

— При всем уважении… я считаю, что знаю Лисбет Саландер лучше, чем любой другой психиатр нашей страны. Я следил за ее развитием с тех пор, как ей было двенадцать лет, и мои выводы, к сожалению, все время подтверждаются ее действиями.

— Очень хорошо, — сказала Анника Джаннини. — Тогда обратимся к вашим выводам. В своем заключении вы пишете, что лечение прервалось, когда ей было пятнадцать лет, и ее поместили в приемную семью.

— Совершенно верно. Это было серьезной ошибкой. Если бы нам дали завершить курс лечения, возможно, сегодня бы мы здесь не сидели.

— Вы считаете, что, если бы вам позволили держать ее связанной еще год, она стала бы более сговорчивой?

— Это довольно дешевый комментарий.

— Прошу прощения. Вы обильно цитируете экспертизу, составленную вашим аспирантом Йеспером X. Лёдерманом, когда Лисбет Саландер исполнилось восемнадцать лет. Вы пишете, что «ее самодеструктивное и асоциальное поведение подтверждается злоупотреблениями и промискуитетом, которые она демонстрировала после выхода из больницы Святого Стефана». Что вы под этим понимаете?

Петер Телеборьян несколько секунд сидел молча.

— Ну… надо вернуться немного назад. После того как Лисбет Саландер выпустили из больницы, у нее, как я и предсказывал, возникли проблемы с алкоголем и наркотиками. Ее неоднократно забирала полиция. Социальная комиссия установила также, что она предавалась бесконтрольному сексуальному общению с пожилыми людьми и, по всей видимости, занималась проституцией.

— Давайте разберем это поподробнее. Вы говорите, что она злоупотребляла алкоголем. Как часто она бывала пьяной?

— Простите?

— В период между тем, как ее выпустили из больницы, и до восемнадцати лет она бывала пьяной ежедневно? Или раз в неделю?

— На это я, естественно, ответить не могу.

— Но вы ведь утверждаете, что она злоупотребляла алкоголем?

— Будучи несовершеннолетней, она неоднократно попадала за пьянство в полицию.

— Вы уже второй раз говорите, что ее неоднократно забирали. Как часто это происходило? Раз в неделю или раз в две недели?..

— Нет, речь идет не о таком большом числе случаев…

— Лисбет Саландер забирали в полицию за пьянство дважды — в шестнадцать и, соответственно, в семнадцать лет. В одном из этих случаев она была настолько неуправляемой, что ее отправили в больницу. Это и есть те неоднократные случаи, на которые вы ссылаетесь? Бывала ли она пьяной еще когда-либо?

— Этого я не знаю, но боюсь, что ее поведение…

— Простите, я верно расслышала? Значит, вам неизвестно, была ли она на протяжении подросткового периода пьяна более двух раз, но вы опасаетесь, что да. Тем не менее вы заключаете, что Лисбет Саландер вращается в порочном круге алкоголя и наркотиков?

— Это сведения службы социальной защиты. Не мои. Речь шла об общей жизненной ситуации, в которой находилась Лисбет Саландер. После прекращения лечения у нее вполне предсказуемо образовались мрачные перспективы, и ее жизнь превратилась в порочный круг из алкоголя, приводов в полицию и бесконтрольного промискуитета.

— Вы используете выражение «бесконтрольный промискуитет».

— Да… этот термин подразумевает, что она не контролировала свою жизнь. Занималась сексуальным общением с пожилыми мужчинами.

— Это не является преступлением.

— Да, но является анормальным поведением для шестнадцатилетней девушки. Можно, конечно, разбираться, предавалась она этому общению добровольно или по принуждению.

— Но вы утверждали, что она занималась проституцией.

— Это явилось, вероятно, естественным следствием того, что она не имела образования, не могла осилить дальнейшее обучение и, соответственно, найти работу. Возможно, она рассматривала пожилых людей как папочек, а материальное вознаграждение за сексуальные услуги считала просто бонусом. В любом случае я воспринимаю это как невротическое поведение.

— Вы считаете, что шестнадцатилетняя девушка, которая занимается сексом, является невротиком?

— Вы извращаете мои слова.

— Но вы не знаете, получала ли она когда-либо материальное вознаграждение за сексуальные услуги?

— За проституцию ее в полицию ни разу не забирали.

— За это ее едва ли могли забрать, поскольку в ее действиях не было состава преступления.

— Э, верно. В ее случае речь может идти о вынужденном невротическом поведении.

— И, основываясь на таком слабом материале, вы сделали решительный вывод о том, что Лисбет Саландер сумасшедшая. Когда мне было шестнадцать лет, я как-то напилась до бессознательного состояния бутылкой водки, которую украла у отца. Следовательно, вы считаете меня сумасшедшей?

— Разумеется, нет.

— А разве не правда, что, когда вам самому было семнадцать, вы пошли на вечеринку, где все так ужасно напились, что отправились в город и побили на площади в Упсале окна. Вас забрали в полицию, привели в чувство, а потом наложили взыскание.

Петер Телеборьян был явно обескуражен.

— Ведь это правда?

— Да… каких только глупостей не сделаешь в семнадцать лет. Но…

— Но это не заставляет вас делать вывод о том, что у вас серьезное психическое заболевание?

Петер Телеборьян пришел в сильное раздражение. Эта проклятая… Джаннини все время извращала его слова и цеплялась к отдельным деталям. Она не желала видеть целостной картины. Ударилась в не имеющие отношения к делу рассуждения о том, что он сам когда-то напивался… и где она, черт побери, раздобыла эти сведения?

Он откашлялся и повысил голос.

— Отчеты службы социальной защиты не оставляли места сомнениям и, в основных моментах, подтверждали, что образ жизни Лисбет Саландер был непосредственно связан с алкоголем, наркотиками и промискуитетом. Социальная служба считала также, что Лисбет Саландер занималась проституцией.

— Нет. Служба социальной защиты никогда не утверждала, что Саландер проститутка.

— Ее арестовывали за…

— Нет. Ее не арестовывали. Когда ей было семнадцать лет, ее подвергли личному досмотру в парке Тантолунден, где она находилась в компании мужчины намного старше себя. В тот же год ее забрали за пьянство. Опять-таки в обществе мужчины значительно старше ее. Служба социальной защиты опасалась, что она, возможно, занимается проституцией. Но никаких доказательств это подозрение так и не нашло.

— Она предавалась весьма сомнительному сексуальному общению с большим количеством людей, как юношей, так и девушек.

— В своей экспертизе, я цитирую со страницы четыре, вы останавливаетесь на сексуальных привычках Лисбет Саландер. Вы утверждаете, что ее отношения с подругой Мириам By подтверждают опасения по поводу сексуальной психопатии. Каким образом?

Петер Телеборьян вдруг умолк.

— Я очень надеюсь, вы не станете утверждать, что гомосексуальность является психическим заболеванием. Такое утверждение может быть уголовно наказуемо.

— Нет, разумеется нет. Я имею в виду элементы сексуального садизма в их отношениях.

— Вы хотите сказать, что она садистка?

— Я…

— У нас имеется полученное полицией свидетельство Мириам By. В их отношениях не было никакого насилия.

— Они занимались нетрадиционным сексом и…

— Мне кажется, что вы просто начитались вечерних газет. Лисбет Саландер с подругой Мириам By несколько раз предавались сексуальным играм, в процессе которых Мириам By связывала мою подзащитную и доставляла ей сексуальное удовлетворение. В этом нет ничего необычного или запрещенного. Вы хотите изолировать мою подзащитную от общества именно поэтому?

Петер Телеборьян отрицательно замахал рукой.

— Если позволите, я приведу некоторые личные факты. Когда мне было шестнадцать лет, я напилась до бесчувствия. За годы учебы в гимназии я еще несколько раз напивалась. Я пробовала наркотики. Курила марихуану и лет двадцать назад однажды даже испробовала кокаин. В сексуальном отношении я вместе с одним одноклассником дебютировала в пятнадцать лет, а в двадцатилетнем возрасте я имела отношения с парнем, который привязывал мне руки к спинке кровати. Когда мне было двадцать два, я в течение трех месяцев состояла в связи с мужчиной, которому было сорок семь лет. Иными словами, я сумасшедшая?

— Фру Джаннини… вы иронизируете по этому поводу, но ваш сексуальный опыт не имеет отношения к данному процессу.

— Почему же? Когда я читаю вашу так называемую психиатрическую экспертизу Лисбет Саландер, я раз за разом нахожу факты, которые, будучи вырванными из контекста, полностью совпадают с фактами моей биографии. Почему же я являюсь нормальным и здоровым человеком, а Лисбет Саландер — опасной для общества садисткой?

— Решающее значение имеют совсем не эти детали. Вы не пытались дважды убить своего отца…

— Доктор Телеборьян, реальность такова, что вас совершенно не касается, с кем Лисбет Саландер занимается сексом. Вас не касается, какого пола партнеров она себе выбирает и в каких формах они осуществляют сексуальное общение. А вы тем не менее выдираете детали из ее жизни и используете их в качестве доказательства того, что она больна.

— Вся жизнь Лисбет Саландер, начиная с учебы в начальной школе, давала повод для многочисленных записей в журналах о ее немотивированных вспышках дикой ярости по отношению к учителям и одноклассникам.

— Минуточку…

Голос Анники Джаннини вдруг зазвучал, как скребок для снятия наледи с автомобильного стекла.

— Посмотрите на мою подзащитную.

Все посмотрели на Лисбет Саландер.

— Моя подзащитная выросла в крайне неблагополучной семье, с отцом, который в течение ряда лет последовательно жестоко избивал ее мать.

— Это…

— Дайте мне договорить. Мать Лисбет Саландер до смерти боялась Александра Залаченко. Она не осмеливалась протестовать, не осмеливалась обращаться к врачу или в женский кризисный центр. Под конец ее так жестоко избили, что у нее образовались неизлечимые повреждения головного мозга. Человеком, которому пришлось взять на себя ответственность, единственным человеком, который пытался взять на себя ответственность за семью, еще задолго до достижения подросткового возраста, оказалась Лисбет Саландер. Эту ответственность ей пришлось брать единолично, поскольку шпион Залаченко был важнее матери Лисбет.

— Я не могу…

— Перед нами ситуация, когда общество бросило мать Лисбет и детей на произвол судьбы. Вас удивляет, что у Лисбет имелись проблемы в школе? Посмотрите на нее. Она маленькая и хрупкая и всегда оказывалась самой маленькой девочкой в классе. Она была замкнутой, не такой, как все, и не имела друзей. Вам известно, как дети обычно относятся к одноклассникам, которые отличаются от остальных?

Петер Телеборьян вздохнул.

— Я могу вернуться к ее школьным журналам и пройтись по ситуации за ситуацией, когда Лисбет проявляла агрессию, — сказала Анника Джаннини. — Им предшествовали провокации. Я без труда узнаю все признаки травли. И знаете, что я вам скажу?

— Что?

— Я восхищаюсь Лисбет Саландер. Она сильнее меня. Если бы я в тринадцатилетнем возрасте год пролежала связанной ремнями, я бы наверняка совершенно сломалась. А она давала сдачи единственным имевшимся в ее распоряжении оружием — ненавистью. Она отказывается с вами разговаривать.

Внезапно Анника Джаннини повысила голос. Нервозность давно отступила, и Анника чувствовала, что контролирует ситуацию.

— Давая показания сегодня утром, вы кое-что говорили о ее фантазиях, утверждали, например, что таковой является описание насилия, совершенного над ней адвокатом Бьюрманом.

— Совершенно верно.

— На чем основан сделанный вами вывод?

— На опыте знакомства с ее обычными фантазиями.

— На опыте знакомства с ее фантазиями… Как вы определяете, когда она фантазирует? Когда она говорит, что пролежала связанной триста восемьдесят суток, это, по вашему мнению, является фантазией, хотя ваш собственный журнал полностью подтверждает ее слова.

— Это совсем другое дело. Нет даже намека на технические доказательства того, что адвокат Бьюрман совершал по отношению к Лисбет Саландер насильственные действия. Я имею в виду то, что при прокалывании сосков иголками и столь грубом насилии ее, безусловно, отвезли бы на «скорой помощи» в больницу… Это само по себе уже подтверждает, что ничего подобного быть не могло.

Анника Джаннини обратилась к судье Иверсену.

— Я просила на сегодня установить проектор для демонстрации диска через компьютер…

— Он на месте, — сказал Иверсен.

— Можно задернуть занавески?

Анника Джаннини открыла свой ноутбук и присоединила кабели к проектору. Потом обратилась к своей подзащитной:

— Лисбет. Мы посмотрим одну запись. Вы к этому готовы?

— Я с ней уже знакома, — сухо ответила Лисбет Саландер.

— Вы даете мне добро на ее показ?

Лисбет Саландер кивнула. Она неотрывно смотрела на Петера Телеборьяна.

— Вы можете рассказать, когда сделана запись?

— Седьмого марта две тысячи третьего года.

— Кто делал запись?

— Я. Я воспользовалась скрытой камерой, которая является стандартным оборудованием «Милтон секьюрити».

— Минутку! — прокричал прокурор Экстрём. — Это начинает напоминать цирковые трюки.

— Что вы собираетесь нам показать? — суровым голосом спросил судья Иверсен.

— Петер Телеборьян утверждает, что рассказ Лисбет Саландер является фантазией. Я же хочу продемонстрировать документальное подтверждение того, что он правдив от первого до последнего слова. Предупреждаю, что запись содержит ряд неприятных сцен.

— Это какой-то монтаж? — спросил Экстрём.

— Существует прекрасный способ это проверить, — ответила Анника Джаннини, запуская диск.

«Ты что, даже на часы не научилась смотреть?» — раздраженно сказал вместо приветствия адвокат Бьюрман, и камера вошла в его квартиру.

Через девять минут, в тот момент, когда в записи адвокат Нильс Бьюрман яростно вдавливал затычку в анальное отверстие Лисбет Саландер, судья Иверсен ударил молотком по столу. Анника Джаннини с самого начала установила большую громкость, и сдавленные крики Лисбет сквозь скотч, которым Бьюрман заклеил ей рот, разносились по всему залу суда.

— Выключите запись, — очень громким и решительным голосом сказал судья Иверсен.

Анника Джаннини нажала на «стоп». Зажгли верхнее освещение. Судья Иверсен сидел весь красный. Прокурор Экстрём словно окаменел. Петер Телеборьян был мертвенно-бледен.

— Адвокат Джаннини, сколько времени, вы сказали, продолжается эта запись? — спросил судья Иверсен.

— Девяносто минут. Сам акт насилия продолжался сериями в течение пяти-шести часов, но в последние часы у моей подзащитной сохранилось лишь смутное представление о времени. — Анника Джаннини обратилась к Телеборьяну. — Зато там имеется сцена, когда Бьюрман вдавливает в сосок моей подзащитной иголку, а доктор Телеборьян утверждает, что это плод сомнительных фантазий Лисбет Саландер. Эпизод происходит на семьдесят второй минуте, и я готова показать его прямо сейчас.

— Спасибо, в этом нет необходимости, — сказал Иверсен. — Фрёкен Саландер…

Он на секунду сбился с мысли и не знал, как ему продолжать.

— Фрёкен Саландер, зачем вы сделали эту запись?

— Бьюрман меня уже однажды насиловал и требовал продолжения. Во время первого насилия мне пришлось сосать старого слизняка. Я думала, что последует повторение и я смогу обзавестись хорошим документальным подтверждением того, чем он занимается, и что мне удастся при помощи шантажа заставить его держаться от меня подальше. Но я его недооценила.

— А почему вы не заявили о жестоком изнасиловании в полицию, раз у вас имеется такое… убедительное доказательство?

— Я не разговариваю с полицейскими, — монотонным голосом ответила Лисбет Саландер.

Вдруг Хольгер Пальмгрен совершенно неожиданно поднялся из инвалидного кресла и заговорил четким голосом, опираясь руками о край стола:

— Наша подзащитная не разговаривает с полицейскими или другими представителями властей, а с психиатрами уж подавно, из принципа. Причина проста. Начиная с самого детства, она раз за разом пыталась говорить с полицейскими, социальными кураторами и разными органами власти, объясняя, что Александр Залаченко избивает ее мать. И каждый раз это оборачивалось для нее наказанием, поскольку государственные чиновники решили, что Залаченко для них важнее, чем Саландер.

Он откашлялся и продолжал:

— Когда же она наконец поняла, что ее никто не слушает, ей оставалось только попытаться спасти мать, применив к Залаченко силу. И тогда этот подлец, называющий себя доктором, — он показал на Телеборьяна, — составил сфальсифицированный судебно-психиатрический диагноз, объявив ее сумасшедшей, что дало ему возможность в течение трехсот восьмидесяти суток держать ее в клинике связанной. Черт его подери.

Пальмгрен сел. Иверсен, явно пораженный выпадом Пальмгрена, обратился к Лисбет Саландер:

— Может быть, вы хотите сделать перерыв…

— Зачем? — спросила Лисбет.

— Ну хорошо, тогда продолжим. Адвокат Джаннини, видеозапись обследуют, и я потребую технического заключения о том, что она аутентична. А пока пойдемте дальше.

— С удовольствием. Мне это тоже представляется крайне неприятным. Но правда заключается в том, что моя подзащитная подверглась физическому и психическому насилию, а также правонарушениям. И человеком, который несет за это наибольшую ответственность, является Петер Телеборьян. Он предал врачебную присягу, предал свою пациентку. Совместно с Гуннаром Бьёрком, сотрудником нелегальной группировки внутри Службы государственной безопасности, он состряпал судебно-психиатрическую экспертизу с целью изолировать неудобного свидетеля. Я полагаю, что данный случай является уникальным в шведской истории права.

— Это неслыханные обвинения, — сказал Петер Телеборьян. — Я всеми способами старался помочь Лисбет Саландер. Она пыталась убить своего отца. Совершенно очевидно, что с ней было что-то не в порядке…

Анника Джаннини не дала ему договорить.

— Я хотела бы обратить внимание суда на вторую судебно-психиатрическую экспертизу моей подзащитной, составленную доктором Телеборьяном. На экспертизу, озвученную сегодня в суде. Я утверждаю, что она содержит ложь, точно так же, как фальшивка девяносто первого года.

— Но это же…

— Судья Иверсен, не могли бы вы попросить свидетеля меня не прерывать?

— Господин Телеборьян…

— Я буду молчать. Но это неслыханные обвинения. Нет ничего удивительного в том, что меня возмущает…

— Господин Телеборьян, пока вам не задали вопроса, молчите. Продолжайте, адвокат Джаннини.

— Вот судебно-психиатрическая экспертиза, которую предоставил суду доктор Телеборьян. Она строится на так называемых наблюдениях над моей подзащитной, которые якобы имели место с момента ее перевода в следственный изолятор «Крунеберг» шестого июня и до окончания обследования пятого июля.

— Да, я именно так это и понял, — сказал судья Иверсен.

— Доктор Телеборьян, соответствует ли действительности то, что до шестого июня вы не имели возможности проводить тесты и наблюдать за моей подзащитной? До этого момента она, как известно, находилась в полной изоляции в Сальгренской больнице.

— Да, — ответил Телеборьян.

— Вы дважды пытались получить доступ к моей подзащитной в Сальгренской больнице. Оба раза вам отказали. Это верно?

— Да.

Анника Джаннини снова открыла портфель и достала какой-то документ. Она обошла вокруг стола и вручила документ судье Иверсену.

— Ага, — сказал Иверсен. — Это копия экспертизы доктора Телеборьяна. Что она доказывает?

— Я хотела бы вызвать двух свидетелей, дожидающихся за дверьми зала суда.

— Кто эти свидетели?

— Микаэль Блумквист из журнала «Миллениум» и комиссар Торстен Эдклинт из Службы государственной безопасности, отдел охраны конституции.

— И они ожидают вызова?

— Да.

— Пригласите их, — распорядился судья Иверсен.

— Это противоречит порядку, — заявил прокурор Экстрём, долгое время сидевший очень тихо.

Экстрём с ужасом понял, что Анника Джаннини просто-напросто уничтожает его ключевого свидетеля. Видеозапись уже нанесла сокрушительный удар, а теперь Иверсен, проигнорировав возражение Экстрёма, сделал знак охранникам открыть дверь. В зал вошли Микаэль Блумквист и Торстен Эдклинт.

— Я бы хотела первым допросить Микаэля Блумквиста.

— Тогда я попрошу Петера Телеборьяна ненадолго отойти в сторону.

— Вы со мной уже закончили? — спросил Телеборьян.

— Отнюдь нет, — ответила Анника Джаннини.

Микаэль Блумквист сменил Телеборьяна за кафедрой свидетеля. Судья Иверсен быстро уточнил формальности, и Микаэль под присягой пообещал говорить правду.

Анника Джаннини подошла к Иверсену и попросила дать ей на время судебно-психиатрическую экспертизу, которую только что ему вручила, потом передала эту копию Микаэлю.

— Вы раньше видели этот документ?

— Да, видел. Он у меня имеется в трех версиях. Первую я получил приблизительно двенадцатого мая, вторую — девятнадцатого мая, а третью, вот эту, — третьего июня.

— Вы можете рассказать, как к вам попала эта копия?

— Я получил ее как журналист от источника, чье имя я раскрывать не намерен.

Лисбет Саландер не отрывала взгляда от Петера Телеборьяна, который внезапно сильно побледнел.

— Что вы сделали с этой экспертизой?

— Передал ее Торстену Эдклинту из отдела охраны конституции.

— Спасибо, Микаэль. Теперь я хотела бы пригласить Торстена Эдклинта, — сказала Анника Джаннини, забирая обратно бумаги, после чего передала их Иверсену. У того был задумчивый вид.

Процедура с присягой повторилась.

— Комиссар Эдклинт, соответствует ли действительности то, что вы получили от Микаэля Блумквиста материалы судебно-психиатрической экспертизы Лисбет Саландер?

— Да.

— Когда вы ее получили?

— Она зарегистрирована в ГПУ/Без четвертым июня.

— И это та самая экспертиза, которую я только что передала судье Иверсену?

— Если с обратной стороны имеется моя подпись, значит, та самая.

Иверсен перевернул документ и убедился в наличии подписи Торстена Эдклинта.

— Комиссар Эдклинт, можете ли вы мне объяснить, каким образом у вас в руках оказалась судебно-психиатрическая экспертиза человека, лежащего в Сальгренской больнице в полной изоляции?

— Да, могу.

— Расскажите.

— Судебно-психиатрическая экспертиза Петера Телеборьяна является фальсификацией, которую он составил совместно с человеком по имени Юнас Сандберг, так же как он в девяносто первом году написал подобную фальшивку вместе с Гуннаром Бьёрком.

— Это ложь, — слабо возразил Телеборьян.

— Это ложь? — поинтересовалась Анника Джаннини.

— Вовсе нет. Мне, вероятно, следует упомянуть, что Юнас Сандберг является одним из десятка человек, которых сегодня арестовали по решению генерального прокурора. Сандберг арестован за причастность к убийству Гуннара Бьёрка. Он входит в нелегальную группировку, орудовавшую внутри Службы государственной безопасности и с семидесятых годов прикрывавшую Александра Залаченко. Эта же группировка стояла и за решением изолировать Лисбет Саландер от общества в девяносто первом году. У нас имеется много доказательств, а также признание руководителя группировки.

В зале суда повисла мертвая тишина.

— Хотел ли бы Петер Телеборьян прокомментировать сказанное? — осведомился судья Иверсен.

Телеборьян помотал головой.

— В таком случае я могу сообщить, что вы рискуете быть обвиненным в даче под присягой заведомо ложных показаний и, возможно, по ряду других пунктов, — заявил судья Иверсен.

— Если позволите… — подал голос Микаэль Блумквист.

— Да? — поинтересовался Иверсен.

— У Петера Телеборьяна будут более крупные проблемы. За дверью стоят двое полицейских, которые дожидаются возможности отвести его на допрос.

— Вы полагаете, мне стоит их пригласить? — спросил Иверсен.

— Пожалуй, это хорошая идея.

Иверсен махнул охранникам, и те впустили в зал инспектора уголовной полиции Соню Мудиг и еще одну женщину, которую прокурор Экстрём сразу узнал. Ее звали Лиса Кольшё, и она являлась инспектором уголовной полиции из отдела по особым объектам — подразделения Государственного полицейского управления, занимавшегося, в частности, вопросами посягательства на половую неприкосновенность детей и детской порнографией.

— В чем состоит ваше дело? — поинтересовался Иверсен.

— Мы здесь для того, чтобы, не нарушая хода судебного разбирательства, при первой же возможности арестовать Петера Телеборьяна.

Иверсен покосился на Аннику Джаннини.

— Я с ним еще не совсем закончила, но пусть идет.

— Пожалуйста, — разрешил Иверсен.

Лиса Кольшё подошла к Петеру Телеборьяну.

— Вы арестованы за грубое нарушение законов о запрете детской порнографии.

Петер Телеборьян сидел, затаив дыхание. Анника Джаннини заметила, что его взгляд помертвел.

— А конкретно, за наличие в вашем компьютере более восьми тысяч детских порнографических снимков.

Она наклонилась и подняла сумку с ноутбуком, которую он принес с собой.

— Это мы изымаем, — сказала она.

Пока Петера Телеборьяна выводили из зала суда, его спину все время, словно огонь, жег взгляд Лисбет Саландер.

Глава28

Пятница, 15 июля — суббота, 16 июля

Судья Иверсен постучал ручкой о край стола, чтобы утихомирить возникшее вслед за уводом Петера Телеборьяна бормотание. После этого он довольно долго сидел молча, явно пытаясь понять, как следует продолжать процедуру, а затем обратился к прокурору Экстрёму:

— Не хотели бы вы что-либо добавить к происходившему в последний час?

Рихард Экстрём не имел ни малейшего представления о том, что ему говорить. Он поднялся и посмотрел на Иверсена, затем на Торстена Эдклинта, после чего повернул голову и наткнулся на беспощадный взгляд Лисбет Саландер. И понял, что сражение проиграно. Переведя взгляд на Микаэля Блумквиста, он вдруг с ужасом осознал, что сам рискует попасть на страницы «Миллениума»… А это уже сокрушительная катастрофа.

Вместе с тем Экстрём не понимал, что же произошло. Он начинал процесс в убеждении, что хорошо разбирается в этой истории.

После многочисленных откровенных разговоров с комиссаром Георгом Нюстрёмом он прекрасно сознавал необходимость деликатного подхода к этому делу, которого требовала безопасность государства. Его ведь заверили в том, что документы по делу Саландер от 1991 года были сфальсифицированы, снабдили всей необходимой конфиденциальной информацией. Он задавал вопросы — сотни вопросов — и на все получил ответы. А теперь, по утверждению адвоката Джаннини, выходит, что Нюстрём арестован. Так что же — все его ответы были ложью? Он ведь доверял Петеру Телеборьяну, который казался таким… таким компетентным и сведущим. Таким убедительным.

«Господи, в какую кашу я угодил?» — сам себе задал вопрос прокурор Рихард Экстрём. А из этого первого вопроса логично вытекал второй: «Как, черт возьми, мне из этой каши выбираться?»

Он провел рукой по бородке, откашлялся, неторопливо снял очки.

— Сожалею, но, кажется, меня по целому ряду существенных пунктов данного расследования ввели в заблуждение.

Он подумал, а не возложить ли ему вину на полицейских следователей, но внезапно увидел перед собой инспектора уголовной полиции Бублански. Этот ни за что его не поддержит. Стоит совершить неверный шаг, как Бублански созовет пресс-конференцию и потопит его.

Экстрём встретился взглядом с Лисбет Саландер. Она терпеливо ждала, глядя на него с любопытством и откровенной жаждой мести.

Никаких компромиссов.

У него по-прежнему оставалась возможность добиться для нее наказания за причинение тяжких телесных повреждений в Сталлархольме. И вероятно, за покушение на убийство отца в Госсеберге. Однако для этого он должен был на ходу полностью поменять стратегию, опустив все связанное с Петером Телеборьяном. В таком случае отпадали все построения, основанные на ее психической ненормальности, и тем самым подтверждалась вся ее история начиная с 1991 года. Отпадало решение о недееспособности, и тем самым…

И у нее имелась эта проклятая видеозапись, которая…

Потом его осенило.

Господи. Она же невиновна.

— Господин судья… не знаю, что произошло, но я считаю, что больше не могу полагаться на имеющиеся у меня данные.

— М-да, — сухо произнес Иверсен.

— Полагаю, что мне придется просить объявить перерыв или прервать судебное разбирательство до тех пор, пока я не сумею точно разобраться в том, что произошло.

— Фру Джаннини? — спросил Иверсен.

— Я требую, чтобы мою подзащитную оправдали по всем пунктам предъявленного обвинения и незамедлительно освободили прямо в зале суда. Я требую также, чтобы суд рассмотрел вопрос о недееспособности фрёкен Саландер. Я считаю, что ей положена компенсация за те правонарушения, которым она подверглась.

Лисбет Саландер обратила взгляд на судью Иверсена.

Никаких компромиссов.

Судья Иверсен посмотрел на автобиографию Лисбет Саландер. Потом перевел взгляд на прокурора Экстрёма.

— Я тоже считаю, что следует точно разобраться в происшедшем. Но боюсь, что вы вряд ли способны провести подобное расследование.

Он немного подумал.

— За все годы работы в качестве юриста и судьи мне не доводилось наблюдать ничего, хоть отдаленно напоминающего юридическую ситуацию данного процесса. Должен признаться, что чувствую себя в тупике. Я никогда даже не слышал такого, чтобы главного свидетеля прокурора арестовывали прямо в зале суда, а убедительные на первый взгляд доказательства оказывались фальсификацией. Честно говоря, я просто не знаю, что из пунктов обвинения прокурора у нас при таких обстоятельствах остается.

Хольгер Пальмгрен кашлянул.

— Да? — спросил Иверсен.

— Как представитель защиты, я могу только разделить ваши чувства. Иногда приходится отступать, предоставляя разуму возобладать над формальностями. Я хочу заявить, что вы, как судья, стали свидетелем лишь начала дела, которое потрясет все властные структуры Швеции. В течение этого дня было арестовано около десяти полицейских из СЭПО. Им будет предъявлено обвинение в убийствах и в таком длинном перечне преступлений, что для их расследования потребуется значительное время.

— Полагаю, я должен объявить паузу в данном процессе.

— Простите, но я считаю такое решение едва ли удачным.

— Я вас слушаю.

Медленная речь Пальмгрена давалась ему с трудом, но он не запинался.

— Лисбет Саландер невиновна. Ее невероятная автобиография, которую господин Экстрём столь презрительно отверг, на самом деле правдива. Ее можно подтвердить документами. Лисбет подверглась возмутительным правонарушениям. Как суд, мы, разумеется, вправе придерживаться формальностей и еще какое-то время продолжать разбирательство, пока не придем к оправдательному приговору. Альтернатива же очевидна. Передать все связанное с Лисбет Саландер совершенно новому следствию. Такое следствие уже идет и является частью того кавардака, в котором предстоит разбираться генеральному прокурору.

— Я понимаю вашу мысль.

— Как судья, вы сейчас можете сделать выбор. Самым разумным будет полностью забраковать предварительное следствие прокурора и велеть ему переделать домашнее задание.

Судья Иверсен задумчиво посмотрел на Экстрёма.

— Справедливым же будет освободить нашу подзащитную прямо в зале суда. Ей должны к тому же принести извинения, но сатисфакция займет время и будет завязана на остальное расследование.

— Я понял вашу точку зрения, адвокат Пальмгрен. Но прежде чем признать вашу подзащитную невиновной, я должен полностью прояснить для себя всю ситуацию. На это потребуется немного времени…

Он засомневался и посмотрел на Аннику Джаннини.

— Если я объявлю перерыв в слушании дела до понедельника и пойду вам навстречу, приняв решение, что у нас больше нет оснований держать вашу подзащитную в следственном изоляторе и вы, следовательно, будете вправе рассчитывать на то, что ее, во всяком случае, не приговорят к тюремному заключению, сможете ли вы мне гарантировать, что она по первому требованию явится для продолжения судебного разбирательства?

— Разумеется, — поспешно сказал Хольгер Пальмгрен.

— Нет, — резко возразила Лисбет Саландер.

Все взгляды обратились к главному действующему лицу драмы.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил судья Иверсен.

— Как только вы меня выпустите, я сразу уеду. Я больше не намерена уделять этому суду ни единой минуты своей жизни.

Судья Иверсен посмотрел на Лисбет Саландер с изумлением.

— Вы откажетесь явиться?

— Совершенно верно. Если вы хотите, чтобы я ответила еще на какие-то вопросы, вам придется держать меня в изоляторе. В тот миг, когда вы меня выпустите, эта история будет для меня окончена. И это означает, что я уже больше не окажусь в любой момент в вашем распоряжении, в распоряжении Экстрёма или каких-либо других полицейских.

Судья Иверсен вздохнул. У Хольгера Пальмгрена сделался обескураженный вид.

— Я согласна со своей подзащитной, — произнесла Анника Джаннини. — Ведь не Лисбет Саландер совершила преступление по отношению к государству и властям, а наоборот. Она заслуживает того, чтобы выйти из этих дверей свободным человеком и забыть обо всей этой истории.

Никаких компромиссов.

Судья Иверсен покосился на наручные часы.

— Уже начало четвертого. Это означает, что вы вынуждаете меня оставить вашу подзащитную в следственном изоляторе.

— Если вы так решите, нам останется только подчиниться. Как представитель Лисбет Саландер я требую, чтобы ее признали невиновной во всех преступлениях, в которых ее обвинил прокурор Экстрём. Я настаиваю на том, чтобы вы освободили мою подзащитную без всяких ограничений и прямо в зале суда. И требую отмены постановления о ее недееспособности — ей должны незамедлительно вновь вернуть все гражданские права.

— Вопрос о недееспособности требует много времени. Я должен получить заключение психиатрической экспертизы после проведения обследования. Принять такое решение с ходу я не могу.

— Нет, — возразила Анника Джаннини. — Это для нас неприемлемо.

— Как вас понимать?

— Лисбет Саландер должна иметь такие же гражданские права, как все остальные шведы. Против нее было совершено преступление. Ее признали недееспособной обманным путем. Фальсификацию можно доказать. Тем самым решение об установлении над ней опекунства лишается юридической основы и должно быть безоговорочно отменено. Нет никаких оснований подвергать мою подзащитную судебно-психиатрической экспертизе. Если против человека было совершено преступление, он не обязан доказывать, что он не сумасшедший.

Иверсен немного поразмыслил над ее словами.

— Фру Джаннини, — сказал Иверсен, — я считаю, что у нас исключительный случай. Я намерен сейчас объявить перерыв на пятнадцать минут, чтобы мы могли размять ноги и немного собраться с мыслями. Если ваша подзащитная невиновна, у меня нет ни малейшего желания отправлять ее обратно в изолятор, но это означает, что суд будет продолжаться до тех пор, пока мы во всем не разберемся.

— Прекрасно, — отозвалась Анника Джаннини.

Во время перерыва Микаэль Блумквист поцеловал сестру в щеку.

— Как все прошло?

— Микаэль, я замечательно выступала против Телеборьяна. Я его совершенно уничтожила.

— Я же говорил, что ты будешь в этом процессе непобедима. Если разобраться, то речь в этой истории идет в первую очередь не о шпионах и государственных сектах, а об обычном проявлении насилия по отношению к женщинам и о мужчинах, которые таковое допускают. Я видел очень маленькую часть, но там ты была великолепна. Значит, ее освободят?

— Да. Сомневаться в этом больше не приходится.

После перерыва судья Иверсен постучал по столу.

— Не могли бы вы рассказать все от начала до конца, чтобы я смог разобраться в том, что на самом деле произошло.

— С удовольствием, — сказала Анника Джаннини. — Может, стоит начать с поразительной истории о группе сотрудников СЭПО, называющих себя «Секцией», которым пришлось в середине семидесятых годов заниматься советским перебежчиком? История полностью опубликована в вышедшем сегодня журнале «Миллениум». По всей видимости, это станет главной новостью всех вечерних выпусков.

Около шести часов вечера судья Иверсен решил выпустить Лисбет Саландер на свободу и отменить постановление о ее недееспособности.

Правда, решение было принято с одним условием. Судья Йорген Иверсен потребовал, чтобы Лисбет явилась на формальный допрос, где сообщила бы о том, что ей известно по делу Залаченко. Поначалу Лисбет наотрез отказалась. Ее отказ повлек за собой небольшую перепалку, пока судья Иверсен не повысил голос. Он наклонился вперед и пристально посмотрел на Лисбет.

— Фрёкен Саландер, раз я отменяю над вами опекунство, это означает, что вы наделяетесь точно такими же правами, как все остальные граждане. Это, однако, означает и то, что у вас появляются такие же обязанности. Тем самым, хотите вы того или нет, разбираться с собственным экономическим положением, платить налоги, быть законопослушной и оказывать содействие полиции в расследовании тяжких преступлений становится вашим долгом. И вас, соответственно, вызывают на допрос, как любого другого гражданина, обладающего ценными для следствия сведениями.

Логика аргументов, похоже, на Лисбет Саландер подействовала. Она с недовольным видом выставила вперед нижнюю губу, но протестовать прекратила.

— Когда полиция получит ваши показания, руководитель предварительного следствия — в данном случае генеральный прокурор — решит, надо ли вас вызывать в качестве свидетеля, если в будущем состоится судебный процесс. Подобно всем остальным шведским гражданам, вы можете не подчиниться такому вызову. Как вы поступите, меня не касается, но от ответственности вас никто не освободит. Если вы откажетесь явиться, вас, как и любого другого дееспособного человека, могут привлечь к судебной ответственности за неповиновение закону или сокрытие истины. Исключений ни для кого не делается.

Лисбет Саландер помрачнела еще больше.

— Как вы намерены поступить? — спросил Иверсен.

После минутного размышления она коротко кивнула.

О'кей. Маленький компромисс.

Во время вечернего разбора дела Залаченко Анника Джаннини подвергла прокурора Экстрёма резкой критике, и тот был вынужден признать, что все происходило приблизительно так, как описала Анника Джаннини. При проведении предварительного следствия Экстрём действительно воспользовался помощью комиссара Георга Нюстрёма и принял информацию от Петера Телеборьяна. Об участии Экстрёма в заговоре речь не шла: он, в качестве руководителя предварительного следствия, выполнял поручения «Секции» без злого умысла. Когда до него всерьез дошли масштабы происшедшего, он прекратил уголовное преследование Лисбет Саландер. Такое решение означало, что отпадал целый ряд бюрократических формальностей, от чего Иверсен явно испытал облегчение.

Хольгер Пальмгрен, впервые за несколько лет принявший участие в судебном процессе, был совершенно обессилен. Ему требовалось вернуться обратно в постель реабилитационного интерната в Эрсте, и его отвез туда одетый в форму охранник из «Милтон секьюрити». Прежде чем покинуть зал, Пальмгрен положил руку на плечо Лисбет Саландер. Они посмотрели друг на друга. Через несколько секунд Лисбет кивнула и слегка улыбнулась.

В семь часов вечера Анника Джаннини второпях позвонила Микаэлю Блумквисту и сообщила, что Лисбет Саландер оправдана по всем пунктам обвинения, но что она еще на несколько часов задержится в полицейском управлении для допроса.

Когда поступило это известие, все сотрудники «Миллениума» находились в редакции. С того момента, как посыльные начали посреди дня разносить первые экземпляры свежего номера по другим редакциям газет и журналов Стокгольма, телефоны в «Миллениуме» звонили непрерывно. Ближе к вечеру канал ТВ-4 пустил в эфир первые экстренные передачи о Залаченко и «Секции». Всеобщее внимание в этот вечер было приковано к СМИ.

Микаэль вышел на середину комнаты, сунул пальцы в рот и по-мальчишески свистнул.

— Мне только что сообщили, что Лисбет оправдана по всем пунктам.

Собравшиеся в едином порыве зааплодировали, а потом все продолжили говорить каждый по своему телефону, словно бы ничего и не случилось.

Микаэль поднял взгляд и посмотрел на включенный в центре редакционной комнаты телевизор. На ТВ-4 как раз начинались «Новости». В качестве рекламной заставки появился коротенький фрагмент видеозаписи, на которой Юнас Сандберг подкладывает кокаин в квартиру на Бельмансгатан.

— Сотрудник СЭПО помещает кокаин дома у журналиста Микаэля Блумквиста из журнала «Миллениум».

Потом на экране появился ведущий программы.

— Около десяти сотрудников Службы государственной безопасности были сегодня арестованы за серию тяжких преступлений, включая убийства. Мы предлагаем вашему вниманию специальный выпуск «Новостей».

Увидев, как на экране появляется «Та, с ТВ-4» и как он сам опускается в кресло в студии, Микаэль выключил звук — он и так знал, что там будет сказано. Потом он перевел взгляд на письменный стол, за которым когда-то трудился Даг Свенссон. Следы его работы над репортажем о траффикинге уже исчезли, и стол снова начал превращаться в свалку для газет и неразобранных бумаг, которыми никому не хотелось заниматься.

Именно за этим письменным столом для Микаэля начиналось дело Залаченко. Ему вдруг захотелось, чтобы Даг Свенссон мог присутствовать при его завершении. Несколько экземпляров книги Дага о траффикинге красовались рядом с книгой самого Микаэля о «Секции».

Тебе бы это понравилось.

Микаэль слышал, что у него в кабинете звонит телефон, но был не в силах с кем-то беседовать. Он захлопнул дверь, пошел к Эрике Бергер, которая в это время говорила по телефону, опустился в удобное кресло возле стоящего у окна маленького столика и огляделся. Эрика вернулась месяц назад, но еще не успела загромоздить кабинет личными вещами, которые забрала с собой, покидая редакцию в апреле. На книжных полках по-прежнему имелось место, а на стенах пока еще отсутствовали картины.

— Ну, как ты? — поинтересовалась она, опуская трубку.

— Думаю, я счастлив, — ответил он.

Она засмеялась.

— «Секция» станет сенсацией. Во всех редакциях народ прямо с ума посходил. Не хочешь поехать, выступить в девятичасовых «Новостях» на первом канале?

— Нет.

— Я так и подозревала.

— Нам еще придется выступать по этому поводу не один месяц. Торопиться незачем.

Она кивнула.

— Что ты собираешься делать попозже вечером?

— Не знаю.

Он прикусил нижнюю губу.

— Эрика… я…

— Фигуэрола, — с улыбкой сказала Эрика Бергер.

Он кивнул.

— Это серьезно?

— Не знаю.

— Она в тебя по уши влюблена.

— Думаю, что я тоже в нее влюблен.

— Я буду держаться от тебя подальше, пока ты не разберешься.

Он кивнул.

— Возможно, — добавила она.

В восемь часов в дверь редакции позвонили Драган Арманский и Сусанн Линдер. Они посчитали, что случай требует шампанского, и принесли с собой пакет с бутылками. Эрика Бергер обняла Сусанн Линдер и повела ее смотреть редакцию, а Арманский уселся в кабинете у Микаэля.

Они выпили и довольно долго молчали, пока наконец Арманский не произнес:

— Знаешь что, Блумквист? Когда мы впервые встретились в связи с этой историей в Хедестаде, ты мне ужасно не понравился.

— Вот как.

— Вы пришли подписывать контракт, когда ты нанимал Лисбет исследователем.

— Я помню.

— Думаю, я тебе позавидовал. Ты был знаком с ней всего пару часов, а вы уже вместе смеялись. Я же в течение нескольких лет пытался стать Лисбет другом, но так и не добился даже намека на улыбку.

— Ну… в целом я тоже большого успеха не достиг.

Они еще немного помолчали.

— Приятно, что все закончилось, — сказал Арманский.

— Аминь, — отозвался Микаэль.

Формальный допрос Лисбет Саландер в качестве свидетеля проводили инспекторы уголовной полиции Ян Бублански и Соня Мудиг. Едва разойдясь по домам после весьма продолжительного рабочего дня, они оба были вынуждены почти сразу вернуться обратно в полицейское управление.

Для поддержки Саландер к ним присоединилась Анника Джаннини, у которой, однако, не возникло поводов вмешиваться. Лисбет Саландер четко отвечала на все вопросы.

Она последовательно лгала в двух главных моментах. Описывая происшедшее во время драки в Сталлархольме, она упорно утверждала, что в ногу Карлу Магнусу, иначе Магге Лундину, случайно выстрелил Сонни Ниеминен — в ту секунду, когда она припечатала его электрошокером. Откуда у нее взялся электрошокер? Она объяснила, что конфисковала его у Магге Лундина.

Бублански с Мудиг смотрели на нее с сомнением, но какие-либо доказательства или свидетели, способные опровергнуть ее объяснения, отсутствовали. Возможно, опровергнуть ее слова мог бы Сонни Ниеминен, но он вообще отказывался говорить что-либо по поводу того дня. На самом деле он просто не имел представления о том, что произошло в первые секунды после того, как Лисбет применила к нему электрошокер.

Относительно поездки в Госсебергу Лисбет заявила, что отправилась туда с целью встретиться с отцом и уговорить его сдаться полиции.

Вид у Лисбет Саландер был искренний.

Никто не мог понять, говорит она правду или нет. Анника Джаннини по этому поводу ничего не знала.

Точно знал, что Лисбет Саландер поехала в Госсебергу с целью раз и навсегда разобраться с отцом, лишь Микаэль Блумквист, но его вскоре после возобновления судебного разбирательства выпроводили из зала. О том, что они с Лисбет Саландер вели долгие ночные разговоры в Сети, когда она лежала в полной изоляции в Сальгренской больнице, никому известно не было.

Сам момент освобождения СМИ полностью упустили. Будь им известно точное время, полицейское управление оккупировала бы огромная толпа представителей прессы, но после разразившегося днем переполоха, когда вышел номер «Миллениума» и оказалось, что одни полицейские из Службы безопасности арестовали других, репортеры пребывали в изнеможении.

«Та, с ТВ-4» по традиции была единственной журналисткой, оказавшейся полностью в курсе дела. Ее часовой репортаж стал классикой и несколько месяцев спустя получил премию как лучшая информационная программа года.

Соня Мудиг вывела Лисбет Саландер из полицейского управления, просто спустившись с ней и Анникой Джаннини в подземный гараж, а затем отвезла их на машине до офиса Анники на площади Чюркуплан. Там они пересели в машину Анники Джаннини. Анника подождала, пока Соня Мудиг скроется из виду, завела мотор и поехала в сторону района Сёдермальм. Когда они миновали здание Риксдага, Анника нарушила молчание.

— Куда? — спросила она.

Лисбет на несколько секунд задумалась.

— Можешь выпустить меня где-нибудь на Лундагатан.

— Мириам By там нет.

Лисбет покосилась на Аннику Джаннини.

— Она почти сразу после выхода из больницы уехала во Францию. Если захочешь с ней связаться, то она живет у родителей.

— Почему ты мне не говорила?

— Ты не спрашивала.

— Хм.

— Ей надо было отключиться. Микаэль дал мне утром вот это, сказав, что тебе это может понадобиться.

Она передала Лисбет связку ключей, и та взяла ее, не говоря ни слова.

— Спасибо. Можешь выпустить меня где-нибудь на Фолькунгагатан?

— Ты не хочешь говорить мне, где живешь?

— Позже. Я хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Хорошо.

Покинув здание полиции, Анника включила мобильный телефон, и тот начал пищать, как раз когда они проезжали Шлюз. Анника взглянула на дисплей.

— Это Микаэль. Он в последние часы звонит каждые десять минут.

— Я не хочу с ним разговаривать.

— Твое дело. Но можно, я задам тебе личный вопрос?

— Да?

— Что тебе все-таки сделал Микаэль, что ты его так сильно ненавидишь? Ведь если бы не он, тебя, скорее всего, упекли бы сегодня в сумасшедший дом.

— Я Микаэля не ненавижу. Он ничего мне не сделал. Просто сейчас не хочу с ним встречаться.

Анника Джаннини покосилась на свою подзащитную.

— Я не собираюсь вмешиваться в твои личные дела, но ты в него влюблена, не так ли?

Лисбет смотрела в боковое стекло, ничего не отвечая.

— Мой брат совершенно безответствен, когда дело касается женщин. Он трахается направо и налево, не понимая, какую боль может причинять женщинам, которые рассматривают его как нечто большее, чем случайно подвернувшегося парня.

Лисбет посмотрела ей в глаза.

— Я не хочу обсуждать с тобой Микаэля.

— Ладно, — согласилась Анника. Она припарковалась у тротуара, немного не доезжая Эрстагатан. — Здесь подойдет?

— Да.

Они немного посидели молча. Лисбет не делала попыток открыть дверцу машины. Через некоторое время Анника заглушила мотор.

— Что будет дальше? — спросила в конце концов Лисбет.

— Дальше… начиная с сегодняшнего дня ты больше не являешься недееспособной и можешь делать, что хочешь. Сегодня в суде мы добились своего, но еще остается целый ряд бюрократических формальностей. В Комитете по надзору за органами опеки и попечительства пойдут разбирательства по поводу ответственности за случившееся, и возникнут вопросы о компенсации и тому подобном. Да и расследование преступлений будет продолжаться.

— Мне не нужна никакая компенсация. Я хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Я понимаю. Но твое желание большой роли не играет. Этот процесс пойдет независимо от тебя. Я бы предложила тебе нанять адвоката, который сможет представлять твои интересы.

— А ты не хочешь продолжать быть моим адвокатом?

Анника потерла глаза. После такого тяжелого дня она чувствовала себя совершенно опустошенной. Ей хотелось поехать домой, принять душ и подставить мужу спину для массажа.

— Не знаю. Ты мне не доверяешь. А я не доверяю тебе. У меня нет никакого желания втягиваться в долгий процесс, где мои предложения или попытки что-либо обсудить будут наталкиваться на глухое молчание.

Лисбет долго сидела молча.

— Я… я плохо умею поддерживать отношения. Но на самом деле я тебе доверяю.

Это прозвучало как извинение.

— Возможно. Твое неумение поддерживать человеческие отношения — не моя проблема, но она станет моей, если мне придется представлять твои интересы.

Молчание.

— Ты хочешь, чтобы я и дальше была твоим адвокатом?

Лисбет кивнула. Анника вздохнула.

— Я живу на Фискаргатан, девять. Над площадью Мусебакке. Ты можешь меня туда отвезти?

Анника еще раз покосилась на свою подзащитную, но в конце концов завела машину и предоставила Лисбет показывать ей дорогу. Они остановились неподалеку от нужного дома.

— О'кей, — сказала Анника. — Давай попробуем. Вот мои условия. Я буду представлять твои интересы. Мне надо, чтобы ты не уклонялась от встреч, когда ты мне понадобишься. Если мне потребуется знать твое мнение по поводу того, как мне действовать, я хочу получать четкие ответы. Если я позвоню и скажу, что ты должна встретиться с полицейским или прокурором или сделать что-либо другое, касающееся расследования преступлений, значит, я оценила ситуацию и пришла к выводу, что это необходимо. В таком случае я требую, чтобы ты появлялась в условленном месте, в нужное время, без всяких препирательств. Ты сможешь с этим жить?

— О'кей.

— И если только ты начнешь выкидывать фокусы, я прекращаю быть твоим адвокатом. Тебе это понятно?

Лисбет кивнула.

— Еще одно. Я не желаю участвовать в какой-нибудь драме между тобой и моим братом. Если у вас с ним имеются какие-то проблемы, тебе придется с ними разобраться. Но он тебе в любом случае не враг.

— Я знаю. Я разберусь. Но мне нужно время.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю. Ты сможешь связываться со мной по электронной почте. Я обещаю отвечать при первой возможности, но не исключено, что я буду проверять почту не каждый день…

— От того, что ты обзавелась адвокатом, ты не становишься крепостной. Этого пока вполне достаточно. А теперь вылезай из машины. Я смертельно устала и хочу поехать домой и лечь спать.

Лисбет открыла дверцу машины и выбралась на тротуар. Закрывая дверцу, она остановилась. Она, похоже, пыталась еще что-то высказать, но не находила слов. Аннике на какой-то миг показалось, что она выглядит чуть ли не беззащитной.

— Все нормально, — сказала Анника. — Иди домой и ложись спать. И не впутайся во что-нибудь в ближайшее время.

Лисбет Саландер стояла на тротуаре и смотрела вслед Аннике Джаннини, пока задние фонари ее машины не скрылись за углом.

— Спасибо, — наконец сказала она.

Глава29

Суббота, 16 июля — пятница, 7 октября

В холле она обнаружила на комоде свой карманный компьютер «Палм Тангстен Т3». Там же лежали ключи от ее машины и сумка, которой она лишилась, когда Магге Лундин набросился на нее возле парадной на Лундагатан, а еще вскрытая и не вскрытая почта, взятая из почтового ящика на Хурнсгатан. Микаэль Блумквист.

Лисбет медленно обошла меблированную часть квартиры, повсюду натыкаясь на следы его присутствия. Он спал в ее постели и работал за ее письменным столом. Он пользовался ее принтером, а в корзине для бумаг она нашла черновики текстов о «Секции», выброшенные записи и разные каракули.

Он купил и оставил в холодильнике литр молока, хлеб, сыр, икру и десять упаковок пиццы.

На кухонном столе она обнаружила маленький белый конверт со своим именем. Внутри лежала маленькая записка от него — номер его мобильного телефона. И все.

Лисбет Саландер вдруг поняла, что теперь все в ее руках. Он закончил работу, вернул ей ключи от квартиры и искать с ней встречи не намеревался. Если ей что-нибудь понадобится, она может позвонить. Проклятый упрямец.

Лисбет поставила вариться кофе, сделала четыре бутерброда, уселась у окна и посмотрела на остров Юргорден. Потом закурила сигарету и задумалась.

Все закончилось, и тем не менее она чувствовала себя еще более одиноко, чем когда-либо.

Мириам By уехала во Францию. Я виновата в том, что ты чуть не умерла. Лисбет боялась того момента, когда ей придется встретиться с Мириам By, и заранее решила, что после освобождения первым делом пойдет к ней. А она уехала во Францию.

Она вдруг оказалась в долгу у множества разных людей.

У Хольгера Пальмгрена. У Драгана Арманского. Надо позвонить им и поблагодарить. У Паоло Роберто. У Чумы с Троицей. Даже проклятые полицейские Бублански и Мудиг, объективно говоря, заняли ее сторону. Она не любила быть у кого-нибудь в долгу и теперь чувствовала себя пешкой в игре, которую не могла контролировать.

В долгу у Чертова Калле Блумквиста и, возможно, даже у Чертовой Эрики Бергер с ямочками на щеках, красивой одеждой и уверенной манерой держаться.

Все позади, сказала Анника Джаннини, когда они выходили из здания полиции. Да. Суд позади. Позади для Анники Джаннини. Позади и для Микаэля Блумквиста, который опубликовал свой материал и теперь попадет на телевидение и наверняка заработает какую-нибудь чертову премию.

Но далеко не позади для Лисбет Саландер. Для нее это только первый день всей оставшейся жизни.

В четыре утра она закончила думать. Сбросила наряд панка на пол в спальне, пошла в ванную и приняла душ. Она тщательно смыла макияж, с которым явилась в суд, надела свободные темные льняные брюки, белую майку и тонкую куртку. Потом уложила в дорожную сумку перемену одежды, нижнее белье и две майки и надела простые прогулочные туфли.

Прихватив с собой карманный компьютер, Лисбет заказала такси к площади Мусебакке, отправилась в аэропорт и прибыла туда около шести. Изучив табло с расписанием вылетов, Лисбет купила билет наугад. При этом воспользовалась собственным паспортом и была поражена тем, что ни при покупке билета, ни при регистрации ее, похоже, никто не узнал и не среагировал на ее имя.

Лисбет получила билет на утренний самолет в Малагу и уже днем приземлилась посреди палящей жары. Некоторое время она нерешительно постояла в зале прилета, потом подошла к карте и задумалась над тем, что бы ей сделать в Испании. Примерно через минуту она приняла решение. У нее не было сил раздумывать над автобусными маршрутами или другими видами транспорта. Она купила в магазине аэропорта солнечные очки, вышла на стоянку такси и уселась на заднее сиденье первой свободной машины.

— Гибралтар. Я заплачу кредитной карточкой.

Поездка по новому шоссе вдоль южного берега заняла три часа. Такси высадило Лисбет возле паспортного контроля, на границе британской территории. Оттуда она прошла пешком до гостиницы «Рок-отель», расположенной на Европа-роуд, в верхней части склона скалы высотой 425 метров, и спросила, есть ли у них свободные номера. У них имелся номер на двоих, и Лисбет зарезервировала его на две недели, воспользовавшись кредитной карточкой.

Приняв душ и завернувшись в купальную простыню, она уселась на балконе и стала смотреть на Гибралтарский пролив. Она увидела грузовые пароходы и несколько яхт и даже смогла различить в дымке Марокко на другой стороне пролива. Все вокруг дышало покоем.

Через некоторое время она легла спать и сразу заснула.

На следующее утро Лисбет Саландер проснулась в половине шестого. Она встала, приняла душ и выпила кофе в баре отеля на первом этаже. В семь часов она вышла из гостиницы, купила мешок манго и яблок, доехала на такси до вершины скалы и отправилась к обезьянам. Лисбет приехала настолько рано, что туристов еще почти не было, и она оказалась с животными почти наедине.

Гибралтар ей нравился. Она уже в третий раз посещала эту удивительную скалу посреди Средиземного моря, где располагался английский город с абсурдно густым населением. Гибралтар не походил ни на какое другое место. В течение десятилетий этот город-колония находился в изоляции, стойко противясь воссоединению с Испанией. Испанцы, разумеется, протестовали против оккупации. (Лисбет Саландер считала, однако, что испанцам следовало помалкивать, пока они сами владеют анклавом Сеута на марокканской территории по другую сторону Гибралтарского пролива.) Этот странный город площадью чуть более двух квадратных километров, расположенный на причудливой скале, дополненный аэродромом, который начинался и заканчивался в море, был удивительным образом отгорожен от всего мира. В маленькой колонии использовался каждый квадратный сантиметр, а любое расширение площадей могло происходить только за счет моря. Чтобы попасть в город, приезжим приходилось пересекать посадочную полосу аэродрома.

Гибралтар придавал понятию compact living^[226] новое содержание.

Мощная обезьяна забралась на стену возле дорожки и уставилась на нее — это был берберийский макак. Лисбет знала, что пытаться гладить животных не следует.

— Привет, приятель, — сказала она. — Вот я и вернулась.

Во время первого посещения Гибралтара Лисбет о здешних обезьянах даже не слыхала. Она просто поехала на вершину, чтобы полюбоваться видом, и была совершенно поражена, когда, примкнув к группе туристов, вдруг оказалась посреди стаи обезьян, которые карабкались и лазали по обеим сторонам дороги.

Когда просто бредешь по тропинке и внезапно вокруг появляется две дюжины обезьян, возникает совершенно особое чувство. Лисбет смотрела на них с величайшей подозрительностью. Они не казались опасными или агрессивными, но в то же время обладали достаточной силой, чтобы нанести смертельный укус, если почувствуют, что их дразнят или что им угрожает опасность.

Лисбет нашла смотрителя, показала ему принесенный мешок и спросила, можно ли дать обезьянам фрукты. Он ответил, что можно.

Она вынула манго и положила на стене, чуть в стороне от макака.

— Завтрак, — сказала она, прислонившись к стене и откусывая от яблока.

Макак посмотрел на нее, показал зубы и охотно схватил манго.

Пятью днями позже, около четырех часов, Лисбет Саландер упала со стула в «Баре Харри», находившемся на одной из параллельных Мейн-стрит улиц, в двух кварталах от гостиницы. Посетив обезьянью гору, она с тех пор пила не просыхая, и в основном у Харри О'Коннелла, владевшего баром и говорившего с деланым ирландским акцентом, хотя в Ирландии ни разу в жизни не был. Он наблюдал за ней с озабоченным видом.

Когда она впервые заказала выпивку четыре дня назад, Харри потребовал от нее удостоверение личности, поскольку она выглядела гораздо моложе своих лет. Он знал, что ее зовут Лисбет, и называл ее Лиз. Она обычно появлялась после ланча, усаживалась на высокую табуретку в глубине бара, прислонялась к стене и принималась поглощать пиво или виски в весьма неумеренных количествах.

Пиво она пила, не обращая внимания на марку или сорт — просто брала то, что ей наливали. Заказывая виски, она всегда выбирала «Талламор Дью», и только однажды, внимательно изучив бутылки за прилавком, заинтересовалась сортом «Лагавулин». Получив стакан, она его понюхала, подняла брови и сделала очень маленький глоток. Потом поставила стакан и минуту смотрела на него с таким выражением, будто его содержимое отныне считала своим непримиримым врагом.

Под конец она отодвинула стакан и попросила Харри дать ей чего-нибудь такого, чем она не смогла бы смолить лодку. Он снова налил ей «Талламор Дью», и она продолжила напиваться. За прошедшие четверо суток она в одиночестве употребила целую бутылку. За количеством выпитого ею пива Харри даже не следил. Он был, мягко говоря, удивлен тем, что девушка столь скромного телосложения могла в себя так много вливать, но решил, что раз уж ей хочется пить спиртное, то она все равно обязательно напьется, если не в его баре, так в каком-нибудь другом.

Пила она медленно, ни с кем не разговаривая и не затевая ссор. Помимо алкоголя ее, похоже, занимала только игра с карманным компьютером, который она периодически подключала к мобильному телефону. Харри несколько раз пытался с ней заговаривать, но натыкался на мрачное молчание. Общения она, казалось, избегала. В некоторых случаях, когда в баре оказывалось слишком много народу, она перемещалась за столик на улице, а иногда уходила в итальянский ресторан, двумя дверьми дальше, ужинала, а потом снова возвращалась к Харри и заказывала «Талламор Дью». Около десяти вечера она обычно покидала бар и, покачиваясь, удалялась в северном направлении.

В тот день она пила больше и быстрее обычного, и Харри уже начал за ней приглядывать. Примерно за два часа она влила в себя семь стаканов любимого напитка, и он решил больше спиртного ей не давать. Но еще не успев воплотить свое решение в жизнь, он услышал грохот и увидел, что она упала со стула.

Харри поставил стакан, который в этот момент протирал, обошел стойку и поднял девушку. Та посмотрела на него с возмущением.

— Думаю, тебе уже хватит, — сказал он.

Она посмотрела на него мутным взглядом и на удивление твердым голосом ответила:

— Думаю, ты прав.

Опершись рукой о стойку, она выгребла из нагрудного кармана купюры и двинулась к выходу, качаясь на ходу. Харри мягко придержал ее за плечо:

— Подожди минутку. Может, тебе лучше пойти в туалет, удалить излишки и еще немного посидеть в баре. Мне не хочется отпускать тебя в таком состоянии.

Она не стала протестовать, когда он повел ее в туалет, и последовала его совету, сунув два пальца в рот. Когда она вновь появилась в баре, Харри налил ей большой стакан содовой. Она опустошила стакан и рыгнула. Харри налил ей еще стакан.

— Завтра тебе придется туго, — сказал он.

Она кивнула.

— Это не мое дело, но на твоем месте я бы пару дней воздержался от спиртного.

Она снова кивнула. Потом пошла обратно в туалет, где ее опять вырвало.

Примерно через час ее взгляд прояснился настолько, что Харри решился ее отпустить. Она покинула бар на ватных ногах, дошла до аэродрома и побрела по берегу, вдоль лодочной станции. Бродила Лисбет примерно до половины девятого, пока земля наконец не перестала качаться у нее под ногами. Только после этого она вернулась в гостиницу, у себя в номере почистила зубы, сполоснула лицо и переоделась, а потом спустилась в бар гостиницы и заказала чашку черного кофе и бутылку минеральной воды.

Молча сидя возле колонны и не привлекая к себе внимания, Лисбет изучала посетителей бара, например парочку лет тридцати, поглощенную тихой беседой. Женщина была в светлом летнем платье. Мужчина под столом держал ее за руку. Через два столика от них сидела темнокожая семья: он — с седеющими висками, она — в красивом платье, пестрящем золотистыми, черными и красными красками. У них было двое детей младшего школьного возраста. Лисбет отметила группу бизнесменов в белых рубашках и галстуках, которые пили пиво, повесив пиджаки на спинки стульев. Вот компания пенсионеров — наверняка американских туристов: мужчины в бейсболках, теннисках и свободных брюках, женщины в фирменных джинсах, красных топах и с солнечными очками на шнурках. Потом Лисбет обратила внимание на мужчину в светлом льняном пиджаке, серой рубашке и темном галстуке, который зашел с улицы, взял в рецепции ключи, а затем направился к бару и заказал пиво. Она сидела в трех метрах от него и пристально его разглядывала, когда он вынул мобильный телефон и заговорил по-немецки.

«Привет, это я… все в порядке? …все идет хорошо, следующая встреча у нас завтра во второй половине дня… нет, думаю, получится… я пробуду здесь еще минимум пять или шесть дней, а потом поеду в Мадрид… нет, я вернусь домой не раньше конца следующей недели… я тоже… я тебя люблю… ну, конечно… я позвоню ближе к концу недели… целую».

Рост 185 сантиметров, пятьдесят или, возможно, пятьдесят пять лет, волосы светлые, тронутые сединой, коротко стриженные, второй подбородок и лишние отложения на талии. Тем не менее в очень приличной форме. Он читал «Файненшл таймс». Когда он допил пиво и пошел к лифту, Лисбет Саландер последовала за ним.

Он нажал кнопку шестого этажа. Лисбет встала рядом с ним и прислонилась затылком к стенке лифта.

— Я пьяная, — заявила она.

Он посмотрел на нее.

— Неужели?

— Да. Такая выдалась неделя. Давай-ка я отгадаю. Ты — какой-то бизнесмен, приехал из Ганновера или откуда-то из Северной Германии. Ты женат. Любишь свою жену. И тебе надо еще на несколько дней задержаться в Гибралтаре. Это то, что я поняла из твоего телефонного разговора в баре.

Он посмотрел на нее с изумлением.

— Я сама из Швеции. И испытываю непреодолимое желание заняться с кем-нибудь сексом. Мне наплевать, что ты женат, и меня не интересует твой номер телефона.

Он поднял брови.

— Я живу в номере семьсот одиннадцать, этажом выше тебя. Я собираюсь подняться к себе, раздеться, принять ванну и лечь в постель. Если захочешь составить мне компанию, постучись через полчасика. Иначе я засну.

— Это какая-то шутка? — спросил он, когда лифт остановился.

— Нет. Мне лень напрягаться, чтобы идти в кабак кого-нибудь снимать. Либо ты ко мне постучишься, либо обойдусь.

Через двадцать пять минут в дверь номера Лисбет постучали. Она открыла, обмотавшись купальной простыней.

— Заходи, — пригласила она.

Он вошел и с подозрением огляделся.

— Кроме меня, тут никого нет, — сказала она.

— Сколько тебе лет?

Она протянула руку, взяла лежавший на комоде паспорт и протянула ему.

— Ты выглядишь моложе.

— Знаю, — ответила она, размотала купальную простыню и бросила ее на пол. Потом подошла к кровати и откинула покрывало.

Он посмотрел на ее татуировки. Она покосилась на него через плечо.

— Это не ловушка. Я одинокая девушка и провожу здесь несколько дней. Я не занималась сексом несколько месяцев.

— Почему ты выбрала именно меня?

— Потому что в баре только ты был вроде как в одиночестве.

— Я женат…

— А меня не интересует, кто она и даже кто ты. И у меня нет желания обсуждать вопросы общественной жизни. Я хочу трахаться. Раздевайся или отправляйся обратно к себе.

— Просто так?

— А почему бы и нет. Ты уже взрослый и знаешь, что от тебя ожидается.

Он с полминуты подумал. По его виду казалось, что он собирается уйти. Она села на край кровати и ждала. Он прикусил нижнюю губу, потом все же снял брюки и рубашку и засомневался относительно трусов.

— Все, — сказала Лисбет Саландер. — Я не намерена трахаться с кем-то, кто не снимает трусов. И обязательно надень презерватив. Я знаю, где была сама, но не знаю, где побывал ты.

Он стянул трусы, подошел к ней и положил руку ей на плечо. Когда он наклонился и поцеловал ее, Лисбет закрыла глаза. Его поцелуй был приятным на вкус. Она позволила ему опустить ее на кровать. Он оказался тяжелым.

Открыв дверь в свой офис в центре «Бьюкенен хаус» на пристани Куинсвей над лодочной станцией, адвокат Джереми Стюард Макмиллан почувствовал, что волосы у него на затылке поднимаются. Он ощутил запах табачного дыма и услышал, как скрипнул стул. Было около семи утра, и он первым делом подумал, что в офис забрался грабитель.

Потом с мини-кухни до него донесся запах кофе. Через несколько секунд он нерешительно переступил через порог, прошел через холл и заглянул в просторный и элегантно обставленный кабинет. В его офисном кресле, спиной к нему и положив ноги на подоконник, сидела Лисбет Саландер. Его рабочий компьютер был включен, и ей явно не составило проблемы преодолеть пароль. С той же легкостью она открыла его сейф. На коленях у нее лежала папка с его в высшей степени интимной корреспонденцией и бухгалтерскими документами.

— Доброе утро, фрёкен Саландер, — в конце концов сказал он.

— Мм, — ответила она. — Там есть свежезаваренный кофе и круассаны.

— Спасибо, — поблагодарил он, смиренно вздохнув.

Офис он, конечно, купил на ее деньги и по ее просьбе, но никак не ожидал, что она станет появляться без предупреждения, будто из воздуха. Кроме того, она нашла и явно просмотрела порнографический журнал для гомосексуалистов, который он прятал у себя в ящике стола.

Как неловко.

А может, и нет.

По опыту общения с Лисбет Саландер он знал, что она непримирима в отношении тех людей, которые ее раздражают, но даже бровью не поведет по поводу человеческих слабостей. Она знала, что официально он считается гетеросексуалом, но втайне увлекается мужчинами и после состоявшегося пятнадцать лет назад развода дает волю самым интимным фантазиям.

Как странно. С ней я чувствую себя уверенным.

Раз уж она все равно оказалась в Гибралтаре, Лисбет решила посетить адвоката Джереми Макмиллана, занимавшегося ее финансовыми делами. В последний раз она общалась с ним перед Новым годом и хотела узнать, не разорил ли он ее, пока она не могла за ним присматривать.

Но никакой спешки с этим не было, и отправилась она в Гибралтар прямо после освобождения отнюдь не поэтому. Ей просто безумно хотелось от всего отключиться, и Гибралтар прекрасно для этого подходил. Неделю она пьянствовала, потом еще несколько дней занималась сексом с немецким бизнесменом — в конце концов тот представился, назвавшись Дитером. Она сомневалось в том, что это его настоящее имя, но проводить расследование не стала. Целыми днями он сидел на разных совещаниях, а по вечерам они вместе ужинали и потом отправлялись к нему или к ней в номер.

Лисбет констатировала, что в постели он совсем недурен. Возможно, ему чуть-чуть не хватало опыта, и временами он проявлял излишнюю грубость.

Дитер, похоже, действительно изумился тому, что она, просто поддавшись импульсу, подцепила корпулентного немецкого бизнесмена, который вовсе не думал искать приключений. Он и вправду был женат и не имел привычки изменять жене или знакомиться с женщинами во время деловых поездок. Но когда ему преподнесли на блюдечке такую возможность в виде хрупкой девушки с татуировками, он не смог устоять перед искушением. Это он так говорил.

Лисбет Саландер его слова особенно не волновали. Она предполагала лишь позаниматься сексом в восстановительных целях, но, к ее удивлению, он действительно старался доставить ей удовлетворение. Только на четвертую, их последнюю совместную ночь его вдруг охватил панический страх и он начал задумываться над тем, что скажет жена. Лисбет Саландер считала, что ему следует держать язык за зубами и ничего жене не рассказывать, но говорить ему об этом она не стала. Он взрослый человек и вполне мог отказаться от ее приглашения. Если его мучают угрызения совести или он собирается признаться жене, это не ее проблема. Она лежала, повернувшись к нему спиной, и в течение пятнадцати минут терпеливо слушала, а потом закатила глаза, перевернулась и уселась на него верхом.

— Ты не можешь ненадолго перестать терзаться и еще разок меня удовлетворить? — поинтересовалась она.

Джереми Макмиллан — это совершенно другая история. В эротическом плане он Лисбет Саландер совершенно не интересовал. Он был негодяем, хотя внешне, как ни странно, походил на Дитера. В свои сорок восемь лет он имел приятную наружность, хотя и был несколько полноват, седеющие русые вьющиеся волосы зачесывал назад и носил тонкие очки в золоченой оправе.

Когда-то он был бизнес-юристом с первоклассным образованием и работал инвестиционным менеджером в Лондоне. Перед ним открывались прекрасные перспективы — он являлся совладельцем адвокатской конторы, обслуживавшей крупные предприятия и недавно сколотивших себе состояния яппи, которые занимались покупкой недвижимости и планированием налогов. Он провел веселые 80-е, общаясь со знаменитостями-нуворишами, много пил и баловался кокаином в компании людей, с которыми совершенно не мечтал просыпаться вместе на следующее утро. Под суд он ни разу не угодил, но лишился жены и двоих детей и был уволен с работы после того, как запорол дела и ввалился пьяным на переговоры о мировом соглашении.

Протрезвев, он без особых раздумий позорно бежал из Лондона. Почему его понесло именно в Гибралтар, он не знал и сам, но в 1991 году вместе с одним местным юристом открыл в глуховатом местечке непритязательную контору, которая официально занималась описями куда менее гламурного имущества и составлением завещаний. Несколько менее официально фирма «Макмиллан и Маркс» занималась созданием оффшорных компаний и выполняла роль подставного лица для разных сомнительных личностей из Европы. Дела их шли ни шатко ни валко до тех пор, пока Лисбет Саландер не выбрала Джереми Макмиллана на роль управляющего двумястами шестидесятью миллионами долларов, которые она похитила из разваливающейся империи Ханса Эрика Веннерстрёма.

Макмиллан, без сомнения, был негодяем. Но она рассматривала его как своего собственного негодяя, и он сам удивлялся тому, что проявлял по отношению к ней безукоризненную порядочность. Для начала она наняла его для простого задания: за скромное вознаграждение он создал для нее ряд оффшорных компаний, где она разместила миллион долларов. Она связалась с ним по телефону и долгое время оставалась для него лишь голосом издалека. Откуда взялись деньги, он не спрашивал. Просто сделал то, о чем она просила, и дебетовал ей пять процентов от суммы. Вскоре она перевела ему более крупную сумму для создания фирмы «Уосп энтерпрайзис», которая купила квартиру в Стокгольме. То есть контакт с Лисбет Саландер становился прибыльным, хотя для него это и были маленькие деньги.

Два месяца спустя она внезапно появилась в Гибралтаре. Позвонила ему и пригласила на частный ужин у нее в номере в отеле «Рок», являвшемся если не крупнейшей, то самой знаменитой гостиницей на Скале. Он толком не знал, чего ожидал, но никак не думал, что его клиентка окажется кукольного вида девушкой, лет пятнадцати на вид. Он решил, что над ним странным образом подшутили.

Однако он быстро изменил свое мнение. Удивительная девушка преспокойно разговаривала с ним, ни разу не улыбнувшись, без намека на какое-либо личное отношение. В течение нескольких минут она полностью развеяла образ респектабельного специалиста и светского человека, который он так старательно себе создавал. Макмиллан сидел как парализованный.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Я похитила крупную сумму денег, — на полном серьезе заявила она. — Мне нужен негодяй, который смог бы ими управлять.

Он задумался, в своем ли она уме, но стал вежливо подыгрывать. Она казалась потенциальной жертвой для быстрой обводки, которая сулила ему небольшой доход. Потом его словно молнией поразило, когда она рассказала, у кого похитила деньги, каким образом и о какой сумме идет речь. Дело Веннерстрёма было самой горячей темой разговоров среди финансистов всего мира.

— Ясно.

У него в голове проносились возможности.

— Ты талантливый бизнес-юрист и инвестиционный менеджер. Будь ты идиотом, тебе никогда бы не доверили тех заданий, которые ты получал в восьмидесятых годах. Правда, ты повел себя как идиот и тебя уволили.

Он удивленно поднял брови.

— В дальнейшем я буду твоим единственным клиентом.

Она посмотрела на него самыми невинными глазами, какие ему только доводилось видеть.

— У меня есть два требования. Первое — ты не должен совершать ничего противозаконного или ввязываться во что-то такое, что сможет создать нам проблемы и привлечь внимание властей к моим предприятиям и счетам. Второе — ты не должен мне врать. Никогда. Ни единого раза. Ни при каких условиях. Если ты мне солжешь, наши деловые отношения сразу прекратятся, а если ты меня рассердишь достаточно сильно, то я тебя разорю.

Она налила ему бокал вина.

— Врать мне не имеет смысла. Я уже знаю о твоей жизни все, что надо. Знаю, сколько ты зарабатываешь в хороший месяц и сколько в плохой. Знаю, сколько ты тратишь. Мне известно, что тебе всегда не хватает денег. Я знаю, что у тебя сто двадцать тысяч фунтов долгов, долгосрочных и краткосрочных, и что тебе постоянно приходится рисковать и пускаться в разные махинации с деньгами, чтобы вовремя выплачивать амортизационные взносы. Ты элегантно одеваешься и пытаешься создавать видимость успешного человека, но дела у тебя идут хуже некуда, и ты уже несколько месяцев не покупал себе нового пиджака. Зато две недели назад тебе латали подкладку на старом пиджаке. Ты увлекаешься коллекционированием редких книг, но периодически вынужден их продавать. В прошлом месяце ты продал раннее издание «Оливера Твиста» за семьсот шестьдесят фунтов.

Она замолчала, не отрывая от него взгляда. Он сглотнул.

— Правда, на прошлой неделе тебе удалось сорвать куш — довольно ловко надуть вдову, интересы которой ты представляешь. Ты урвал шесть тысяч фунтов, которых она едва ли хватится.

— Откуда, черт побери, тебе это известно?

— Я знаю, что ты был женат и у тебя в Англии остались двое детей, не желающих с тобой знаться, а также что после развода ты в основном поддерживаешь гомосексуальные отношения. Вероятно, ты этого стыдишься, поскольку не посещаешь клубов для голубых и избегаешь ходить по городу в обществе своих друзей-мужчин, а также судя по тому, что ты часто пересекаешь границу Испании для встреч с мужчинами.

Потрясенный Джереми Макмиллан буквально онемел. Ему стало страшно. Он понятия не имел, откуда она раздобыла информацию, но она знала достаточно, чтобы его уничтожить.

— Я больше об этом говорить не буду. Мне совершенно наплевать, с кем ты занимаешься сексом. Меня это не касается. Мне просто надо знать, что ты за человек, но своими знаниями я никогда не воспользуюсь. Я не собираюсь тебе угрожать или тебя шантажировать.

Идиотом Макмиллан не был. Он, разумеется, понимал, что имеющиеся у нее сведения представляют угрозу и что он полностью у нее в руках. На мгновение он задумался, не сбросить ли ее с балкона, но сдержался. Такого страха ему испытывать еще не доводилось.

— Чего ты хочешь? — выдавил он из себя.

— Я хочу взять тебя в компаньоны. Ты должен покончить с любым другим бизнесом и работать исключительно на меня. Ты будешь получать больше, чем когда-либо мечтал.

Она объяснила, что от него требуется и как, по ее мнению, это должно выглядеть.

— Я хочу оставаться невидимой. Моими делами будешь заниматься ты. Все должно быть законно. То, во что я впутаюсь сама, никак не будет касаться тебя или иметь отношение к нашему бизнесу.

— Понятно.

— Значит, я буду твоей единственной клиенткой. Тебе дается неделя на то, чтобы отделаться от других клиентов и покончить с мелкими махинациями.

Он посчитал, что такое предложение бывает раз в жизни, и, подумав шестьдесят секунд, согласился. У него возник только один вопрос:

— Откуда ты будешь знать, что я тебя не надуваю?

— Лучше не пробуй. Тебе придется жалеть об этом весь остаток твоей жалкой жизни.

Причин для надувательства не имелось. Лисбет Саландер предлагала работу, которая потенциально сулила ему такую прибыль, что было бы абсурдно рисковать этим ради мелкой сиюминутной выгоды. Пока он ведет себя скромно и не выкидывает никаких номеров, его будущее может считаться обеспеченным.

Надувать Лисбет Саландер он, следовательно, не собирался.

Соответственно, он стал честным или, по крайней мере, настолько честным, насколько может считаться переутомленный адвокат, управляющий краденым капиталом астрономических размеров.

Саму Лисбет управление финансами совершенно не интересовало. В задачу Макмиллана входило размещать ее деньги и следить за обеспечением кредитных карточек, которыми она пользовалась. Их беседа продолжалась несколько часов: она объяснила, как именно ей хочется, чтобы ее финансы работали, а ему осталось следить за тем, чтобы они действительно работали.

Значительная часть краденой суммы помещалась в стабильные фонды, что создавало Лисбет материальную независимость на всю оставшуюся жизнь, даже если бы ей пришло в голову вести ее на исключительно широкую ногу и крайне расточительно. Именно из этих фондов пополнялись ее кредитные карточки.

С остатком денег он мог играть и вкладывать их по собственному усмотрению, при условии, что его вложения не приведут к каким-либо проблемам с полицией. Лисбет запретила ему заниматься нелепыми мелкими махинациями, которые в случае неудачи могли вылиться в расследования и, как следствие, привлечь внимание к ней.

Оставалось только определить, сколько он будет получать.

— Для начала я выплачу тебе пятьсот тысяч фунтов. Тогда ты сможешь рассчитаться со всеми долгами, и у тебя еще останется кругленькая сумма. Потом зарабатывать деньги будешь сам. Организуй фирму, где мы оба будем значиться совладельцами, а тебе пойдет двадцать процентов от прибыли. Я хочу, чтобы ты был достаточно богат, чтобы не поддаваться соблазну и не пускаться в какие-нибудь аферы, но не настолько богат, чтобы можно было расслабиться.

Он приступил к новой работе 1 февраля. К концу марта он расплатился с личными долгами и стабилизировал свое материальное положение. Лисбет настояла на том, чтобы он прежде всего разобрался со своими финансовыми делами и стал платежеспособен. Первого мая он разорвал партнерство с пьющим коллегой Джорджем Марксом, составлявшим вторую половину названия «Макмиллан и Маркс». По отношению к бывшему партнеру его терзали некоторые угрызения совести, но привлекать Маркса к делам Лисбет Саландер он не мог ни под каким видом.

Он обсудил этот вопрос с Лисбет Саландер, когда та, неожиданно вернувшись в Гибралтар в начале июля, обнаружила, что Макмиллан работает в своей квартире, а не в офисе, который занимал раньше.

— Мой партнер алкоголик, и вести такие дела он не в силах. Зато он может стать колоссальным фактором риска. Но пятнадцать лет назад, когда я приехал в Гибралтар, он спас мне жизнь, взяв меня в свое дело.

Она две минуты подумала, изучая лицо Макмиллана.

— Я понимаю. Ты негодяй лояльный. Такое качество, вероятно, похвально. Я предлагаю тебе открыть маленький счет, с которым он сможет заниматься махинациями. Следи за тем, чтобы он зарабатывал несколько тысяч в месяц и ему хватало на жизнь.

— Ты можешь на это пойти?

Она кивнула и огляделась в его холостяцкой каморке. Он жил в однокомнатной квартире с кухонным углом, в одном из переулков поблизости от больницы. Единственным, что ей здесь понравилось, был вид из окна. С другой стороны, такой вид в Гибралтаре имелся повсюду.

— Тебе нужен офис и квартира получше, — сказала она.

— У меня не было времени, — ответил он.

— О'кей.

Потом она пошла и купила ему офис, выбрав помещение в 130 квадратных метров с маленькой террасой, выходящей на море, расположенное в офисном центре «Бьюкенен хаус» на пристани Куинсвей, что в Гибралтаре, несомненно, считалось высшим классом. Она также наняла специалиста, который отремонтировал и обставил офис.

Макмиллан вспомнил, что, пока он занимался бумагами, Лисбет лично следила за установкой сигнализации, компьютерного оборудования и сейфа, так что и вскрыть его ей не составило труда.

— Я впал в немилость? — поинтересовался он.

Она опустила папку с корреспонденцией, которую внимательно изучала перед этим.

— Нет, Джереми. В немилость ты не попал.

— Отлично, — сказал он и отправился за кофе. — Ты обладаешь способностью появляться, когда этого меньше всего ждешь.

— Я в последнее время была занята. Мне просто хотелось посмотреть, что у нас нового.

— Если я правильно понял, тебя разыскивали за тройное убийство, тебе прострелили голову и предъявили обвинение в ряде преступлений. Я какое-то время здорово волновался. Я думал, ты еще сидишь в тюрьме. Ты сбежала?

— Нет. Меня оправдали по всем пунктам и выпустили. Насколько много тебе известно?

Он немного поколебался.

— О'кей. Говорю чистую правду. Когда я понял, что ты влипла в дерьмо, я нанял переводческое бюро, которое прочесывало шведские газеты и снабжало меня свежей информацией. Я довольно хорошо знал положение дел.

— Если твои сведения почерпнуты из газет, то ты ничего не знал. Но подозреваю, ты проник в ряд моих тайн.

Он кивнул.

— Что теперь будет?

Она посмотрела на него с удивлением.

— Ничего. Все останется как прежде. Наши отношения никак не связаны с моими проблемами в Швеции. Расскажи, как шли дела в мое отсутствие. Ты себя хорошо вел?

— Я не пью, — сказал он. — Если ты это имеешь в виду.

— Нет. Твоя частная жизнь меня не касается, пока она не вредит бизнесу. Меня интересует, стала я богаче или беднее, чем год назад?

Он пододвинул кресло для посетителей и сел. В каком-то смысле то, что она оккупировала его место, не имело значения — вступать с ней в борьбу за главенство он не собирался:

— Ты вручила мне двести шестьдесят миллионов долларов. Двести миллионов мы разместили в фондах для тебя. С остальными ты предоставила играть мне.

— Да.

— Твои личные фонды изменились почти только на проценты. Я могу увеличить прибыль, если…

— Увеличение прибыли меня не интересует.

— О'кей. Ты потратила пустяковую сумму. Самых крупных расходов потребовали покупка квартиры и создание благотворительного фонда для этого адвоката Пальмгрена. В остальном же ты просто нормально тратила деньги, не слишком роскошествуя. Процентные ставки были благоприятными. У тебя примерно плюс-минус ноль.

— Хорошо.

— Остаток денег я вложил. В прошлом году мы заработали не слишком много. Я пребывал в неважной форме и большую часть времени посвятил тому, чтобы заново изучить рынок. У нас были расходы. Доходы стали поступать только в этом году. Пока ты сидела за решеткой, мы приобрели около семи миллионов. Разумеется, долларов.

— Из которых двадцать процентов идет тебе.

— Из которых двадцать процентов идет мне.

— Тебе достаточно?

— Я за полгода заработал более полумиллиона долларов. Да. Мне достаточно.

— Знаешь… не разевай рот на слишком многое. Когда сочтешь, что тебе уже хватит, можешь бросить. Но продолжай периодически уделять по несколько часов моим делам.

— Десять миллионов долларов, — сказал он.

— Как это?

— Когда я соберу десять миллионов долларов, я закончу работать. Хорошо, что ты появилась. Нам надо кое-что обсудить.

— Говори.

Он развел руками.

— Это такая грандиозная сумма денег, что мне чертовски страшно. Я не знаю, как с ними управляться. Цель моей деятельности состоит только в том, чтобы заработать еще больше денег. А для чего они будут использоваться?

— Я не знаю.

— Я тоже. Но деньги могут стать самоцелью. Это идиотизм. Поэтому я и решил, что, заработав десять миллионов, выйду из игры. Я не хочу больше нести ответственность.

— О'кей.

— Перед тем как я все это брошу, мне бы хотелось, чтобы ты решила, как управлять состоянием в дальнейшем. Необходимо иметь цель, основные направления и организацию, которой это можно передать.

— Мм.

— Один человек просто не в силах вести дела таким образом. Я выделил сумму на долгосрочные постоянные инвестиции — недвижимость, ценные бумаги и тому подобное. В компьютере имеется полный перечень.

— Я его прочла.

— Вторую половину я оставил для игры на бирже, но приходится следить за таким количеством денег, что я не успеваю. Поэтому я основал в Джерси инвестиционную компанию. У тебя на настоящий момент имеется в Лондоне шесть сотрудников. Два ловких молодых инвестиционных менеджера и офисный персонал.

— «Иеллоу боллрум лимитед»? Меня как раз интересовало, что это такое.

— Наша компания. Здесь, в Гибралтаре, я нанял секретаря и молодого многообещающего юриста… они, кстати, примерно через полчаса появятся.

— Ага. Молли Флинт, сорок один год, и Брайан Делани, двадцать шесть.

— Хочешь с ними встретиться?

— Нет. Брайан твой любовник?

Он был явно шокирован.

— Я не смешиваю…

— Отлично.

— Кстати… меня не интересуют молоденькие мальчики… я имею в виду, неопытные.

— Да, тебя больше привлекают парни с чуть более крутым норовом, чем у сопляков. Меня это по-прежнему не касается, но, Джереми…

— Да?

— Будь осторожен.

Поначалу Лисбет планировала провести в Гибралтаре лишь пару недель, чтобы вновь обрести почву под ногами, но внезапно обнаружила, что не имеет представления о том, чем бы ей заняться и куда направиться, и в итоге задержалась там на двенадцать недель. Она ежедневно проверяла электронную почту и дисциплинированно отвечала на письма Анники Джаннини в тех немногих случаях, когда та ей писала. Где она находится, Лисбет не сообщала и не общалась ни с кем другим. Она продолжала посещать «Бар Харри», но заходила туда только по вечерам, чтобы выпить бокал пива. Бо́льшую часть дня она проводила в гостинице — либо на балконе, либо в постели. Успела завести еще одну временную связь с тридцатилетним офицером британского флота, но из этого получилось one night stand,^[227] не оставившее особых воспоминаний.

Лисбет изнемогала от скуки.

С Джереми Макмилланом они встречались лишь несколько раз и как-то в начале октября поужинали вместе. Уже стемнело, они пили какое-то белое вино с фруктовым запахом и обсуждали, как следует использовать миллионы Лисбет. Вдруг он удивил ее, спросив, что ее угнетает.

Она посмотрела на него, подумала, а потом неожиданно рассказала о своих отношениях с Мириам By и о том, как ту почти до смерти избил Рональд Нидерман. А виновата была она. За исключением переданного через Аннику Джаннини привета, Лисбет от Мириам By ни слова не слышала, а теперь Мириам уехала во Францию.

Джереми Макмиллан довольно долго сидел молча.

— Ты в нее влюблена? — внезапно спросил он.

Подумав над ответом, Лисбет Саландер потом помотала головой:

— Нет. Думаю, я не из тех, кто влюбляется. Она мой друг. И у нас получался хороший секс.

— Влюбленности не избежать никому, — сказал он. — Возможно, в это не хочется верить, но дружба, пожалуй, является самой обычной формой любви.

Она посмотрела на него с изумлением.

— Ты рассердишься, если я буду откровенен?

— Нет.

— Ради бога, поезжай в Париж, — посоветовал он.

В аэропорту Шарля де Голля Лисбет приземлилась в половине третьего дня, после чего доехала на экспрессе до Триумфальной арки и два часа бродила по ближайшим кварталам в поисках свободного гостиничного номера. Пройдя в южную сторону, к Сене, она наконец получила номер в маленькой гостинице «Виктор Гюго» на рю Коперник.

Приняв душ, она позвонила Мириам By, и они встретились около девяти вечера в баре поблизости от Нотр-Дам. Мириам By пришла в белой рубашке и пиджаке и выглядела прекрасно. Лисбет сразу смутилась. Они расцеловались.

— Я очень сожалею, что никак не проявлялась и не пришла на суд, — сказала Мириам By.

— Все нормально. Суд в любом случае проходил за закрытыми дверьми.

— Я три недели пролежала в больнице, а потом обнаружила дома, на Лундагатан, полный хаос. Я не могла спать, мне снились кошмары про этого проклятого Нидермана. Я позвонила маме и сказала, что хочу приехать.

Лисбет кивнула.

— Прости меня.

— Не валяй дурака. Ведь я приехала сюда, чтобы просить прощения у тебя.

— С чего вдруг?

— Я не подумала. Мне просто не пришло в голову, что я подвергаю тебя смертельной опасности, когда поселила в квартире, которая по-прежнему считалась моей. Я виновата в том, что тебя чуть не убили. Если ты меня ненавидишь, я это пойму.

Мириам By смотрела на нее растерянно.

— Я так даже не думала. Меня пытался убить Рональд Нидерман, а не ты.

Они немного посидели молча.

— Вот оно что, — наконец произнесла Лисбет.

— Да? — откликнулась Мириам By.

— Я приехала следом за тобой не потому, что влюблена в тебя, — сказала Лисбет.

Мириам кивнула.

— У нас получался чертовски хороший секс, но я в тебя не влюблена, — подчеркнула она.

— Лисбет… я думаю…

— Я хотела сказать, что надеюсь… черт.

— Что?

— У меня не так много друзей…

Мириам By кивнула:

— Я еще немного задержусь в Париже. Моя учеба дома пошла прахом, и я записалась в здешний университет. Придется остаться тут минимум на год.

Лисбет кивнула.

— Дальше не знаю. Но я вернусь в Стокгольм. Я продолжаю платить за квартиру на Лундагатан и хотела бы ее сохранить. Если ты не против.

— Квартира твоя. Делай с ней, что хочешь.

— Лисбет, ты совершенно особый человек. Я бы очень хотела остаться твоим другом.

Они проговорили два часа. У Лисбет не было причин скрывать от Мириам By свое прошлое: дело Залаченко теперь стало известно всем, кто читал шведские газеты, а Мириам By следила за ним с огромным интересом. Она подробно рассказала о том, что произошло в Нюкварне в ту ночь, когда Паоло Роберто спас ей жизнь.

Потом они поехали домой к Мириам, жившей в общежитии, неподалеку от университета.

Эпилог