Цикл «Владыки Рима». Книги 5-7 — страница 144 из 172

ТРЕЩИНЫ ПОЯВЛЯЮТСЯIntercalaris 46 г. до P. X. — сентябрь 45 г. до P. X

1

В ноябре племянник Цезаря Квинт Педий и Квинт Фабий Максим вывели четыре новых легиона из Плаценции на западе Италийской Галлии и через месяц привели их в Дальнюю Испанию. По сезону шло позднее лето, погода была жаркой. К их удовольствию, они нашли провинцию не совсем уж на побегушках у трех республиканских генералов, поэтому смогли построить хороший лагерь в верховьях реки Бетис и закупить урожай в этом районе. Приказ Цезаря был ожидать его, используя время на заготовки, хотя он и не предвидел каких-то затяжек в войне. Но лучше запасаться, чем голодать, говорил он, когда дело касалось снабжения.

Потом, в начале дополнительных дней, шедших за последним числом декабря, ситуация изменилась. Появился Лабиен с двумя легионами хорошо натренированных римлян и четырьмя легионами сырых местных рекрутов. Лагерь был осажден. Открытый бой легаты Цезаря Педий и Фабий Максим провели бы успешно, но осада давала Лабиену возможность использовать свои превосходящие силы с большим эффектом, что и сделал. Конечно, лучше запасаться, чем голодать. В осаде или не в осаде, но солдаты Цезаря были сыты. Опасаясь, что враг перекроет протекающий через лагерь ручей, четыре запертых легиона вырыли колодцы и стали ждать дальше. Цезарь вот-вот придет и освободит их.

С десятым, пятым, «Жаворонком», и двумя свежими легионами заскучавших на вольных хлебах ветеранов Цезарь вышел из Плаценции как раз тогда, когда его два легата в Дальней Испании оказались в осаде. По Домициевой дороге до Кордубы было около тысячи миль. Их покрыли в типичном для Цезаря темпе за двадцать семь дней при средней скорости тридцать семь миль за переход. Этому немало способствовало то обстоятельство, что на большей части пути не было необходимости строить на ночь временные лагеря. Галлия вдоль Домициевой дороги была такой мирной, что даже всегда бдительный Цезарь понимал, что все эти стены, канавы и частоколы никому в данном случае не нужны. Все изменилось, когда они спустились через перевал из Ламиния в Ближней Испании в Орет в Дальней Испании. Но к тому времени оставалось пройти сто пятьдесят миль.

Как только Цезарь появился, Лабиен исчез.

Секст Помпей остался в хорошо укрепленной Кордубе, а его старший брат Гней с основными силами пошел разбираться с демонстративно антиреспубликанской Улией. Но когда Лабиен прислал сообщение, что Цезарь идет на Кордубу, Гней Помпей, сняв осаду, вернулся к брату. И как раз вовремя!

— У нас тринадцать легионов, у Цезаря восемь, — сказал он Лабиену, Аттию Вару и Сексту Помпею. — Надо сразиться и навсегда с ним покончить!

— Да! — крикнул Секст.

— Да, — сказал Аттий Вар, но не так энергично.

— Категорически нет, — отрубил Лабиен.

— Почему? — спросил Гней Помпей. — Давайте покончим с ним. О, прошу вас!

— Сейчас Цезарь сыт, но скоро наступит зима, и, по словам местных, она будет суровой, — здраво рассудил Лабиен. — Пусть Цезарь дождется зимы. Надо надоедать ему, не давать делать новые запасы, пусть проедает старые.

— Но у нас на пять легионов больше, — сказал оставшийся при своем мнении Гней. — Четыре легиона из наших тринадцати — ветераны-римляне, другие пять почти так же хороши, и только четыре легиона вновь набранных рекрутов. Но и они теперь не так уж плохи. Я слышал, ты это сам говорил, Лабиен.

— Ты не знаешь, а я знаю, Гней Помпей, что у Цезаря есть еще галльская кавалерия. Восемь тысяч конников перешли перевал через девять дней после него, но теперь они здесь. Год был сухой, пастбища скудные, и если в верховьях Бетис выпадет снег, кавалерия перестанет быть силой. Ты ведь знаешь галльскую кавалерию. — Он умолк, фыркнул, скривил губы. — Нет, конечно не знаешь. Но я знаю. Я был с ними восемь лет. Почему, ты думаешь, Цезарь стал предпочитать галлам германцев? Когда драгоценные галльские лошади начинают недоедать, галлы снимаются и уходят домой. Поэтому мы задержим здесь Цезаря до весны. Как только лошади начнут голодать, он попрощается со своей кавалерией.

Слова Лабиена горько разочаровали обоих Помпеев. Но они были сыновьями своего отца. Помпей Великий никогда не вступал в бой, не имея численного преимущества. А с восемью тысячами кавалеристов у Цезаря был перевес.

Гней Помпей вздохнул, стукнул кулаком по столу.

— Хорошо, Лабиен, я тебя понял. Мы здесь зимуем, не давая Цезарю выйти к Бетис, где можно найти пастбища, не покрытые снегом.

— А Лабиен учится, — заметил Цезарь своим легатам, к которым присоединились теперь Долабелла, Кальвин, Мессала Руф, Поллион и адмирал Гай Дидий. Конечно, был среди них и Тиберий Клавдий Нерон, чья ценность заключалась только в его имени. Цезарь нуждался в любом из представителей старых патрицианских родов, чтобы облагородить свое дело. — Будет тяжеловато найти корм для лошадей. Это, конечно же, неудобство. Но конница нам сейчас очень нужна. У Лабиена отличная испанская кавалерия в несколько тысяч всадников. И он может набрать еще.

— Что ты намерен делать, Цезарь? — спросил Квинт Педий.

— Сидеть здесь, в верховьях Бетис, какое-то время. К зиме созреют кое-какие идеи. А пока нам следует убедить Лабиена, что его тактика действует. — Цезарь посмотрел на Квинта Фабия Максима. — Квинт, я хочу, чтобы твои младшие легаты в свободное время нашли достойных доверия людей среди наших центурионов, — пусть следят за настроением в легионах. Пока я не замечаю ничего подозрительного, но прошли те дни, когда я верил своим парням. Большинство людей, которых Вентидий набрал в Плаценции, ветераны, и он тщательно отбирал их. Я знаю. Но как бы то ни было, нужно держать ухо востро.

Наступило неловкое молчание. Ужасно, что Цезарь, любимый солдатами генерал, теперь им не верит! Но он прав. Недовольство коварно. Раз люди, сеющие зерна смуты среди рядовых, узнали, что это возможно, значит, они обрели рычаг воздействия на генерала. Армия постоянно меняется с тех пор, как Гай Марий стал набирать в ее ряды неимущих, и волнения были новым симптомом этого изменения. Цезарю поневоле приходится что-то решать.

С первого дня нового года календарь и сезоны пришли в абсолютное соответствие. Цезарь осуществил одну из своих идей. В начале января он повел легионы, чтобы осадить город Атегва на расстоянии одного дня пути от Кордубы, стоящей у реки Сале. Прямо в пасть льва. В Атегве было огромное количество провианта, но, что самое важное, Лабиен складировал там весь зимний запас фуража для своих лошадей.

Погода стояла суровая, марш Цезаря был неожиданным, тайным. К тому времени, как Гней Помпей почуял неладное и вывел свои войска из Кордубы, чтобы помешать захвату Атегвы, Цезарь уже окружил город двойным кольцом фортификаций, точь-в-точь как он некогда проделал это с Алезией. Внутреннее кольцо окружало город, внешнее сдерживало силы, пришедшие на выручку осажденным. Восемь легионов Цезаря были недосягаемы, а его галльская конница постоянно изматывала Гнея Помпея. Прибыл отсутствующий Тит Лабиен. Он угрюмо смотрел на циркумвалляцию.

— Ты не можешь ни помочь Атегве, ни прорвать кольцо, Гней, — сказал он. — Ты только теряешь людей. Отходи к Кордубе. Атегву мы потеряли.

Падение Атегвы, несмотря на ее героическое сопротивление, во многих отношениях стало ударом для республиканцев. Цезарь не только накормил своих лошадей, но и вынудил Лабиена отойти к побережью в поисках пастбищ и фуража, а испанцы стали терять веру в победу. Участились случаи дезертирства среди местных солдат.

Но спокойная радость Цезаря был отравлена письмом от Сервилии, присланным в сопровождении футляра со свитками.

Я думаю, ты получишь такое же удовольствие от приложения к моему письму, Цезарь, какое получила я. В конце концов, ты единственный, человек, чья ненависть к Катону достигает высоты Арарата. Этот перл создал деревенщина Цицерон, а опубликовал, естественно, Аттик. Случайно встретив этого двуличного плутократа, которому удается сохранять хорошие отношения и с тобой, и с твоими врагами, я его так отделала, что он долго теперь будет чесаться.

«Ты — паразит и лицемер. Аттик! — сказала я. — Типичная посредственность, сосущая прибыль из всего, что тебе не принадлежит, не имея притом никаких личных талантов. Я очень рада, что Цезарь начал заселять колонистами твою латифундию в Эпире. Это отучит тебя присасываться к государственным землям! Надеюсь, что ты сгниешь заживо, а беднота угробит все твое достояние!»

Я не могла придумать ничего лучшего, чтобы нагнать на него страху. Очевидно, он и Цицерон думали, что твоя колония будет расположена подальше от скота и кожевенного завода Аттика, не в Бутроте. Но оказывается, это все же Бутрот. Цезарь, не позволяй Аттику отговорить тебя от колонизации столь лакомого участка! Эта земля Аттику не принадлежит, он не платит за нее ренты. И заслуживает всего, что потерпит от неимущих! Опубликовать столь отвратительную хвалебную песнь худшему из людей, что когда-либо сидели в сенате! Я так зла! Прочтя этот опус, разозлишься и ты, а вот мой слабоумный сынок считает это произведение замечательным. Кажется, он тоже написал небольшой некролог, превозносивший до небес его дражайшего дядюшку, но разорвал свое сочинение после того, как прочел панегирик Цицерона.

Брут говорит, что он возвратится в Рим, как только Вибий Панса прибудет в Италийскую Галлию ему на смену. Честно, Цезарь, где ты выискиваешь таких ничтожеств? Панса разбогател, женившись на дочери Фуфия Калена, так что, думаю, он пойдет далеко. Кстати, в Риме находятся несколько твоих старых легатов по Галлии, от претора Децима Брута до экс-губернатора Гая Требония.

Я знаю, Клеопатра пишет тебе по четыре раза на дню, но решила, что для разнообразия тебе не помешает и стороннее мнение о ее положении. Оно просто бедственное. Ей удается держаться, но без тебя она очень страдает. Зачем ты сказал ей, что кампания будет короткой? Ведь Рим, как я понимаю, не увидит тебя целый год. И почему ты поселил ее в этом мраморном мавзолее? Бедняжка постоянно там мерзнет! Эта зима такая холодная, ранняя. На Тибре лед, а в Риме уже выпал снег. Я думаю, в Александрии зима сравнима с нашей поздней весной. Однако мальчик доволен. Он считает, что игры в снегу — самое интересное занятие в мире.

А теперь сплетни. Фульвия ждет ребенка от Антония. Выглядит как всегда, то есть сияет. Вообрази! Вероятно, родится мальчик. Копия третьего из ее хулиганов! Клодий, Курион, а теперь еще и Антоний.

Цицерон — о, меня прямо преследует этот мужлан! — женился на днях на своей подопечной, на семнадцатилетней Публилии. Как тебе нравится? Омерзительно, да?

Прочти «Катона». Цицерон, кстати, очень хотел посвятить свое творение Бруту, но Брут отклонил эту честь. Почему? Потому что знал, что я его за это убью.

Цезарь читал «Катона» с тем же чувством гадливости и омерзения, что и Сервилия. К концу его гнев раскалился добела. Катон, говорил Цицерон, был знатнейшим из римлян, когда-либо живших на свете, а также самым преданным и самым непоколебимым слугой Республики, канувшей в небытие. Враг всех тиранов, таких как Цезарь, стойкий защитник mos maiorum, герой даже в своей смерти, идеальный муж и отец, блестящий оратор, он умел смирять свои плотские аппетиты, до конца оставался истинным стоиком, и т. д. и т. п. Вероятно, если бы Цицерон на этом остановился, Цезарь смог бы переварить его труд. Но Цицерон пошел дальше. Вся соль панегирика заключалась в противопоставлении превосходных достоинств Марка Порция Катона и отвратительных злодейств диктатора Цезаря.

Дрожа от гнева, он сидел в кресле, выпрямившись и кусая до крови губы. Значит, вот что на деле ты думаешь, да? Что ж, Цицерон, кончились твои дни. Отныне Цезарь никогда ни о чем тебя не попросит. И ты никогда больше не войдешь в сенат, даже если будешь умолять о том на коленях. А что касается тебя, Аттик, издатель этого клеветнического сгустка беспримесной злобы, Цезарь сделает то, что советует Сервилия. Бедняки ринутся в Бутрот!

Во время марша в Дальнюю Испанию он написал поэму под названием «Iter» («Путы»). Проглядев ее снова, Цезарь нашел, что она более хороша, чем он ранее о ней думал. Это, пожалуй, лучшее из всего, что он написал за последние годы. Достойное тиражирования. Конечно, еще вчера он обратился бы с этим к Аттику, чья небольшая армия копиистов работала просто отменно. Но теперь он отдаст «Iter» для публикации братьям Сосиям. А Аттик отныне не получит от него ничего. Никаких привилегий. Совсем не обязательно быть царем Рима для репрессалий. Достаточно быть диктатором Рима.

Гнев его не остыл, а воплотился в решение. Цезарь вдруг понял, что ему следует опровергнуть напраслину, какую возвел на него Цицерон. Четко и доказательно, по каждому пункту. Поставить с головы на ноги все, что тот накропал. Пусть Цицерон устыдится, когда его уличат в подтасовке фактов, во лжи. «Катон» не должен сойти ему с рук. Иначе все, кто прочтет его, будут считать Цезаря чудовищем почище любого греческого тирана. Извращенный, односторонний, клеветнический пасквиль. Нет, не ответить на него просто нельзя!

Обычно Цезарь всегда искал боя, чтобы быстрее закончить войну, но в Испании ему опять противостояли республиканцы, а потом он был слишком поглощен написанием «Анти-Катона», чтобы думать о битвах.

Сексту Помпею очень понравился «Катон» Цицерона, хотя его сильно разочаровало, что там даже не упоминалось о марше десяти тысяч. Секст Помпей принимал в нем участие и был тогда поистине счастлив. А сама провинция Африка была отвратительна. Впрочем, Испания еще хуже. Ему не нравился Тит Лабиен, а Аттия Вара он вообще считал продажным ничтожеством. Оставался только брат, Гней Помпей, но и тот, казалось, потерял вкус к борьбе за дело республиканцев.

— Я не гожусь для суши, Секст, и это правда, — признался мрачный Гней, когда они шли на совещание с Лабиеном и Аттием Варом. Был первый день марта. Снег в Кордубе таял. Испанское солнце начало пригревать. — Я адмирал.

— Я тоже лучше чувствую себя на море, — сказал Секст. — Что будет теперь?

— Мы попытаемся навязать Цезарю бой, и как можно скорее. — Гней остановился, схватил брата за руку и крепко сжал. — Секст, ты выполнишь то, о чем я тебя попрошу?

— Конечно, ты же знаешь.

— Если меня убьют в сражении или смерть настигнет меня в другом месте, ты женишься на Скрибонии?

Кисть онемела. Секст выхватил руку.

— Най-Най! — вновь становясь маленьким мальчиком, выкрикнул он. — Это смешно! С тобой ничего не случится!

— У меня предчувствие.

— Все ведь сражаются, и ничего!

— Я согласен, это, возможно, фантазия. А что, если нет? Я не хочу, чтобы моя дорогая Скрибония зависела от прихоти Цезаря. У нее нет денег и нет родственников с его стороны.

В голубых глазах Гнея Секст увидел отчаяние, которое он раньше видел в глазах отца, когда тот говорил с ним о бегстве в далекую Серику.

— Но в отношении тебя у меня нет такого предчувствия. Победим мы или проиграем, ты будешь жить и спасешься. Пожалуйста, я прошу тебя, возьми с собой и Скрибонию! Пусть она понесет от тебя и родит нашему отцу внуков. Мне это не удалось. Обещай мне! Обещай!

Не желая, чтобы Гней видел его слезы, Секст обнял его, переполненный любовью и жалостью к брату.

— Я обещаю, Най-Най.

— Хорошо. А теперь послушаем, что скажет Лабиен.

Военный совет согласился, что армия должна покинуть окрестности Кордубы и идти на юг, чтобы заманить Цезаря подальше от всех его баз и запасов. Для Гнея Помпея явился полной неожиданностью отказ Лабиена командовать будущей битвой.

— У меня нет везения Цезаря, — просто сказал он. — Понадобилось два сражения, чтобы я это понял. Теперь я понимаю. Каждый раз, когда стратегию отрабатывал я, мы проигрывали. Так что теперь твоя очередь, Гней Помпей. Я возьму на себя кавалерию и буду делать все, что ты прикажешь.

Старший сын Помпея Великого в ужасе уставился на седеющего Лабиена. Если этот закаленный в боях, стареющий воин пасует заранее перед врагом, что же тогда будет? Он знал, что будет. Лабиен мог, конечно, ссылаться на удачливость Цезаря, но Гней Помпей считал, что дело не в ней. Дело в разных уровнях воинского таланта.

Его мнение подтвердилось на пятый день марта, в сражении около города под названием Сорикария. Гней Помпей понял, что у него нет ни отцовского опыта, ни его интуиции для ведения боя на суше. Его пехота понесла тяжелые потери, но, несмотря на них, решающей эта битва не стала. Гней Помпей отошел зализывать раны. Он совсем было пал духом, когда раб сообщил ему, что испанские трибуны и солдаты удирают тайком. Не вполне уверенный в правильности своих действий, он всю ночь сторожил потенциальных дезертиров. А утром, пожав плечами, отпустил их. Если люди не хотят драться, зачем их удерживать?

— Нас, приверженных нашему делу, очень мало, — сказал он Сексту со слезами на глазах. — Нет на земле такого гения, который мог бы победить Цезаря, и я устал. — Он протянул Сексту небольшой лист бумаги. — Это пришло на рассвете от Цезаря. Лабиен и Вар еще не оповещены.

Гнею Помпею, Титу Лабиену, легатам и солдатам республиканской армии. Это предупреждение. Цезарь отзывает свое милосердие. Прощений больше не будет, даже для тех, кто еще ни разу не был прощен. Испанские рекруты также будут считаться виновными и пострадают соответственно, как и все города, что помогали республиканцам. Все мужчины призывного возраста, найденные в таких городах, будут казнены без суда.

— Цезарь в ярости! — прошептал Секст. — О Гней, у меня такое ощущение, что мы разворошили осиное гнездо! Почему он так сердит? Почему?

— Понятия не имею, — ответил Гней и пошел показывать записку Лабиену и Аттию Вару.

Лабиен знал. Покрывшись потом, он смотрел на двоих Помпеев неподвижными черными глазами.

— У него лопнуло терпение. Последний раз такое с ним случилось в Укселлодуне, где он отрезал руки четырем тысячам галлов и послал их бродяжничать по всей Галлии.

— О боги, зачем? — ахнул Секст.

— Чтобы показать Галлии, что, если она продолжит сопротивляться, пощады не будет. Восьми лет мягкого обращения, посчитал он, было вполне достаточно, чтобы галлы взялись за ум. Ты уже должен знать, Гней, какой у него нрав. Когда удерживающая его узда сильно натягивается, он рвет ее. Но Цезаря порвать невозможно.

— Что же мне делать? — спросил Гней.

— Прочти это армии перед боем. — Лабиен выпрямился. — Завтра мы поищем удобное место и будем биться там до конца. Что касается меня, то я сделаю этот бой самым тяжелым в череде его беспримерных сражений.

Они нашли такое место около города Мунда, по дороге из Астиги к горе Кальпа, испанскому Геркулесову столпу. Низкий горный перевал. Мунда предлагала республиканцам отличное место на спуске. Цезарь, по прибытии поднявший боевое знамя, находился внизу. Поначалу его план был стоять, пока огромная галльская кавалерия, сосредоточенная на левом крыле, не сомнет правый фланг неприятеля и не обойдет республиканскую армию сзади. Непростой вариант на подъеме, к тому же когда противник предупрежден, что после боя не пощадят никого.

Обе стороны встретились вскоре после рассвета, и разразился жестокий, бесконечно длинный кровавый бой, где не имелось возможности использовать ни старую, ни новую тактику. Похоже, это была самая честная во всей карьере Цезаря битва, которую он едва не проиграл. Республиканцы с форой в четыре легиона пехоты отказывались отступить и не позволяли Цезарю развернуть свою кавалерию. На горе было тесно, рубились вплотную. Солдаты Цезаря находились в очень невыгодном для себя положении, а войска Гнея Помпея восприняли предупреждение очень серьезно и дрались с упорством отчаяния.

Прошло восемь часов, а исход схватки еще не был ясен. Верхом на Двупалом, заняв удобное для наблюдения место, Цезарь вдруг увидел, что его передняя линия дрогнула и распалась. Мгновение — и он был уже на земле. Взял щит, выхватил меч и кинулся сквозь ряды к дрогнувшему десятому легиону.

— А ну, вперед, мятежные cunni, перед вами же просто дети! — пронзительно крикнул он, рубя налево и направо. — Если не сможете драться лучше, то это будет и ваш, и мой последний день, потому что я умру рядом с вами!

Десятый услышал, сомкнул ряды и продолжил бой. Вместе с Цезарем, так и не покинувшим передовую.

Солнце вот-вот зайдет, а бой не кончается. Место Цезаря на наблюдательном пункте занял Квинт Педий. Очень способный ученик Цезаря, он не упустил появившийся для кавалерии шанс и приказал ее командиру, молодому трибуну Сальвидиену Руфу, напасть на правый фланг Гнея Помпея. Галлы, усиленные эскадроном германцев, последовали за Сальвидиеном, смяли конницу Лабиена и ударили сзади.

Когда стемнело, тела тридцати тысяч республиканцев и их испанских союзников устилали поле сражения. Из десятого легиона едва ли кто уцелел. В конце они искупили свою вину. Тит Лабиен и Публий Аттий Вар по собственной воле пали в сражении, а оба Помпея ушли.

Гней убежал в Гиспалис, пытаясь найти там убежище, но Цезенний Лентон, младший легат Цезаря, выследил его, убил и отрезал голову, которую вывесил на рыночной площади. Гай Дидий, заканчивая очистку территории, нашел ее и послал Цезарю — он знал, что тому не понравится подобное варварство. Цезеннию Лентону за этот поступок грозила немилость.

Ничего не видя от изнеможения, Секст взгромоздился на какую-то потерявшую седока лошадь и инстинктивно направился в Кордубу, где Гней оставил Скрибонию. Вынужденный крадучись переезжать с места на место, ибо испанцы теперь горячо раскаивались, что выбрали сторону республиканцев, Секст проехал свыше сотни миль кругом, прежде чем увидел вдали городские огни. На вторую ночь после Мунды.

Заметив группу всадников, он спрятался в небольшой роще, откуда смотрел на залитую лунным светом дорогу и на проезжавших мимо людей. И увидел голову своего брата, насаженную на чье-то копье. Подернутые пленкой глаза слепо смотрели на небо, рот раздернут в гримасе. Най-Най, Най-Най!

«Предчувствие Гнея оправдалось. Мой отец, теперь мой брат. Оба обезглавлены. Неужели и мне отрубят голову? Если нет, тогда клянусь богом Солнца, богиней Земли и богом Либером, что я переживу Цезаря и стану смертельным врагом его потомков. Ибо Республика никогда не вернется, я это чую нутром. Отец был прав, когда хотел убежать в Серику, но сейчас уже слишком поздно. Я останусь на берегах Нашего моря. У Гнея на Балеарах есть флот. Пик, наше пиценское божество, сохрани его для меня!»

Возле стен Кордубы он встретил Гнея Помпея Филиппа, того самого вольноотпущенника, который сжег тело отца на пелузийском берегу и оставил службу у Корнелии Метеллы, чтобы быть с обоими сыновьями своего господина в Испании. С лампой в руке он ходил взад-вперед, слишком старый, чтобы привлекать чье-то внимание.

— Филипп! — шепотом позвал Секст.

Вольноотпущенник уткнулся ему в плечо и заплакал.

— Господин, они убили твоего брата!

— Да, я знаю. Я видел его. Филипп, я обещал Гнею, что позабочусь о Скрибонии. Они еще не забрали ее?

— Нет, господин. Я ее спрятал.

— Ты можешь тайком привести ее ко мне и принести немного еды? Я попытаюсь найти, на чем ехать.

— В стене есть потайной ход, господин. Через час я приведу ее.

Филипп повернулся и исчез.

Секст использовал время вынужденного безделья на поиски. Как и во многих городах, в самой Кордубе было мало конюшен. Но он точно знал, где они расположены. Когда Филипп возвратился со Скрибонией и ее служанкой, Секст уже ждал их с лошадьми.

Бедная милая девочка, потрясенная горем, вцепилась в него, как безумная.

— Нет, Скрибония, у нас мало времени! И мы не можем взять с собой твою служанку. Только ты и я. А теперь вытри глаза. Я нашел тебе смирную лошадь. Ты только должна сесть на нее и крепко держаться. Давай, будь храброй ради Гнея.

Филипп принес одежду, которую носят испанцы, и заставил Скрибонию надеть что-нибудь неприметное. Они вдвоем попытались посадить ее на лошадь, но она отказалась. О нет, это очень неприлично сидеть на чем-то, широко раздвинув ноги! Особенно женщинам! Пришлось Сексту найти ей ишака, на что ушло время. Наконец он простился с Филиппом, взял ишака Скрибонии за уздечку и скрылся во тьме. Хорошо, что жена Гнея хоть миловидная. Но ум у нее с горошину, не иначе.

Днем они прятались, а ночью ехали по проселкам. Выбрались к побережью значительно выше Нового Карфагена и направились в Ближнюю Испанию, к старым владениям Помпея Великого. Филипп дал Сексту денег, так что когда взятая с собою еда закончилась, он покупал ее на хуторах, встречавшихся по пути. Они пробирались на север, объезжая места, занятые силами Цезаря. Через сотни миль, перейдя реку Ибер, Секст вздохнул с облегчением. Он точно знал теперь, куда идти. К лаккетанам, у которых отец годами держал своих лошадей. Там они со Скрибонией будут в безопасности, пока Цезарь и его приближенные не покинут Испанию. Потом он пойдет к Майору, самому большому из Балеарских островов. Возьмет под свое командование флот Гнея и женится на Скрибонии.

— Я думаю, мы можем с уверенностью считать, что Мунда положила конец сопротивлению республиканцев, — сказал Цезарь Кальвину по дороге в Кордубу. — Лабиен наконец мертв. Это был хороший бой, лучшего я не пожелал бы. Я сражался вместе со своими людьми, и они были прежними, какими я их помню. — Он потянулся, сморщился от боли в мышцах. — Однако, признаюсь, на пятьдесят пятом году это уже не проходит легко. — Тон его стал холоднее. — Мунда также решила проблему с десятым. Те немногие, что остались живы, будут рады тому, где я их поселю.

— И где же ты их поселишь? — спросил Кальвин.

— Возле Нарбона.

— К концу марта в Риме будут знать о Мунде, — сказал Кальвин, не скрывая удовольствия. — Когда ты возвратишься, Рим уже смирится с неизбежным. А сенат, наверное, проголосует за твое пожизненное диктаторство.

— Они могут голосовать за что хотят, — равнодушно ответил Цезарь. — В следующем году в это время я буду на пути в Сирию.

— В Сирию?!

— С Басом, занявшим Апамею, Корнифицием, занявшим Антиохию, и Антистием Ветом, который станет губернатором и посмотрит, что можно сделать, чтобы пресечь беспорядки, ответ очевиден. Парфяне обязательно туда вторгнутся в течение этих двух лет. Поэтому я обязан опередить их. Я хочу последовать примеру Александра Великого, то есть завоевать земли от Армении до Бактрии и Согдианы и от Гедросии и Кармании до Месопотамии, да еще прихватить Индию, — спокойно объяснил Цезарь. — Парфяне очень зарятся на территории к западу от Евфрата, поэтому наши интересы на восточной его стороне.

— О боги, на это понадобится как минимум лет пять! — ахнул Кальвин. — Разве ты не боишься предоставить Рим самому себе так надолго? Посмотри, что произошло, когда ты исчез в Египте на каких-то несколько месяцев, а тут пройдут годы. Цезарь, и не рассчитывай, что Рим будет процветать, пока ты будешь мотаться по свету!

— Я не собираюсь мотаться по свету! — сквозь зубы возразил Цезарь. — Я удивлен, Кальвин, твоему непониманию, что гражданские войны стоят денег! Денег, которых у Рима нет! Денег, которые я найду в Парфянском царстве!

Они заняли Кордубу без боя. Город открыл ворота и просил пощады, взывая к знаменитому милосердию Цезаря. Но пощады не было. Цезарь собрал всех мужчин призывного возраста и казнил их на месте, а потом приказал городу заплатить штраф, равный штрафу, наложенному на Утику.

2

Накануне отъезда в Испанию, чтобы служить у Цезаря личным контуберналом, Гай Октавий тяжело заболел воспалением легких. И только к середине февраля он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы покинуть Рим, несмотря на отчаянное сопротивление матери. Календарь точно совпадал с сезонами впервые за сотню лет, значит, февраль — это засыпанные снегом перевалы и холодные ветры.

— Ты не доедешь туда живым! — в отчаянии крикнула Атия.

— Нет, мама, доеду. Что со мной может случиться, если я буду ехать в экипаже с горячими кирпичами и множеством пледов?

Таким образом, несмотря на все протесты, молодой человек уехал, с удивлением обнаружив, что зимнее путешествие (в тепличных, правда, условиях) не вызывает у него приступов астмы, как он теперь называл свою болезнь. Цезарь прислал к юноше Хапд-эфане, давшего ему несколько полезных советов. На дорогах снег, в воздухе нет ни цветочной пыльцы, ни прочей пыли, включая шерстинки животных. Да и морозец сухой, а не влажный. К своему удовольствию, Октавий почувствовал себя даже лучше, когда взял лопату и стал помогать расчищать Домициеву дорогу, ибо на Генавском перевале экипаж застрял в снегу. Трудно дышалось ему лишь единожды, когда пришлось ехать по гати через болота в устье реки Родан. Но это длилось какую-то сотню миль. На пике перевала через прибрежные Пиренеи он остановился посмотреть на трофеи Помпея Великого, изрядно потрепанные погодой, потом спустился в Ближнюю Испанию лаккетанов, где уже наступила весна, влажная и безветренная. Но приступы все равно не возобновились.

В Кастулоне он узнал, что под Мундой разыгралось решающее сражение и что Цезарь в Кордубе. Октавий поехал в Кордубу.

И прибыл туда на двадцать третий день марта. В городе стояло зловоние. Всюду кровь и дым от десятков погребальных костров, но, к счастью, дворец губернатора располагался выше того места, где, как догадался Октавий, проходила массовая казнь. Удивляясь своей физической выносливости, он с неменьшим удивлением понял, что может спокойно смотреть на последствия бойни. По крайней мере, хоть в этом смысле он ничем не отличается от других. Факт, который ему очень понравился. Болезненно опасаясь, что из-за хрупкой внешности все сочтут его хилым неженкой, он также боялся, что вид и запах крови лишат его мужества, но этого не произошло.

В фойе дворца сидел молодой человек в военном платье, явно облеченный обязанностью фильтровать посетителей. Часовые снаружи, глядя на богатое убранство личного экипажа Октавия, без возражений пропустили его. Но этот юноша не собирался быть таким услужливым.

— Да? — рявкнул он, глядя из-под густых бровей.

Октавий молча уставился на него. Вот это солдат! Именно таким Октавий хотел бы быть сам, но никогда не будет. Когда малый поднялся, Октавий увидел, что ростом он с Цезаря, что его плечи как два холма, а шее, толстой и жилистой, позавидовал бы и буйвол. Но все это было ничем по сравнению с его лицом, поразительно привлекательным, но абсолютно мужским. Копна волос, кустистые черные брови, суровый взгляд глубоко посаженных карих глаз, тонкий нос, твердый рот и волевой подбородок. Мускулистые голые руки, кисти крупные, хорошей формы, пригодные как для грубой, так и для тонкой работы.

— Да? — снова спросил страж, но уже не так грозно и с улыбкой в глазах.

Александровский тип, подумал он про себя (слово «красавчик», по его мнению, было неприменимо к мужчинам). Но — поизящней, поизысканней, что ли.

— Прошу прощения, — сказал визитер вежливо, но чуть царственно. — Я с докладом к Гаю Юлию Цезарю. Я его новый контубернал.

— Из великих аристократов? — спросил солдат. — Тебе туго придется, когда он увидит тебя.

Октавий улыбнулся, вся царственность вмиг исчезла.

— О, он знает, как я выгляжу. Он сам меня запросил.

— Так значит, родич! И кто же ты будешь?

— Меня зовут Гай Октавий.

— Это мне ни о чем не говорит.

— А тебя как зовут? — спросил Октавий, ощущая растущую симпатию к стражу.

— Марк Випсаний Агриппа. Контубернал Квинта Педия.

— Випсаний? — переспросил Октавий, сдвинув брови. — Какое странное имя. Откуда ты родом?

— Из самнитской Апулии, но имя мессапийское. Обычно меня зовут Агриппа, по прозвищу.

— Что значит «рожденный ногами вперед». По твоему виду не скажешь, что ты хромаешь.

— С ногами у меня все в порядке. А что за прозвище у тебя?

— У меня нет прозвища. Я — просто Октавий.

— Ступай вверх по лестнице. Третья дверь налево.

— Ты не посмотришь за моими вещами, пока я их не заберу?

Вещи внесли. Агриппа с иронией их оглядел. Контубернал, а барахла больше, чем у иного легата. Кто же он в семье? Несомненно, какой-нибудь дальний кузен по браку. На вид ничего, не зазнается, но, похоже, довольно высокого мнения о себе. Определенно без воинской жилки. Если он и напоминал Агриппе кого-то, так это одного малого из истории о Гае Марии, некоего кузена Мария по браку, который был убит рядовым солдатом за заигрывания. Вместо того чтобы казнить солдата, Марий его наградил! Не то чтобы Агриппа того малого видел, но вообще.

Гай Октавий? Наверняка латинянин. В сенате много Октавиев, даже среди консулов. Агриппа пожал плечами и снова занялся списком казненных.

— Да, — ответил Цезарь на стук.

Суровое лицо его смягчилось, когда он узнал вошедшего. Положив перо, Цезарь встал.

— Мой дорогой племянник, ты сумел выдержать такой большой путь. Я очень рад.

— Я тоже рад, Цезарь. Жаль, что я пропустил сражение.

— Не жалей. В этом сражении я ничем не блеснул и потерял слишком много людей. Но я надеюсь, это не последняя моя битва. Ты хорошо выглядишь, но я пришлю Хапд-эфане, пусть осмотрит тебя для уверенности. На перевалах много снега?

— На Генавском — да, а на Пиренеях снег уже сошел. — Октавий сел. — Ты был очень мрачным, когда я вошел, дядя Гай.

— Ты читал цицероновского «Катона»?

— Эту злобную чушь? Да, она меня немного развлекла во время болезни. Надеюсь, ты ответишь ему?

— Этим я и занимался, когда ты постучал. — Цезарь вздохнул. — А Кальвин и Мессала Руф, например, считают, что отвечать не стоит. Все, что бы я ни написал, назовут мелочным. Так они говорят.

— Может, они и правы, но ответить необходимо. Промолчать — значит признать, что все в «Катоне» правда. Люди, которые сочтут мелочным твой ответ, все равно не поверят в твою правоту. А ведь Цицерон обвиняет тебя в очень серьезных вещах. В том, что ты губишь на корню демократию, лишаешь римлян права распоряжаться собой… и даже в смерти Катона. Когда у меня появятся деньги, я скуплю все копии «Катона» и сожгу, — сказал Октавий.

— Какой интересный ход! Я мог бы сделать это и сам.

— Нет, люди догадаются, кто за этим стоит. Позволь, я сам все устрою. Позже, когда утихнет скандал. Как ты намерен построить опровержение?

— Начну с нескольких стрел в адрес Цицерона. Потом перейду к характеристике Катона и разделаюсь с ним получше, чем Гай Кассий с Марком Крассом. От скаредности перейду к пьянству, к ручным философам, к недостойному обращению с женами. Там будет все, — с удовольствием сказал Цезарь. — Я уверен, что Сервилия будет счастлива познакомить меня с малоизвестными подробностями жизни Катона.

Начало военной стажировки Гая Октавия было далеким от обычного постижения уклада воинской службы. Надеясь получше сойтись с очаровательным Марком Випсанием Агриппой, он уже на следующий день после прибытия понял, что знакомить его с сослуживцами вовсе не входит в первостепенные намерения Цезаря.

Оказываясь по воле Фортуны в каком-либо месте, Цезарь не покидал его до тех пор, пока не наводил там порядок. Дальняя Испания, давняя римская провинция, в этом смысле не была исключением, но все свои усилия Цезарь направил на организацию римских колоний. Кроме пятого, «Жаворонка», и десятого, все приведенные им в Испанию легионы должны были там и остаться, на очень хороших участках плодородной земли, отобранной у испанских землевладельцев, державших сторону республиканцев. Римскую бедноту он рассчитывал сосредоточить в Урсоне под вывеской «Урбанизированная колония Юлия», а в остальных местах планировал поселить ветеранов. Одна колония — возле Гиспалиса, занимавшегося торговлей, одна — близ Фиденции, расположенной между Пармой и Плаценцией. Две — под Укубией, три — около Нового Карфагена. Еще четыре — западнее, на земле лузитанов. Каждый колонист наделялся полным римским гражданством, а вольноотпущенникам разрешалось присутствовать на управленческих заседаниях — очень редкая привилегия для бывших рабов.

В обязанности Октавия входило сопровождать Цезаря, и он трясся с ним в его быстроходной двуколке, а тот перепархивал от одного участка к другому, проверяя, как делят землю, и желая воочию убедиться, что ее умеют делить. Он составлял законы, регулирующие жизнь колоний, вводил положения разного рода, указывал, где и что надо сделать, и лично отбирал первых граждан, которые будут составлять совет каждой колонии. Октавий понял: его испытывают. Причем проверяется не только его компетенция, но и здоровье.

— Надеюсь, — сказал он Цезарю, когда они возвратились в Гиспалис, — что я немного помог тебе, дядя.

— Очень помог, — ответил с удивлением Цезарь. — Ты вникаешь в детали, Октавий, и делаешь с искренним интересом то, что другие посчитали бы скучным. Если бы ты был апатичным, я счел бы тебя идеальным бюрократом, но ты совсем не такой. Лет через десять, а то и меньше, ты сможешь править за меня Римом, пока я буду заниматься делом, в котором более сведущ. Я не против формулировать законы, чтобы Рим был более деловым и конструктивным, но боюсь, я не смогу оставаться на одном месте по нескольку лет, даже если это место называется Рим. Он правит моим сердцем, но не ногами.

К этому времени они уже были на короткой ноге, подчас совсем забывая о более чем тридцатилетней разнице в возрасте. Октавий весело улыбнулся.

— Я знаю, Цезарь. Твои ноги должны мерить землю. А ты не можешь отложить парфянскую экспедицию, пока я не подучусь, чтобы более действенно тебе помогать? Рим и те, кого ты уже назначал править вместо тебя, не примут покорно простого юношу.

— Марк Антоний, — сказал Цезарь.

— Вот именно. Или Долабелла. Может быть, Кальвин, но он недостаточно амбициозен, чтобы метить так высоко. А у Гиртия, Пансы, Поллиона и остальных предки недостаточно знамениты, чтобы сдерживать Антония или Долабеллу. Зачем тебе так торопиться к Евфрату?

— Есть только две страны, где имеются средства, способные вытащить Рим из финансовой ямы, племянник. Это Египет и Парфянское царство. По известным причинам я не могу трогать Египет, поэтому остаются парфяне.

Октавий отвернулся и стал смотреть на пробегающий мимо ландшафт, не желая, чтобы Цезарь видел его лицо, которое могло выдать его мысли.

— Я понимаю, почему ты выбрал парфян. В конце концов, богатство Египта наверняка не может сравниться с богатством парфянских царей.

Цезарь захохотал так, что слезы выступили у него на глазах.

— Если бы, Октавий, ты видел то, что видел я, ты этого не сказал бы.

— А что ты видел? — спросил Октавий наивно, словно маленький мальчик.

— Сокровищницы, — выдавил из себя Цезарь, не в силах справиться с приступом смеха.

Этого пока было достаточно. Поспешай не спеша.

— Какая-то странная у тебя работенка, — сказал Марк Агриппа Октавию в конце того же дня. — Ты больше чернильная душа, чем кадет, не так ли?

— Каждому свое, — ответил Октавий, не обижаясь. — Таланта военного во мне просто нет. Думаю, у меня есть некоторые управленческие способности, и, близко общаясь с Цезарем, я в этом смысле учусь у него. Он говорит со мной обо всем, что делает, а я очень внимательно слушаю.

— Ты не сказал, что он твой дядя.

— Не совсем так. Он мой двоюродный дед.

— Квинт Педий говорит, что ты его любимчик.

— Тогда твой Квинт Педий болтун.

— Мне кажется, он твой двоюродный брат или что-то такое. Иногда он бормочет что-то вслух, а что — не понять, — сказал Агриппа, пытаясь загладить оплошку. — Ты побудешь еще здесь?

— Да, две ночи.

— Тогда приходи завтра к нам пообедать. У нас денег нет, поэтому еды не так много, но мы приглашаем тебя.

«Мы» означало Агриппа и военный трибун Квинт Сальвидиен Руф, рыжий пиценец лет двадцати пяти — тридцати. Сальвидиен с любопытством оглядел гостя.

— Все говорят о тебе, — сказал он, расчищая для Октавия место, то есть попросту сбрасывая на пол всю амуницию, лежавшую на скамье.

— Говорят обо мне? Почему? — спросил Октавий, осторожно садясь на скамью: с подобными предметами мебели он был знаком мало.

— Во-первых, ты любимчик Цезаря. Во-вторых, наш начальник Педий говорит, что ты очень хрупкий. Не можешь скакать на коне, не годен к строевой службе и все прочее, — объяснил Сальвидиен.

Нестроевой солдат принес еду, состоявшую из жесткой вареной курицы и нутовой каши с беконом. Был также приемлемый хлеб, было масло и большое блюдо великолепных испанских оливок.

— Ты мало ешь, — заметил Сальвидиен, с аппетитом поглощая обед.

— Я очень хрупкий, — с ноткой язвительности пояснил Октавий.

Агриппа усмехнулся и налил вина в кубок Октавия. Когда гость попробовал вино и отставил, усмешка сделалась шире.

— Наше вино тебе не нравится? — спросил он.

— Мне вообще вино не нравится. И Цезарю тоже.

— Ты до смешного похож на него, — сказал Агриппа.

Октавий весь засиял.

— Похож? Правда?

— Да. В лице что-то есть. Больше, чем у Квинта Педия. А еще у тебя царственная осанка.

— Меня воспитывали по-другому, — сказал Октавий. — Отец Педия был всадником из Кампании, поэтому он вырос там. А я рос в Риме. Мой отец умер несколько лет назад. Луций Марций Филипп — мой отчим.

Очень известное имя. Это произвело впечатление.

— Эпикуреец, — сказал с одобрением Сальвидиен, более осведомленный, чем Агриппа. — И консуляр. Неудивительно, что у тебя имущества больше, чем у легата. Пусть даже и старшего.

Октавий смутился.

— О, это все мама, — сказал он. — Она считает, что я иначе умру, находясь вдалеке от нее. А я, если честно, очень многим пользоваться не буду. Мне столько не нужно. Филипп, может быть, и образчик эпикурейства, но я — нет.

Октавий оглядел неубранную, скудно обставленную комнату.

— Завидую вам, — просто сказал он и вздохнул. — Ничего хорошего нет в том, что я хрупкий.

— Ты хорошо провел время? — спросил Цезарь, когда его контубернал вернулся.

Он сознавал, что дает парню мало возможности общаться с кем-то еще.

— Да, хорошо, но я понял, что нахожусь в привилегированном положении.

— В каком это смысле, Октавий?

— В моем кошельке много денег, у меня есть все, что мне нужно, ты хорошо относишься ко мне, — откровенно перечислил Октавий. — А у Агриппы и Сальвидиена нет ни денег, ни твоего расположения, но я думаю, что они очень толковые парни.

— Если толковые, будь уверен, что, служа Цезарю, они поднимутся. Должен ли я взять их с собой к парфянам?

— Конечно. Но в твой штат, Цезарь. Как и меня, потому что по возрасту я править Римом еще не смогу.

— Ты действительно хочешь ехать? Там очень пыльно.

— Мне надо очень многому научиться, поэтому я хотел бы рискнуть.

— Сальвидиена я знаю, он возглавил атаку кавалеристов у Мунды и завоевал девять золотых фалер. Типичный пиценец, по-моему, очень храбрый, хорошо знает военное дело и умеет тактически мыслить. А вот Агриппа мне не известен. Скажи ему, чтобы утром, когда мы поедем, он пришел нас проводить.

Ему хотелось увидеть, кого Октавий выбрал в друзья.

Знакомство с Агриппой было открытием. Про себя Цезарь решил, что это один из самых впечатляющих молодых людей, которых он когда-либо видел. По стати Агриппу можно было бы сравнить с Квинтом Серторием, но красивая броская внешность делала его ни на кого не похожим. Если бы он ходил в хорошую римскую школу, например для отпрысков всадников, то непременно стал бы старшим префектом. Этот не сдаст, этому доверять можно. Бесконечно надежен, абсолютно лишен чувства страха, атлетически сложен и очень умен. Просто кремень. Жаль, что образование оставляет желать лучшего. Да и родословная подгуляла. И то и другое лишало Агриппу надежды сделать карьеру в Риме. Вот почему надо бы изменить римский социум: чтобы способные люди, каким обещал стать семнадцатилетний Агриппа, могли подниматься по общественной лестнице. Ибо он не столь одарен, как Цицерон, и не столь беспощаден, как Гай Марий. Этим двум «новым людям» удалось пробить себе дорогу. А Агриппе нужен патрон, и этим патроном будет сам Цезарь. Его внучатый племянник разбирается в людях. Это хорошо.

Пока Агриппа, приняв стойку «смирно», отвечал на вежливые, но проверочные вопросы, Цезарь уголком глаза видел, с каким обожанием смотрит на него Октавий. Совсем не с тем, что на Цезаря. Хм…

Иногда в двуколку садился и кто-то из секретарей, но в это утро Цезарь решил не приглашать никого. Только он и Октавий. Пора бы поговорить. Но Цезарь все молчал, ибо ему совсем не хотелось затрагивать эту тему.

— Тебе очень нравится Марк Агриппа? — наконец спросил он.

— Больше всех, кого я встречал, — тут же ответил Октавий.

Когда нужно вскрыть нарыв, режь глубоко и безжалостно.

— Ты очень миловиден, Октавий.

Пораженный Октавий не воспринял это как комплимент.

— Я надеюсь, что с возрастом все изменится, Цезарь, — тихо сказал он.

— Не думаю, что ты будешь выглядеть погрубее. Потому что ты не сможешь долго и усердно тренироваться, чтобы развить такую мускулатуру, как у Агриппы… или как у меня, если на то пошло. Ты не изменишься, ты будешь выглядеть как сейчас. Весьма привлекательно.

Лицо Октавия залилось краской.

— Я правильно тебя понял, Цезарь? Ты хочешь сказать, что я похож на женщину?

— Да, — решительно ответил Цезарь.

— Значит, вот почему Луций Цезарь и Гней Кальвин так на меня поглядывают?

— Да, поэтому. Ты испытываешь какие-то нежные чувства к мужчинам, Октавий?

Краска уходила, лицо бледнело.

— Я этого не замечал, Цезарь. Я признаю, что порой смотрю на Марка Агриппу как дурачок, но я… я… я просто им восхищаюсь.

— Если ты не испытываешь к нему нежных чувств, то я советую тебе больше не выглядеть дурачком. Следи, чтобы у тебя не развились эти нежные чувства. Нет больших препятствий в карьере мужчины, чем… это свойство. Поверь человеку, который через это прошел.

— Ты имеешь в виду сплетни о тебе и царе Вифинии Никомеде?

— Именно. Несправедливые сплетни. К сожалению, я не понравился моему командиру Лукуллу и моему сослуживцу Марку Бибулу. Они с большим удовольствием оклеветали меня в политических целях, и эта клевета догнала меня даже во время триумфа.

— В куплетах десятого?

— Да, — ответил Цезарь, сжав губы. — И они заплатили за это.

— Как же ты опроверг обвинение? — с любопытством спросил Октавий.

— Моя мать — замечательная женщина! — посоветовала мне наставлять рога моим политическим оппонентам, и чем скандальней, тем лучше. А еще не заводить дружбу ни с кем, про кого ходят подобные слухи. «Никогда, — сказала она, — не давай ни малейшего повода считать, что обвинение не беспочвенно», — сказал Цезарь, глядя прямо перед собой. — И еще она сказала: «Не оставайся подолгу в Афинах».

— Я очень хорошо помню ее, — усмехнулся Октавий. — Я до смерти ее боялся.

— Я тоже… по временам!

Цезарь взял Октавия за руки и крепко сжал их.

— Передаю тебе ее совет, хотя и не все из него может тебе пригодиться. Потому что мы с тобой разные, очень и очень. У тебя нет той тяги к женщинам, что была у меня в твои годы, да и позже. Я вынуждал их пытаться меня покорить и взять в плен мое сердце, открыто давая им понять, что покорить меня невозможно и что сердца у меня вовсе нет. Этого ты делать не сможешь, ты не самонадеян, не самоуверен, как я. Заслуженно или нет, но у тебя женоподобный вид. Я считаю, что в этом виновата болезнь, которая заставила твою мать так тебя изнежить. Недуг помешал тебе регулярно посещать тренировки, где твои сверстники могли бы лучше узнать тебя, а ты — их. Ты бы понял там, что в каждом поколении попадаются такие люди, как твой кузен Марк Антоний, которые попросту не считают мужчиной того, кто не может поднять наковальню или заделывать по ребенку в каждый рыночный интервал. Поэтому Антоний и послал при народе поцелуй своему приятелю Куриону. Никто никогда не поверил бы, что они любовники.

— А они были ими? — спросил восхищенный Октавий.

— Нет. Им просто нравилось шокировать публику. Но если бы это сделал ты, реакция была бы совсем другой. И Антоний первым обвинил бы тебя.

Цезарь глубоко вздохнул.

— Поскольку я сомневаюсь, что у тебя есть задатки или здоровье, чтобы завоевать репутацию записного распутника, рекомендую тебе другой способ. Женись молодым и прослыви верным мужем. Некоторые посчитают тебя олухом, но это сработает, Октавий. Подкаблучник — вот худшее, что тогда смогут сказать о тебе. Но… не всем же искать приключений. Поэтому выбери жену, с которой ты сможешь радоваться домашнему покою, но которая своим видом даст всем понять, что командует в доме она. — Он засмеялся. — Это трудная задача, ты сейчас ее не решишь, но держи ее в уме, ладно? Ты далеко не глуп и, как я заметил, обычно добиваешься своего. Ты слушаешь меня? Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— О да, — сказал Октавий. — О да.

Цезарь отпустил его руки.

— Значит, так. Вот тебе первая заповедь. Не смотреть на Марка Агриппу с нескрываемым обожанием. Я понимаю, почему ты так смотришь, но другие не будут такими понятливыми. Конечно, дружи с ним, но всегда оставайся на некотором расстоянии. Дружи потому, что он твой ровесник, а однажды тебе понадобятся сторонники среди сверстников, тем более такие, как он. Агриппа очень перспективен, и если своими успехами он будет обязан тебе, то останется верным тебе до конца. Нет надежней людей этого типа. А держи дистанцию для того, чтобы у него никогда не сложилось впечатления, что он тебе равен. Сделай его Ахатом, будь для него Энеем. В конце концов, в твоих венах течет кровь Венеры и Марса, а Агриппа — мессапийский оск без каких-либо предков. Все мужчины честолюбивы, все так или иначе стремятся к великим свершениям, и я добьюсь, чтобы Рим разрешал самым способным из них осуществлять свои чаяния. Но некоторые из нас по рождению выше других, и это налагает на нас дополнительные обязанности. Мы должны доказать, что по праву являемся отпрысками славных родов, а не потенциальными основателями родословных.

Сельская местность проносилась мимо, скоро они пересекут реку Бетис на своем долгом пути к реке Таг. Октавий смотрел в окно, ничего не видя.

Наконец он облизнул губы, сглотнул, повернулся и посмотрел прямо в глаза Цезарю. В добрые, сочувствующие, заботливые глаза.

— Я понимаю все, что ты сказал, Цезарь, и ты не можешь представить, как я тебе благодарен. Это очень разумный совет, и я в точности ему последую.

— Тогда, молодой человек, ты выстоишь. — В глазах Цезаря блеснул огонек. — Я заметил, кстати, что, хотя этой весной мы объехали всю Дальнюю Испанию, у тебя не было ни одного приступа астмы.

— Хапд-эфане объяснил это, — сказал Октавий, вновь обретая уверенность и потому склоняясь к некоторой откровенности. — Когда я с тобой, Цезарь, я чувствую себя в безопасности. Твое одобрение и защита окутывают меня, как одеялом, и я ничего не боюсь.

— Даже когда я говорю о неприятных вещах?

— Чем больше я знаю тебя, Цезарь, тем больше я отношусь к тебе как к своему отцу. Мой отец умер, прежде чем я смог говорить с ним о том, что беспокоит мужчину, о трудностях на его пути, а Луций Филипп… Луций Филипп…

— Луций Филипп отринул родительские обязанности приблизительно в то время, когда ты родился, — сказал Цезарь, довольный результатом разговора, которого он очень боялся. — Я тоже рос без отца, но меня воспитывали в особом режиме. Атия — только мать. А моя мать развивала во мне и мужское начало. Так что я буду рад, если смогу быть тебе полезен как отец.

«Несправедливо, — думал Октавий, — что я так поздно узнал его. Если бы мое детство прошло рядом с ним, у меня вообще не было бы никакой астмы. Моя любовь к нему безгранична, я все готов для него сделать. Но скоро мы закончим наши дела в Испаниях, и он вернется обратно в Рим, к ужасной женщине по ту сторону Тибра, с ее безобразным лицом и зверями-богами. Из-за нее и мальчика он не тронет богатств Египта. Как все-таки умны эти женщины! Она поработила правителя мира и обеспечила безопасность своего царства. Она сохранит богатство Египта для своего сына, который не римлянин».

— Расскажи мне о египетских сокровищницах, Цезарь, — громко попросил он, глядя на своего кумира большими серыми бесхитростными глазами.

Чувствуя облегчение, Цезарь повиновался. Тем более что на эту тему он не мог говорить ни с кем, кроме этого молодого еще человека, считавшего его своим отцом.

3

В этот первый год соответствия календаря и сезонов на Цицерона одно за другим посыпались несчастья.

В начале января Туллия родила недоношенного болезненного ребенка. Маленький Публий Корнелий получил прозвище ветви Корнелиев по линии своей бабушки — Лентул. Так решил Цицерон. Поскольку Долабелла удрал в Дальнюю Испанию к Цезарю, он не мог настоять, чтобы сын носил его прозвище. Это был способ отомстить Долабелле, который уехал, не вернув приданого Туллии.

Она болела, не интересовалась ребенком, отказывалась есть, ходить. А в середине февраля тихо умерла — от безответной любви к Долабелле, как сочли все, кто ее знал. Для Цицерона это было ужасным ударом, усугубленным безразличием ее матери и довольно вздорным поведением его новой жены Публилии, которая не могла взять в толк, почему Цицерон так горюет и совершенно ее игнорирует. Кроме того, Публилия была разочарована в своем браке со знаменитостью, о чем всякий раз говорила своей матери и младшему брату, когда они навещали ее. Этих визитов убитый горем Цицерон боялся до такой степени, что всегда находил предлог улизнуть, как только появлялись родичи Публилии.

Письма сочувствия шли потоком. Одно — от Брута из Италийской Галлии, написанное как раз перед его отъездом в Рим. Цицерон сразу сломал печать, уверенный, что человек, столь близкий ему по философским и политическим взглядам, найдет правильные слова, чтобы поднять его дух. Но это было холодное, бесстрастное, стереотипное выражение соболезнования, фактически говорившее Цицерону, что его горе представляется Бруту слишком вульгарным, слишком преувеличенным, слишком несдержанным. Горечь усилилась, когда пришло письмо от Цезаря, в котором в великолепной форме были высказаны слова утешения, какие Цицерон хотел слышать от Брута. О, почему правильное письмо написал неправильный человек?

Неправильный человек, неправильный человек, неправильный человек! В этом мнении он лишний раз утвердился, получив короткую записку от Лепида, который, как принцепс сената, интересовался, почему Цицерон не посещает собраний палаты. Лепид напоминал ему, что по новым законам сенатор обязан посещать собрания, иначе он потеряет свое место. Со времен основания республики олигархи-сенаторы очень гордились тем, что могут ходить в сенат, когда вздумается, а то и не ходить вообще. И в присяжные никого силком не тянули. Теперь все по-другому. Назначен — сиди в палате, мучайся и обязательно посещай заседания. А если Цицерон заболел, пусть представит письменные подтверждения от трех сенаторов, что это действительно так.

Болезнь была единственной уважительной причиной отсутствия на собрании, если сенатор находился в Италии. Более того, сенатор, пожелавший покинуть Италию, теперь должен был испросить разрешения у той же палаты. Всюду, куда ни повернись, какие-то правила, предписания, оскорбительно ущемляющие права члена высшего правительственного органа Рима. О, это просто невыносимо! Потрясенный горем, кипя от злости, Цицерон принялся искать трех сенаторов, готовых поклясться Лепиду, что Марку Туллию Цицерону мешает занять свое место в палате продолжительная болезнь.

Еще одно оскорбление. Решив поставить великолепный памятник Туллии в общественном парке, Цицерон узнал, что заказ, за который архитектор Клуатий запросил десять талантов, встанет ему в двадцать талантов. Закон Цезаря, регулирующий расходы, предписывал вносить стоимость памятной статуи еще и в казну. Но Цицерон, будучи знаменитым юристом, выкрутился, назвав памятник Туллии алтарем, и был освобожден от налога. Теперь Туллия будет иметь свой алтарь. Тридцать лет брака с Теренцией не прошли все же без пользы. Он знал, как обойти любой налог, даже если его ввел сам Цезарь.

Конечно, было и хорошее, что несколько утешало. В частности, римляне отнеслись одобрительно к его «Катону». Авл Гиртий, по поручению Цезаря управляющий Галлией нарбонов, сообщил ему, что Цезарь пишет опровержение и собирается назвать его «Анти-Катон». О, Цезарь, пожалуйста, напиши! Поставь еще одно пятно на своей драгоценной dignitas!

Новости из Дальней Испании шли так медленно, что Гиртий в Нарбоне, пославший письмо восемнадцатого апреля, еще не знал, что Гнею Помпею отсекли голову. Но о сражении при Мунде уже знали все. Факт, очень трудно воспринятый в Риме. С сопротивлением республиканцев было покончено, и теперь ничто не могло помешать Цезарю ввести в действие свои бессовестные законы, направленные против первого класса. Забеспокоился даже лояльный к Цезарю Аттик. Стараясь воспрепятствовать тому, чтобы неимущих отправляли в Бутрот, теперь он уверился, что в другое место их не пошлют. Цезарь не меняет решений.

— Подождем, пока он не вернется, — сказал Цицерон. — Одно определенно: на перевоз неимущих по морю нужно время. Никто не поплывет, пока Цезаря нет. — Он помолчал. — Ты должен знать, Тит. Я собираюсь развестись с Публилией. Я больше не могу выносить ни ее, ни ее семью.

Криво усмехнувшись, Тит Помпоний Аттик посмотрел на своего друга. Знатный аристократ из рода Цецилиев, он мог сделать себе блестящую карьеру, стать консулом, но сердце его принадлежало коммерции, а сенатор не должен был заниматься бизнесом, не связанным с землей. Осторожный любитель мальчиков, он заработал себе прозвище Аттик из-за своей тяги к Афинам, месту, где пристрастия такого рода не считались зазорными. Аттик сделал Афины своим вторым домом и удовлетворял свои потребности там. Будучи четырьмя годами старше приятеля, он поздно женился на кузине Цецилии Пилии и родил наследницу, горячо любимую дочь Цецилию Аттику. Его узы с Цицероном крепила не только дружба: его сестра Помпония была замужем за Квинтом Цицероном. Этот союз, довольно бурный, все время балансировал на грани развода. Получалось так, что оба Цицерона не нашли счастья в браке. Оба вынужденно женились на наследницах больших денег, и оба никак не рассчитывали на то, что эти наследницы захотят сами контролировать свои деньги. Римский закон не предусматривал, что они должны делить их с мужьями. Худо было еще и то, что обе женщины любили своих Цицеронов. Они только не знали, как выказать им свою любовь. А их пристрастие к экономии протестовало против привычки Цицеронов жить на широкую ногу.

— Я думаю, развод с Публилией — это разумно, — спокойно сказал Аттик.

— Публилия была плоха с Туллией, когда та болела.

Аттик вздохнул.

— Марк, очень трудно приходится, когда ты на десяток лет моложе своей приемной дочери. Не говоря уже о том, как трудно жить с человеком-легендой, что старше твоего деда.

Маленький Публий Корнелий Лентул умер в начале июня, шести месяцев от роду. Родившись восьмимесячным, но унаследовав силу Долабеллы, он попытался бороться за жизнь, однако няньки сочли это тощее красное существо слишком отталкивающим. Они не могли полюбить бедного мальчика так, как могла бы полюбить его мать, если бы в ее сердце нашлось место и для него, а не только для Долабеллы. Поэтому он ушел из жизни так же тихо, как и его мать, перейдя из кошмара в вечный успокоительный сон. Цицерон смешал прах внука с прахом дочери, решив поместить их вместе в алтарь, когда сможет найти для него подходящее место.

Странным образом смерть ребенка закрыла тему Туллии в его жизни. Цицерон стал приходить в себя, и этот процесс ускорился, когда он взял в руки экземпляр «Анти-Катона». Труд еще не был опубликован, но все уже знали, что братья Сосии собираются его издать. Цицерон посчитал творение Цезаря злобным, язвительным, вызывающим отвращение. Где только Цезарь все это накопал? Там были и пикантные анекдоты о безответной любви Катона к жене Метелла Сципиона, Эмилии Лепиде, и фрагменты ужасной поэмы, которую он написал, когда получил отказ, и отрывки из его (так и не поданного в суд) иска к Эмилии Лепиде за нарушение обещания, и очень красочный эпизод, описывающий, как Катон сообщает своим малолетним детям, что никогда не разрешит им снова увидеть свою мать. Были вытащены на свет даже самые интимные вещи! А поскольку именно Цезарь соблазнил первую жену Катона, верх неприличия с его стороны высмеивать не очень уклюжие технические ухищрения Катона в любви! Человек уже мертв!

«О, но какая добротная проза! Почему, — печально спрашивал себя Цицерон, — я не могу писать хотя бы вполовину так хорошо? А поэму Цезаря „Iter“ все вообще посчитали шедевром, от Варрона до Луция Пизона, большого ценителя изящной словесности. Несправедливо, чтобы столько талантов отпускалось одному человеку. Поэтому я даже доволен, что ненависть к Катону взяла над ним верх».

Но потом Цицерон оказался вынужденным встать на сторону Цезаря. Это было не очень удобно, но того требовала справедливость.

Марк Клавдий Марцелл, которого Цезарь простил, после того как его брат Гай Марцелл-младший встал перед ним на колени, покинул Лесбос и уехал в Афины, где был убит в Пирее. Определенный круг ярых противников Цезаря стал распространять слух, что Цезарь заплатил кое-кому за его смерть. Против этой клеветы Цицерон не мог не восстать, несмотря на всю свою ненависть к диктатору Рима. Кляня себя за столь несвоевременный всплеск справедливости, он тем не менее публично заявил, что Цезарь к этой истории непричастен. Цезарь может убить словом — пример тому «Анти-Катон», — но никогда не опустится до убийства на темных задворках. Так сказал Цицерон и положил конец гнусным слухам.

Теперь уже все в Риме знали о скорбной участи Гнея Помпея, как и о том, что было дальше. Отрубивший Гнею голову Цезенний Лентон слыл в штате Цезаря весьма перспективным. Но когда Цезарь получил от возмущенного Гая Дидия пику с насаженной на нее головой, Цезенний Лентон был немедленно лишен своей доли в трофеях и отослан в Рим после непререкаемого вердикта Цезаря, долго звучавшего в его ушах: «Цезенний Лентон, ты варвар и можешь проститься с карьерой. По cursus honorum ты уже не поднимешься никогда. И будешь исключен из сената, как только у Цезаря найдется время исполнить свой цензорский долг». Этими полномочиями он был облечен наряду со многими остальными.

Вот таков Цезарь, думал Цицерон. С одной стороны, скрупулезно цивилизован, с другой — пасквилянт и чернит добродетель. Но чтобы платить за убийство? Нет, никогда. Таким образом, Цицерон продемонстрировал некоторое понимание Цезаря. Но недостаточное. Чего Цицерон никогда не мог понять, так это того, что его собственное импульсивное и бездумное хождение по кругу раздражало Цезаря больше всего. Если бы он не очернил Цезаря в своем «Катоне», Цезарь не очернил бы Катона в своем «Анти-Катоне». Причина и следствие. Прямая связь.

4

Куда деваются деньги? Хотя доля Марка Антония в галльских трофеях принесла ему тысячу талантов серебра, оказалось, что кредиторам он должен в два раза больше. Его долги перевалили за семьдесят миллионов сестерциев, а у Фульвии не было наличных в резерве, чтобы их погасить, ведь она еще до свадьбы выдала ему тридцать миллионов. Плохо было еще и то, что аукционы конфискованного имущества изрядно снизили цены на землю, а продажа земельных угодий являлась единственным способом, которым она могла пополнить свой кошелек до поступления новых доходов. Третий муж обходился ей дорого, что и говорить.

Огромное богатство Фульвии было накоплено еще ее прабабкой Корнелией, матерью Гракхов, римлянкой старого образца. Ее внучка, мать Фульвии, менять ничего не захотела. Таким образом, большая часть имущества Фульвии была скрыта в пассивном партнерстве или номинально поручена кому-то еще. Так что реализовать хотя бы что-нибудь было весьма непросто. На это ушло бы много времени, к тому же сделкам воспротивился бы ее банкир Гай Опий, который очень хорошо знал, кто завладеет вырученными деньгами.

— Беда в том, что я не сразу поехал в Галлию, — мрачно втолковывал Антоний Гаю Требонию и Дециму Бруту.

Встретившись на лестнице Весталок, они втроем завалились в таверну Мурция.

— Правильно, ты приехал, когда восстал Верцингеториг, — сказал Требоний, который пробыл с Цезарем пять лет и получил за то десять тысяч талантов. — Даже и тогда ты опоздал, как я помню, — добавил он с усмешкой.

— Ай, кто бы из вас говорил! — проворчал Антоний. — Вы были маршалами у Цезаря, а я — простым квестором. Я всегда чуть-чуть не дотягиваю по возрасту, чтобы получать настоящие деньги.

— Возраст уже ни при чем, — медленно сказал Децим Брут, шевеля светлыми бровями.

Антоний нахмурился.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он.

— Я хочу сказать, что наш возраст уже ни на что не влияет. Пройдем мы в консулы или нет, зависит совсем от другого. Мои выборы на должность претора в этом году были таким же фарсом, как и выборы Требония три года назад. Мы должны ждать, когда диктатор разрешит нам продвинуться выше. И не в результате выборов, а в результате выбора Цезаря. Мне обещано консульство через два года, но посмотри на Требония — он должен был стать консулом еще в прошлом году, однако все еще не консул. Такие люди, как Ватия Исаврик и Лепид, более влиятельны, и их нужно ублажить в первую очередь, — раздраженно, скороговоркой заключил Децим Брут.

— Я и не знал, что ты так на это смотришь, — медленно сказал Антоний.

— Так смотрят, Антоний, все настоящие мужчины. Я отдаю должное Цезарю в смысле компетенции, ума, огромной работоспособности. Да-да, во всем этом он гений! Но ты должен знать, что это значит, когда тебя оставляют в тени, а твоя родословная говорит, что так не должно быть. Ты — наполовину Антоний, наполовину Юлий. Я — наполовину Юний Брут, наполовину Семпроний Тудитан. Мы оба знатного происхождения, мы оба должны иметь шанс достигнуть пика карьеры. Выйти в белоснежных тогах, обратиться к выборщикам, обещать им целый мир, лгать, улыбаться. А вместо этого мы смотрим в рот Цезарю Рексу, Цезарю — царю Рима. Если мы что-нибудь и получим, то из милости, а не в результате наших личных заслуг и усилий. Мне ненавистно подобное положение! Ненавистно!

— Я понимаю, — сухо сказал Антоний.

Требоний сидел и слушал, удивляясь, понимают ли вообще эти люди, о чем они фактически говорят. Что до Требония, то его совершенно не интересовало, какой шанс дает человеку знатность, потому что сам он никакой такой знатности не имел. Он — креатура Цезаря с головы до пят, он не достиг бы и десятой доли того, чего достиг с его поддержкой. Это Цезарь сделал Требония плебейским трибуном и щедро оплатил все услуги. Это Цезарь заметил в нем способности к военному делу. Это Цезарь доверил ему самостоятельно провести маневры в галльской войне. Цезарь сделал его претором. Цезарь наградил его, дав губернаторство в Дальней Испании. «Я, Гай Требоний, — человек, купленный Цезарем и получивший за рвение в тысячекратном размере. Всем своим положением и богатством я обязан ему. Если бы Цезарь не заметил меня, я был бы никем. Именно это и порождает во мне обиду. Потому что всякий раз, когда я собираюсь что-нибудь предпринять, меня мучит мысль, что любая, даже самая маленькая моя ошибка может стоить мне всего обретенного достояния. Цезарь одним движением пальца снова превратит меня в ничто. Знатным аристократам, таким как вот эти двое, могут проститься случайные промахи, но ничтожествам вроде меня — ни за что. Я подвел Цезаря в Дальней Испании, он считает, что я плохо старался прогнать Лабиена и обоих Помпеев. И когда мы встретились в Риме, я вынужден был просить у него за это прощения, словно я — его женщина, что-то сделавшая не так. Он решил сыграть в добросердечие, сказал, что ни в чем меня не винит и что дело тут вообще не во мне. Но я его понял. Больше он ничего мне не поручит, я никогда не стану консулом, разве только суффектом, заменяя кого-либо выбывшего».

— Ты действительно пытался убить Цезаря, Антоний? — вдруг спросил он.

Антоний удивленно посмотрел на Требония.

— Хм… Да, действительно, — ответил он, пожимая плечами.

— Что заставило тебя на это пойти? — спросил заинтригованный Требоний.

Антоний усмехнулся.

— Деньги, что же еще? Я был с Попликолой, Котилой и Кимбром. Один из них — я забыл кто — напомнил мне, что я наследник Цезаря, поэтому мне показалось хорошей идеей не мешкая завладеть его деньгами. Но ничего не получилось, старик поставил стражу вокруг Общественного дома, и я не смог проникнуть внутрь. Я хочу знать, кто меня выдал, потому что без этого не обошлось. Цезарь сказал в палате, что меня видели, но я-то знаю, что меня никто не видел. Я думаю, это Попликола.

— Цезарь твой близкий родственник, — сказал Децим Брут.

— Это я знаю! В тот момент я об этом не думал, но Фульвия выпытала у меня эту историю после того, как о ней узнала палата. И заставила пообещать, что я никогда больше не подниму на него руку. — Он поморщился. — Она принудила меня поклясться моим пращуром Геркулесом.

— Цезарь и мой родственник, — задумчиво сказал Децим Брут, — но я не клялся.

Лицо Гая Требония было от природы угрюмым. Печальные серые глаза уставились на Антония.

— Вопрос в том, — сказал он, — обязывает ли тебя твоя клятва сделаться Попликолой и выболтать Цезарю, что его собираются убить, если ты об этом узнаешь?

Воцарилось молчание. Пораженный, Антоний уставился на Требония. Децим Брут тоже.

— Я не болтун, Требоний. Особенно в серьезных делах.

— Я и не думаю, что ты болтун. Просто хотел убедиться, — сказал Требоний.

Децим стукнул рукой по столу.

— Этот разговор никуда нас не приведет, так что советую сменить тему, — сказал он.

— На какую? — спросил Требоний.

— В данный момент по той или иной причине Цезарь невысокого мнения о каждом из нас. В этом году он сделал меня претором, но ему было все равно, кем меня назначить. Так почему же он не взял меня с собой в Дальнюю Испанию? Я бы командовал легионами лучше, чем такой чурбан, как Квинт Педий! Но я проштрафился перед Цезарем. Вместо того чтобы похлопать меня по спине за то, что я подавил восстание белловаков, он сказал, что я поступил с ними слишком жестоко. — Его удивительно невыразительное лицо исказилось. — Нравится нам это или нет, мы полностью зависим от благосклонности великого человека, и у меня есть все основания об этом не забывать. Я хочу сделаться консулом, а по его милости или нет, мне неважно. Ты, Требоний, тоже не прочь сесть в курульное кресло. Да и тебе, Антоний, надо бы основательно повилять перед ним хвостом, если ты вообще собираешься чего-то достигнуть.

— К чему ты все это говоришь? — нетерпеливо спросил Антоний.

— К тому, что мы просто не смеем сидеть в Риме и ждать, как три сучки во время течки, — сказал Децим, вновь по привычке растягивая слова. — Мы должны встретить его на пути к дому, и чем скорее, тем лучше. Здесь столько льстецов кинется лизать ему зад, что нас он и не услышит. А ведь с нами он провел много лет, он знает, какие мы командиры. Всем известно, что он намерен идти на парфян. И нам надо подсуетиться, чтобы занять в этой кампании посты старших легатов. После Азии, Африки и Испании у него появились десятки ребят, тоже способных командовать, от Кальвина до Фабия Максима. В некоторой степени мы уже бывшие его друзья. После Галлии прошли годы. Поэтому мы должны прибыть к нему и напомнить, что мы гораздо лучше смыслим в войне, чем тот же Кальвин или Фабий Максим.

Его жадно слушали.

— Я получил очень хороший куш после Галлии, — продолжал Децим Брут, — но после парфян я стал бы богаче Помпея Магна в лучшие дни его жизни. Как и у тебя, Антоний, у меня очень дорогие вкусы. А поскольку верх дурных манер убивать родичей, нам нужно найти другой источник к существованию, помимо чьих-либо завещаний. Я не знаю, что вы решите, но я уезжаю из Рима, чтобы пораньше встретиться с ним.

— Я поеду с тобой, — тут же сказал Антоний.

— И я, — сказал Требоний, удовлетворенно откидываясь назад.

Главную тему закрыли раньше, но реакция двух родичей Цезаря не разочаровала его. Требоний, внезапно решивший, что Цезарю следует умереть, не вполне понимал, откуда взялась эта мысль. Скорее всего, всплыла из глубин подсознания. Из того слоя, где формировались намерения, какие нельзя назвать благородными. Но на деле все было проще. Эту мысль породила исконная ненависть. Ненависть человека, у которого ничего нет, к человеку, у которого есть все.

5

Когда Брут вернулся наконец из Италийской Галлии, его настроение показалось, по крайней мере его матери, довольно странным. То, что ему очень понравилась работа, которую Цезарь поручил ему, было очевидно. Но присущая Бруту рассеянность разрослась в нем настолько, что он просто не замечал, когда Сервилия придиралась к нему, ругалась или язвила. Стрелы летели мимо.

Самая поразительная трансформация произошла с его кожей. Она так очистилась, что он теперь чисто брился. Остались лишь оспины, следы отвратительного недуга, которой мучил его почти четверть века. И прекрасно. В будущем году ему, как и Гаю Кассию, стукнет сорок, и он по праву сможет пройти в преторы. Ну, не пройти, так выдвинуть свою кандидатуру. А дальше — как решит Цезарь.

Цезарь! Да, Цезарь, который был теперь бесспорным правителем мира, о чем Луций Понтий Аквила не упускал случая напоминать своей любовнице Сервилии. Будучи плебейским трибуном, Аквила очень злился на свою беспомощность: при диктаторском правлении он не мог наложить вето ни на один закон, предложенный Цезарем. Ему очень хотелось что-то сделать, чтобы продемонстрировать свою ненависть ко всему, за чем стоял Цезарь.

Что касается Гая Кассия, он слонялся по Риму недовольный, ему нечем было заняться. Он все надеялся стать претором, а пока суд да дело, много времени проводил с Цицероном и Филиппом. К большому удивлению римлян, он вдруг отказался от стоицизма и сделался эпикурейцем. Как понимала Сервилия, только ради того, чтобы поддразнить Брута, который так разозлился, что стал его избегать. Нелегкое дело, ибо оба часто бывали у Цицерона.

А Сервилия большую часть времени посвящала беседам с царицей Клеопатрой, очень одинокой в своем мраморном мавзолее. Конечно, царица отлично знала, что Сервилия была любовницей Цезаря на протяжении многих лет, но она ясно дала понять, что это не повлияет на их отношения. Она даже склонна была считать этот факт скрепляющим их дружбу. Сервилия это понимала.

— Ты думаешь, он когда-нибудь вернется домой? — спросила Клеопатра в конце мая.

— Я согласна с Цицероном, он обязан вернуться, — уверенно ответила Сервилия. — Если он планирует парфянскую кампанию, сначала ему надо многое сделать в Риме.

— О, Цицерон! — воскликнула Клеопатра с гримасой отвращения. — Я не встречала большего себялюбца и позера, чем он.

— Ему ты тоже не нравишься, — сказала Сервилия.

— Мама! — крикнул Цезарион, впрыгивая в комнату верхом на палке с лошадиной головой. — Филомена говорит, что мне нельзя выходить на улицу!

— Если Филомена говорит, что тебе нельзя выходить на улицу, значит, ты не можешь выходить на улицу, — сказала Клеопатра.

— Невероятное сходство с Цезарем, — сказала Сервилия, чувствуя комок в горле.

«О, почему это не я родила ему сына? Мой был бы римлянином, с патрициями в любой ветви рода».

Мальчик ускакал, как обычно легко согласившись с материнским вердиктом.

— Внешне — да, — нежно улыбаясь, ответила Клеопатра, — но ты можешь представить Цезаря столь же покорным, даже в таком возрасте?

— Конечно нет. А почему ему нельзя на улицу? Сегодня замечательный день, и он может поиграть на солнышке, солнечные лучи для него очень полезны.

Клеопатра стала серьезной.

— Есть еще причина, по которой я хочу, чтобы его отец поскорее вернулся. Местным жителям удается обмануть моих караульных, и они пробираются во дворец, чтобы причинить вред. У них ножи, и они отрезают ноздри и уши. Пострадали несколько наших детей возраста Цезариона, а также мои служанки.

— Моя дорогая Клеопатра, для чего у тебя стража? Пошли мальчика погулять под охраной, не держи его взаперти!

— Он захочет играть с охраной.

— А почему нет? — удивилась Сервилия.

— Он может играть только с равными.

Сервилия вытянула губы трубочкой.

— Клеопатра, моя родословная гораздо лучше твоей, но даже я не вижу в этом смысла. Скоро он сам научится отличать, кто равен ему, кто не равен, а пока пускай радуется солнцу, воздуху и шумным играм.

— У меня есть другое решение, — упрямо возразила Клеопатра.

— Интересно какое?

— Я собираюсь построить вокруг моего дворца высокую стену.

— Это не удержит местных бродяг.

— Удержит. Каждый cubit территории будет взят под контроль.

Закатив глаза, Сервилия сдалась. Несколько месяцев общения с Клеопатрой показали ей, насколько римские женщины отличаются от восточных. Царица Египта могла править миллионами, но у нее не было ни капли здравого смысла. Первая же встреча продемонстрировала один очень утешительный факт: что бы Цезарь ни чувствовал к Клеопатре, он не был по уши в нее влюблен. Вероятно, его прельстила возможность произвести на свет царя, отцом которого он будет признан всеми. Цезарь спал с несколькими царицами, но все они были чьими-то женами. А эта принадлежала ему, и только ему. Да, она обладала некоторой привлекательностью и, не имея здравого смысла, все-таки разбиралась в законах и управлении. Но чем дольше Сервилия с ней общалась, тем меньше та ее беспокоила.

А Брут навещал женщину, очень отличавшуюся от Клеопатры. Его первый визит по возвращении в Рим был, естественно, к Порции, которая с большой радостью приветствовала его, но не подставила губы для поцелуя и не сгребла в охапку, отрывая от пола, как бывало раньше. Причина крылась не в угасании чувства. У причины имелось имя — Статилл.

Раньше Статилл часто наезжал к Бруту в Плаценцию, но в конце концов осел в Риме. Появился в доме Бибула и упросил молодого Луция Бибула разрешить у него пожить. Поскольку Луцию не пришло в голову поинтересоваться мнением своей мачехи, Порция опять оказалась в ловушке. Отошла, как и в доме Катона, на задний план, наблюдая, как вечно пьяный философ назойливо убеждает Луция выпить с ним. Это было несправедливо! И почему она не настояла, чтобы Луция отослали к Гнею Помпею в Испанию? По возрасту он уже мог служить контуберналом, но он так безутешно горевал после смерти Катона, что Порция посчитала неправильным изгонять пасынка из родного гнезда. А когда появился Статилл, пожалела об этом.

Не отрывая взгляда от Брута, но не забывая о присутствии Статилла, Порция сохраняла дистанцию.

— Дорогой Брут, твоя кожа очистилась, — сказала она, умирая от желания дотронуться до его гладкого, чисто выбритого подбородка.

— Я думаю, это благодаря тебе, — сказал он, и улыбка оживила его глаза.

— Твоя мать должна быть довольна.

— Она? Она слишком занята болтовней с этой отвратительной иноземкой с той стороны Тибра.

— С Клеопатрой? Ты имеешь в виду Клеопатру?

— Конечно. Сервилия практически живет у нее.

— Я бы подумала, что она будет последней, с кем Сервилия захочет дружить, — сказала ошеломленная Порция.

— Я тоже, но, очевидно, мы бы ошиблись. О, я не сомневаюсь, что она задумала какую-то гадость, но не знаю какую. Она просто говорит, что Клеопатра развлекает ее.

Таким образом, эта первая встреча ограничилась лишь робким обменом взглядами. И другие встречи не пошли дальше визуальных ласк. Иногда на страже стоял только Статилл, в других случаях это были и Статилл, и Луций.

В июне Брут отвел ее подальше от посторонних ушей и спросил напрямик:

— Порция, ты выйдешь за меня замуж?

Она превратилась в столб пламени, загорелась от головы до ног.

— Да, да, да! — крикнула она.

Брут пошел домой сказать Клавдии, чтобы она собрала вещи. Он так хотел избавиться от нее, что ему и в голову не пришло поискать основание для развода, например бездетность. Он лишь позвал ее, вручил расписку в том, что разводится с ней, и приказал слугам доставить ошеломленную женщину в паланкине к ее старшему брату, который заорал так, что его услышали на другом конце города, а потом помчался к бесчувственному негодяю.

— Ты не можешь так поступить! — кричал Аппий Клавдий, бегая взад-вперед по атрию, слишком разгневанный, чтобы ждать, когда Брут проводит его в кабинет.

Любопытствуя, кто это так кричит, тут же появилась Сервилия, и Брут оказался между разгневанным шурином и еще более разгневанной матерью.

— Ты не можешь так поступить! — эхом вторила та.

Может быть, это его вдруг похорошевшее лицо придало Бруту сил или сказалась его любовь к Порции. Не вполне ясно. Но как бы там ни было, он стоял перед обвинителями, гордо вскинув голову и глядя на них в упор.

— Я уже так поступил, — сказал он, — и покончим с этим. Я не люблю свою жену. И никогда не любил.

— Тогда верни ее приданое! — орал Аппий Клавдий.

Брут удивленно поднял брови.

— Какое приданое? Твой покойный отец не давал никакого приданого. А теперь уходи!

Он повернулся, прошел в кабинет и заперся там.

— Девять лет брака! — слышал он жалобы Аппия. — Девять лет брака! Я подам на него в суд!

Час спустя Сервилия стала стучать в дверь кабинета и стучала так, что Брут понял — она будет стучать, пока ей не откроют. Лучше открыть и покончить с этим. Хотя бы наполовину. Сообщение о его планах жениться на Порции может подождать. Он решительно открыл дверь и отступил.

— Ты дурак! — рявкнула Сервилия, черные глаза ее метали молнии. — Зачем ты это сделал? Ты не можешь без всякой причины развестись с такой хорошей женщиной, как Клавдия!

— Мне наплевать, пусть весь Рим ее любит, зато я ее не люблю.

— Это не прибавит тебе друзей.

— Я этого не ожидаю и не хочу.

— Рим встанет на уши! Брут, она из рода Клавдиев, с превосходной родословной! И бесприданница! По крайней мере, дай ей сколько-нибудь, чтобы она получила финансовую независимость, — сказала Сервилия, несколько успокаиваясь. Вдруг она прищурилась. — А что ты задумал?

— Я навожу порядок в своем доме, — ответил Брут.

— Дай ей сколько-нибудь.

— Ни сестерция.

Сервилия скрипнула зубами — звук, который в прежние времена заставлял его дрожать от страха. Теперь он отнесся к нему совершенно спокойно.

— Двести талантов.

— Ни одного сестерция, мама.

— Ты одиозный скряга! Хочешь, чтобы весь Рим осудил тебя?

— Уходи.

У него наконец лопнуло терпение.

В результате Сервилия сама послала Клавдии двести талантов, чтобы заставить умолкнуть слишком болтливые языки. Лентул Спинтер-младший только что со скандалом оставил супругу. Но эту сенсацию затмил хладнокровный отказ Брута от своей бедной, безупречной и такой милой женушки. И хотя все осудили его, Брут был невозмутим.

Очень хорошо сознавая, что она потеряла власть над сыном, Сервилия ушла в тень, стала наблюдать и ждать. Он, конечно, что-то задумал, и время покажет, что именно. Его кожа совсем выздоровела. Как оказалось, и дух тоже. Но если он думает, что мать уже ничего не может с ним сделать, то скоро убедится в обратном. О, что происходит с ее жизнью? Одно разочарование за другим.

На следующий день Брут уехал из Рима на свою виллу в Тускуле. Сервилию вполне можно извинить за мысль, что сын сбежал от нее, хотя это было не так. В мыслях Брута не оставалось места для матери. Во время пятнадцатимильной поездки в удобном наемном экипаже, запряженном шестью мулами, у Брута имелась возможность думать о более приятных вещах: его новая жена Порция посиживала с ним рядом.

При единственном свидетеле, вольноотпущеннике Луция Цезаря, главный авгур и flamen Quirinalis поженил их в своем собственном доме. Судя по его спокойному согласию совершить этот обряд, проводить такие неожиданные бракосочетания Луцию Цезарю приходилось отнюдь не впервой. Он связал молодым руки красным кожаным ремешком, потом сказал им, что теперь они муж и жена и, проводив до порога, пожелал счастья. В Риме не было никого, с кем бы ему хотелось поделиться этой поразительной новостью. Но как только счастливая пара ушла, он тут же бросился к столу и принялся составлять письмо кузену Гаю, возвращавшемуся из Испании в Рим.

Поскольку Тускул почти рядом с Римом, в нем не имелось огромных вилл, ибо влиятельные и богатые римляне предпочитали отдыхать в таких местах, как Мизены, Байи и Геркуланум. Виллы в Тускуле были маленькие и ветхие, расположенные слишком близко друг к другу. С одной стороны виллу Брута чуть ли не подпирала вилла Ливия Друза Нерона, с другой — вилла Катона (теперь она принадлежала новоявленному сенатору, экс-центуриону, отмеченному дубовым венком). С фронтальной стороны пролегала Тускуланская дорога, с тыльной опять же стояла вилла, которой владел Цицерон. Это соседство доставляло Бруту массу неудобств, потому что Цицерон всегда заявлялся к нему, когда обнаруживал, что он у себя. Но на этот раз Брут был уверен, что Цицерон не постучит в его двери, даже если прознает, что дом не пуст.

Слуги приготовили еду, но у прибывших не было аппетита. Как только им показалось приличным покинуть свадебный стол, Брут провел Порцию по всему дому, потом, дрожа от страха, повел свою новую жену в спальню. Из бесед с Порцией после того, как она вышла за Бибула, он знал, что у нее сложилось далеко не лучшее мнение об интимных супружеских отношениях, а еще он знал, что его собственная сексуальность не очень-то высока.

Плоть никогда не беспокоила Брута, ни в подростковом возрасте, ни в ранней молодости, когда она беспокоит любого. Чувственные порывы он направлял в интеллектуальное русло. В основном в этом был повинен Катон, считавший, что мужчина до брака должен оставаться таким же девственником, как и его будущая жена. Так некогда полагал и весь Рим, а еще так Катон понимал стоицизм. Но некоторая доля вины падала и на Сервилию, чье презрительное отношение к отсутствию мужественности у сына лишало его последних крох уверенности в себе. И потом, была еще Юлия, которую он так долго и пылко любил. Будучи на девять лет моложе своего воздыхателя, Юлия получала от него лишь невинные поцелуи. Когда ей исполнилось семнадцать и долгое ожидание, казалось, подходило к концу, Цезарь выдал ее за Помпея Великого. Ужасный удар, усугубленный Сервилией, которая с огромным удовольствием сказала сыну, что Юлия влюблена в старика, а Брута считает скучным и некрасивым.

Несмотря на свой брак с Бибулом, Порция едва ли решилась бы утверждать, что лучше подготовлена к брачной ночи, чем Брут. Она у Бибула была уже третьей. Первых двух Домиций из рода Агенобарбов соблазнил этот архинегодяй Цезарь. В восемнадцать лет отданная Бибулу отцом, не посчитавшим нужным согласовать с ней свое решение, Порция оказалась женой озлобленного человека, почти пятидесятилетнего, который уже имел трех сыновей: двух от первой Домиции и одного, Луция, от второй. Бибулу очень польстил дар Катона. Единственная дочь как-никак. Но она не отвечала его вкусам: изрядная дылда из тех, что не нравятся никому.

Бибул выполнил супружеский долг совершенно равнодушно, не стремясь доставить ей удовольствие, и откинулся на подушки, радуясь, что его третья жена — дочь Катона, на которую Цезарь ни за что не позарится. Только боги знают, как бы все вышло, вернись Бибул после губернаторства в Сирии в Рим. Его двух старших сыновей убили в Александрии, оставался один только Луций. Возможно, он захотел бы восполнить потерю, обзаведясь другими детьми от Порции. Но он не вернулся. Цезарь перешел Рубикон, когда Бибул был в Эфесе, и Рим так больше и не увидел его. Порция осталась бездетной вдовой.

Они сели рядом на край кровати и примолкли, дрожа от страха. Страстно любя друг друга, они не знали, как повлияет интимная близость на их любовь. На улице было еще совсем светло, что в середине лета совсем не странно. Наконец Брут повернул голову и уткнулся в копну ее блестящих рыжих волос. В нем неожиданно шевельнулось желание. Она не должна отказать.

— Можно я распущу твои волосы? — спросил он.

Ее серые глаза стали большими.

— Если хочешь, — разрешила она. — Только не растеряй шпилек, потому что я, кажется, не взяла их в запас.

Задача, вполне соответствовавшая его бережливой натуре. Брут одну за другой вытаскивал из ее волос шпильки, складывая их кучкой на прикроватный столик и испытывая при этом огромное удовольствие. Волосы казались живыми, их было так много, их, похоже, ни разу не стригли. Он запустил в них руку, потом разжал пальцы, и они огненными каскадами полились на кровать.

— Какие красивые! — прошептал он.

Никто никогда не говорил ей, что в ней что-то красиво. По телу Порции пробежала приятная дрожь. Брут протянул руки к ее ужасному домотканому платью, развязал пояс, расстегнул застежку на спине и потянул лиф вниз по плечам, стараясь высвободить ее руки из рукавов. Она стала помогать ему, пока не поняла, что груди у нее оголились, и тогда она прикрыла их платьем.

— Пожалуйста, дай мне посмотреть, — попросил он. — Пожалуйста!

Вот еще новость. Почему кто-то хочет рассмотреть ее груди? Но когда он развел ее руки и медленно опустил их, она не сопротивлялась, лишь сжала зубы и устремила взгляд в одну точку.

Брут смотрел, восхищенный. Кто бы мог подумать, что под ее ужасными, похожими на палатку платьями скрывались столь восхитительные, маленькие и упругие грудки с очаровательными розовыми сосками?

— О, они великолепны! — еле слышно сказал он и поцеловал одну грудь.

Соски стали вдруг крепкими, теплая волна разлилась по всему ее телу.

— Встань, дай мне рассмотреть тебя всю, — решительно сказал Брут.

Он и не предполагал даже, что может говорить таким голосом — сильным, глубоким и с хрипотцой.

Пораженная просьбой, Порция подчинилась, удивляясь самой себе. Платье упало к ногам, и она осталась лишь в нижней рубашке из грубого льна. Он снял и рубашку, но так почтительно, что Порция не почувствовала желания спрятать ту часть себя, которую Бибулу даже в голову не приходило рассматривать. Обе его Домиции тоже были рыжими, чего там смотреть?

— О, ты везде огненно-рыжая! — воскликнул взволнованный Брут.

Он протянул руки и привлек ее к себе. Его лицо уткнулось ей в живот. Он провел щекой по животу, стал целовать его, руками поглаживая бока. Она упала на кровать. Он стал стаскивать с себя тунику. Теперь пришла ее очередь ему помогать. Задыхаясь от потрясения, они испытали чудо истинной близости, не могли оторваться друг от друга, целовались жадно, страстно. Он плавно вошел в нее, наполнив Порцию радостью, странным ощущением, которого она никогда раньше не знала. Это ощущение росло, росло, пока у них одновременно не вырвался крик.

— Я люблю тебя, — сказал он, снова желая ее.

— А я всегда тебя любила, всегда!

— Еще раз?

— Да, да! Сколько хочешь!

Поскольку клевать стало некого, Сервилия после отъезда Брута в Тускул отправилась к Клеопатре. И встретила там Луция Цезаря. Приятная неожиданность. Он был одним из самых образованных людей в Риме. Все трое принялись обсуждать «Катона» и «Анти-Катона». Конечно, все держали сторону Цезаря, хотя Сервилия и Луций Цезарь сомневались, благоразумно ли было такое публиковать.

— Литературные достоинства опровержения несомненны, — сказала Сервилия. — Книга разойдется и пойдет по рукам.

— Луций Пизон говорит, что ему все равно, о чем там написано. Проза великолепна, а Цезарь, как всегда, на высоте, — заявила Клеопатра.

— Да, но это Пизон, который читал бы и о жуках, раз проза великолепна, — возразил Луций Цезарь. Он вопросительно посмотрел на Сервилию. — Это ты снабдила Цезаря подробностями, о которых никто не знал?

— Естественно, — промурлыкала Сервилия, — хотя у меня нет дара Цезаря оценить, например, стихи Катона. Я послала ему образцы из целых ящиков таких виршей.

— Вы искушаете богов, говоря плохо о мертвых, — заметил Луций.

Обе женщины удивленно посмотрели на него.

— А я так не думаю, — возразила Клеопатра. — Если люди ужасны при жизни, почему боги должны требовать, чтобы о них говорили хорошо только потому, что они умерли? Могу уверить вас, что, когда мой отец умер, я благодарила богов. Я, конечно, не изменила своего мнения о нем… или о моем погибшем брате. И когда Арсиноя умрет, я ничего хорошего о ней не скажу.

— Я согласна, — сказала Сервилия. — Лицемерие отвратительно.

Луций Цезарь отступил и поднял руки, сдаваясь.

— Дамы, дамы! Я просто повторяю то, что говорят в Риме!

— Включая моего глупого сына, — проворчала Сервилия. — Он даже имел безрассудство накропать что-то вроде «Анти-анти-Катона»… или как там назвать опровержение опровержения, а?

— Я могу это понять, — сказал Луций. — В конце концов, он очень привязан к Катону.

— Уже нет, — мрачно сказала Сервилия. — Катон мертв.

— А ты не думаешь, что брак Брута и Порции — это продолжение связи с Катоном? — совсем невинно спросил Луций.

Большая, просторная, светлая комната вдруг стала темной, воздух в ней зашипел от незримых молний, бьющих из глаз Сервилии, окаменевшей и неподвижной.

Клеопатра и Луций Цезарь смотрели на нее, открыв рот. Клеопатра пересела к подруге.

— Сервилия! Сервилия! Что с тобой? — спросила она, пытаясь растереть ее руку.

Сервилия отдернула руку.

— Брак с Порцией?

— Ты ведь, конечно, знаешь… — проговорил Луций упавшим голосом, сообразив, что выдал секрет.

Теперь в комнате стало совсем черно.

— Я не знаю! А ты как узнал?

— Этим утром я поженил их.

Сервилия рывком поднялась и вышла, громко требуя подать паланкин.

— Я был уверен, что она знает! — сказал Луций Клеопатре.

Клеопатра глубоко вздохнула.

— Я не отличаюсь большой чувствительностью, Луций, но Брута и Порцию мне сейчас жаль.

К тому времени, как Сервилия прибыла домой, было слишком поздно ехать в Тускул. Одного взгляда на ее лицо хватило, чтобы слуги затряслись от страха. Словно непроницаемое черное облако окружало ее.

— Принеси мне топор, Эпафродит, — приказала она управляющему, которого всегда называла полным именем в случае неприятностей.

Он единственный из всей челяди помнил, как она расправилась с нянькой, уронившей маленького Брута. И бросился искать топор.

Сервилия вошла в кабинет Брута и стала крушить там все: столы, кушетки, кресла, графины с вином и водой. Одним ударом она превратила в осколки бокалы из александрийского стекла. Потом разорвала все свитки, опустошила все корзины для книг, свалила их в кучу. Затем взяла лампу, вылила масло на кучу и подожгла ее. Эпафродит учуял запах дыма и послал объятых ужасом слуг к кухне, фонтану и водостоку за песком и водой, молясь, чтобы хозяйка покинула комнату, прежде чем огонь разгорится до такой степени, что его будет невозможно унять. Как только она вылетела из кабинета, он принялся сбивать пламя, больше опасаясь огня, чем Клитемнестры с ее топором.

Только когда спальня сына и все его любимые статуи были уничтожены, Сервилия остановилась, разгневанно озираясь. Неужели же из вещей Брута ничего больше нет? Ах! Бронзовый бюст! Мальчик работы Стронгилиона! Его гордость и радость! В атрии! Она ринулась туда, схватила бюст. Он был такой тяжелый, что только ярость помогла ей дотащить его до своей гостиной, где она поставила его на стол и стала рассматривать. Как уничтожить такой кусок бронзы без специальной печи?

— Дит! — заорала она.

Эпафродит мгновенно явился.

— Да, госпожа?

— Видишь это?

— Да, госпожа.

— Снеси к реке и немедленно утопи.

— Но это же Стронгилион!

— Мне наплевать, будь это даже Фидий или Пракситель! Делай, что говорят! — Черные глаза, холодные, как обсидиан, впились в управляющего. — Делай, Эпафродит. Гермиона! — рявкнула она.

Служанка возникла словно бы ниоткуда.

— Проводи Эпафродита к реке и проследи, чтобы он бросил это в воду. Не сделаете — будете распяты.

Последние слова заставили их подхватить бюст. Пожилой управляющий и пожилая горничная взялись за него с двух сторон и, шатаясь, унесли.

— Что случилось? — прошептала Гермиона. — Я не видела ее в таком состоянии с тех пор, как Цезарь сказал, что не возьмет ее в жены.

— Я не знаю, что случилось, но я знаю, что она распнет нас, если мы ослушаемся ее, — сказал Эпафродит, передавая бюст молодому сильному рабу. — Утопи это в Тибре, Формион. Быстро!

Нанятый экипаж с рассветом уже стоял у дверей. Сервилия села в него, даже не переодевшись и не взяв другого слугу.

— Гони галопом всю дорогу, — коротко приказала она вознице.

— Госпожа, я не могу этого сделать! Тебя убьет тряска!

— Слушай, ты, идиот, — сквозь зубы процедила она. — Когда я говорю галопом — значит, галопом. Мне наплевать, как часто тебе придется менять мулов, но когда я говорю в галоп — значит, в галоп!

Поднявшиеся неприлично поздно Брут и Порция завтракали, когда Сервилия перешагнула порог.

— Ты, cunnus! Ты, отвратительная ползучая змея! — прошипела Сервилия.

Не останавливаясь, она прошла к Порции, размахнулась и кулаком ударила новую невестку в висок. Оглушенная, Порция упала на пол, и Сервилия принялась методически пинать ее ногами, особенно целясь в груди и в пах.

Бруту понадобилась помощь двух рабов, чтобы оттащить ее.

— Как ты мог это сделать, ты, неблагодарный? — кричала Сервилия сыну, вырываясь, брыкаясь, пытаясь кусаться.

Очевидно, не очень сильно пострадавшая Порция встала без посторонней помощи и накинулась на свекровь. Одной рукой она ухватила Сервилию за волосы, а другой стала хлестать ее по лицу.

— Не смей обзывать меня, ты, высокомерная дрянь, чудовище! — кричала Порция. — И не смей прикасаться ко мне или к Бруту! Я — дочь Катона, равная тебе по происхождению! Только тронь меня снова, и пожалеешь, что родилась на свет. Иди, лижи зад своей чужеземной царице, а нас оставь в покое!

К концу этой речи трое других слуг сумели все-таки оттащить Порцию на безопасное расстояние. Поцарапанные, растрепанные, обе женщины, хищно скалясь, смотрели друг на друга.

— Cunnus! — прорычала Сервилия.

Брут встал между ними.

— Мама, Порция, я здесь хозяин, и я требую повиновения! В твои полномочия не входит выбирать мне жену, мама, и, как видишь, я выбрал жену сам. Ты будешь вежлива с ней, примешь ее в моем доме. В противном случае я изгоню тебя из него. И я говорю это совершенно серьезно! Долг сына — жить вместе со своей матерью, но я не потерплю тебя в своем доме, если ты не будешь вежлива с моей женой. Порция, я не одобряю поведения моей матери и могу лишь просить тебя простить ее.

Он отошел в сторону.

— Ты все поняла? Если поняла, то эти люди отпустят тебя.

Сервилия стряхнула с себя державших ее рабов, стала поправлять волосы.

— Мы обрели твердость характера, Брут? — насмешливо спросила она.

— Как видишь, да, — жестко ответил он.

— Как же ты поймала его, гарпия? — спросила она Порцию.

— Это ты гарпия, Сервилия. Брут и я созданы друг для друга, — сказала Порция, подходя к Бруту.

Взявшись за руки, они вызывающе смотрели на Сервилию.

— Ты думаешь, Брут, что контролируешь ситуацию? Так нет же! — выкрикнула Сервилия. — Даже и не надейся, что я буду вежлива с отродьем кельтиберийской рабыни и грязного тускуланского мужика. Прогонишь меня — и я оболью тебя такой грязью, что с твоей карьерой будет покончено навсегда. Брут трус, который мальчишкой уклонялся от воинских тренировок, а у Фарсала бросил свой меч! Брут ростовщик, морящий голодом стариков! Брут негодяй, прогнавший свою безупречную жену после девяти лет брака и отказавшийся выделить ей хоть сестерций! Цезарь еще прислушивается ко мне, и я еще могу влиять на сенат! А что касается тебя, нескладная, неуклюжая дылда, ты недостойна слизывать пыль с обуви моего сына!

— А ты недостойна лизать говно Катона, злобная потаскушка! — вопила Порция.

— Ave, ave, ave! — пропел голос с порога.

Через открытую дверь вошел внутренне веселящийся Цицерон, сияющие глаза цепко ощупывали персонажей столь восхитительной драмы.

Брут хорошо справился с ситуацией. Он широко улыбнулся и прошагал мимо женщин, чтобы тепло пожать руку гостю.

— Мой дорогой Цицерон, как я рад, — сказал он. — Мне очень нужно обсудить с тобой пару вопросов. Я принялся составлять комментарии к довольно странной истории Рима по Фаннию, а Стратон из Эпира говорит, что это напрасный труд…

Дверь кабинета закрылась, его голос замер.

— До старости ты не доживешь, Порция! — взвыла Сервилия.

— Я тебя не боюсь! — громко крикнула Порция. — Ты теперь никто!

— Я не никто! Я выжила в доме Ливия Друза, где никто не защищал меня, не подавал мне руки. Чего нельзя сказать о твоем отце. Он просто прилип к Цепиону, и тот его прикрывал. А моя мать была шлюхой, Порция, она изменила мужу с твоим дедом, так что не читай мне мораль! По крайней мере, я изменила своему муженьку с человеком, который по знатности имеет право стать царем Рима, но никто не может сказать ничего подобного о комке говна по имени Катон. Тебе лучше не заводить детей, моя дорогая. Любое отродье, которое Брут зачнет на тебе, не переживет свой младенческий возраст.

— Угрозы, пустые угрозы! Сервилия, ты пуста, как тростник!

— На самом деле речь пойдет не о Фаннии, — сказал Брут, прислушиваясь к голосам, доносившимся из-за двери.

— Я и не думал, что ты станешь обсуждать со мной Фанния, — сказал Цицерон, навостривший уши. — Кстати, мои поздравления с браком.

— Быстро же распространяются новости!

— Такие, как эта, разлетаются быстрее молнии, Брут. Я услышал ее от Долабеллы этим утром.

— От Долабеллы? А разве он не с Цезарем?

— Он был с Цезарем, но, получив, что хотел, вернулся, чтобы умиротворить своих кредиторов.

— И чего он хотел? — спросил Брут.

— Консульство и хорошую провинцию. Цезарь обещал, что в следующем году он будет консулом, а потом поедет в Сирию, — ответил Цицерон и вздохнул. — Как бы я ни пытался, я не могу не испытывать симпатии к Долабелле, даже теперь, когда он отказывается вернуть приданое Туллии. Он говорит, что ее смерть аннулировала все наши соглашения. Боюсь, он прав.

— Ни один римлянин не властен обещать консульство, — сказал Брут, нахмурясь.

— Я, конечно, согласен. Что ты хотел обсудить?

— Я уже говорил. Я думаю, мне следует встретить Цезаря на его пути к дому.

— О, Брут, не делай этого! — воскликнул Цицерон. — Уже поднялось облако пыли высотой в милю от стада олухов, спешащих встретить великого человека. Не унижайся, не присоединяйся к ним, Брут.

— Думаю, мне надо ехать. И Кассию тоже. Но что я должен сказать ему, Цицерон? Как мне угадать его планы?

Цицерон был озадачен.

— Меня бесполезно спрашивать, дорогой мой Брут. Я не приму в этом участия. Я остаюсь здесь.

— Чего я хочу, — сказал Брут, — это поговорить о тебе и о себе. Объяснить Цезарю, что я с тобой побеседовал и что наши мнения совпадают.

— Нет, нет, нет! — в ужасе закричал Цицерон. — Категорически нет! Упоминание обо мне ничего хорошего тебе не принесет, особенно после «Катона». Если он разозлился до такой степени, что написал этот безрассудный ответ, тогда я определенно persona non grata у Цезаря Рекса. — Он повеселел. — Я стал называть его Рексом. Ведь он поступает как царь, не правда ли? У Гая Юлия Цезаря Рекса есть и соответствующее великолепное кольцо.

— Мне жаль, что ты так настроил себя, Цицерон, но это не может изменить моего решения встретить его в Плаценции, — сказал Брут.

— Ну что ж, поступай, как считаешь нужным. — Цицерон поднялся. — Пора идти домой. В эти дни дорога забита народом. И чуть ли не каждый стремится меня навестить.

Цицерон поспешил к двери, радуясь тому, что за дверью тихо.

— Я говорил тебе, что получил очень странное письмо? Совсем недавно, от кого-то, кто заявляет, что он внук Гая Мария. Просит меня помочь ему, представляешь себе?! Я ответил, что, имея в родичах Цезаря, он не нуждается ни в чьей помощи.

У выхода он все продолжал говорить:

— Мой дорогой сын в Афинах, ты, конечно, знаешь. Он хочет купить себе экипаж. Я спрашиваю: зачем покупать экипаж? Для чего нам даны ноги, дорогой мой Брут, если не использовать их, особенно в таком возрасте? — Он хихикнул. — Я посоветовал ему попросить денег у матери. Отличный шанс получить!

Не успел Цицерон исчезнуть, как появилась Сервилия.

— Я возвращаюсь в Рим, — коротко сообщила она.

— Блестящая идея, мама. Я надеюсь, что к тому времени, как я введу Порцию в ее новый дом, ты примиришься с ситуацией. — Он помог ей подняться в экипаж. — Ты знаешь, я очень серьезен. Если ты будешь оскорблять меня, я тебя выселю.

— Я буду делать, что мне вздумается, и ты не тронешь меня. Только попытайся, и тут же увидишь, что станется с твоим состоянием. Единственный человек, который одержал надо мной верх, — это Цезарь, а ты, сын мой, даже и не мизинец его.

Озадаченный, он пошел искать Порцию, радуясь тому, что два самых неприятных посетителя сегодняшнего дня уже в прошлом. «Мать и мое состояние? Но как? Через кого? Через моего банкира Флавия Гемицилла? Нет. Через моего директора Матиния? Нет. Это Скаптий. Да, это Скаптий. Он всегда был ее человеком».

Его жена сидела в саду, глядя на персики, свисающие с ветвей. Услышав его шаги, она повернулась, лицо засияло, она протянула к нему руки. «О Порция, я так люблю тебя! Ты моя огненная опора».

— И что ты думаешь об этом? — требовательно спросила Сервилия у Кассия.

— Я, конечно, могу понять, почему ты возражаешь, Сервилия, но во многих отношениях Брут и Порция подходят друг другу, — ответил Кассий. — Да, я знаю, тебе ненавистно признать, что они пара, но тем не менее это так. Оба сухари, очень серьезные, скучные, ограниченные. Вот почему я отказался от стоицизма. Я не выношу ограничений.

Сервилия с любовью смотрела на родственника. Он такой воинственный, мужественный, такой бодрый и решительный. Как она рада, что он вошел в их семью! Ватия Исаврик, женатый на старшей Юнии, и Лепид, женатый на младшей, — это два педантичных аристократа. Их преданность Цезарю и связь их тещи с Цезарем плохо стыкуются в них. В то время как Кассий имеет прямое отношение к шокирующему их факту. Он женат на Тертулле и, значит, зять Цезарю, но это никак не влияет на их отношения в лучшую сторону.

— Тертулла говорит, что ты едешь встречать Цезаря, — сказала она.

— Да. С Брутом, надеюсь, если Порция все не переиначит. — Кассий усмехнулся. — Вряд ли она одобрит решение Брута выклянчить что-то у Цезаря, а?

— О, он уедет, ничего ей не сказав, — сказала Сервилия. — Но зачем это нужно?

— Мунда, — просто ответил Кассий. — Я рад, что Цезарь наконец победил. Я всегда относился отрицательно к некоронованному царю Рима, но, по крайней мере, сопротивление республиканцев уже не воскреснет. Брут, получивший прощение, не сделал с тех пор ни одного неверного шага. Он слишком скрытен, чтобы говорить то, что думает. Не знаю, что у него на уме. А я намерен получить свой пакет привилегий, сколь бы ни претило мне мое зависимое от него положение. Я хочу стать претором в следующем году, как и Брут, но к тому времени, как великий человек достигнет Рима, не останется ни одной вакансии. — Он с иронией посмотрел на Сервилию, между ними не было тайн. — Э-э-э, как неофициальный зять Цезаря, я заслуживаю хорошего отношения. Если подумать, у меня больше шансов получить Сирию, чем у Долабеллы. Ты согласна?

— Абсолютно, — ответила она. — Мое благословение. Поезжай.

6

Пока Цезарь и Октавий, проводя время в беседах, ехали по побережью Ближней Испании к перевалу через Пиренеи, морской порт Нарбон переживал такое волнение, какого не бывало с тех пор, как Луций Цезарь сделал его своей базой для кузена, воевавшего в Длинноволосой Галлии. Приятный город, расположенный в устье реки Атаг, был знаменит морепродуктами, особенно самой сочной в мире рыбой, плоской, водившейся на дне дельты и весьма неохотно позволявшей себя оттуда извлекать.

Однако Нарбон вовсе не думал, что шестьдесят с лишним сенаторов приехали в конце июня, чтобы полакомиться донной кефалью. Нарбон знал, что к нему едет Цезарь и что все эти важные люди хотят увидеться с ним. Они выбрали Нарбон, потому что вокруг не было другого города достаточного размера, чтобы обеспечить всем им необходимый комфорт. Такие герои, как Децим Брут, Гай Требоний, Марк Антоний и Луций Минуций Базил, знаменитые ветераны галльской войны, прибыли первыми и вчетвером поселились в особняке Луция Цезаря, каковой он содержал в надежде однажды вернуться в места, которые полюбил всей душой. Остальные распределились в гостиницах получше или попросили приюта у какого-нибудь процветающего римского торгаша. В Нарбоне их было много, поскольку он являлся портом для всех покрытых буйной растительностью обширных земель, простиравшихся аж до самой Толозы, красивого города, расположенного в низовьях Гарумны.

В последнее время статус Нарбона был повышен. Цезарь создал новую провинцию, Нарбонскую Галлию, которая простиралась от западного берега Родана до Пиренеев и от Нашего моря до Атлантического океана, где Дураний и Гарумна сливались возле галльской крепости Бурдигала. Таким образом, в нее вошли земли вольков-тектосагов и аквитанов. Как и положено, в ставшем столицей Нарбоне возвели красивую губернаторскую резиденцию, где должны были остановиться Цезарь и его штат. Там уже поселился храбрый и исполнительный легат Авл Гиртий.

Марк Антоний спал в доме Луция Цезаря лишь одну ночь, а потом Гиртий пригласил его во дворец. В доме Луция Цезаря остались только Гай Требоний, Децим Брут и Базил. Это порадовало Требония, облегчило его задачу. Настало время прозондировать некоторых людей на предмет преждевременного ухода Цезаря в иной мир.

Он начал с Децима Юния Брута Альбина, продолжив разговор, завязавшийся в таверне Мурция.

— Единственное условие, при котором у нас будет шанс принять участие в выборах, о которых ты говорил, Децим, — это отстранение Цезаря от власти над Римом, — сказал он, когда они прогуливались по молу.

— Я знаю, Требоний.

— Если знаешь, тогда как, по-твоему, мы сможем добиться отставки Цезаря от всех дел?

— Есть лишь один способ — убить его.

— Когда-то, — грустно сказал Требоний, глядя на корабль, стоявший на рейде, — Цезарь обвинил Гибриду, дядю Антония, в жестоком обращении с греками или с кем там еще. Это вызвало небольшое волнение в Риме, поскольку Цезарь родственно связан с Антониями, но великий человек — в те дни он, правда, не был так уж велик — сказал, что его поступок никак не влияет на неписаные семейные принципы, ибо его связь с Антониями не кровная, а по браку.

— Я помню это дело. Гибрида обратился за защитой к трибунам и остановил слушание, но Цезарь представил его таким монстром, что ему все равно пришлось отправиться в ссылку, — сказал Децим. — Моя связь с Юлиями кровная, но очень дальняя — через некую Попиллию, мать отца Катула Цезаря.

— А это достаточно дальняя связь, чтобы тебе можно было присоединиться к группе, замышляющей убить Цезаря?

— О да, — уверенно ответил Децим Брут.

Он продолжал идти, морща нос. Пахло рыбой, водорослями, кораблями.

— Однако, Требоний, зачем тебе нужна группа людей?

— Потому что я не намерен жертвовать своей жизнью и карьерой, — честно признался Требоний. — Я хочу, чтобы в этом предприятии участвовало достаточное число важных людей. Чтобы оно казалось патриотическим актом, за который сенат не решится кого-либо наказать.

— Значит, ты не думаешь сделать это в Нарбоне?

— В Нарбоне я всего лишь хочу проверить людей, но только после того, как послушаю и понаблюдаю. А тебя я спрашиваю здесь и сейчас, потому что двоим легче и наблюдать, и слушать.

— Потолкуй с Базилом, и нас будет трое.

— Я думал о нем. Ты полагаешь, он присоединится?

— Незамедлительно. — Он скривил рот, но не из-за бьющих в нос запахов. — Это еще один Гибрида. Он пытает своих рабов. Я слышал, что об этом прознал Цезарь, и что его карьера повисла на волоске. Вместо обещанного повышения Цезарь его уволит, если уже не уволил.

Требоний нахмурился.

— Эта история не пойдет нам на пользу.

— О ней знают очень немногие. А в сенаторском стаде он важен.

И это было правдой. Луций Муниций Базил, пиценский землевладелец, всегда заявлял, что его предки восходят к дням Цинцинната, хотя доказательств у него не имелось. Однако это голословное утверждение было вполне благосклонно воспринято первым классом, и его честолюбие воспарило. Назначенный Цезарем претором на этот год, он уже мечтал о консульстве, пока не узнал, что Цезарю донесли о его тайном пороке и даже представили раба после пыток. Получив короткое письмо, в котором сообщалось, что никаких продвижений ему не видать, Базил из поклонника Цезаря превратился в ярого его врага. Прослужить четыре года в Галлии одним из генеральских легатов и оказаться исключенным из его окружения — это больше чем потрясение. Он приехал в Нарбон, чтобы оправдаться, но надежда была минимальной.

Когда Требоний и Децим Брут прощупали его, он согласился войти в клуб «Убей Цезаря», как Децим с радостью и даже с ликованием нарек их группу.

Трое. Кто еще?

Луций Стай Мурк приехал в Нарбон, уверенный в себе, ибо знал, что Цезарь его очень ценит за эффективность действий на море, где он с успехом командовал для Цезаря флотом. Он встал на его сторону по очень серьезной причине. Он был уверен в том, кто победит, и хотел быть с победителем. Загвоздка заключалась в том, что сам Цезарь ему сильно не нравился, да и Цезарь, похоже, особых симпатий к нему не питал. Поэтому милости Цезаря в его отношении не обещали длиться и длиться, особенно теперь, когда в обозримом будущем не предвиделось мало-мальски стоящих морских сражений. Он побывал в преторах и жаждал стать консулом, однако хорошо сознавал, что при двух консулах в год и при множестве претендентов на эти посты его шансы практически сходят на нет.

Базил посоветовал подключить и его, но было решено не говорить с ним в Нарбоне, да и со всеми прочими тоже. В Нарбоне надо только наметить кандидатуры, и все.

Вскоре список потенциальных членов новоиспеченного клуба пополнился, но, к сожалению, лишь заднескамеечниками, не пользующимися большим влиянием. Это были Децим Туруллий, братья Цецилий Метелл и Цецилий Буциолан, братья Публий и Гай Сервилии Каска. И еще очень рассерженный Цезенний Лентон, тот, что обезглавил Гнея Помпея.

На третий день квинктилия Цезарь наконец прибыл в Нарбон в сопровождении остатка десятого легиона и чуть более многочисленного пятого легиона, «Жаворонка».

«Да, — подумал Марк Антоний, — выглядит он прекрасно».

— Мой дорогой Антоний, — сердечно приветствовал его Цезарь, целуя в щеку. — Рад видеть тебя. И Авла Гиртия, разумеется.

Антоний не слышал, что Цезарь говорил ему далее. Он увидел хрупкую фигуру, появившуюся из двуколки. Молодой Гай Октавий? Да, это он! Но как же он изменился! На деле Антоний никогда не обращал внимания на своего троюродного брата, сбросив его со счетов как будущего утешителя педерастов, который станет позором семьи. Но парень, хотя по-прежнему красивый и утонченный, теперь излучал спокойную уверенность, говорящую о том, что он очень хорошо себя чувствует как контубернал.

Цезарь с улыбкой повернулся к Октавию и выдвинул его вперед.

— Как видишь, тут почти вся семья. Нам только недоставало тебя, Марк Антоний. — Цезарь обнял Октавия за плечи и слегка сжал. — Гай, пойди посмотри, где меня поселили.

Октавий спокойно улыбнулся Антонию и пошел выполнять поручение.

— Цезарь, я здесь, чтобы извиниться и просить прощения.

— Принимаю первое и дарую второе, Антоний.

Тут подошли остальные, от Квинта Педия до молодого Луция Пинария, еще одного внучатого племянника Цезаря, контубернала, и его двоюродного брата Педия. Плюс Квинт Фабий Максим, Кальвин, Мессала Руф и Поллион.

— Я лучше поселюсь отдельно, — сказал Антоний Гиртию, сосчитав всех. — Приткнусь в доме дяди.

— Нет нужды, — добродушно сказал Цезарь. — Мы поместим Агриппу, Пинария и Октавия где-нибудь в гардеробной.

— Агриппу? — переспросил Антоний.

— Вон он, — показал Цезарь. — Ты видел когда-нибудь в своей жизни более перспективного воина, Антоний?

— Похож на Квинта Сертория, так же уверен в себе.

— Я тоже это заметил. Он контубернал Педия, но я возьму его в свой штат, когда пойду на Восток. И одного из военных трибунов Педия, Сальвидиена Руфа. Он командовал кавалерийской атакой при Мунде и справился с этим блестяще.

— Приятно знать, что Рим все еще поставляет хороших бойцов.

— Не Рим, Антоний, — Италия! Думай шире!

— В Нарбоне еще шестьдесят два сенатора, которые приехали поклониться, — сказал Антоний, входя с Цезарем в дом. — Большинство из них твои назначенцы-заднескамеечники, но здесь и Требоний, и Децим Брут, и Базил, и Стай Мурк.

Он остановился, насмешливо скривил губы.

— Кажется, ты в восторге от этого молодого saltatrix tonsa Октавия, — вдруг сказал он.

— Не позволяй внешности обманывать тебя, Антоний. Октавий далеко не продажная танцовщица. У него больше политической проницательности в мизинце, чем во всем твоем теле. Он сопровождал меня везде после Мунды, и я не помню, чтобы какой-нибудь юноша радовал меня больше. Правда, он болен и не пригоден для воинской службы, но на его плечах очень умная голова. Жаль, что его имя — Октавий.

Антоний встревожился. И весь напрягся.

— Думаешь переименовать его в Юлия Цезаря? — спросил он.

— Увы, нет. Я ведь сказал, что он болен. Серьезно болен и до старости не доживет, — спокойно ответил Цезарь.

Появился Октавий.

— Вверх по лестнице, комнаты справа в конце коридора, Цезарь, — сказал он. — Если я тебе больше не нужен, то мне хотелось бы посмотреть, где обустроились Пинарий с Агриппой. Могу ли я остановиться там же?

— Я так и планировал. Пройдись по Нарбону, будь аккуратен, не попадай в неприятности. Ты в отпуску.

В больших красивых серых глазах вспыхнуло обожание, потом парень кивнул и исчез.

— Он думает, что солнце светит из твоей задницы, — сказал Антоний.

— Очень приятно знать, что хоть кто-то так думает, Антоний. Особенно если это член моей семьи.

— Спорим, Педий не сядет срать, пока ты не позволишь.

— А как насчет твоего стула, кузен?

— Относись ко мне хорошо, Цезарь, и я буду хорошо к тебе относиться.

— Я принял твои извинения, но ты пока еще на заметке, неплохо бы тебе помнить об этом. Ты заплатил долги?

— Нет, — угрюмо признался Антоний, — но я сумел заткнуть дыры и рты. Как только у Фульвии наберутся наличные, ростовщики получат еще. А окончательно я рассчитаюсь, получив свою долю в парфянских трофеях.

Они дошли до покоев Цезаря, где Хапд-эфане чистил какие-то фрукты. Антоний с отвращением оглядел египетского врача.

— У меня на тебя другие планы, — сказал Цезарь, забрасывая в рот персик.

Антоний встал как вкопанный и в немой ярости уставился на кузена.

— О нет! Только не это! Не жди, что я снова вместо тебя буду торчать в Риме пять лет. Потому что я откажусь! Я хочу участвовать в приличной кампании с приличными трофеями!

— У тебя будет кампания, Антоний, но не со мной, — сказал Цезарь, не повышая голоса. — В следующем году ты станешь консулом, после чего отправишься в Македонию с шестью хорошими легионами. Ватиний останется в Иллирии, и вы оба развернете кампанию против даков. Я не хочу, чтобы в мое отсутствие Риму угрожал царь Буребиста. Ты и Ватиний должны пройти от рек Сав и Драв до Эвксинского моря. И твоя доля в трофеях будет равна доле генерала, а не легата.

— Но это меньше парфянской доли, — проворчал Антоний.

— Если судить по мелким кампаниям предыдущих губернаторов Македонии, то да, — сказал, еле сдерживая себя, Цезарь. — Но обещаю, что после этой кампании ты будешь богат, как Крез. Дакию и берега Данубия населяют очень богатые племена. У них много золота.

— Но мне придется делить его с Ватинием, — сказал Антоний.

— А парфянские трофеи тебе нужно будет делить с двадцатью другими участниками кампании, равного с тобой ранга. Кстати, ты не забыл, что генералам отходит вся выручка от продажи рабов? Ты знаешь, сколько я получил за галльских невольников? Тридцать тысяч талантов! — Цезарь насмешливо посмотрел на него. — Ты, Антоний, яркий пример римского недоучки, который в детстве отлынивал от домашних заданий, а в математике был вообще полный ноль. К тому же ты от рождения ненасытен.

Цезарь оставался в Нарбоне два рыночных интервала, учреждая новую провинцию Нарбонская Галлия и наделяя большими участками плодородной земли немногих выживших солдат десятого легиона. Пятый, «Жаворонок», пойдет с ним на восток и осядет в долине Родана, на такой же хорошей земле. Бесценный для Галлии дар. Солдаты женятся на галльских женщинах и смешают кровь двух великолепных воинственных народов.

— Он всегда держался по-царски, — сказал Гай Требоний Дециму Бруту, глядя, как Цезарь идет сквозь ряды раболепствующих сенаторов, — а сейчас превосходит себя. Цезарь Рекс! Если мы убедим всех влиятельных римлян, что он собирается стать царем Рима, нам ничего не сделают, Децим. Рим никогда не наказывал цареубийц.

— Распространением этого слуха должен заняться авторитетный и близкий Цезарю человек, — задумчиво сказал Децим. — Кто-то вроде Антония, который, я слышал, станет одним из консулов в следующем году. Я знаю, Антоний сам не убьет, но у меня есть ощущение, что он не осудит убийцу. Может быть, даже сможет придать убийству приличный вид.

— Может быть, — улыбнулся Требоний. — Мне спросить у него?

Поскольку Антоний прилагал огромные усилия, чтобы оставаться трезвым и приносить Цезарю хоть какую-то пользу, трудно было застать его одного. Но в последний вечер перед отъездом Требонию удалось пригласить Антония посмотреть на очень красивого коня.

— Животное как раз под твой вес, Антоний, и стоит той цены, которую просит хозяин. Я знаю, что у тебя миллионные долги, но консулу нужен приличный государственный конь. Получше твоего прежнего, который состарился и должен быть списан. Не забывай, что за государственных лошадей платит казна.

Антоний заглотил приманку. Он очень обрадовался, увидев животное, высокое и сильное, но не казавшееся битюгом, а светло-серые и темно-серые яблоки совсем его покорили. Сделку совершили, он и Требоний вернулись в город.

— Я хочу поговорить с тобой, — сказал Требоний, — но не хочу, чтобы ты отвечал мне сейчас. Только послушай. Мне, пожалуй, не стоит напоминать, что моя жизнь окажется в твоих руках, как только я начну этот разговор. Однако согласишься ты со мной или нет, я не хочу верить, что ты выболтаешь все Цезарю. Конечно, ты знаешь, о чем пойдет речь. Об убийстве Цезаря. Уже несколько человек убеждены, что это просто необходимо сделать, если мы хотим видеть наш Рим свободным. Но нам нельзя торопиться, потому что мы должны казаться первому классу борцами за справедливость, истинными патриотами, оказывающими Риму большую услугу.

Он замолчал. Мимо прошли два сенатора.

— Клятву, которую ты дал Фульвии, нельзя нарушать, поэтому я не прошу тебя вступить в клуб «Убей Цезаря». Это Децим придумал название. В шутку или всерьез, но у стен имеются уши. Я только прошу тебя помочь нам так, чтобы не уронить себя в глазах Фульвии. А именно: прими такой вид, чтобы всем казалось, что Цезарь уже пристраивает на голову диадему. Кое-кто с давних пор поговаривает об этом, но их болтовня выглядит как злонамеренные происки заклятых его врагов. Так что этот слух не производит впечатления на таких людей, как Флавий Гемицилл или Аттик, чье мнение очень ценится в деловых и коммерческих римских кругах. Иное дело, если о царских амбициях Цезаря проронит словечко кто-нибудь из его близких. Тогда версия всем покажется очень правдоподобной. Во всяком случае, так думает Децим.

Мимо прошли еще два сенатора и услышали, как Требоний с Антонием увлеченно обсуждают стати приобретенного кем-то из них коня.

— Сейчас ходят слухи, что в следующем году ты будешь консулом, — снова заговорил Требоний, — и что, когда Цезарь пойдет на парфян, ты останешься в Риме, чтобы править до конца года, а затем вместе с Ватинием развязать войну в Дакии. Не спрашивай меня, откуда я это знаю, просто прими как факт. Я думаю, ты не в таком восторге от этого плана, как полагает Цезарь, и я понимаю, почему это так. Кампания в Дакии не обещает больших трофеев. Там нет Атватука со всеми сокровищами германцев и нет хранилищ друидов, битком набитых жертвенным золотом. Тебе придется выпытывать у дикарей, где расположены их могильники, а ты ведь не Лабиен. Что касается продажи рабов, кто будет их покупать? Самый большой рынок — это царство парфян, а зачем им рабы, когда на них наседает Цезарь? Но если Цезарь умрет, все изменится, да?

Антоний остановился и наклонился, чтобы завязать шнурок ботинка. Пальцы дрожат, отметил Требоний. Да, семена падают на благодатную почву.

— Во всяком случае, как консул, выбранный на остаток этого года, и действующий консул на следующий год, ты в отличном положении. Ты можешь сделать что-нибудь могущее заставить даже умных людей задуматься, а не хочет ли Цезарь и впрямь стать Цезарем Рексом. Вроде бы в храме Квирина намечают поставить статую Цезаря, а вдруг сенат проголосует за то, чтобы соорудить для нее на Квиринале отдельный дворец? Рядом с храмом Квирина, да еще с храмовым фронтоном на нем? Что, если введут культ Цезаря Милосердного? Не будет ли это уже походить на культ божества? Если бы ты был жрецом, люди тебе поверили бы, не так ли?

Требоний остановился, перевел дыхание и продолжил:

— У меня много идей по этому поводу, но я уверен, ты можешь многое придумать и сам. Нам надо устроить все так, чтобы казалось, будто Цезарь никогда не снимет с себя полномочий, никогда не откажется от власти и что конечная цель его — стать земным богом. Первый шаг к этому — стать царем. То и другое отлично объединяется. Видишь ли, никто из членов нашего клуба вовсе не хочет, чтобы его судили как perduellio, пусть наказанием будет лишь порка. Мы хотим выглядеть героями. Но для этого требуется создать настроение у первого класса — это единственный имеющий для нас значение класс. Все, кто пониже, уже считают Цезаря и богом, и царем, и им нравится это, потому что они любят его. Он дает им работу, возможности, пропитание. Не всели равно тогда, сколько будет он править и как? Все равно. Даже второму классу. Единственное, что нам надо сделать, — это повернуть первый класс против Цезаря Рекса.

Они подходили к дому Луция Цезаря.

— Не говори ни слова, Антоний. Твоим ответом будут действия. Больше ничего нам не надо.

Требоний кивнул, улыбнулся, словно они только что вели ничего незначащий разговор, и вошел в дом. Марк Антоний пошел дальше, ко дворцу губернатора. Он тоже улыбался.

Когда на следующий день, на рассвете, огромная кавалькада покидала Нарбон, Цезарь пригласил Антония к себе в двуколку. Это не означало, что Гай Октавий впал в немилость. Он сел в другую двуколку, присоединившись к Дециму Бруту.

— Мы с тобой дальние родственники, молодой Октавий, — сказал Децим Брут, устало вздохнув.

Время, проведенное в Нарбоне, было напряженным, и напряжение еще не спало. Оно будет длиться, пока он не убедится, что Антоний не проболтался.

— Действительно, — весело согласился Октавий.

Этот обмен явился прелюдией к долгому безобидному разговору, который закончился лишь через три дня в Арелате, где Цезарь задержался на один рыночный интервал, чтобы оставить там пятый легион, «Жаворонок». Когда Домициева дорога стала подниматься к Генавскому перевалу, Октавий вернулся в двуколку Цезаря, а Марк Антоний пересел к Дециму Бруту. Нет, он не проболтался. Какое облегчение!

— Уже в немилости? — спросил Децим. — Правда, Антоний, тебе нужен намордник.

Антоний усмехнулся.

— Нет, я лажу с великим человеком. Дело лишь в том, что я слишком великоват, чтобы дать место еще и секретарю. А симпатичный женоподобный маленький гомик много места не занимает. Интересный экземпляр, верно?

— О да, — тут же согласился Децим, — но не в том смысле, в каком ты думаешь. Гай Октавий очень опасен.

— Ты шутишь! Одурел от гадания, проболтаюсь я или нет?

— Нет, Антоний. Все далеко не так. Ты помнишь, что сказал Сулла Аврелии, когда та просила его сохранить Цезарю жизнь? Цезарь был ненамного старше, чем сейчас Октавий. «Хорошо, пусть будет по-твоему! — сказал Сулла. — Я отпущу его. Но предупреждаю! В этом молодом человеке я вижу несколько Мариев!» Так вот, в этом мальчике я вижу множество Мариев.

— У тебя определенно что-то с головой, — сказал Антоний и сменил тему. — Наша следующий пункт — Куларон.

— Что там состоится?

— Собрание воконтиев. Великий человек подарит исконные земли воконтиев им же в честь старого Гнея Помпея Трога.

— Вот в этом я отдаю должное Цезарю, — сказал Децим Брут. — Он никогда не забывает добро. Трог оказывал нам огромную помощь во все годы галльской войны, а воконтии заслужили статус друзей и союзников Рима. После того как Трог встал на сторону Цезаря, они прекратили ужасные набеги на нас. И никогда не вставали на сторону Верцингеторига.

— После Таврасии я поеду быстрее, — сказал Антоний.

— А что такое?

— Фульвия должна родить, и я хочу быть с ней.

Децим Брут захохотал.

— Антоний! Ты наконец-то под каблуком! Сколько у тебя детей?

— Только одна законная дочь, и та идиотка. Дети от Фадии умерли вместе с ней во время того ужасного мора. Но я не считаю это потерей, особенно с такой матерью, как она. А ребенок Фульвии — это совсем другое. Этот всегда сможет сказать, что он правнук Гая Гракха.

— А если родится девочка?

— Фульвия говорит, что носит мальчика, она знает.

— Два мальчика и две девочки от Клодия, мальчик от Куриона. Ты прав, она знает.

Домициева дорога спускалась к широкой долине реки Пад, к Плаценции, столице Италийской Галлии и резиденции губернатора Гая Вибия Пансы, одного из самых преданных клиентов Цезаря. Он сменил Брута и, когда тот и Кассий прибыли в Плаценцию, с радостью приветствовал их.

— Дорогой Брут, ты проделал блестящую работу, — тепло сказал он. — После тебя мне практически ничего не осталось, кроме как следовать твоим эдиктам. Приехали встретить Цезаря, а?

— Да, а это значит, что тебя потеснят квартиранты, — сказал Брут, несколько удивленный такой похвалой. — Гай Кассий и я остановимся в гостинице Тигеллия.

— Ничего подобного! Нет, нет и нет! Я не хочу ничего слышать! Я получил сообщение от Цезаря, что у нас задержатся только Квинт Педий, Кальвин и трое контуберналов. Ну, разумеется, и он сам. Децим Брут и Гай Требоний поедут прямиком в Рим, как и все остальные.

— Тогда благодарим за приглашение, Панса, — живо отреагировал Кассий.

— Я надеюсь, — сказал он Бруту, когда они заняли апартаменты из четырех комнат, — что мы здесь пробудем недолго. Этот Панса чересчур утомителен.

— Гм, — рассеянно произнес Брут.

Он думал о Порции, по которой очень скучал. Не говоря уже о сосущем чувстве вины перед ней. Он ведь не сказал ей, куда едет.

Ждать пришлось недолго. Цезарь приехал на другой день, как раз к обеду. Излишне властный, по мнению Кассия, но его радость была вполне искренней.

Семеро возлежали на ложах: Цезарь, Кальвин, Квинт Педий, Панса, Брут, Кассий и Гай Октавий. По традиции жена Пансы Фуфия Калена не могла следовать за мужем в провинцию, поэтому никто не встревал со своей болтовней в серьезную вдумчивую мужскую беседу.

— А где Квинт Фабий Максим? — спросил Панса Цезаря.

— Поехал с Антонием дальше. Он очень хорошо поработал в Испании, его ждет триумф. Квинта Педия — тоже.

Кассий сжал губы. Идея торжественно отмечать победу римлян над римлянами его поразила. Там не было даже общеиспанского мятежа! Да и частичного тоже. Далеко не вся Дальняя Испания ополчилась на Цезаря, а Ближняя вообще ни в чем не участвовала.

— А ты сам будешь отмечать триумф? — спросил Панса.

— Естественно, — ответил Цезарь, загадочно усмехаясь.

«Он даже не пытается завуалировать факт, что римляне били римлян, — подумал Кассий. — Что же это будут тогда за триумфы! Интересно, сохранил ли он голову Гнея Помпея, чтобы продемонстрировать ее на параде?»

Воцарилось молчание. Все сосредоточились на еде. Кассий был не единственным, кому не понравилась идея торжеств по поводу разгрома своих же сограждан.

— Ты что-нибудь написал еще, Брут? — спросил Цезарь.

Брут поднял на Цезаря печальные карие глаза, оторвавшись от мыслей о Порции.

— Да, — ответил он, — три трактата.

— Три?

— Да, мне нравится одновременно работать над несколькими вещами. По счастью, — продолжил он, прежде чем разум подал ему сигнал тревоги, — рукописи находились в Тускуле и не погибли в огне.

— В огне?

Брут залился краской, закусил губу.

— Э-э-э, да. В моем римском кабинете случился пожар. Все мои книги и бумаги сгорели.

— Edepol! И дом твой сгорел?

— Нет, дом в порядке. Наш управляющий действовал очень быстро.

— Эпафродит. Да, ценный слуга, как я помню. Значит, ты говоришь, что все твои книги и бумаги уничтожены? Они что же, были раскиданы по полу, по столам? — спросил Цезарь, разжевывая орехи.

— Да, — ответил Брут, приходя в еще большее замешательство.

По выражению глаз Цезаря Кассий отлично понял, что тот что-то заподозрил, а может, и догадался, что произошло. Но Брут был слишком мелкой мышкой для такой большой кошки, поэтому тему великодушно сменили.

— Расскажи нам о своих работах.

— Один трактат о добродетели, второй — о смиренном терпении и третий — о долге, — перечислил Брут, приходя в себя.

— Что ты можешь сказать о добродетели, Брут?

— Что одной только добродетели достаточно, чтобы обеспечить счастливую жизнь. Если человек по-настоящему добродетелен, Цезарь, тогда ни бедность, ни болезнь, ни ссылка не смогут лишить его счастья.

— Да что ты?! Поразительное утверждение, особенно если принять во внимание твой огромный жизненный опыт. Впрочем, это аргумент стоика, который должен понравиться Порции. Мои искренние поздравления с браком, — серьезно добавил Цезарь.

— О, благодарю.

— Смиренное терпение — это добродетель? — спросил Цезарь и сам ответил: — Абсолютно нет!

Кальвин засмеялся.

— Ответ Цезаря.

— Ответ мужчины, — послышался голос с дальнего ложа. — Терпение — это действительно добродетель, но смирение — это сугубо женское качество, — объявил Октавий.

Кассий с удивлением перевел взгляд со смущенного Брута на парня. Его так и подмывало отбрить женоподобного, самоуверенного юнца, возомнившего себя непререкаемым авторитетом в столь непростом философском вопросе, но он снова сдержался. Его опять остановило выражение лица Цезаря. О боги, наш властитель любуется этим смазливым мальчишкой! Более того, он одобряет его суждение!

Унесли остатки последнего блюда. Остались вино и вода. Какой любопытный обед, пронизанный скрытым напряжением! Кассию трудно было определить, кто являлся генератором этого напряжения. Сначала, конечно, он грешил на самого Цезаря, но чем дольше длился обед, тем больше он склонялся к тому, что причиной был молодой Гай Октавий, находившийся, очевидно, в невероятно хороших отношениях со своим двоюродным дедом. Все, что он говорил, когда говорил, выслушивалось, словно высказывание легата, а не простого кадета. И слушал так его не один только Цезарь. Кальвин и Педий ловили каждое слово юнца. При всем при том Кассий не мог назвать этого юношу дерзким, грубым, развязным или хотя бы тщеславным. Почти все время он скромно держался в тени, предпочитая не вмешиваться в разговор старших, а сосредоточенно слушать. Комментарии срывались с его языка лишь иногда, и каждый раз словно бы ненароком. Внезапные, точные, иногда мудрые. Произносились они всегда тихо, но твердо. «А ты, Гай Октавий, очень непрост», — подумал Кассий.

— А теперь о деле, — сказал Цезарь так неожиданно, что Кассий вздрогнул, выныривая из своих размышлений.

— О деле? — удивился Панса.

— Да, но не о твоей провинции, Панса, так что расслабься. Марк Брут, Гай Кассий, на следующий год нужны будут преторы, — сказал Цезарь. — Брут, я предлагаю тебе стать городским претором. А тебе, Кассий, я предлагаю должность претора по иноземным вопросам. Вы согласны?

— Да, конечно! — воскликнул Брут, просияв.

— Да, я согласен, — ответил более сдержанно Кассий.

— Я считаю, что должность городского претора вполне отвечает твоим способностям, Брут. С твоей дотошностью ты будешь правильно разрешать споры и удерживать всех в должных рамках.

Он повернулся к Кассию.

— А у тебя, Кассий, большой опыт общения с негражданами, ты много путешествовал и способен схватывать все на лету. Поэтому ты будешь praetor peregrinus.

«Ах! — подумал Кассий, откидываясь на ложе. — Стоило совершить эту поездку. Значит, Долабелла думает, что получит Сирию, да?»

Брут был в восторге. «Городской претор! Мечта, а не работа! О, Порция поймет, я знаю, она поймет!»

«Они похожи на котов в море сливок», — подумал Октавий.

7

После Плаценции Цезарь ехал один. Даже Гаю Октавию он сказал, чтобы тот добирался до Рима сам. Таким образом, небольшой поезд двуколок отправился по дороге Эмилия Скавра к побережью, а по Аврелиевой дороге через Этрурию двинулись Цезарь с секретарями, его слуги и Хапд-эфане.

Была вторая половина секстилия, оставалось около семи месяцев до отъезда в Сирию и до приличной войны. Надо успеть сделать все необходимое как для Рима, так и для Италии, а потом с головой погрузиться в приготовления к пятилетней кампании. Составить пятнадцать легионов пехоты, набрать десять тысяч конников, германских, галльских и галатийских. Гай Рабирий Постум опять выполняет обязанности снабженца, а надежный старый погонщик мулов Публий Вентидий занят вербовкой. В этой кампании совсем не будет сырых новобранцев. К счастью, после повальной демобилизации прошел уже год, тихий, спокойный. Ровно столько обычно выдерживает на гражданке еще не уставший от ратных дел ветеран. Поэтому процент вновь записавшихся в армию будет высок. Под наблюдением Вентидия их тщательно отберут и рассортируют. Лучшие из них составят шесть отборных легионов, а остальные войдут в еще девять легионов, но уже средней руки. Затем артиллерия. Сто единиц на легион, не считая всякую мелочь. А также техники и квалифицированная нестроевая обслуга…

Время в пути текло незаметно. Оно проходило в диктовках сменяющимся секретарям. Все требовало внимания: армия, Рим, Италия, важные и неотложные строительные работы — от прокладки канала через Коринфский перешеек до обновления гавани в Остии. А еще надо осушить Помптинские болота, построить новые акведуки и отвести Тибр так, чтобы Марсово поле и Ватиканская долина оказались на том же берегу, что и Рим. В Италии также нет пока дороги Юлия Цезаря, ее надо проложить между Римом и пиценским Фирмом, чтобы самые труднодоступные участки Апеннин перестали быть таковыми…

И непременно заставить этих ужасных чиновников, ведающих распределением земельных наделов, подрастрясти свои задницы, чтобы осевшие в Италии ветераны не дожидались годами земли. Он издал закон, запрещавший им в течение двадцати лет продавать свои участки, чтобы защитить этих детей от происков жадных жен, всяких ловкачей, пройдох, обирал и земельных спекулянтов. Что там провозглашал в Плаценции Брут? Он так мало знал о человеческой природе (смиренное терпение, вот уж действительно!), что и впрямь поверил, будто Цезарь наложил запрет на продажу выделенной ветеранам земли, дабы те не потратили выручку на потаскух и хмельное. Вот какое представление имеет Брут о нравах, царящих в низших классах. Брут, который ничего не знает о нищете, болезнях или ссылке, но почему-то считает их неспособными разрушить счастье! Весь Палатин должен бы вырасти среди нищеты, как вырос Цезарь. Не в нищете сам, как Сулла, но видя страдания, которые она причиняет, и сколько жизней отравлено ею…

Представить только, что лишь год управления Италийской Галлией вылечил прыщи Брута! Власть освободила его от несчастий, от Сервилии, наконец. Настолько освободила, что по возвращении он развелся со своей Клавдией и женился на дочери Катона. Цезарь доподлинно знал, словно сам там присутствовал, как начался в его кабинете пожар…

Пора сделать Италийскую Галлию частью Италии и перестать управлять ею как провинцией. Все жители ее теперь полные граждане, так зачем нужна искусственная граница? Зачем Риму посылать туда губернаторов, если можно править из Рима? Сицилийцам тоже надо дать полное гражданство, хотя этому будут очень сопротивляться даже его сторонники. Там слишком много греков. Но разве южнее Рима не та же картина? Только греки помельче и потемней…

Нехорошо, что в библиотеке Александрии почти миллион книг, а в Риме вообще нет общественной библиотеки. Варрон! Идеальное занятие для Марка Теренция Варрона — собрать многочисленные копии всех сохранившихся книг и поместить их под одной крышей…

Но о чем он не диктовал своим секретарям, так это о Риме в отсутствие Цезаря. Эта проблема мучила его с того момента, как ситуация в Сирии показала ему, что для того, чтобы мир вокруг Нашего моря оставался по-прежнему западным, следует ликвидировать царство парфян. Тот факт, что он считал себя единственным человеком, способным сокрушить эту империю, не был свидетельством самоуверенного тщеславия. Просто он знал себя, свою волю, способности, свой талант.

Если Цезарь не покорит парфян, они так и останутся постоянной угрозой и однажды вторгнутся в западный мир. Очень мало политиков обладало даром предвидения, но Цезарь обладал им в полной мере. Он все чаще думал о грядущих столетиях, они занимали его больше, чем уже описанные в исторических книгах. Парфяне — воинственный народ, это ни с чем не сравнимая совокупность ближней и дальней родни, объединенная царем и центральным правлением. Фактически как и Рим, только там нет царя. Если найдется человек, способный направить усилия всего населения обширной империи в единое русло, все остальные цивилизации рухнут. Только Цезарь может предотвратить катастрофу, ибо лишь он предвидит ее. Другие живут, не зная, что ждет их потомков.

Беда в том, что Рим не является прочным единым целым, а без Цезаря и вовсе развалится. Очевидно, единственный способ предотвратить распад того, что достигнуто с таким трудом, — это дать центру вселенной систему критериев и силовую структуру, способную помешать кому-то другому поступить с Римом так, как поступил с ним он. Сулла пытался ввести новую конституцию, но она просуществовала только пятнадцать лет, ибо не была новой на деле. Попытка реставрировать прошлое ни к чему не привела.

Задача, стоящая перед Цезарем, куда как сложнее. Сейчас Республика обустроена значительно лучше, чем прежде, перед его первым диктаторством. Законы приняты, они действуют, и это хорошие законы, даже если кое-кто из первого класса так не считает. Бизнес настолько оправился, что больше никто не поднимает вопроса о всеобщем списании долгов. Его решение финансовых споров угодило и кредиторам, и должникам, обе стороны приняли его с восторгом. Суды впервые за десятилетия функционируют нормально, состав присяжных уже не вопрос, защищать привилегии стало труднее. Собрания наконец поняли свою роль в правительстве Рима, и сенат уже не так подвержен влиянию какой-нибудь небольшой группы лиц. Таких, как, например, boni.

Суть проблемы не в групповщине, а в действиях Цезаря. Все, что им сделано, он делал сам, своей властью, как автократ. И появились люди, считающие, что это и им по плечу. Сохраняя за собой диктаторский пост столь долго, Цезарь создал другой климат, и он отлично понимал это. Другого решения, кроме пожизненного диктаторства, не находилось. Он надеялся, что к его смерти Рим уже научится шагать вперед, а не пятиться назад. Но вперед к чему? Этого он не знал. Он только мог показать римлянам преимущества своих перемен и верить, что те, кто последует за ним, ясно это увидят и сохранят их.

Но это не решало проблему его пятилетнего отсутствия. Сначала он думал, что лучший выход — взять с собой Марка Антония. Не злоупотреблять властью тот просто не мог. Но он еще и мутил воду в легионах, хотел получить контроль над армией, чтобы самому стать Первым человеком в Риме, а то и диктатором. Поэтому взять Антония с собой значило ежеминутно ожидать массовых мятежей, как только возникнут какие-то трудности. Поход к парфянам в этом случае мог повторить поход Лукулла и Клодия в восточную Анатолию. Нет, Антония надо оставить, а значит, придется сделать его консулом, а потом дать ему должность проконсула, командующего своей собственной армией вдалеке от Италии, чтобы он меньше думал о ней.

Но как контролировать Антония-консула? Во-первых, сохранив за собой диктаторство и оставив надежного заместителя, чтобы тот мог держать в узде как Италию, так и Рим. Марк Антоний, естественно, таким заместителем никогда больше не станет. Лепид справился бы, но Лепид жаждет получить губернаторский пост. Значит, замещать Цезаря будет Кальвин. Во-вторых, следует проследить, чтобы Антоний стал младшим консулом. Старшим консулом до отъезда побудет сам Цезарь. А после передаст старшее консульство человеку, которому Антоний не нравится. Человеку, который с большим удовольствием будет держать Антония в рамках, пока тот не поедет проконсулом в Македонию. На эту работу годился только один кандидат — Публий Корнелий Долабелла.

Ни в Италии, ни в Италийской Галлии не останется опытных легионов. Профессиональные легионы, не взятые на войну, пойдут в провинции, а в доальпийских пределах военное присутствие ограничится рекрутами, нуждающимися в длительном обучении. Секст Помпей, находясь в Испании, проводит время в спорах с римским ритором Карринатом и вовсе не собирается тому уступать. Будучи в одиночестве, он не представляет большой угрозы, но тем не менее в обеих Испаниях следует обеспечить сильное губернаторство, как и во всех Галлиях. То есть направить туда людей, которым Цезарь может доверять и которым не нравится Марк Антоний.

Время летело так быстро, что Цезарь прибыл на место, не успев все обдумать. Ибо надо было решить еще один вопрос, настоятельный, безотлагательный, определяющий то, что следует написать в завещании. Вот почему он не поехал прямиком в Рим, а остановился в двадцати милях от городских стен. Ему требовалось уединиться, чтобы основательно поломать голову в тишине.

У Цезарей всегда были поместья в Лации, но это он купил у Фульвии, когда та стала продавать имущество, чтобы оплатить долги своего третьего мужа. Она наследовала эту виллу от Публия Клодия. Архитектурное чудо, оставшееся незавершенным, потому что его убили, когда он возвращался со стройки. Фульвия с той поры возненавидела эту виллу и отказалась ее достраивать. Но Цезарь, ее новый хозяин, закончил строительство. Вилла располагалась в окрестностях горы Альбан, невдалеке от Ланувия и от Аппиевой дороги. Она стояла на крутом склоне, и с ее лоджии открывался захватывающий вид на Латинскую равнину и туманные дали Тусканского моря. Отсюда можно было любоваться потрясающими закатами во время извержений Этны, насыщающих воздух дымом. Иногда к Этне присоединялся и остров Вулкана, что происходило все чаще. Варрон, эксперт по природным явлениям, настаивал, что в цепи италийских вулканов назревает нешуточный катаклизм, ибо огненные поля за Путеолами и Неаполем сделались очень активны.

Кто, кто, кто? Кто будет наследником Цезаря?

Странно, но он отбросил кандидатуру Антония еще в Нарбоне, как только увидел его во дворе губернаторского дворца. Хотя физические излишества так и не смогли разрушить тело Антония с его мощной грудью, огромными плечами и руками, плоским животом, выпуклыми бедрами и сильными икрами, но когда Цезарь взглянул на освещенного заходящим солнцем атлета, он увидел ужасные признаки внутреннего разложения, моральной эрозии и выветривания эмоций. Слишком много распутства, да, слишком много беспокойства о долгах, слишком много амбиций при слишком мизерной толике здравого смысле.

Квинт Педий отличный человек, но всегда останется только всадником из Кампании. И его сыновья словно отлиты по той же форме. Ни один из них не выглядел и не вел себя как патриций из рода Юлиев, хотя матерью их была патрицианка Валерия Мессала. И молодого Луция Пинария нельзя назвать перспективным — Пинарии, когда-то влиятельные аристократы, давно потеряли силу. Сестра Цезаря Юлия-старшая вышла замуж за деда Пинария, прожигателя жизни, который вскоре умер. Сытый по горло тем, что женский выбор обычно падает на плохих кандидатов в мужья, Цезарь выдал ее за отца Квинта Педия, против чего она сперва возражала, но потом поняла, как удобно быть любимой женой богатого старика. Юлии-младшей тоже не разрешили самой выбрать мужа. Цезарь, юный paterfamilias, нашел ей очень богатого латинского всадника из Ариции, Марка Атия Бальба, и она родила от него сына и дочь, ту самую Атию, которая сначала вышла замуж за Гая Октавия из Велитр, а потом за знаменитого Филиппа. Брат Атии умер бездетным.

Наконец осталось выбрать между Децимом Юнием Брутом Альбиной и Гаем Октавием.

Децим Брут был в расцвете сил и не сделал ни одного неверного шага. Блестяще воевал в Длинноволосой Галлии, как на суше, так и на море. Очень хорошо выполнял обязанности претора в суде по делам об убийствах. Единственное, за что Цезарь осуждал его, была излишняя жестокость при подавлении восстания белловаков во время губернаторства Децима в Длинноволосой Галлии. Но он принял объяснения Децима, что белловаки ударили по нему всеми силами, думая, что, кто бы ни стал губернатором после отъезда Цезаря, он все равно будет слабее, чем Цезарь.

Децима скоро надо делать консулом. Цезарь не хотел брать его с собой на Восток, но совсем по другим причинам, чем Антония. Ему нужен человек за спиной, на которого можно полностью положиться. Побыв консулом, Децим Брут поедет в Италийскую Галлию, из всех провинций имеющую наибольшее стратегическое значение для Италии и для Рима.

Гаю Октавию в конце сентября исполнится восемнадцать, и он полюбил этого парня. Но мешают юность, болезнь. Продолжительный разговор с Хапд-эфане уменьшил страхи Цезаря. Он надеялся, что астма пройдет, ведь у Октавия почти не было приступов и в Испании, и по дороге домой. Потому, сказал Хапд-эфане, что Октавий чувствует себя в безопасности рядом с двоюродным дедом. Пока Цезарь — часть мира Октавия, он будет хорошо себя чувствовать, даже во время восточной кампании.

Но наследник Цезаря вступит в права после смерти Цезаря, когда того не будет рядом. А смерть, думал Цезарь, уже не за горами, если Катбад, главный друид галлов, был прав. Он предсказал, что Цезарь не доживет до глубокой старости и умрет в расцвете сил. А Цезарю уже пятьдесят пять, и «цвести» ему оставалось от силы лет десять…

Он закрыл глаза и попытался представить их лица.

Децим Брут, весь такой светлый и словно бы блеклый. Но, приглядевшись, обнаруживаешь холодные умные глаза и волевой сильный рот человека, с которым нельзя не считаться. Против лишь то, что его мать слыла fellatrix. Да, все Семпронии Тудитани известны распутством, и о Дециме Бруте он тоже слыхал кое-что.

У Гая Октавия александровское лицо. Немного женское, слишком изящное. Слишком длинные для мужчины волосы, которые он отрастил, чтобы прикрыть торчащие уши. Но глаза проницательные, рот с подбородком сильные, волевые. Против него только астма.

Цезарь, Цезарь, решай же, решай!

Что говорил Луций? Что-то довольно дельное. Вроде того, что удача Цезаря накрепко связана с самим Цезарем, что она — это все, во что Цезарю надо верить.

— Пусть решит жребий! — сказал он по-гречески второй раз в жизни.

Первый раз он произнес эти слова, когда переходил Рубикон.

Цезарь придвинул к себе лист бумаги, обмакнул тростниковое перо в чернильницу и стал писать.

VIII