Цикл «Владыки Рима». Книги 5-7 — страница 146 из 172

НАСЛЕДНИК ЦЕЗАРЯАпрель — декабрь 44 г. до P. X

1

Легаты, военные трибуны и префекты всех рангов, даже контуберналы, если они были из влиятельных семей или сумели каким-то образом отличиться, не подвергались ограничениям или наказаниям, накладываемым на рядовых солдат и центурионов. Например, они имели право покидать военную службу в любое время.

Таким образом, прибыв в Аполлонию в начале марта, Гай Октавий, Марк Агриппа и Квинт Сальвидиен не обязаны были жить в огромных палаточных лагерях, которые длинной цепью уходили на север от Аполлонии вплоть до Диррахия. Пятнадцать легионов, набранных Цезарем для новой кампании, занимались своими обыденными делами, не обращая никакого внимания на аристократов, которым потом предстояло взять на себя командование в боях, иногда чисто номинальное. Помимо боев, эти две касты редко где соприкасались.

Для Октавия и Агриппы расквартировка не являлась проблемой. Они пошли в дом, назначенный Аполлонией Цезарю, и поселились в небольшой, довольно неудобной комнате. Бедный Сальвидиен, будучи на восемь лет старше приятелей, но не зная своих обязанностей и даже своего ранга, поскольку Цезарь этого еще не определил, сообщил о своем прибытии генерал-квартирмейстеру Публию Вентидию. Тот отвел ему комнату в доме, арендованном для младших военных трибунов, то есть офицеров достаточно перспективных, но еще недостаточно взрослых, чтобы носить это звание без приставки. Трудность состояла в том, что в комнате уже находился жилец, тоже младший военный трибун Гай Меценат. Этот Гай пошел к Вентидию и заявил, что не хочет делить свою комнату с кем бы то ни было, а особенно с выходцем из Пицена.

Пятидесятилетний Вентидий тоже являлся выходцем из Пицена, и его собственная история была намного более унизительной, чем история Сальвидиена. Еще совсем юнцом он, как пленник, принимал участие в триумфальном параде отца Помпея Великого, отмечавшего свои победы над италийцами в Италийской войне. Дальнейшая жизнь сироты также не была сладкой, и только брак с богатой вдовой из плодородной области Розея дал ему шанс всплыть наверх. Поскольку Розея славилась лучшими в мире мулами, он тоже занялся их выведением. Выращивал армейских мулов и продавал генералам, таким как Помпей Великий. Отсюда и его презрительное прозвище Мулион, «погонщик мулов». Без образования и хорошей родословной он все же мечтал стать командиром. Знал за собой такие способности. Но мечтания казались несбыточными, пока Цезарь не перешел Рубикон. К тому времени он уже хорошо знал Вентидия. Вентидий встал на сторону Цезаря и принялся ждать. К сожалению, Цезарь предпочел сделать его квартирмейстером. Как человек педантичный и добросовестный, Вентидий хорошо справлялся с работой, будь это устройство жилья для младших военных трибунов, раздача еды либо обеспечение легионов техникой или вооружением. Но в душе он все-таки надеялся стать подлинным генералом. И был уже совсем близок к заветной цели. Цезарь обещал ему преторство в следующем году, а преторы командовали армиями и не служили квартирмейстерами.

Вполне понятно, почему Вентидий не повел и бровью, когда богатый, привилегированный Гай Меценат пришел жаловаться, что жалкий мужлан из Пицена вселяется в его комнату.

— Ответ прост, Меценат, — сказал он. — Сделай то же, что делают в подобных случаях остальные. Арендуй себе дом за свой счет.

— Ты думаешь, я не сделал бы этого, если бы было что арендовать? — рассердился Меценат. — Мои слуги живут в сарае!

— Какая жалость, — жестко ответил Вентидий.

Реакция Мецената на такое отсутствие понимания была типичной для богатого, привилегированного молодого человека. Не впустить Сальвидиена он не мог, но и стеснять себя не захотел.

— В результате я занимаю пятую часть комнаты, достаточно большой для двух обычных трибунов, — пожаловался Сальвидиен Октавию и Агриппе.

— Я удивляюсь, что ты не задвинул его на его половину и не посоветовал ему проглотить это, — сказал Агриппа.

— Если я это сделаю, он обратится в высший офицерский совет и обвинит меня в нарушении порядка, а я не хочу заслужить репутацию скандалиста. Вы не видели этого Мецената. Пижон с большими связями, — сказал Сальвидиен.

— Меценат, — задумчиво произнес Октавий. — Необычное имя. Звучит так, словно он из этрусков. Интересно было бы посмотреть на него.

— Замечательная идея, — оживился Агриппа. — Пошли.

— Нет, — возразил Октавий. — Я лучше сделаю это один. А вы пока можете устроить междусобойчик или соорудить небольшой пикничок.

Итак, Гай Октавий вошел в комнату в одном из зданий для младших военных трибунов. Гай Меценат, который что-то писал, недовольно поднял голову.

Четыре пятых пространства было занято его мебелью. Хорошая кровать с перьевым матрацем, портативный ящик с отделениями для свитков и для бумаг, ореховый рабочий стол с весьма неплохой инкрустацией, такое же кресло, ложе и низкий обеденный стол, консольный столик для вина, воды и закусок, походная кровать для личного слуги и дюжина больших деревянных, обитых железом сундуков.

Владелец всего этого хаоса, Меценат, был явно человеком не военного типа: маленького роста, толстый, с обыкновенным лицом, одет в тунику из дорогой узорчатой шерсти, на ногах фетровые шлепанцы. Темные, искусно постриженные волосы, темные глаза, влажные красные губы, постоянно надутые.

— Приветствую, — сказал Октавий, садясь на сундук.

Одного взгляда было достаточно, чтобы Гай Меценат понял, что перед ним равный ему. Он встал, приветливо улыбаясь.

— Приветствую. Я — Гай Меценат.

— А я — Гай Октавий.

— Из консулярской семьи Октавиев?

— Семья та же, да, но другая ветвь. Мой отец умер претором, когда мне было четыре года.

— Вина? — предложил Меценат.

— Благодарю, нет. Я не пью вина.

— Извини, я не могу предложить тебе кресло, я вынужден был его вынести, чтобы освободить место для одного мужика из Пицена.

— Ты имеешь в виду Квинта Сальвидиена?

— Да, его. Тьфу! — Меценат состроил презрительную гримасу. — Денег нет, слуга только один. Он даже не сможет вложить свою долю в приличный совместный стол.

— Цезарь очень ценит его, — как бы вскользь заметил Октавий.

— Это пиценское ничтожество? Чепуха!

— Внешность бывает обманчива. Сальвидиен командовал кавалерийской атакой при Мунде и завоевал девять золотых фалер. Когда мы двинемся в поход, Цезарь возьмет его в свой штат.

«Как приятно обладать информацией», — подумал Октавий, кладя ногу на ногу и обхватывая руками колено.

— Ты уже участвовал в сражениях? — любезно спросил он.

Меценат покраснел.

— В Сирии я был контуберналом у Марка Бибула, — ответил он.

— О, ты республиканец!

— Нет. Просто Бибул был другом моего отца. Мы решили, — холодно добавил Меценат, — не принимать участия в гражданской войне, поэтому я возвратился из Сирии домой в Арретий. Но теперь, когда Рим стал спокойнее, я намерен сделать карьеру государственного деятеля. Мой отец посчитал… э-э… политически правильным, если я поначалу наберусь военного опыта в войне с иноземцами. Поэтому я здесь, в армии, — беззаботно закончил он.

— Но ты неудачно начал, — сказал Октавий.

— Неудачно?

— Цезарь не Бибул. В его армии ранг стоит мало. Даже старшие легаты, например его племянник Квинт Педий, не пребывают в такой роскоши, какой ты себя окружил. Готов поспорить, что у тебя здесь имеется и конюшня. Но поскольку Цезарь ходит пешком, пешком ходят и все остальные, включая его окружение. Один конь для сражения — это обязательно, но два или больше вызовут осуждение, как и большая повозка, полная личных вещей.

Взгляд влажных глаз, устремленных на этого более чем необычного юношу, выразил крайнюю степень смущения. Меценат налился краской.

— Но я — Меценат из Арретия! Моя родословная обязывает меня подчеркивать мой статус!

— Но не в армии Цезаря. Посмотри на его родословную.

— Да кто ты такой, чтобы меня поучать?

— Друг, — ответил Октавий. — Который очень хочет, чтобы ты правильно начал свою службу. Если Вентидий решил, что ты и Сальвидиен должны делить одну комнату, тебе придется делить ее с ним многие месяцы. Единственная причина, почему Сальвидиен не вышиб из тебя душу, кроется в том, что ему до начала кампании очень не хочется получить репутацию скандалиста. Подумай об этом, Меценат. После пары сражений мнение Цезаря о Сальвидиене возрастет многократно. А когда это случится, он с удовольствием вышибет из тебя душу. Может быть, твоя мирная внешность и скрывает воина-льва, но я в этом сомневаюсь.

— Что ты знаешь? Ты же еще мальчишка!

— Правильно, но я знаю, каков Цезарь как генерал и как человек. Видишь ли, я был с ним в Испании.

— Как контубернал?

— Именно. А также как человек, знающий свое место. Однако я бы хотел, чтобы в нашем маленьком уголке кампании Цезаря царил мир, а это значит, что тебе и Сальвидиену придется поладить. Мы хорошо относимся к Сальвидиену. А ты — избалованный сноб, — добродушно заметил Октавий, — но почему-то ты мне понравился. — Он махнул рукой в сторону сотен свитков. — Как я вижу, ты литератор, не воин. Я бы посоветовал тебе обратиться к Цезарю, когда он прибудет, и попросить, чтобы он сделал тебя одним из своих личных помощников-секретарей. Гая Требатия у него теперь нет, поэтому у тебя появляется шанс состояться как литератору. С помощью Цезаря, разумеется, а?

— Кто ты? — глухо спросил Меценат.

— Друг, — с улыбкой повторил Октавий и встал. — Подумай о том, что я сказал. Это хороший совет. Не позволяй твоему богатству и образованию восстановить тебя против таких, как Сальвидиен. Риму нужны разные люди, и Рим только выиграет, если разные типы людей будут терпимы к причудам и нравам друг друга. Отошли обратно в Арретий все, кроме рукописей и книг, отдай Сальвидиену половину комнаты и не живи в армии Цезаря как сибарит. Он, конечно, не столь строг, как Гай Марий, но все-таки строг.

Кивок — и он ушел.

Когда к Меценату вернулась способность дышать, он посмотрел сквозь слезы на свою мебель. Несколько капель упали с ресниц на удобную и большую кровать. Но Гай Меценат не был дураком. Он сразу почувствовал, что этот красивый парень обладает над людьми странной властью. Без высокомерия, без надменности, без холодности. Ни малейшего намека на флирт, хотя он отлично все разглядел. Понял, что Гай Меценат любит не только женщин, но и мужчин. Он понял это не по словам и не по глазам, но по каким-то неуловимым приметам, он безошибочно определил, что главная причина, по какой Меценат отвергает общество Сальвидиена, состоит прежде всего в необходимости время от времени уединяться, и отнюдь не всегда из склонности к литературным трудам. Что ж, в этой кампании придется ограничиться женщинами — и только.

И когда несколько часов спустя Сальвидиен вернулся, комнату уже освободили от мебели, а Гай Меценат сидел за простым складным столом, и его широкая задница покоилась на складном стуле.

Он протянул руку с ухоженными ногтями.

— Мои извинения, дорогой Квинт Сальвидиен. Если двоим суждено делить много месяцев один кров, то им лучше ладить друг с другом. Я люблю удобства, но я не дурак. Если я буду мешать тебе, скажи мне. Я буду поступать так же.

— Я принимаю твои извинения, — сказал Сальвидиен, который тоже понимал некоторые вещи в людском поведении. — Октавий приходил сюда?

— Кто он? — спросил Меценат.

— Племянник Цезаря. Он тебе приказал?

— О нет, — сказал Меценат. — Это не его стиль.

Тот факт, что Цезарь не прибыл в Аполлонию к концу марта, все объяснили экваториальными штормами. Все сошлись на том, что он застрял в Брундизии.

В апрельские календы Вентидий послал за Гаем Октавием.

— Это привез тебе специальный курьер, — сказал он осуждающе.

В перечне приоритетов Вентидия простым кадетам не полагалось получать почту таким образом.

Октавий взял свиток с печатью Филиппа, и в нем ворохнулось тревожное чувство, не имевшее отношения ни к его матери, ни к сестре. С побелевшим лицом он без разрешения опустился в кресло, стоящее возле стола, и так беспомощно посмотрел на «погонщика мулов», что Вентидий решил промолчать.

— Извини, ноги что-то не держат, — сказал Октавий, облизывая пересохшие губы. — Можно, я распечатаю его здесь?

— Валяй. Наверное, там ничего серьезного, — угрюмо сказал Вентидий.

— Нет, это плохие вести о Цезаре.

Октавий сломал печать, развернул один лист и с трудом вгляделся в него. Закончив читать, он, не поднимая головы, бросил бумагу на стол.

— Цезарь мертв, его убили.

«Он знал это, еще не открыв письма», — подумал Вентидий, хватая бумагу. Шевеля губами и не веря глазам, он прочитал письмо и, оцепенев от ужаса, уставился на Октавия.

— Но почему именно тебе присылают такое важное сообщение? И как ты узнал, о чем пойдет речь? Ты ясновидящий?

— Раньше такого никогда не было, Публий Вентидий. Я сам не понимаю, как я узнал.

— О Юпитер! Что теперь с нами будет? И почему эту весть не доставили мне или Рабирию Постуму?

На его глазах появились слезы. Он закрыл лицо руками, заплакал.

Октавий поднялся. В его дыхании вдруг появился присвист.

— Я должен возвратиться в Италию. Мой отчим ждет меня в Брундизии. Мне очень неловко, что первым об этом известили меня, но, может быть, официальные извещения еще не рассылались. Или задержались в дороге.

— Цезарь мертв! — глухо произнес Вентидий. — Цезарь мертв! Мир рухнул.

Октавий вышел из здания и пошел к причалу. Идти было недалеко, но шел он с трудом. Такого с ним уже много месяцев не случалось. «Успокойся, Октавий, астма сейчас тебе не нужна! Цезарь мертв, и мир рушится. Я должен знать все и как можно скорее, я не могу слечь здесь, в Аполлонии».

— Сегодня я уезжаю в Брундизий, — спустя час сказал он Агриппе, Сальвидиену и Меценату. — Цезаря убили. Кто хочет ехать со мной, может ехать. Я нанял достаточно большую лодку. Поход в Сирию отменяется.

— Я поеду с тобой, — сразу сказал Агриппа и, кликнув слугу, ушел паковать свой единственный дорожный сундук.

— Мы с Меценатом не можем сейчас уехать, — сказал Сальвидиен. — У нас будет работа, если армию решат распустить. Может быть, мы встретимся в Риме.

Сальвидиен и Меценат смотрели на Октавия, словно на незнакомого человека. Вокруг рта синева, в груди свист, но сам он был абсолютно спокоен.

— У меня нет времени повидаться с Эпидием и другими моими учителями, — сказал он, протягивая толстый кошелек. — Вот, Меценат, передай это Эпидию и скажи ему, чтобы он всех и все привез в Рим.

— Приближается шторм, — с тревогой сказал Меценат.

— Штормы никогда не останавливали Цезаря. Почему они должны остановить меня?

— Ты нездоров, — смело заметил Меценат, — вот почему.

— На море или в Аполлонии — все равно я буду нездоров, но болезнь не остановила бы Цезаря, и она не остановит меня.

Он ушел проверить, как пакуют его сундук, оставив Сальвидиена и Мецената в недоумении смотреть друг на друга.

— Он слишком спокоен, — сказал Меценат.

— Может быть, — задумчиво заметил Сальвидиен, — в нем больше от его дяди, чем кажется на первый взгляд.

— О, это я понял, как только увидел его. Но нервы Октавия как туго натянутые канаты, которые держат его, не давая упасть. Цезарю это не было свойственно, если судить по историческим книгам. Ужасно думать, Квинт, что теперь все сведения о нем мы будем черпать лишь в этих трудах.

— Тебе нехорошо, — сказал Агриппа, когда они шли к причалу.

Поднимался ветер.

— Это запретная тема. У меня есть ты, и этого достаточно.

— Кто посмел убить Цезаря?

— Наследники Бибула, Катона и boni, я думаю. Они не избегнут наказания. — Его голос стал тихим, почти неслышным. — Клянусь Солом Индигесом, Теллус и Либером Патером, что я потребую возмездия!

Открытая лодка вышла в неспокойное море — и Агриппа оказался нянькой Октавия, ибо Скилак, его личный слуга, слег от морской болезни раньше, чем хозяин. По мнению Агриппы, Скилак пусть умирает, но Октавий — нет. Приступы тошноты перемежались приступами астмы, лицо Октавия становилось серо-багровым, и Агриппе казалось, что он вот-вот умрет. Но у них не было другого выбора, кроме как идти на запад, в Италию. Ветер и волны гнали их к ней. Октавий не был беспокойным или требовательным пациентом. Он просто лежал на дне лодки, на доске, оберегавшей его от контакта с застоявшейся, хлюпающей под ним водой. Самое большее, что Агриппа мог сделать, — это придерживать голову друга в повернутом набок положении, чтобы тот не задохнулся, втянув в себя рвотную массу — практически чистую и прозрачную слизь.

Агриппа почему-то чувствовал, что этот болезненный паренек, которого он лишь на несколько месяцев старше, вовсе не собирается умирать или кануть в безвестие даже теперь, когда его всемогущего родича и покровителя уже нет и некому проталкивать его наверх. Придет день, и возмужавший Октавий приобретет в Риме власть гораздо большую, чем обладали старшие члены его семьи. «Он станет видным сенатором, и ему понадобятся воины, такие как Сальвидиен и я. Ему также понадобятся сведущие канцеляристы, такие как, например, Меценат, и нам следует быть возле него, что бы ни случилось. Все те годы, что должны пробежать от сегодняшнего дня и до того времени, когда Гай Октавий поднимется на ноги. Меценат слишком знатен для вхождения в чью-либо клиентуру, но как только Октавий поправится, я спрошу у него, нельзя ли мне стать его первым клиентом, и дам совет сделать Сальвидиена вторым».

Когда Октавий попытался сесть, Агриппа взял друга на руки и перенес туда, куда указал слабый жест. Там ему легче дышалось, а сагум защищал его от дождя и от пены. «По крайней мере, — думал Агриппа, — плавание будет недолгим. Мы доберемся до Италии скорее, чем думаем, и как только окажемся на твердой земле, его астма пройдет. Ну, не астма, так морская болезнь непременно уймется. Астма? Что за редкостная хвороба? Кто-нибудь прежде хоть что-нибудь слышал о ней?»

Но высадка на твердую землю не принесла много радости. Шторм отнес их в Барий, на шестьдесят миль севернее Брундизия.

Развязав кошелек Октавия — своих денег у него не было, — Агриппа заплатил владельцу лодки и перенес друга на берег. Скилак семенил за ним, поддерживаемый слугой Агриппы Формионом, который, с точки зрения Агриппы, представлял собой нечто среднее между абсолютной бедностью и некоторой претензией на элегантность.

— Найми две двуколки, и мы сразу же отправимся в Брундизий, — сказал Октавий.

Сойдя на берег, он стал выглядеть гораздо лучше.

— Завтра, — твердо сказал Агриппа.

— День только начался. Сегодня, Агриппа, и никаких возражений.

Во время путешествия по незнакомой Мунициевой дороге астма чуть отпустила, хотя оба мула, запряженные в его коляску, линяли. Но Октавий отказывался останавливаться где-либо дольше, чем требовалось для смены мулов. В результате они уже к ночи прибыли в дом Авла Плавтия.

— Филипп не смог приехать, ему нельзя оставить Рим, — объяснил Плавтий, показывая Агриппе, куда положить Октавия, — но он прислал срочной почтой письмо, и Атия тоже.

Октавий полулежал на подушках на удобной кушетке. Дышать становилось все легче и легче. Он протянул руку Агриппе.

— Видишь? — спросил он, улыбаясь, как Цезарь. — Я знал, что с Марком Агриппой мне бояться нечего. Спасибо тебе.

— Когда вы ели последний раз? — спросил Плавтий.

— В Аполлонии, — ответил голодный Агриппа.

— Где письма? — требовательно спросил Октавий, больше жаждавший новостей, чем еды.

— Дайте их ему, ради его же покоя, — взмолился Агриппа, хорошо изучивший нрав своего будущего патрона. — Он сможет одновременно и есть, и читать.

Письмо Филиппа было длиннее, чем депеша, посланная им в Аполлонию. В нем перечислялись имена всех освободителей и сообщалось, что Цезарь назвал Гая Октавия своим наследником и усыновил его в своем завещании.

Не могу понять, почему Антоний так терпим к этим мерзавцам, не говоря уже о том, что это кажется скрытым одобрением их акции с его стороны. Он объявил общую амнистию. И хотя Брут и Кассий еще не возобновили своей преторской деятельности, поговаривают, что это не за горами. Сам же я думаю, что они бы давно вернулись к работе, если бы не человек, вот уже три дня регулярно появляющийся на месте сожжения Цезаря. Он называет себя Гаем Аматием и настаивает на том, что приходится внуком Гаю Марию. Мужлан мужланом, однако талант оратора у него налицо.

Сначала он объявил толпе (она продолжает собираться на Форуме каждый день), что освободители — тяжкие преступники и должны быть убиты. Его гнев направлен на Брута, Кассия и Децима Брута больше, чем на других, хотя я лично считаю, что зачинщик всему — Гай Требоний. Он не участвовал в убийстве лично, но руководство, несомненно, его. В первый раз Аматию удалось подогреть толпу так, что она, как и в день похорон, начала требовать крови. Его второе появление было еще эффективнее, толпа стала закипать.

Но вчерашнее, третье появление Аматия превзошло два других. Он объявил Марка Антония соучастником преступления! Сказал, что тот заранее заключил с освободителями соглашение (странно, Антоний употребил это слово и сам).

Антоний публично хлопал освободителей по плечам и хвалил их. Они расхаживают по городу совершенно свободно, как птицы. Но они убили Цезаря. Антоний, Брут и Кассий — одна шайка. Неужели народ не видит это и многое другое? Короче, римская чернь теперь вне себя.

Я уезжаю на свою виллу в Неаполь, где встречу тебя. По слухам, некоторые освободители решили покинуть Италию. Гай Аматий их сильно перепугал. Кимбр, Стай Мурк, Требоний и Децим Брут спешно уехали в свои провинции.

Сенат собирался, чтобы обсудить дела провинций. Брут и Кассий появились в надежде услышать, в какую из них каждый поедет на будущий год. Однако Антоний упомянул только о Македонии, которую он избрал для себя, и о Сирии как о провинции Долабеллы. Ни слова о запланированной Цезарем войне против парфян. Антоний лишь настоял на том, чтобы шесть отборных легионов, стоящих лагерем в Западной Македонии, перешли в его ведение. Зачем? Для войны с Буребистой и даками? Этого он не сказал. Думаю, он просто обеспечивает свою безопасность на случай новой гражданской войны. Относительно девяти других легионов никаких решений принято не было. В Италию их, по крайней мере, не отозвали.

Сенат при пособничестве и подстрекательстве Цицерона, который, как только не стало Цезаря, занял там свое место, сейчас решает, что делать с законами Цезаря. Это трагедия. Бессмыслица. Почтенные отцы напоминают ребенка, который кромсает почти сшитое матерью платье, чтобы скроить из него рукава для тоги.

Прежде чем закончить письмо, я должен упомянуть еще об одной вещи — о твоем наследстве, Октавий. Умоляю тебя, откажись от него! Приди к соглашению с наследниками одной восьмой части, раздели имущество более справедливо и отвергни усыновление. Принять наследство — значит укоротить свою жизнь. Затесавшись между Антонием, освободителями и Долабеллой, ты не протянешь и года. Тебе восемнадцать, они тебя сокрушат. Антоний в ярости, его даже не упомянули в завещании, и все это по вине какого-то там мальчишки. Я не утверждаю, что он участвовал в заговоре против Цезаря, ибо тому нет доказательств, но я говорю, что у него мало совести и совсем нет морали. Увидев тебя, я ожидаю услышать, что Цезарю ты не наследник. Я хочу, чтобы ты встретил старость, Октавий.

Октавий положил письмо, продолжая жадно жевать ножку курицы. Спасибо всем богам, астма наконец-то проходит. Он чувствовал себя удивительно бодрым, способным справиться с любыми проблемами.

— Я — наследник Цезаря, — объявил он Плавтию и Агриппе.

Поглощавший обильную еду так, словно она была в его жизни последней, Агриппа замер, глаза его под выпуклым лбом с густыми бровями засияли. Плавтий, который, очевидно, уже знал обо всем, был угрюм.

— Наследник Цезаря. Что это значит? — спросил Агриппа.

— Это значит, — ответил Плавтий, — что Гай Октавий наследует все деньги и имущество Цезаря, что он будет безумно богат. Но Марк Антоний ожидал, что наследником будет он, и это ему не понравилось.

— Цезарь усыновил меня. Я больше не Гай Октавий. Я — Гай Юлий Цезарь-сын.

Произнося это, Октавий как будто раздался в плечах, глаза лучились энергией, он улыбался.

— Плавтий не сказал, что, как сын Цезаря, я наследую также его огромное политическое влияние и его клиентуру. А это по крайней мере четверть Италии и почти вся Италийская Галлия, потому что к Цезарю перешла и вся клиентура Помпея Магна. Теперь все эти люди станут моими клиентами — моими законными сторонниками, давшими клятву исполнять мои приказания.

— Вот почему твой отчим не хочет, чтобы ты принял это ужасное наследство! — воскликнул Плавтий.

— Но ты примешь? — усмехнулся Агриппа.

— Конечно приму. Цезарь верил в меня, Агриппа! Передавая мне свое имя, Цезарь хотел сказать, что считает меня достаточно состоятельным, чтобы продолжить его усилия и поставить на ноги Рим. Он знал, что я не смогу наследовать его военный плащ, но для него это значило меньше, чем судьба Рима.

— Это же смертный приговор, — простонал Плавтий.

— Имя Цезаря никогда не умрет, я позабочусь об этом.

— Не надо, Октавий! — взмолился Плавтий. — Пожалуйста, не надо!

— Цезарь верил в меня, — повторил Октавий. — Как я предам это доверие? На моем месте разве он отказался бы? Нет! И я тоже не откажусь.

Наследник Цезаря сломал печать на письме матери, взглянул на него и бросил в жаровню.

— Глупая, — вздохнул он. — Но она и всегда была глупой.

— Я думаю, она тоже умоляет тебя не принимать наследство? — спросил Агриппа, вновь возвращаясь к еде.

— Она говорит, что ей нужен живой сын. Ха! Я не намерен умирать, Агриппа, как бы сильно Антоний этого ни хотел. Хотя зачем это ему, понятия не имею. Неважно, как будет поделено имущество, раз он не наследник. Может быть, — продолжал Октавий, — мы неправильно судим о нем. Может быть, его главное желание — вовсе не деньги Цезаря, а его влияние и клиентура.

— Если ты не намерен умирать, тогда ешь, — сказал Агриппа. — Давай, Цезарь, ешь! Ты не крепкая, жилистая старая птица, как твой тезка, и в желудке у тебя вообще ничего пока нет. Ешь!

— Не называй его Цезарем! — тонким голосом воскликнул Плавтий. — Будучи усыновленным, он становится Гаем Октавианом, но не Цезарем, нет.

— А я буду называть его Цезарем, — упрямо ответил Агриппа.

— А я никогда, никогда не забуду, что первым человеком, который назвал меня Цезарем, был Марк Агриппа, — сказал наследник, ласково глядя на друга. — Ты будешь мне верным, да? До конца?

Агриппа принял протянутую ему руку.

— Буду, о Цезарь.

— Тогда ты возвысишься вместе со мной. Я клянусь тебе в этом. Ты станешь могущественным и знаменитым. Сможешь выбирать среди всех дщерей Рима.

— Вы еще очень молоды, чтобы понимать, на что вы идете! — в отчаянии ломая руки, проговорил Плавтий.

— Не так уж и молоды, — сказал Агриппа. — Я думаю, Цезарь знал, чего хочет. Он сделал свой выбор не зря.

Поскольку Агриппа был прав, Октавиан[4] принялся есть, стараясь не думать об удивительной перемене в своем положении. В данный момент его должна беспокоить лишь астма. Цезарь помог ему, сведя его с Хапд-эфане, а тот обрисовал эту хворь во всей ее неприглядности. Раньше ни один врач не откровенничал с ним. Теперь, чтобы выжить, ему придется следовать всем наставлениям Хапд-эфане. Исключить из рациона мед и клубнику, сдерживать свои эмоции, направляя их в позитивное русло. Пыль, цветочная пыльца, соломенная труха, шерсть животных, сильные запахи всегда будут провоцировать приступы. С этим ничего не поделаешь. Единственный выход — стараться избегать всего этого, что, собственно говоря, возможно далеко не всегда. И хорошим моряком он никогда не станет — из-за морской болезни. Он должен избавиться и от страха, что тоже непросто, ведь мать не переставая внедряла в него этот страх. «Наследник Цезаря не должен знать страха, ибо сам Цезарь не ведал его. Как я могу наследовать имя Цезаря и его безмерное dignitas, если буду стоять на публике с синим лицом, посвистывая, как меха в кузне? Но я преодолею свои страхи и свой недуг, ибо я должен. Хапд-эфане сказал, что надо делать зарядку. Плюс правильное питание и спокойствие. Но как наследнику Цезаря успокоить себя?»

Очень уставший, он лег спать сразу после поздней трапезы и спал крепко, без сновидений, а проснулся за два часа до рассвета, весьма довольный, что просторный дом Плавтия позволил ему и Агриппе поселиться отдельно. Чувствовал он себя лучше, дышал легко. Уловив звук, похожий на барабанную дробь, подошел к окну. Лил проливной дождь. Взглянув на небо, Октавиан увидел рваные тучи, гонимые по небу сильным стремительным ветром. Сегодня на улицах никого не будет, и еще долго не распогодится. Сегодня на улицах никого не будет, никогошеньки, никого…

Эта праздная мысль бесцельно плавала в его голове, пока не столкнулась с другой, гораздо более важной и почему-то не принятой во внимание. Судя по осведомленности Плавтия, все жители Брундизия уже знают, что он наследник Цезаря, и вся Италия наверняка тоже. Известие о смерти Цезаря разлетелось повсюду, как искры пожара, разумеется, вместе с новостью, что наследником Цезаря стал его восемнадцатилетний племянник. Это значит, что, куда бы он с этой поры ни пошел, все обязаны подчиняться ему, особенно когда он скажет, кто теперь Гай Юлий Цезарь. Но он ведь теперь и впрямь Гай Юлий Цезарь! Больше он никогда не назовет себя прежним именем, никогда. Разве что будет прибавлять к новому имени «сын». Что же касается Октавиана, вот лучший способ отличать друзей от врагов. Любой назвавший его Октавианом как бы распишется в том, что отказывается признать его новый статус.

Он стоял у окна, глядя, как струи дождя гнутся от ветра, словно толстые прутья. Его лицо мало что выражало, даже глаза. Но внутри выпуклого черепа, столь же большого, как у Цезаря и у Цицерона, работал мозг, и мысли в нем отнюдь не были хаотичными. Марку Антонию очень нужны деньги, но от Цезаря он ничего не получит. Содержимое казны, наверное, в безопасности, однако в сейфах Гая Оппия, главного банкира Брундизия и одного из самых верных сторонников Цезаря, лежит огромная сумма денег на войну с парфянами. Вероятно, около тридцати тысяч талантов серебра, судя по тому, что сказал Цезарь. Надо взять их с собой и не отсылать обратно в сенат, иначе с него потом ничего не получишь. Тридцать тысяч талантов — это семьсот пятьдесят миллионов сестерциев.

«Сколько талантов можно загрузить в одну из огромных повозок, которые я видел в Испании, если запрячь в нее десять волов? Здешние повозки тоже должны принадлежать Цезарю, лучшие и отменным образом оснащенные, от колесной мази до прочных, обитых галльским железом колес. Сколько поместится в такую повозку? Триста, четыреста, пятьсот талантов? Такие вещи Цезарь знал, а я не знаю. И с какой скоростью движется повозка, нагруженная до отказа?

Сначала я должен взять из хранилища деньги. Как? Без смущения. Войти и потребовать. В конце концов, я Гай Юлий Цезарь! Я сделаю это. Но даже если предположить, что мне удастся взять деньги, где их спрятать? Ну, это легко. В моих собственных поместьях в Сульмоне, владениях моего деда, отошедших к нему как трофейные после Италийской войны. Пользы от них только в лесоматериалах, отправляемых через Анкону на экспорт. Прикроем серебро слоем досок. Я сделаю это. Я должен!»

С лампой в руке он пошел в комнату Агриппы и разбудил его. Подобно всем воинам, Агриппа спал как убитый, но даже шепот мог его разбудить.

— Вставай, ты мне нужен.

Агриппа натянул тунику, пробежал гребнем по волосам, наклонился, чтобы зашнуровать ботинки, и состроил гримасу при звуке дождя.

— Сколько талантов может выдержать большая армейская повозка и сколько волов нужно, чтобы везти ее? — спросил Октавиан.

— Повозка Цезаря? Сто талантов, десять волов. Но многое зависит от того, как распределить груз. Чем он мельче и однороднее, тем больше грузить можно. Дороги и земля тоже имеют значение. Если бы я знал, что ты задумал, Цезарь, я мог бы сказать точнее.

— В Брундизии есть повозки и волы?

— Должны быть. Багаж все прибывает.

— Конечно! — Октавиан хлопнул себя по бедрам, досадуя на свою глупость. — Цезарь лично переправлял деньги из Рима, и транспорт его еще здесь, поскольку он лично переправлял бы их и дальше. Поэтому и волы, и повозки должны найтись. Отыщи их, Агриппа.

— Я могу спросить, сколько и зачем?

— Я забираю военные деньги Цезаря, прежде чем Антоний наложит на них лапу. Это деньги Рима, а он их присвоит и пустит на уплату долгов, чтобы делать другие. Когда найдешь повозки с волами, приведи их в Брундизий и отпусти возниц. Мы потом наймем новых. Поставь первую повозку у дома Оппия, рядом с банком. Я организую погрузку. Говори всем, что ты — квестор Цезаря.

Агриппа ушел, надев круглый плащ от дождя. Октавиан пошел завтракать с Авлом Плавтием.

— Марк Агриппа ушел, — сообщил он, напустив на себя больной вид.

— В такую погоду? — удивился Плавтий и фыркнул. — Не сомневаюсь, ищет бордель. Я надеюсь, ты будешь разумней.

— Словно астмы мне недостаточно, Авл Плавтий, у меня еще жутко разболелась голова. Я должен полежать в абсолютной тишине, если можно. Прошу прощения, что в такой ужасный день не смогу составить тебе компанию.

— Ничего, я устроюсь в кабинете и что-нибудь почитаю. Я и жену-то с детьми отправил в поместья, чтобы иметь возможность всласть почитать. Если так дальше пойдет, мне по начитанности уступит даже сам Луций Пизон. Да ты, я смотрю, ничего не ешь! — воскликнул Плавтий. — Ну ладно, ступай, Октавий.

Молодой человек шагнул в дождь. Жилые комнаты дома Плавтия окнами выходили в тупик, куда не доносился шум главных улиц. Если Плавтий погрузится в книгу, он ничего не услышит. «Фортуна мне помогает, — подумал Октавиан. — Погода самая подходящая, и, выходит, удача любит меня, она пребудет со мной и дальше. Брундизий привычен к длинным обозам и переброске армий».

Две когорты солдат стояли лагерем в поле, за городской чертой. Их составляли ветераны, еще не зачисленные в регулярные легионы. Те, что припозднились с повторной записью в армию или пришли издалека, не успев своевременно прибыть в Капую. Военный трибун, отвечающий за них, ушел, предоставив солдат себе, а в такую погоду, как эта, оставалось только играть в кости, в бабки, в разного рода настольные игры или просто болтать. С тех пор как десятый и двенадцатый взбунтовались, вино из армейского меню было исключено. Но эти люди в основе принадлежали к старому тринадцатому легиону и вернулись на службу только потому, что любили Цезаря и очень хотели принять участие в долгосрочной кампании против парфян. Его ужасная смерть явилась для них сильным ударом, они не знали, что теперь с ними будет.

Незнакомый с обустройством воинских лагерей человек небольшого роста, в плаще с капюшоном, вынужден был спросить у часовых, где живет primipilus центурион, и пошел вдоль рядов деревянных хижин. Дойдя до хижины размером поболее остальных, он постучал в дверь. Раздававшиеся внутри голоса смолкли. Дверь открылась. Перед Октавианом стоял высокий плотный мужчина в красной утепленной тунике. Еще одиннадцать человек сидели вокруг стола в точно таких же туниках, что означало, что здесь собрались все центурионы обеих когорт.

— Ужасная погода, — сказал открывший дверь. — Я — Марк Копоний. Чем могу служить?

Октавиан молча снял сагум. Он был в аккуратной кожаной кирасе и килте, с копной светлых, чуть увлажненных волос. Было в нем что-то, что заставило центурионов отреагировать на его появление. Сами не зная почему, они дружно встали.

— Я — наследник Цезаря, и мое имя — Гай Юлий Цезарь, — сказал Октавиан.

Большие серые глаза смотрели по-доброму, улыбка на тонких губах была им почему-то знакома. Вдруг все ахнули и вытянулись во фрунт.

— Юпитер! Как ты похож на него! — прошептал Копоний.

— Уменьшенная версия, — печально сказал Октавиан. — Но я надеюсь, что эта версия станет со временем больше.

— О, это ужасно, ужасно! — со слезами на глазах сказал другой центурион. — Что мы без него будем делать?

— Выполнять свой долг по отношению к Риму, — сухо сказал Октавиан. — И я здесь, чтобы просить вас выполнить этот долг.

— Мы выполним все, молодой Цезарь, все, — сказал Копоний.

— Мне нужно как можно скорее вывезти из Брундизия деньги, которые Цезарь привез сюда для финансирования парфянской войны. В Сирию мы не пойдем, это, надеюсь, вам ясно. Но пока консулы еще не решили, как поступить с легионами в Македонии, а также с вами, моя задача от имени Рима — забрать эти деньги. Мой адъютант, Марк Агриппа, собирает повозки и мулов, но мне нужны грузчики, а гражданским лицам я не доверяю. Ваши люди помогут мне погрузить деньги?

— С радостью, молодой Цезарь, с радостью! Нет ничего хуже, когда идет дождь и парням нечем заняться.

— Вы очень добры, — сказал Октавиан с улыбкой, так напоминавшей им улыбку Цезаря. — Я сейчас в Брундизии единственное должностное лицо, но мне не хочется, чтобы вы думали, что у меня есть полномочия на эту акцию, — их у меня нет. Поэтому я просто прошу, а не приказываю вам помочь мне.

— Если Цезарь сделал тебя своим наследником, молодой Цезарь, если он дал тебе свое имя, у тебя нет необходимости нас просить, — сказал Марк Копоний.

Тысяча людей под рукой — это не шутка. Повозки нагружали одновременно по нескольку штук. А было их всего шестьдесят. Цезарь придумал хитрый способ перевозки воинских средств — в монетах, не в слитках. Каждый талант, составлявший шесть тысяч двести пятьдесят денариев, был упакован в холщовый мешок с двумя ручками, чтобы его могли нести два солдата. Грузили быстро, пока лил дождь и все жители Брундизия сидели дома — даже эта обычно многолюдная улица была пуста. Нагруженные повозки одна за другой ехали к складу лесоматериалов. Там мешки прикрывали пилеными досками, чтобы все выглядело так, словно везут обычный лес.

— Очень хорошо мы придумали, — бодро сказал Колонию Октавиан, — потому что и на военный эскорт у меня нет полномочий. Мой адъютант нанимает возниц, но мы не скажем им, что на деле везем, поэтому они придут сюда только после того, как вы уйдете. — Он показал на ручную тележку, в которой лежали несколько небольших, но туго набитых холщовых мешков. — Это для тебя и твоих людей, Копоний. В знак благодарности за помощь. Если решите потратить малую толику на вино, ведите себя прилично. Если Цезарь сможет помочь вам каким-то образом в будущем, обращайтесь.

Итак, солдаты свезли ручную тележку в свой в лагерь и там узнали, что наследник Цезаря подарил по двести пятьдесят денариев каждому рядовому легионеру, по тысяче каждому центуриону и две тысячи Марку Колонию. Единицей счета являлся сестерций, но денарии было проще чеканить. По четыре сестерция в одной монете. Очень удобно и возить, и считать.

— Ты поверил во все это, Копоний? — весело спросил один центурион.

— За кого ты меня принимаешь, апулийская деревенщина? Я не знаю, что задумал молодой Цезарь, но он определенно сын своего отца. Никаких сомнений. И что бы он ни задумал, меня это не касается. Мы — ветераны Цезаря. Что до меня, то, во-первых, все, что молодой Цезарь делает, — правильно.

Он дотронулся указательным пальцем правой руки до кончика носа и подмигнул.

— А во-вторых, молчание — вот нужное слово, ребята. Если кто спросит, мы ничего не знаем, потому что кто же выходит на улицу в такой дождь.

Все одиннадцать голов согласно кивнули.

Итак, шестьдесят повозок выехали под проливным дождем на пустынную Мунициеву дорогу. Не доезжая до Бария, они свернули с дороги и поехали по твердой каменистой почве к Ларину. Марк Агриппа, одетый в гражданское платье, сопровождал драгоценные доски. Возницы шагали рядом с волами, а не посиживали поверх груза с вожжами в руках. Им за это хорошо заплатили, но не так много, чтобы вызвать у них любопытство. Они были рады получить работенку в такое слякотное время года. Брундизий — самая деловая гавань в Италии. Груз и армии прибывают и убывают.

Сам Октавиан покинул Брундизий спустя рыночный интервал и по Мунициевой дороге направился к Барию. Он еле нагнал повозки, двигавшиеся к Ларину с удивительной быстротой, особенно если учесть, что после Бария они ехали по бездорожью. Это Агриппа велел возчикам не останавливаться и ночами, когда светила луна.

— А что, сейчас земля ровная. Вот когда начнутся горы, будет труднее, — сказал он.

— Тогда поезжай вдоль берега, не забирая вглубь, пока не увидишь набитую колею в десяти милях севернее дороги к Сульмону. Там безопасно, но по другим дорогам не езди. Я поеду вперед, в свои земли, прослежу, чтобы на пути не было болтливых селян, и найду надежное укрытие для телег.

К счастью, болтливые селяне попадались весьма нечасто, ибо поместье располагалось в лесистой местности. Обнаружив, что Квинт Ноний, управляющий его отца, все еще продолжает вести дела и приглядывать за комфортабельной виллой, куда Атия летней порой возила подышать горным воздухом своего болезненного сынка, Октавиан решил, что повозки лучше всего спрятать на старой вырубке в нескольких милях от этой виллы. Ноний сказал, что заготовка леса теперь проводится в другом месте и что люди туда не заглядывают, опасаясь весьма расплодившихся волков и медведей.

Октавиан с удивлением понял, что даже здесь все уже знают, что Цезарь убит и что Гай Октавий его наследник. Этот факт очень порадовал Нония, который любил спокойного больного мальчика и его беспокойную мать. Но почти никто из местных жителей не знал, кому на деле принадлежат близлежащие лесные угодья, и они прозывались «лесами Папия» по имени первого их владельца.

— Повозки принадлежат Цезарю, но люди, которые не имеют на них права, будут везде их искать. Поэтому никто не должен знать, что они здесь, в лесах Папия, — объяснил Нонию Октавиан. — Время от времени я буду присылать за одной-двумя повозками Марка Агриппу. Когда он прибудет, ты познакомишься с ним. Располагай волами как хочешь, но всегда имей под рукой двадцать мулов. К счастью, волы тащат бревна в Анкону, так что увеличение их числа никого тут не удивит. Это важно, Ноний, действительно важно. От молчания, твоего и твоих близких, зависит сейчас моя жизнь.

— Не беспокойся, маленький Гай, — сказал старый слуга. — Я за всем присмотрю.

Зная, что Ноний всегда держит слово, Октавиан вернулся на перекресток Минуциевой и Аппиевой дорог. Он поехал по Аппиевой дороге, направляясь в Неаполь, куда прибыл в конце апреля и где нашел Филиппа и свою мать в состоянии крайней тревоги.

— Где ты был? — воскликнула Атия, прижимая сына к груди и орошая слезами его тунику.

— Лежал с астмой в какой-то захудалой гостинице на Минуциевой дороге, — объяснил Октавиан, с еле скрываемым раздражением высвобождаясь из материнских объятий. — Нет-нет, отпусти меня, теперь со мной все хорошо. Филипп, расскажи мне, что у вас происходит. Я не получал никаких известий после того, как в Брундизии прочел твое письмо.

Филипп провел пасынка в кабинет. Цветущий красавец в эти два месяца сильно сдал, постарел. Смерть Цезаря очень подействовала на него, хотя, как и Луций Пизон, Сервий Сульпиций и несколько других консуляров, он пытался придерживаться золотой середины, обеспечивавшей ему выживание при любых политических обстоятельствах.

— Как поживает так называемый внук Гая Мария, Аматий? — спросил Октавиан.

— Его нет в живых, — поморщился Филипп. — На четвертый день Антоний и центурия солдат Лепида пришли на Форум послушать его. Аматий указал на Антония и крикнул: «Вот стоит настоящий убийца!» Солдаты арестовали Аматия и увели в Туллианскую тюрьму. — Филипп пожал плечами. — Аматий так нигде больше и не показался, и толпа в конце концов разошлась по домам. Антоний сразу созвал заседание сената в храме Кастора, где Долабелла спросил его, что случилось с Аматием. Антоний ответил, что казнил его. Долабелла возмутился: римского гражданина надо было судить. Но Антоний сказал, что Аматий не был римлянином, он был беглым греческим рабом по имени Иерофил. И тему закрыли.

— Теперь видно, что за правительство сейчас в Риме, — задумчиво заметил Октавиан. — Конечно, глупо обвинять дражайшего Марка Антония в чем бы то ни было.

— Я тоже так думаю, — согласился мрачный Филипп. — Кассий пытался снова поднять вопрос о провинциях после преторства, но ему велели заткнуться. Они с Брутом попробовали несколько раз встать за трибуналы, но прекратили попытки. Даже после казни Аматия толпа не хотела их видеть, хотя амнистия еще действует. А Марк Лепид теперь новый великий понтифик.

— Они провели выборы? — удивился Октавиан.

— Нет. Его назначили другие понтифики.

— Но это же незаконно.

— Октавий, мы тут больше не знаем, что законно, что нет.

— Мое имя не Октавий. Меня зовут Цезарь.

— Это еще как сказать.

Филипп встал, прошел к столу и вынул из ящика небольшую вещицу.

— Вот, это твое… надеюсь, только на время.

Октавиан взял вещицу и с благоговейным ужасом стал вертеть ее в дрожащих пальцах. Кольцо с печаткой исключительной красоты. Аметист редкостного царского пурпура в розово-золотой оправе. На нем изящное углубление в виде сфинкса и гравировка «ЦЕЗАРЬ» в зеркальном отображении вокруг человеческой головы мифического существа. Он надел кольцо на безымянный палец. Оно пришлось впору. «Странно. У Цезаря были длинные тонкие пальцы, а мои пальцы короче и толще. Лопатовидные, одним словом. Любопытное ощущение. Словно весомость и значимость Цезаря переливаются в мое тело».

— Оно словно делалось для меня.

— Оно было сделано для Цезаря… Клеопатрой, я думаю.

— Но я и есть Цезарь.

— Да подожди ты с этим, Октавий! — резко воскликнул Филипп. — Плебейский трибун — убийца!.. Гай Кассий и плебейский эдил Критоний сняли статуи Цезаря с плинтусов и пьедесталов на Форуме и отослали в Велабр, чтобы их там разбили. Толпа разузнала о том, ринулась к скульптору и спасла статуи. Даже те две, по которым успели пройтись молотком. Потом чернь подожгла мастерскую и двор, огонь пошел к Тусканской улице. Стена пламени! Половина Велабра сгорела. А толпе было все равно. Уцелевшие статуи возвратили на место. Две поврежденные передали другому скульптору для ремонта. А чернь стала требовать, чтобы консулы показали ей Аматия. Это, разумеется, было невозможно. И вспыхнул ужасный, худший на моей памяти бунт. Несколько сотен горожан и пятьдесят солдат Лепида погибли, прежде чем толпу удалось разогнать. Сотню мятежников арестовали, их поделили на граждан и прочих. Граждан скинули с Тарпейской скалы, а неграждан выпороли и обезглавили.

— Значит, требовать справедливости — это измена, — сказал, вздыхая, Октавиан. — Наш Антоний показывает свое истинное лицо.

— Ох, Октавий, он же подлинное животное! Вряд ли он хоть на миг задумывается, направлены его действия против справедливости или нет. Вспомни, что он сотворил на Форуме, когда Долабелла активизировал свои банды. Ответ Антония на уличные беспорядки один — бойня, резня. Потому что резня — его истинная натура.

— Я думаю, он метит в новые Цезари.

— А я так не думаю. Он отменил должность диктатора.

— Если «рекс» только слово, значит, и «диктатор» лишь слово. Насколько я понимаю, никто не смеет теперь восхвалять Цезаря, даже толпа?

Филипп вдруг засмеялся.

— Так считают Антоний и Долабелла! Но ничто не может остановить простой люд. Долабелла велел убрать с места сожжения Цезаря и алтарь, и колонну, когда узнал, что очень многие в открытую называют Цезаря божественным Юлием. Вообрази себе это, Октавий! Чернь принялась поклоняться Цезарю, словно богу, прежде чем остыли камни, на которых он горел!

— Божественный Юлий, — повторил Октавиан, улыбаясь.

— Это пройдет, — сказал Филипп.

Ему не понравилась эта улыбка.

— Возможно, возможно, но почему ты не хочешь вникнуть в то, что происходит, Филипп? Народ стал видеть в Цезаре бога! Не знать, не правительство, а народ. А правительство, наоборот, делает все, чтобы запретить ему это. Но простой люд так любил Цезаря, что не может думать о нем как о мертвом. Поэтому он воскрешает его как бога, которому можно молиться, к которому можно обратиться за утешением. Разве это не ясно? Простые римляне говорят Антонию, Долабелле и освободителям — фу, что за мерзкое слово! — а также всем, кто стоит наверху, что с Цезарем никто из них никогда не расстанется.

— Не забивай себе этим голову, Октавий.

— Мое имя Цезарь.

— Но я никогда не назову тебя так!

— Придет день, и у тебя не будет выбора. Расскажи мне, что еще происходит в Риме.

— За что купил, за то и продам. Антоний помолвил свою дочь от Антонии Гибриды со старшим сыном Лепида. Поскольку обоим помолвленным еще далеко до брачного возраста, я подозреваю, что помолвка продлится лишь до тех пор, пока их отцы держатся друг за друга. Лепид поехал управлять Ближней Испанией и Нарбонской Галлией около двух рыночных интервалов назад. Секст Помпей теперь имеет шесть легионов, так что консулы решили, что Лепиду надо удерживать свои провинции, пока это возможно. У Поллиона в Дальней Испании пока все тихо, если верить тому, что мы слышим.

— А как эта сладкая парочка, Брут и Кассий?

— Оба покинули Рим. Брут передал полномочия претора Гаю Антонию на время… э-э… его выздоровления после сильного эмоционального стресса. Кассий может, по крайней мере, сделать вид, что, объезжая Италию, он продолжает выполнять обязанности претора по иностранным делам. Брут взял Порцию и Сервилию с собой. Я слышал, что эти две женщины немилосердно колотят друг друга. В ход идут зубы, ноги, ногти. Кассий же объявил, что ему нужно быть поближе к своей беременной женушке, но не успел он уехать из Рима, как Тертулла вернулась из Антия в город, так что кто знает, что там на деле происходит в этой семье?

Октавиан метнул на отчима взволнованный взгляд.

— Значит, в Риме назревают неприятности и консулы не могут с этим справиться?

Филипп вздохнул.

— Да, мальчик. Хотя они лучше ладят друг с другом, чем мы полагали.

— А что решено с легионами?

— Их постепенно возвращают из Македонии, кроме шести самых лучших, которых Антоний придерживает для себя, для своих будущих губернаторских нужд. Ветераны все еще ждут земельных наделов в Кампании, и недовольство растет, потому что, как только Цезарь скончался…

— Погиб от рук убийц, — поправил Октавиан.

— …скончался, земельная комиссия тут же прекратила работу и свернула дела. Антоний вынужден был поехать в Кампанию, чтобы возобновить прекращенный процесс. Он все еще там. Долабелла сейчас главный в Риме.

— А алтарь Цезаря? Колонна Цезаря?

— Я говорил тебе, их уже нет. Где твои мысли, Октавий?

— Мое имя Цезарь.

— Услышав все это, ты еще веришь, что выживешь, если примешь наследство?

— О да. Со мной знаменитое везение Цезаря, — сказал Октавиан, загадочно улыбаясь.

Тот, на чьей печатке красуется сфинкс, просто обязан быть загадкой для прочих.

Он направился в свою старую комнату, но оказалось, что ему теперь отвели целые апартаменты в несколько комнат. Даже если Филипп и хотел отговорить своего пасынка от поспешных шагов, этот архинейтрал был достаточно умен, чтобы понимать, что наследника Цезаря сунуть в занюханную клетушку нельзя.

Его мысли были последовательны, хотя и фантастичны. Очень многое из того, что наговорил тут Филипп, указывало ему, как вести себя в будущем. Но все это бледнело перед словосочетанием «божественный Юлий». Новый бог, прославляемый народом Рима. Несмотря на ожесточенное сопротивление Антония и Долабеллы, оплаченное ценой многих жизней, народ Рима не уступает в своем решении поклоняться ему. Божественный Юлий. Для Октавиана — сигнал, заставлявший его идти дальше. Быть Гаем Юлием Цезарем-сыном — это великолепно. Но быть сыном бога — воистину невероятный удел!

«Но это все в будущем. Во-первых, везде и всюду во мне должны видеть сына Цезаря. Центурион Копоний сказал, что я очень похож на него. Я знаю, что это не так. Но Копоний смотрел на меня глазами сердца. Крутой нравом, стареющий человек, которому он служил и, может быть, которого никогда близко не видел, был золотоволосый, светлоглазый, симпатичный и властный. Мне нужно убедить всех людей, включая и римских легионеров, что Цезарь в моем возрасте был похож на меня. Я не могу стричься коротко, потому что уши у меня определенно не те, но форма черепа точно такая. Я могу выучиться улыбаться, как он, ходить, как он, взмахивать рукой точно так же, как он это делал, излучать доступность, каким бы высоким ни было мое происхождение. Ихор Марса и Венеры течет и во мне.

Но Цезарь был очень высоким, а я в глубине души знаю, что рост мой имеет куда меньший предел. Может быть, еще пара дюймов мне светит. Но этого все равно недостаточно, чтобы встать вровень с ним. Поэтому я буду носить специальную обувь на толстой подошве, с закрытым носком. На расстоянии, с какого солдаты обычно глядят на своих генералов, я буду смотреться как Цезарь. Ну, не столь уж высоким, но футов шесть наберу. И прослежу, чтобы меня окружали достаточно низкорослые люди. А если мое сословие начнет смеяться, то пусть. Я буду есть то, что способствует росту костей. Как Хапд-эфане говорил, это мясо, сыр, яйца. И я начну делать упражнения, буду растягиваться. В высоких ботинках трудно ходить, но они придадут мне атлетическую поступь, потому что хождение в них потребует недюжинной сноровки. Я подобью плечи моей туники, кирасу. Это очень удачно, что Цезарь не был таким громадиной, как Антоний. Мне только надо его сымитировать, как делают это актеры.

Антоний, естественно, попытается мне помешать. Процесс принятия lex curiata не будет ни быстрым, ни легким. Но закон ничего не значит, если я буду вести себя как наследник Цезаря, почти как сам Цезарь. И деньги трудно будет получить, потому что Антоний заблокирует утверждение. У меня есть капитал, но мне может понадобиться еще больше. Хорошо, что я забрал те деньги! Интересно, когда этот мужлан Антоний вспомнит, что они существуют, когда пошлет за ними? Старый Плавтий пребывает в счастливом неведении, а если управляющий Оппия начнет говорить, что наследник Цезаря взял их, я буду все отрицать, я скажу, что какой-то хитрец сумел выдать себя за меня. В конце концов, изъятие денег произошло на другой день после моего приезда из Македонии. Как бы я мог развернуться столь молниеносно? Это полная ерунда! Я имею в виду, что подобную дерзость никак нельзя приписать восемнадцатилетнему молокососу. Ха-ха-ха, даже смешно! Я — астматик, и у меня голова болела в то утро.

Да, я буду выстраивать свою линию поведения и слушаться только себя. Агриппе я могу доверять, я уже доверял ему свою жизнь. Сальвидиену и Меценату я тоже верю, но не настолько. Однако они будут мне хорошей поддержкой, когда я пойду по рискованному пути в своих ботинках на высокой подошве. Прежде всего, всемерно подчеркивать схожесть с Цезарем. Это самое важное. И ждать, когда Фортуна подкинет мне еще что-нибудь. А она непременно подкинет».

Филипп переехал на свою виллу в Кумах, где к нему начался бесконечный поток посетителей. Все хотели увидеть наследника Цезаря.

Луций Корнелий Бальб-старший пришел первым, в полной уверенности, что тот молодой человек, которого он ранее знал, не способен справиться с грузом, какой на него взвалил Цезарь. А ушел, составив противоположное мнение. Парень явно умен, как финикийский банкир, и необыкновенно походит на Цезаря, несмотря на очевидную разницу в чертах лица и фигуре. Его светлые брови столь же подвижны, рот столь же иронично изогнут, мимика, жесты тоже от Цезаря, как и весь его облик. А его голос, прежде высокий, как помнил Бальб, стал теперь низким. Нет, этот не откажется от наследства — вот какой был сделан вывод.

— Я поражен, — сказал Бальб Бальбу-младшему, своему племяннику и деловому партнеру. — У него свой стиль, да, но в нем чувствуется стальной стержень. Это от Цезаря, несомненно. Я собираюсь его поддержать.

Затем пришли Гай Вибий Панса и Авл Гиртий, консулы будущего года, если Антоний и Долабелла не вздумают вдруг похерить рекомендации Цезаря. Помня об этом, они беспокоились. Каждый встречался с Октавианом: Гиртий в Нарбоне, Панса в Плаценции. Ни один из них в те времена ничего примечательного в нем не нашел, а теперь изумление их не имело границ. Напоминал ли он им тогда Цезаря? Трудно припомнить, но сейчас определенно напоминал. Живой Цезарь всех затмевал, вот в чем все дело, а контубернал, понятно, держался в тени. Кончилось тем, что Октавиан очень понравился Гиртию, а Панса, вспоминая Плаценцию, ничего не решил, убежденный, что Антоний порвет этого мальчика в клочья. Но никакого страха в Октавиане не заметил ни тот ни другой. И ни один из них не подумал, что это отсутствие страха зиждется на незнании того, что с ним может произойти. В нем ощущалась решимость довести начатое до конца, и он оценивал свои шансы с совсем не юношеским самообладанием.

Вилла Цицерона, где остановились Панса и Гиртий, стояла рядом с виллой Филиппа. Октавиан не сделал ошибки и не стал ждать, когда Цицерон придет к нему. Он сам пошел к Цицерону. Цицерон смотрел равнодушно, хотя улыбка юного гостя — о, так похожая на улыбку Цезаря! — резанула по сердцу. Улыбка Цезаря была неотразимой, и ей противиться он никогда не умел. Но когда так улыбается безобидный и привлекательный мальчик, вполне возможно смотреть на него с холодком.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Марк Цицерон? — озабоченно спросил Октавиан.

— Мне то лучше, то хуже, Гай Октавий.

Цицерон вздохнул, не в состоянии справиться со своим предательским языком. Кто рожден, чтобы говорить, будет говорить даже со столбом. А наследник Цезаря столбом отнюдь не был.

— Ты застал меня в пору потрясений. Как в личной жизни, так и в жизни отечества. Мой брат Квинт только что развелся с Помпонией, с которой прожил долгие годы.

— О боги! Она сестра Тита Аттика?

— Да.

— Неприятно? — сочувственно спросил Октавиан.

— Ужасно. Он не может вернуть ей приданое.

— Прими мои соболезнования по поводу смерти Туллии.

Карие глаза увлажнились. Цицерон сморгнул.

— Спасибо. Я тронут. — Голос его дрогнул. — Сейчас мне кажется, что это было ужасно давно.

— Слишком много событий.

— Действительно. — Цицерон настороженно глянул на гостя. — Прими и ты мои соболезнования по поводу смерти Цезаря.

— Благодарю.

— Ты знаешь, я так и не смог заставить себя полюбить его.

— Это можно понять, — мягко ответил Октавиан.

— Я не могу горевать по поводу его смерти, она была слишком желательна.

— У тебя нет причин чувствовать что-то иное.

Когда Октавиан ушел после вежливо непродолжительного визита, Цицерон решил, что он очарователен. Вполне, да, вполне. Совсем не такой, каким он его себе представлял. Взгляд красивых серых глаз вовсе не был холодным и высокомерным. Взгляд ласкал. Да, очень приятный, благопристойно скромный молодой человек.

И в течение последующих нескольких визитов к соседу Октавиан получал самый теплый прием. Ему позволяли присесть, чтобы он мог благоговейно внимать пространным разглагольствованиям великого адвоката.

— Похоже, — похвастался Цицерон вновь прибывшему Лентулу Спинтеру-младшему, — что этот парень ко мне потянулся. Когда мы вернемся в Рим, я возьму его под крыло. Я… э-э… намекнул ему на такую возможность, и он пришел в полный восторг. Нет-нет, он, конечно, не Цезарь! Единственная их схожесть в улыбке, хотя все болтают, что он просто вылитый дед. Ну что ж, не у всех такой точный дар восприятия, как у меня. Что скажешь, Спинтер?

— Скажу то, что все говорят. Похоже, он примет наследство.

— О да, без сомнения примет. Но это нимало не беспокоит меня. Да и с чего бы мне беспокоиться? — спросил Цицерон, разглядывая засахаренную фигу. — Не все ли равно, кто унаследует состояние Цезаря? — Он помахал фигой. — Эта проблема не стоит и фиги. Имеет значение лишь то, к кому перейдет огромная армия его клиентов. Ты что, и впрямь думаешь, что они будут хранить верность восемнадцатилетнему несмышленышу, сырому, как мясо свежезаколотого животного, зеленому, как весенняя травка, и наивному, как апулийские пастухи? Я не говорю, что у молодого Октавия нет потенциала, но даже мне понадобилось несколько лет на возмужание, а ведь меня еще в детстве считали весьма одаренным ребенком…

Тот, кого в детстве считали весьма одаренным ребенком, получил приглашение отобедать на вилле Филиппа вместе с Бальбом-старшим, Гиртием, Пансой.

— Я надеюсь, что вы четверо поможете Атии и мне убедить Гая Октавия отказаться от наследства, — сказал за обедом Филипп.

Октавиан промолчал, хотя ему очень хотелось поправить отчима. Его зовут Цезарь, но еще не пришло его время. И он продолжал скромно возлежать на lectus imus, предназначенном для самых младших, молча ел рыбу, мясо, яйца и сыр, терпеливо ожидая, когда к нему обратятся. Конечно, к нему обратились. К наследнику Цезаря не обратиться нельзя.

— Ты определенно не должен принимать наследство, — сказал Бальб. — Это слишком рискованно.

— Я согласен, — кивнул Панса.

— И я тоже, — добавил Гиртий.

— Послушай этих уважаемых людей, маленький Гай, — попросила Атия. Она единственная сидела на стуле. — Пожалуйста, послушай.

— Чепуха, Атия, — хихикнул Цицерон. — Мы можем говорить что угодно, но Гай Октавий не передумает. Ты ведь намерен принять наследство, правильно?

— Правильно, — спокойно подтвердил Октавиан.

Атия встала и ушла со слезами на глазах.

— Антоний жаждет прибрать к рукам огромную клиентуру Цезаря, — прошепелявил Бальб. — Она перешла бы к нему автоматически, если бы его назвали наследником, но молодой Октавий… э-э… все усложнил. Хотя Антоний должен бы принести жертву Фортуне в благодарность за то, что Цезарь не сделал своим наследником Децима Брута.

— Это правда, — подтвердил Панса. — К тому времени, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы противостоять Антонию, мой дорогой Октавий, он уже пойдет под гору, так сказать.

— Собственно, я удивлен, что Антоний еще не поздравил своего молодого кузена, — заметил Цицерон, запустив руку в гору устриц, которых еще утром ласкали теплые воды Байи.

— Он занят распределением солдатских наделов, — объяснил Гиртий. — Наш Антоний слишком нетерпелив, он не умеет ждать. Он решил издать закон, обязывающий землевладельцев, не желающих отделять хоть что-либо ветеранам, все же отдавать им участки. С небольшой финансовой компенсацией или вовсе без таковой.

— Цезарь так не поступал, — хмуро заметил Панса.

— О, что там Цезарь! — отмахнулся Цицерон. — Мир изменился, Панса, и Цезаря в нем уже нет, хвала всем богам! Думается, большую часть серебра из казны Цезарь взял на войну с парфянами, а золото Антоний тронуть не может. Это не те деньги, которые дозволяется тратить на компенсации в соответствии с указами Цезаря. Следовательно, меры Антония должны быть драконовскими, в этом вся суть.

— А почему Антоний не возьмет серебро Цезаря? — спросил Октавиан.

Бальб хихикнул.

— Он, вероятно, не помнит о нем.

— Тогда кто-то должен напомнить ему, — сказал Октавиан.

— Трибуны вскоре должны прибыть из провинций, — заметил Гиртий. — Я знаю, Цезарь планировал использовать их, чтобы продолжить закупки земли. Не забывайте, он наложил огромные штрафы на республиканские города. Очередной взнос уже, вероятно, в Брундизии.

— Не забивай себе голову тем, где Антоний отыщет деньги, — назидательно проговорил Цицерон. — Займись лучше риторикой, юный Октавий. Вот прямой путь к консульству.

Октавиан улыбнулся ему, продолжая есть.

— По крайней мере, мы шестеро можем утешиться тем, что никто из нас не имеет земли между Теаном и рекой Волтурн, — сказал Гиртий, не раз поражавший присутствующих удивительной осведомленностью и даром провидения во многих вопросах. — Думаю, Антоний отбирает земли именно там. Но только латифундии, не виноградники. Земля, однако, меньше всего занимает его. В июньские календы он намерен просить палату заменить ему Македонию на две Галлии. Италийскую и Дальнюю, за исключением Нарбонской Галлии, поскольку Лепид продолжит управлять ею в следующем году. Кажется, Поллион в Дальней Испании тоже останется на второй срок, а Планку и Дециму Бруту этого не позволят. — Видя, что все с ужасом уставились на него, Гиртий решил сообщить худшее: — Он также будет просить палату сохранить за ним те шесть боевых легионов, что находятся сейчас в Македонии, с незамедлительной их переправкой в Италию.

— Это значит, что Антоний не доверяет ни Бруту, ни Кассию, — медленно проговорил Филипп. — Я признаю, что они, устранив Цезаря, оказали Риму и Италии огромнейшую услугу и что италийское сообщество может их поддержать, но на месте Антония я больше боялся бы Децима Брута.

— Антоний боится всего, — сказал Панса.

— О боги! — бледнея, вскричал Цицерон. — Это же полный идиотизм! Не могу утверждать, что там с Децимом Брутом, но я твердо знаю, что ни Брут, ни Кассий даже и не мечтают о поднятии мятежа. Ни против сегодняшнего сената, ни против народа Рима! Хочу только заметить, что я сам вернулся в сенат, а это всем демонстрирует, что я поддерживаю сегодняшнее правительство! Брут и Кассий — патриоты до мозга костей! Они никогда, никогда не поднимут никакого восстания!

— Я согласен, — неожиданно сказал Октавиан.

— Тогда что же будет с кампанией Ватиния против Буребисты и даков? — спросил Филипп.

— О, это умерло вместе с Цезарем, — цинично отрезал Бальб.

— Тогда лучшие легионы по праву должен иметь Долабелла. Для Сирии. Фактически они нужны сейчас там, — сказал Панса.

— Однако Антоний хочет иметь эти легионы здесь, на италийской земле, — сказал Гиртий.

— Для чего? — испуганно спросил Цицерон, посерев и покрывшись потом.

— Чтобы защититься от любого, кто попытается скинуть его с пьедестала, — ответил Гиртий. — Ты, наверное, прав, Филипп, неприятности могут назреть в Италийской Галлии. Там, где сидит Децим Брут. Ему остается только найти несколько легионов.

— Неужели мы никогда не избавимся от угрозы гражданской войны? — воскликнул Цицерон.

— Мы уже избавились от нее, перед тем как убили Цезаря, — сухо сказал Октавиан. — Это бесспорно. А теперь, когда Цезарь мертв, лидерство постоянно меняется.

Цицерон нахмурился. Мальчик ясно сказал — убили.

— По крайней мере, — продолжал Октавиан, — иноземная царица с ее сыном уехали, как я слышал.

— И распрекрасно! — гневно выкрикнул Цицерон. — Это она внушала Цезарю промонархистские идеи! Она, вероятно, и опаивала его. Он постоянно пил какое-то зелье, которое готовил ему хитрый египетский врач.

— Но чего она не могла сделать, — возразил Октавиан, — это заставить простой люд поклоняться Цезарю, словно богу. Народ сам так решил.

Присутствующие почувствовали себя неловко.

— Долабелла поспособствовал этому, — сказал Гиртий, — когда убрал алтарь и колонну. — Он засмеялся. — Потом подстраховался! Не разбил их, а сохранил. Правда-правда!

— Есть ли что-нибудь, чего ты не знаешь, Авл Гиртий? — спросил, смеясь, Октавиан.

— Я писатель, Октавиан, а у писателей природная тяга слушать все — от сплетен до пророчеств. Это консулы все время думают только о состоянии дел. — Затем он выложил еще одну сенсационную новость: — Я также слышал, что Антоний проводит закон о полном гражданстве для всей Сицилии.

— Значит, он получил огромную взятку! — проворчал Цицерон. — О, мне начинает все больше и больше не нравиться этот… этот монстр!

— Я не могу поручиться за сицилийскую взятку, — усмехнулся Гиртий, — но я знаю наверняка, что царь Деиотар предлагал консулам куш, чтобы вернуть Галатии прежние размеры. Такие, какими они были до Цезаря. Но те еще не сказали ни да ни нет.

— Дать Сицилии полное гражданство — значит заполучить в клиенты страну, — медленно проговорил Октавиан. — Поскольку я еще молод, я не имею понятия, что задумал Антоний, но я понимаю, что он делает себе очень хороший подарок — голоса нашей ближайшей зерновой провинции.

Вошел слуга Октавиана Скилак. Поклонившись обедающим, он подошел к своему хозяину.

— Цезарь, твоя мать очень просит тебя прийти к ней.

— Цезарь? — выпрямившись на ложе, переспросил Бальб, когда Октавиан ушел.

— Все слуги зовут его Цезарем, — проворчал Филипп. — Атия и я охрипли, протестуя, но он настаивает на этом. Разве вы не заметили? Он слушает, он кивает, он ласково улыбается, а потом делает то, что сидит у него в голове.

— Я весьма рад, Филипп, — сказал Цицерон, несколько недовольный столь нелестной характеристикой, — что у парня такой наставник, как ты. Признаюсь, услышав, что Октавий скоропалительно вернулся в Италию, я сразу подумал: вот для кого-то удобный случай совершить государственный переворот. Однако теперь, познакомившись с ним, я вообще перестал об этом думать. Он приятен, он скромен, но он не дурак. И не позволит сделать себя оружием в чужих целях.

— Я больше боюсь, — мрачно сказал Филипп, — как бы Гай Октавий не принялся делать других оружием в своих целях.

2

После того как Децим Брут, Гай Требоний, Тиллий Кимбр и Стай Мурк убыли в свои провинции, внимание Рима сосредоточилось на двух старших преторах, Бруте и Кассии. Несколько робких появлений на Форуме с целью разнюхать, нельзя ли вернуться к своим должностям, сказали им, что лучше пока никуда не соваться. Сенат предоставил каждому из них для охраны по пятьдесят ликторов без фасций, которые только делали их любое перемещение совсем уж кричащим.

— Уезжайте из Рима, пока страсти не улягутся, — посоветовала Сервилия. — Если ваши лица не будут мелькать перед глазами, народ их забудет. — Она фыркнула. — Через два года вы сможете выдвинуть свои кандидатуры на консулов, и никто не вспомнит, что Цезарь убит именно вами.

— Это было не убийство, это был необходимый поступок! — крикнула Порция.

— А ты заткнись, — спокойно оборвала невестку Сервилия.

Она могла себе позволить быть снисходительной, ибо уверенно выигрывала в этой войне. Порция сама преподносила ей победу на блюдечке, свихиваясь все сильнее и сильнее.

— Уехать из Рима — значит признать себя виновными, — сказал Кассий. — Мы должны выстоять.

Брута раздирали противоречия. Он соглашался с Кассием, но в глубине души жаждал удалиться от матери, чье настроение не улучшилось после того, как она дала отставку Понтию Аквиле.

— Я подумаю, — сказал он.

«Подумать» значило поговорить с Марком Антонием, который выглядел так, словно любая из оппозиций ему нипочем. В результате сенат, полный креатур Цезаря, повернулся к Антонию как к своей новой путеводной звезде. Успокаивало и то, что Антоний действительно любыми способами защищал освободителей. Он был явно на их стороне.

— Что ты думаешь обо всем этом, Антоний? — спросил Брут, устремив на него печальный, как всегда, взгляд больших карих глаз. — В наши намерения не входит бороться с тобой, вернее, со справедливым республиканским правительством. Лично я оцениваю твою отмену диктаторства весьма позитивно. Но если ты чувствуешь, что правительству наше отсутствие лишь поможет, тогда я уговорю Кассия покинуть Рим.

— Кассий в любом случае должен уехать, — нахмурился Антоний. — Прошла уже треть срока его преторства по иностранным делам, а он еще не решил ни одного вопроса нигде, кроме Рима.

— Да, я понимаю, — согласился Брут, — но ведь со мной дело другое. Как городской претор, я не могу уехать из Рима более чем на десять дней кряду.

— Мы найдем способ обойти это, — успокоил его Антоний. — Мой брат Гай выполняет твои обязанности с мартовских ид. Это не тяжело, поскольку ты издал отличные, по его словам, указы. Он может продолжить вести дела за тебя.

— И как надолго? — спросил Брут, чувствуя, что его подхватывает течение, которому невозможно сопротивляться.

— Строго между нами?

— Да.

— По крайней мере еще месяца на четыре.

— Но, — воскликнул пораженный Брут, — это ведь значит, что Алоллоновы игры в квинктилии пройдут без меня!

— Не в квинктилии, — мягко поправил Антоний. — Теперь этот месяц в честь Юлия зовется июлем.

— Ты хочешь сказать, что это название останется в силе?

Блеснули мелкие зубы Антония.

— Конечно.

— А Гай Антоний захочет провести Аполлоновы игры от моего имени? Естественно, я профинансирую их.

— Конечно, конечно.

— И он поставит пьесу, которую я укажу? У меня есть идеи.

— Конечно, дружище.

Брут решился.

— Тогда, может быть, ты попросишь сенат освободить меня от моих обязанностей на неопределенное время?

— Завтра же утром. И правда, так лучше, — сказал Антоний, провожая Брута до двери. — Пусть народ без вас погорюет по Цезарю. Своим присутствием вы только напоминаете всем о потере.

— Я все думал, сколько еще Брут продержится, — сказал Антоний Долабелле в тот же день, но позднее. — Число освободителей в Риме стремительно тает.

— За исключением Децима Брута и Гая Требония, они все — ничто, — презрительно заявил Долабелла.

— Я согласен с тобой. Но Требоний, удравший в провинцию Азия, уже не проблема, а вот Децим меня беспокоит. Он выше прочих и по способностям, и по рождению, и мы не должны забывать, что по указу Цезаря он должен через год стать консулом вместе с Планком. — Антоний нахмурился. — Он очень опасен. И как один из наследников Цезаря может заполучить какую-то часть его клиентов. Особенно в Италийской Галлии, там их хоть отбавляй.

— Cacat! И правда! — вскричал Долабелла.

— Цезарь обеспечил полное гражданство тем, кто живет по ту сторону Пада, а когда Помпей Магн перестал быть патроном, заграбастал клиентов, живущих и по эту сторону Пада. Ты готов спорить, что Децим не уговорит их примкнуть к нему?

— Нет, — серьезно ответил Долабелла. — Я не поставлю на то и сестерция. Юпитер! Я думал, что в Италийской Галлии нет легионов, а ведь она напичкана ветеранами Цезаря! И лучшие из них те, кому уже выделена земля, и те, у кого есть семья. Италийская Галлия всегда поставляла Цезарю самых надежных солдат.

— Именно. Более того, я слышал, что легионеры, решившие под орлами Цезаря громить парфян, возвращаются восвояси. Мои отборные легионы еще не затронуты этой волной, но другие девять уже теряют когорты, которые пробираются в Италийскую Галлию. И не через Брундизий, заметь. Они идут через Иллирию.

— Ты хочешь сказать, что Децим набирает войско?

— Если честно, не знаю. Я только могу сказать, что мне следует не спускать глаз с Италийской Галлии.

Брут уехал из Рима девятого апреля, но не один. Порция и Сервилия настояли на том, чтобы он взял их с собой. После очень тяжелой ночи, проведенной в главной гостинице Бовилл (четырнадцать миль по Аппиевой дороге от Сервиевой стены), Брут решил, что с него достаточно.

— Я отказываюсь терпеть все это дальше, — сказал он Сервилии. — Завтра сделай свой выбор. Или я нанимаю экипаж и ты едешь к Тертулле в Антий, или я велю кучеру вернуть тебя в Рим. Порция едет со мной, а ты — нет.

Сервилия криво улыбнулась.

— Я поеду в Антий и подожду, пока ты не признаешь, что без меня ничего не можешь решить верно, — сказала она. — Без меня, Брут, ты — полный олух. Посмотри, во что ты превратился с тех пор, как прислушался к дочке Катона, вместо того чтобы посоветоваться со своей матерью.

Итак, Сервилия вернулась к Тертулле в Антий, а Брут, прихватив Порцию, поехал от Бовилл к своей вилле на окраине небольшого латинского городка Ланувий. Откуда, если посмотреть в сторону гор, была прекрасно видна великолепная вилла Цезаря, покоящаяся на массивных столбах.

— Я думаю, избрав своим наследником восемнадцатилетнего юношу, Цезарь поступил очень умно, — заметил Брут Порции за обедом.

— Умно? А мне кажется, глупо, — ответила Порция. — Антоний сделает из Гая Октавия фарш.

— В том-то и дело, что Антонию это не нужно, — терпеливо возразил Брут. — Как бы я ни презирал Цезаря, он допустил одну-единственную ошибку, отпустив своих ликторов, а в остальном… Порция, Порция, постарайся понять! Цезарь выбрал столь молодого и неоперившегося птенца, чтобы никто даже из тех, что страшатся собственной тени, не посчитал его за соперника. С другой стороны, этот юноша обладает всеми деньгами и имуществом Цезаря, но, вероятно, еще лет двадцать ни для кого не будет представлять опасности. Он получит достаточно времени, чтобы окрепнуть и возмужать. Вместо того чтобы выбрать самое высокое дерево в лесу, Цезарь посадил семя на будущее. Его состояние будет питать это семя, обережет росток и позволит ему развиваться, никого не провоцируя, ни у кого не вызывая желания подступиться к нему с топором. Этим самым он говорит Риму, что со временем появится другой Цезарь. — Он вздрогнул. — Парень должен иметь много общего с ним и обладать множеством качеств, которые Цезарь в нем разглядел и которыми восхитился. Итак, через двадцать лет появится другой Цезарь. Из лесной чащи. Да, очень умно.

— Говорят, Гай Октавий — женоподобная неженка, — сказала Порция, целуя мужа в нахмуренный лоб.

— Я очень сомневаюсь в этом, моя дорогая. Я знаю Цезаря лучше, чем моего зачитанного Гомера.

— И ты собираешься покорно снести эту ссылку? — строго спросила она, вновь забираясь на свою излюбленную лошадку.

— Нет, — спокойно ответил Брут. — Я послал Кассию письмо, что намерен составить заявление от нашего имени, адресованное всем италийским сообществам и городам. В нем будет сказано, что мы действовали в их интересах и просим поддержки. Я не хочу, чтобы Антоний думал, что мы беззащитны, раз нам пришлось покинуть Рим.

— Хорошо! — сказала довольная Порция.

Не всем городам и селам Италии Цезарь был так уж любезен. В каких-то районах его нововведения привели к потере общинных земель, в других вообще не любили римлян, не испытывали особенного доверия к ним. Поэтому заявление двух освободителей было хорошо принято в некоторых местах, им даже пообещали поставлять рекрутов, если они поднимут оружие против Рима и против всего, за что ратовал Рим.

Такое состояние дел тревожило Антония, особенно после того, как он сам уехал из Рима в Кампанию, чтобы решить там вопросы с нарезкой земельных участков для ветеранов. Самниты этого плодородного региона принялись поговаривать о новой всеиталийской войне под руководством Кассия и Брута. Антоний послал Бруту письмо, в котором резко порицал то, что он и Кассий сознательно или несознательно способствуют мятежу, и грозил им судом за измену. В ответ Брут и Кассий сделали еще одно публичное заявление, умоляя строптивые районы Италии не набирать никаких рекрутов и все оставить как есть.

Помимо антиримски настроенных самнитов, имелись еще и гнезда ярых республиканцев, смотревших на Брута и Кассия как на спасителей, что тоже шло этой паре во вред. В одном из таких гнезд обосновался друг Помпея Великого, praefectus fabrum и банкир Гай Флавий Гемицилл, который обратился к Аттику и предложил этому хитроумному плутократу возглавить консорциум финансистов, желающих одалживать освободителям деньги на цели, которые Гемицилл не назвал. Аттик вежливо отказался.

— Что я делаю лично для Сервилии с Брутом — это одно, — ответил он Гемициллу, — но публичное выступление — совершенно другое.

И Аттик рассказал консулам о заигрываниях Гемицилла.

— Вот и решение вопроса, — сказал Антоний Долабелле и Авлу Гиртию. — Я не еду губернатором в Македонию в следующем году, а остаюсь здесь, в Италии, с моими шестью легионами.

Гиртий удивленно посмотрел на него.

— Возьмешь себе Италийскую Галлию? — спросил он.

— Именно. В июньские календы я попрошу у палаты Италийскую Галлию, а также Дальнюю, кроме Нарбонской. Шесть отборных легионов, вставших лагерем вокруг Капуи, отпугнут Брута и Кассия и заставят Децима Брута дважды подумать, прежде чем что-либо предпринять. Более того, я написал Поллиону, Лепиду и Планку и попросил их передать мне свои легионы, если Децим попытается что-то затеять. Не сомневайтесь, никто из них не поддержит его.

Гиртий улыбнулся, но промолчал. Они подождут, посмотрят и поддержат того, кто сильнее.

— А как насчет Иллирии и Ватиния? — громко спросил он.

— Ватиний меня поддержит, — уверенно ответил Антоний.

— А Гортензий в Македонии? У него давние связи с освободителями, — заметил Долабелла.

— А что может сделать Гортензий? Он еще более легковесен, чем наш друг и великий понтифик Лепид, — презрительно ответил Антоний. — Восстаний не будет. Вы можете представить, что Брут идет на Рим вместе с Кассием? Или Децим? Нет сейчас человека, который отважился бы пойти на Рим. Кроме меня то есть, а мне это и на дух не нужно. Ведь так?

Для Цицерона мир после смерти Цезаря еще более обезумел. Он не мог понять почему. То, что освободителям не удалось захватить власть, он объяснял тем, что они ему не доверились. У него, у Марка Цицерона, при всей его мудрости, его опыте, его знаниях, никто не спросил совета.

Даже его брат Квинт, освободившись от Помпонии, но не будучи в состоянии вернуть ей приданое, утаил от него свое решение жениться на привлекательной молодой Аквилии, наследнице очень хорошего состояния. Таким способом он не только смог выплатить долг своей прежней жене, но и зажить без особой печали. Это совершенно вывело из себя его сына. Квинт-младший побежал к дяде Марку за утешением, но по глупости сболтнул тому, что все еще любит Цезаря и всегда будет его любить, а также убьет любого освободителя, появившегося в поле его зрения. И Цицерон опять впал в гнев, послав Квинта-младшего паковать свои вещи. Не зная, куда пойти, молодой человек примкнул к Марку Антонию — еще большее оскорбление.

После этого все, что мог сделать Цицерон, — это писать письмо за письмом. Аттику в Рим, Кассию в придорожные города и Бруту в Ланувий. Он все спрашивал их, почему народ не может понять, что Антоний — еще больший тиран, чем Цезарь? Его законы — это отвратительные пародии на нормальное законотворчество.

«Как бы там ни было, Брут, — писал он в одном из писем, — ты должен вернуться в Рим, чтобы занять свое место в палате еще до июньских календ, ибо, если тебя там не окажется, это будет концом твоей публичной карьеры, а позже последуют еще большие катастрофы».

Но от одной катастрофы он был в восторге. По слухам, Клеопатра, ее брат Птолемей и ее сын Цезарион потерпели кораблекрушение по пути домой. Все они утонули.

— А ты слышал, что вытворяет Сервилия? — спросил он Бальба, принимая его на недавно приобретенной им вилле Помпея (Цицерон продолжал скупать виллы), и театрально изобразил ужас.

— Нет, а что? — скривив рот, спросил Бальб.

— Она фактически живет один на один с Понтием Аквилой в его поместье! Говорят, у них даже общая спальня!

— О боги! Я слышал, что она порвала с ним, как только узнала о его причастности к акции освободителей, — спокойно прореагировал Бальб.

— Да, она порвала, но потом Брут прогнал ее, и она, видно, решила таким способом насолить ему с Порцией. Женщине шестьдесят, а ее любовник моложе сынка!

— Намного хуже отсутствие перспективы мира в Италии, — сказал Бальб. — Я в отчаянии, Цицерон.

— Не только ты! Правда, ни Брут, ни Кассий не намерены затевать новую гражданскую междоусобицу.

— Антоний другого мнения.

Плечи Цицерона опустились, он вздохнул и вдруг стал выглядеть древним старцем.

— Да, все идет к войне, — печально признал он. — Децим Брут — главная угроза, конечно. Ну почему, почему никто из них не приходит ко мне за советом?

— Кого ты имеешь в виду?

— Освободителей, разве не ясно? У них хватило мужества на убийство, но политически они действуют, как слепые щенки. Как маленькие детишки, убившие тряпочную куклу.

— Единственный, кто мог бы помочь, — это Гиртий.

Цицерон просиял.

— Тогда давай пойдем с тобой к Гиртию.

3

Октавиан приехал в Рим в майские ноны, сопровождаемый только слугами. Его мать и отчим отказались принять участие в этой безумной затее. В четвертом часу дня он прошел через Капенские ворота и направился к Римскому Форуму, одетый в белоснежную тогу с узкой пурпурной каймой всадника по открытому правому плечу туники. Благодаря многочасовой практике хождения в ботинках на толстой подошве он производил нужное впечатление на людей, заставляя их оборачиваться и поражаться ему, ибо высокий величественный молодой человек имел осанку, исключавшую чопорность или наличие какого-либо волнения. Показать то или другое означало потерять лицо. С высоко поднятой головой, увенчанной блестящей массой волнистых светлых волос, с полуулыбкой на тонких губах он шел по Священной дороге. Лицо излучало неподдельное дружелюбие, которым всегда так славился Цезарь.

— Это наследник Цезаря! — шептал один из его слуг зевакам.

— Наследник Цезаря прибыл в Рим! — шептал другой.

День был чудесным, небо — безоблачным, но все портила влажность. Из-за нее небосвод потерял две трети обычной голубизны. Вокруг солнца, на некотором расстоянии, сиял ореол, люди показывали на него пальцами и дивились, что бы мог означать этот знак. Кольца вокруг полной луны нередко видели все, но вокруг солнца? Небывалое дело! Исключительный, исключительный знак!

Оказалось нетрудно найти место, где горел Цезарь. Оно все еще было покрыто цветами, куколками и шариками. Октавиан свернул со Священной улицы и встал у стены. Там, пока собиралась толпа, он накрыл голову складкой тоги и стал молча молиться.

Под ближайшим храмом Кастора и Поллукса располагались конторы коллегии плебейских трибунов. Луций Антоний, плебейский трибун, распахнул тяжелую дверь как раз тогда, когда Октавиан убирал с лица плотную ткань импровизированного покрова.

Самый молодой из троих Антониев считался и самым умным из них, но у него имелись свои недостатки, мешавшие ему добиться столь же высокого общественного признания, какого добился его старший брат. Он был полноват, лысоват, смешлив и язвителен, что неоднократно являлось причиной его стычек с Марком.

Он остановился понаблюдать за окончившим молиться юнцом, подавляя желание расхохотаться. Что за вид! Так это и есть внучок Цезаря, его знаменитый наследник? Никто из Антониев не входил в окружение Луция Цезаря, и Луций Антоний не припоминал, чтобы он когда-либо видел Гая Октавия, но это был, без сомнения, тот самый Октавий, и никто другой. К тому же Луций знал, что его брат Гай, исполнявший обязанности городского претора, получил письмо от Гая Октавия, в котором тот уведомлял, что прибудет в Рим в майские ноны, и просил разрешить ему произнести что-то там с ростры.

«Да, это он, наследничек Цезаря. Надо же, какой смешной! Эти ботинки! Кого он пытается обмануть? И куда смотрит его парикмахер? У него волосы длиннее, чем у Брута. Самый настоящий маленький фендрик — посмотрите, как тщательно он укладывает складки своей тоги. И это лучший твой выбор, Цезарь? Ты предпочел этого гомика моему брату? С головой у тебя явно было не все в порядке, когда ты писал свое завещание, дорогой кузен Гай».

— Ave, — сказал он, подходя к Октавиану с протянутой для рукопожатия рукой.

— Луций Антоний? — спросил Октавиан с улыбкой Цезаря, сбивающей с толку.

Он выдержал костедробильное рукопожатие, и ни один мускул не дрогнул на юном лице.

— Конечно Луций Антоний, Октавий, — радостно сказал Луций. — Мы кузены. Ты виделся с дядюшкой Луцием?

— Да. Я посетил его в Неаполе несколько рыночных интервалов назад. Он прихворнул, но был рад меня видеть.

Октавиан помолчал, потом спросил:

— Твой брат Гай сейчас на месте?

— Не сегодня. Он сделал себе выходной.

— Это плохо, — сказал молодой человек, продолжая улыбаться толпе, испускавшей ахи и охи. — Я письмом просил его разрешить мне выступить с ростры, но он не ответил.

— Все нормально. Я могу дать тебе разрешение, — сказал Луций.

Карие глазки его блеснули. Ему понравилась дерзость маленького позера. Типичная реакция для Антониев. Но он ничего не увидел в светлых глазах, больших, окаймленных умопомрачительными ресницами. Наследник Цезаря хорошо скрывал свои мысли.

— Ты можешь не отставать от меня на этих ходулях? — спросил Луций, указывая на ботинки Октавиана.

— Конечно, — ответил Октавиан, без напряжения шагая рядом. — Моя правая нога короче левой. Отсюда такие подошвы.

Луций громко расхохотался.

— Важно, чтобы твоя третья нога была что надо!

— Я понятия не имею, что надо она или нет, — холодно ответил Октавиан. — Я пока еще девственник.

Луций от удивления остановился.

— Это глупо, об этом не говорят, — сказал он.

— Я и не говорю, но также не вижу, почему это должно быть секретом.

— Намекаешь, что не прочь закинуть на кого-нибудь ногу, а? Буду счастлив свести тебя в нужное место.

— Нет уж, благодарю. Я очень брезглив и разборчив… я только это имею в виду.

— Тогда ты не Цезарь. Он валил на спину всех.

— Правильно. В этом отношении я не Цезарь.

— Ты хочешь, чтобы люди смеялись, выслушивая от тебя эти вещи, Октавий?

— Нет, но мне все равно. Пусть смеются. Рано или поздно они будут смеяться над другими вещами. А может, и плакать.

— Хорошо сказано! Очень хорошо! — засмеялся Луций. — Ты бьешь меня моим же оружием!

— Только время это покажет, Луций Антоний.

— Взбирайся наверх, хромоножка, и становись между двух ростральных колонн.

Октавиан подчинился, взошел на ростру и повернулся к своей первой аудитории. Толпа собралась порядочная. «Как жаль, — подумал он, — что ростра так неудачно поставлена и солнце бьет мне в лицо. Я бы предпочел, чтобы оно светило мне в спину, тогда мою голову окружил бы сияющий ореол».

— Я — Гай Юлий Цезарь-сын! — объявил он толпе удивительно громким и далеко слышным голосом. — Да, теперь меня зовут именно так! Я — наследник Цезаря, официально усыновленный им по завещанию. — Он поднял руку и указал на солнце, стоявшее чуть ли не над его головой. — Цезарь послал этот знак для меня, для своего сына!

И тут же, не делая паузы, долженствующей подчеркнуть важность сказанного, он перешел к обсуждению пунктов завещания Цезаря, касающихся простых римлян. С большим тщанием растолковал, что значит в них каждая фраза, а после заверил, что, как только документ утвердят, щедрые дары Цезаря незамедлительно попадут в нужные руки.

Толпа ему аплодирует, отметил нехотя Луций Антоний. Никто из завсегдатаев Форума не обращает внимания на его правый ботинок с толстой подошвой. (Левый ботинок скрывала тога, ниспадающая почти до земли.) Никто не смеется над ним. Все очарованы его красотой, его осанкой, великолепными волосами, его поразительным сходством с всеобщим кумиром — от улыбки до жестов, до всем знакомой мимики. Должно быть, слух о его выступлении разнесся молниеносно. Публика прибывает, все сторонники Цезаря. Евреи, иноземцы, неимущая чернь.

Однако не только внешность помогала Гаю Октавию. Он действительно говорил очень хорошо, с явными задатками впоследствии стать одним из великих ораторов Рима. Когда он закончил, рукоплескания превратились в овацию. Как только она стихла, он сошел с ростры и без страха направился прямо в толпу, чуть выставив вперед правую руку, с той же улыбкой на тонких губах. Женщины, теряя голову, трогали его тогу. «Если он и впрямь девственник (а мне теперь кажется, что он издевается надо мной), ему ничего не стоит переменить это состояние с любой красавицей из толпы, — думал Луций Антоний. — Хитрый маленький mentula очень умело меня провел».

— Теперь к Филиппу? — спросил он Октавиана, направлявшегося к лестнице Весталок, взбегающей на Палатин.

— Нет, в свой дом.

— В дом отца?

Светлые брови взметнулись — идеальная имитация Цезаря.

— Мой отец жил в Общественном доме, другого дома у него не было. Я просто купил себе дом.

— Не дворец?

— Мои запросы очень скромны, Луций Антоний. Единственный вид роскоши, который мне нравится, — красота храмов Рима. Мне нравится также простая пища, я не пью вина, и у меня нет пороков. Vale, — сказал Октавиан и стал легко подниматься по лестнице.

Грудь его сжималась, испытание закончилось, и он с ним справился хорошо. А теперь астма заставит его заплатить за успех.

Луций Антоний не пошел за ним. Он стоял, хмурясь.

— Хитрый маленький лис очень умело заморочил мне голову, — сказал позднее Луций Фульвии.

Та снова ждала ребенка и очень скучала по Антонию, поэтому была раздражительной.

— Ты не должен был разрешать ему говорить, — сказала она. Лицо мрачное, тут и там морщинки. — Иногда, Луций, ты становишься идиотом. Если ты точно передал его слова, тогда то, что он сказал, указывая на кольцо вокруг солнца, значило, что Цезарь — бог, а он — божий отпрыск.

— Ты и вправду так думаешь? А мне показалось, что это хитрый словесный прием, — сказал, хихикая, Луций. — Тебя там не было, Фульвия, а я был. Он прирожденный актер, вот и все.

— Таким был и Сулла. И зачем ему говорить тебе, что он девственник? Юноши этого не говорят, они скорее умрут, чем признаются в этом.

— Я подозреваю, что на самом деле ему хотелось сказать мне этим, что он не гомосексуалист. Он так смазлив, что любому мужчине подумается обратное, но у него, по его словам, нет пороков, а потребности очень непритязательные. Но он хороший оратор и произвел на меня впечатление.

— Мне он кажется опасным, Луций.

— Опасным? Фульвия, ему восемнадцать!

— Его восемнадцать больше походят на восемьдесят. Его цель — привлечь на свою сторону клиентов Цезаря и его сторонников, а не знатных коллег. — Она поднялась. — Я напишу Марку. Думаю, он должен знать.

Когда Антоний через два рыночных интервала после письма Фульвии получил письмо от плебейского эдила Критония, из которого узнал, что наследник Цезаря пытался выставить на играх в честь Цереры золотое курульное кресло и золотой венок, украшенный драгоценностями, он решил, что пора возвращаться в Рим. Маленькой шавке не повезло. Задумка не удалась. Критоний, ответственный за эти игры, запретил демонстрацию. Тогда молодой Октавий потребовал, чтобы на параде была показана диадема, которую Цезарь однажды отринул! Критоний вновь ему отказал. Но Октавий не сдался, не испугался. Более того, писал Критоний, он настаивает, чтобы его звали Цезарем! Ходит по Риму, разговаривает с простыми людьми. Не отзывается на Октавия и даже на Октавиана!

Двадцать первого мая, сопровождаемый охраной в несколько сотен ветеранов, Антоний въехал в Рим на загнанной лошади. У него болел крестец, настроение было отвратительным. Во-первых, из-за ужасной поездки, а во-вторых, он сердился, что его оторвали от очень важной работы. Неизвестно, на что решатся освободители, если он не удержит ветеранов на своей стороне!

И еще одна вещь выводила его из себя. Он послал в Брундизий надежных людей за налогами, собранными с провинций, и за деньгами, взятыми Цезарем из казны на войну. Налоги привезли в Теан, на его базу — большое облегчение, ибо теперь он мог продолжить закупку земель для оттрубивших свое ветеранов и пустить какую-то сумму на уплату своих срочных долгов. Преследуя личные цели, Антоний ничуть не стеснялся запускать лапу в римский кошель. Как консул, он просто послал Марку Куспию уведомление, что будет должен казне двадцать миллионов сестерциев, вот и все. Но деньги Цезаря в Теан не пришли, потому что в Брундизии их уже не было. Удивленный служащий банка сказал легату Антония, бывшему центуриону Кафону, что от имени Цезаря его наследник забрал весь вклад. Зная, что он не может вернуться в Кампанию с этим неприятным известием, Кафон перерыл в поисках весь Брундизии и все окрестности, даже прошелся по селам, но ничего не узнал. В тот день, когда деньги исчезли, шел проливной дождь. Горожане попрятались по домам, а ветераны двух неизвестно чего ожидающих возле порта когорт заявили, что они тоже в здравом уме, чтобы болтаться по улицам в такое ненастье. Деньги вроде бы погрузили на шесть десятков подвод, но обоза не видел никто. Авл Плавтий, когда его спросили, весьма удивился и был готов прозакладывать головы всего своего семейства, что Гай Октавий не имеет ничего общего с воровством. Банк, правда, располагается рядом с его домом, но юноша только-только прибыл из Македонии, бледный, уставший, измученный своей хворью. И Кафон вернулся в Теан, отправив группу своих людей наводить справки, не видел ли кто тяжело груженный обоз, двигавшийся, например, на север к Барию, или на запад к Таренту, или на юг к Гидрунту. Другая группа направилась на побережье разузнавать, не выходили ли после шторма в море какие-нибудь каботажные корабли.

К тому времени, как Антоний отправился в Рим, все эти поиски тоже не привели ни к чему. Нигде не видели повозок, никакие корабли в море не выходили. Деньги словно бы испарились, пропали.

Поскольку было уже слишком поздно, чтобы вызывать к себе Гая Октавия, Антоний пропарил свой больной крестец в минеральной бане, потом принял ванну вместе с изголодавшейся по нему Фульвией, посмотрел на спящего Антилла, плотно поел, запил обед обильным вином, лег в постель и уснул.

Долабелла, как ему сообщили утром, на несколько дней уехал из города. Авл Гиртий появился, когда Антоний завтракал, и тоже был в плохом настроении.

— Антоний, зачем ты привел в Рим вооруженных солдат? — недовольно спросил он. — В городе спокойно, а у тебя нет диктаторских привилегий. Пошли слухи, что ты хочешь арестовать освободителей, оставшихся тут. Они уже приходили ко мне! И пишут теперь Бруту и Кассию, что ты затеваешь войну!

— Я не чувствую себя в безопасности без охраны, — проворчал Антоний.

— Ты боишься? Кого? — удивился Гиртий.

— Гая Октавия! Змеи, таящиеся в траве, невелики, но бывают опасны.

Гиртий плюхнулся в кресло.

— Гая Октавия? — Не в силах сдержаться, он рассмеялся. — Да брось ты, Антоний! Вот уж действительно нашел кого опасаться!

— Этот маленький cunnus украл в Брундизии деньги Цезаря, которые тот брал с собой для войны.

— Вздор! — воскликнул Гиртий и засмеялся громче.

Появился слуга.

— Господин, пришел Гай Октавий.

— Вот и спросим его, — хмуро сказал Антоний, ничуть не успокоенный реакцией Гиртия.

Гиртий! К сожалению, нельзя было враждовать с этим самым преданным и самым влиятельным сторонником Цезаря в Риме. Он имел огромный вес в сенате и в следующем году должен был стать консулом.

Ботинки на толстой подошве явились для них обоих сюрпризом. Они совсем не вязались с образом змеи, притаившейся в травке. Этот спокойный юноша в тоге со странными притязаниями — и угроза? Стоило ли брать эскорт в несколько сотен вооруженных солдат? Гиртий бросил на Антония выразительный насмешливый взгляд, откинулся на спинку кресла и приготовился наблюдать за битвой титанов.

Антоний не потрудился ни встать, ни протянуть руку.

— Октавий.

— Цезарь, — спокойно поправил его Октавиан.

— Ты не Цезарь! — рявкнул Антоний.

— Я — Цезарь.

— Я запрещаю тебе называть себя так!

— Это мое имя по закону об усыновлении, Марк Антоний.

— Нет, пока не примут lex curiata о твоем усыновлении, а я сомневаюсь, что это когда-нибудь произойдет. Я старший консул, и я не стану спешить с созывом лиц, обладающим правом узаконить твое новое положение. Фактически, Гай Октавий, если я на что-то еще способен, ты никогда этого не дождешься!

— Легче, легче, Антоний, — мягко заметил Гиртий.

— Ну уж нет! Эй, вонючий маленький педик, кем ты себя возомнил? Кому ты осмеливаешься дерзить? Бросать вызов?

Антоний орал. Октавиан стоял спокойно, широко открыв глаза и словно не видя того, кто орет. В позе, в лице ни страха, ни напряжения. Левая рука придерживает складки тоги, правая вольно опущена. Кожа абсолютно сухая.

— Я — Цезарь, — повторил он. — И как Цезарь, я хочу получить ту часть состояния Цезаря, которая должна быть передана народу Рима.

— Завещание не утверждено, и ты ничего не получишь, — фыркнул Антоний. — Заплати народу из тех денег, что Цезарь брал на войну.

— Прошу прощения? — удивился Октавиан.

— Ты украл эти деньги в Брундизии, из хранилища Оппия.

Гиртий выпрямился в кресле, глаза его блеснули.

— Прошу прощения? — повторил Октавиан.

— Ты украл деньги, взятые Цезарем на военные нужды!

— Уверяю тебя, я их не брал.

— Управляющий Оппия опознает тебя.

— Он не может меня опознать, потому что мы с ним не виделись.

— Ты отрицаешь, что пришел к управляющему Оппия, назвался наследником Цезаря и потребовал тридцать тысяч талантов?

Октавиан весело улыбнулся.

— Edepol! Какой умный вор! Ручаюсь, что он не представил никаких документов, подтверждающих его полномочия, потому что даже у меня таковых не имелось. Вероятно, управляющий Оппия сам все украл. Боги, боги, какой конфуз! О Марк Антоний, я очень надеюсь, что ты все же найдешь эти деньги!

— Октавий, я могу подвергнуть пыткам твоих рабов.

— Со мной в Брундизии был только один раб. Это облегчит твою задачу… если ты и вправду решишься меня обвинить. Когда, кстати, произошло это ужасное преступление? — холодно спросил Октавиан.

— В тот день, когда был сильный дождь.

— О, это отводит от меня обвинения! Мой раб в тот день не мог двигаться, измотанный морской болезнью, а у меня в довершение к приступу астмы просто раскалывалась голова. Отдай мне должное и зови меня Цезарем.

— Я никогда не назову тебя так!

— Должен предупредить тебя, Марк Антоний, поскольку ты старший консул, что после Аполлоновых игр я намерен устроить игры в честь Цезаря, и обязательно в том же июле. С этим сообщением, собственно, я к тебе и пришел.

— Я запрещаю проводить эти игры.

— Эй, ты не можешь этого сделать! — возмутился Гиртий. — Я, как друг Цезаря, готов вложить в это чествование свои деньги и надеюсь, ты тоже вложишь в него деньги, Антоний! Мальчик прав, он наследник Цезаря и должен почтить его память.

— Уйди с глаз моих, Октавий! — рявкнул Антоний.

— Меня зовут Цезарь, — уходя, поправил Октавиан.

— Ты был невыносимо груб, — упрекнул Гиртий. — Орал, бесновался. Ты даже не предложил ему сесть.

— Я с удовольствием предложил бы ему сесть на кол.

— И ты не можешь отказать ему в lex curiata.

— Он сможет получить свой lex curiata только после того, как вернет деньги Цезаря, взятые им из казны на поход.

Гиртий опять рассмеялся.

— Вздор, вздор, вздор! Такие деньги совсем непросто украсть. Нужно затратить несколько рыночных интервалов, чтобы все спланировать, организовать и исполнить, Антоний. Ты ведь слышал Октавиана. Он всего за день до преступления прибыл из Македонии и был очень плох.

— Октавиана? — хмуро переспросил Антоний.

— Да, Октавиана. Нравится тебе или нет, его зовут теперь Гай Юлий Цезарь Октавиан. Конечно, я не буду звать его Цезарем, но Октавианом почему же не звать? «Октавиан» значит «кем-то усыновленный». В данном случае Цезарем, — пояснил Гиртий. — Он удивительно хладнокровен и умен, признай это.

Гиртий вышел в перистиль дворца Антония на Каринах. Там находился эскорт старшего консула. Среди ветеранов стоял и Октавиан, улыбающийся, как Цезарь, жестикулирующий, как Цезарь, и, кажется, столь же остроумный, как Цезарь, потому что все хохотали, пока он говорил низким проникновенным голосом, очень похожим на голос Цезаря, хотя слов разобрать было нельзя. Но интонация ошеломляла, и тем больше, чем дольше Гиртий вслушивался в нее.

Прежде чем Гиртий успел подойти к группе, Октавиан ушел, очень знакомо махнув всем рукой.

— Каков паренек! — вздохнув, сказал один ветеран, вытирая выступившие от смеха слезы.

— Ты видел, Авл Гиртий? — спросил другой, тоже с повлажневшими глазами. — Копия Цезаря, только юного, а?!

Что за игру он затеял? Гиртий был удивлен. Сердце его вдруг упало. Ведь ни один из этих людей уже не будет пригоден к несению службы, когда Октавиан войдет в силу. На что же он рассчитывает? Хочет заполучить их сыновей? Неужели он способен строить столь долгосрочные планы?

Потеря денег, взятых Цезарем на войну с парфянами, очень расстроила Марка Антония, чего он, естественно, никому не хотел показывать, особенно таким людям, как Гиртий. Земельный вопрос не являлся непреодолимой проблемой. Землю всегда можно было законно изъять из личного владения и объявить государственной. Даже самые влиятельные всадники восемнадцати старших центурий, которых (наряду с многими сенаторами) это чувствительно бы ущемило, после смерти Цезаря вели себя тихо, и их жалобы были не очень слышны. И вовсе не собственные долги внушали ему тревогу.

Удручало Антония то, что с тех пор, как Цезарь перешел Рубикон, в армии появились новые веяния. Теперь каждый солдат каждого легиона за участие в мало-мальски серьезном сражении ожидал получить большой куш. Но на этом все не кончалось. Когда Вентидий набирал в Кампании два новых легиона, каждый рекрут потребовал тысячу сестерциев наличными просто за то, что он записался в войска. Государству теперь предстояли неизбежные траты не только на вооружение армии. По крайней мере десять миллионов сестерциев необходимо было заплатить немедленно. А ведь шесть отборных легионов все еще маялись в Македонии, но их представители находились в Теане и недвусмысленно намекали на появившиеся проблемы. С отменой парфянской кампании стоило ли продолжать службу? Будут ли трофеи, отнятые у даков, равноценны трофеям, которые можно было бы отбить у парфян? Как мог Антоний сказать им, что и дакийских трофеев не будет, ибо они вернутся в Италию, чтобы укрепить его власть? Прежде чем сообщить эту новость, он должен найти хорошие деньги и прямо в Брундизии заплатить по десять тысяч сестерциев каждому из возвращенных солдат. Не считая дополнительных премий центурионам, что составит триста миллионов сестерциев. А где их достать?

Налоги с провинций были призваны покрывать обычные огромные расходы правительства. Стоимость армии — это другое. И сохранить лояльность легионеров, не уплатив им вовремя премий наличными, не мог, кроме Цезаря, ни один человек. Антоний в Кампании хорошо это понял.

— А как насчет неприкосновенного запаса в храме Опы? — спросила Фульвия (с ней единственной он делился всем).

— Там ничего нет, — мрачно ответил Антоний. — Там поработали все, от Цинны с Карбоном до Суллы.

— Клодий говорил, что все займы вернули. Если бы ему не удалось провести свой закон об аннексии Кипра, чтобы оплатить дармовое зерно, он взял бы деньги именно там. В конце концов, в этом храме хранятся богатства Рима, поэтому Опа вполне законно могла обеспечить город бесплатным зерном. Но его закон прошел, и Опу грабить не стали.

Антоний бросился к ней, крепко поцеловал.

— Ах, мое личное воплощение Опы, что бы я делал без тебя?

Храм Опы на Капитолии вовсе не был древним, хотя его богиня-numen, безликая, бестелесная, почиталась с тех пор, как зародился Рим. Но ее первый храм сгорел, а этот построил Цецилий Метелл сто пятьдесят лет назад. Он не был большим, однако Цецилии Метеллы всегда подкрашивали то, что нужно, и содержали в опрятности остальное. В единственной целле не было никакой статуи, и подношения Опе там тоже не делались. Ее алтарь находился в Регии, более важном храме для государственных культовых нужд. Как и все святилища Капитолия, храм Опы покоился на внушительном подиуме с подвалами, находящимися под защитой безликого божества. Это считалось достаточной гарантией сохранности помещенных в них драгоценных вещей, включая монеты и слитки.

Дождавшись темноты, в сопровождении одних только приспешников Марк Антоний с натугой открыл тяжелую дверь, и свет его лампы заиграл на штабелях тусклых серебряных слитков. Антоний смотрел, затаив дыхание. Деньги Опе вернули с процентами! А он их заполучил.

Но выносить богатство он стал при дневном свете, не сразу, а частями, и носили не далеко — по Капитолию через «убежище» в подвалы храма Юноны Монеты, где чеканились деньги. Там день и ночь эти слитки превращались в серебряные денарии. Теперь Антоний мог и в дальнейшем платить легионам и даже ликвидировать свои долги. Опа поставила ему двадцать восемь тысяч талантов серебра — семьсот миллионов сестерциев в пересчете на деньги.

К июньским календам проблемы были улажены. Оставалось лишь попросить сенат узаконить смену провинций. А после этого его брат Луций убедит Плебейское собрание отобрать у Децима Брута Италийскую Галлию.

Даже письмо от Брута и Кассия не подпортило ему настроение.

Мы с удовольствием посетили бы заседание сената в июньские календы, Марк Антоний, но ты должен гарантировать нашу неприкосновенность. Ведь хотя мы оба — старшие преторы, ни ты, ни другие магистраты не сообщают нам, что происходит в Риме, и нам это не нравится. Мы очень ценим твою заботу о нашем благополучии и еще раз благо дарим за поддержку после мартовских ид. Однако до нас дошла информация, что город все еще наводнен ветеранами и что они намерены снова вернуть на место сожжения Цезаря алтарь и колонну, которые консул Долабелла совершенно, на наш взгляд, справедливо и своевременно приказал унести.

Наш вопрос: будем ли мы в безопасности, если вернемся в Рим? Пожалуйста, дай нам гарантии, что амнистия все еще в силе и что Рим будет нам рад.

Чувствовавший себя намного лучше после благополучного разрешения финансовых затруднений, Антоний ответил на эту почти раболепную просьбу, не разводя особенных сантиментов.

Я не могу дать вам гарантий, Марк Брут и Гай Кассий. В городе и вправду полно ветеранов. Они развлекаются тут, пока ждут земли, и думают, не записаться ли опять в легионы, ибо в Кампании мной открыт новый набор. Что же касается их поклонения Цезарю, то уверяю, что потворствовать этому я не собираюсь.

Ехать вам в Рим или не ехать, решайте сами.

«Вот! Это даст им понять, какое место они занимают в моих планах! А еще скажет им, что, если они решатся воспользоваться недовольством самнитов, по соседству будут стоять легионы, готовые подавить любое восстание. Да, клянусь Опой, отлично!»

Его настроение малость испортилось только в июньские календы, когда он вошел в курию Гостилия. Собравшихся было так мало, что кворума не набралось. Если бы явились Брут, Кассий и Цицерон, все бы сошлось, но они не явились.

— Хорошо, — сказал он Долабелле сквозь зубы, — я буду действовать по-другому. Луций! — позвал он брата, уходя под руку с Гаем Антонием. — Созови-ка Плебейское собрание через два дня!

Для Плебейского собрания, тоже не очень-то посещаемого, никакой кворум значения не имел. Если от каждой трибы присутствовал хоть один человек, собрание можно было проводить. Пришли двести с лишним человек из тридцати пяти триб, достаточно для принятия срочных решений. Антоний был в ярости, поэтому никто из собравшихся не хотел спорить с Луцием Антонием, именитым плебейским трибуном, и никто из его коллег не собирался накладывать вето. Очень быстренько плебс отдал Марку Антонию Италийскую Галлию, а также Дальнюю Галлию без Нарбонской на пять лет с неограниченными полномочиями. Затем отдали Долабелле Сирию, тоже на пять лет и тоже с неограниченными полномочиями. Этот lex Antonia de permutatione provinciarum немедленно вошел в силу, а значит, у Децима Брута провинции больше не было.

Но работа на этом не закончилась. Длинные уши сделки Антония с легионами стали отчетливо видны, когда Луций Антоний внес еще одно предложение, утверждавшее третий тип присяжных для судебных процессов. Теперь таковыми могли становиться экс-центурионы высокого ранга, не имея равных со всадниками доходов. Проголосовали за это. Самый младший из трех Антониев сразу предложил новый законопроект — о распределении общественных земель ветеранам комиссией из семи человек в составе Марка Антония, самого Луция, Долабеллы и четырех ставленников Антония, включая освободителя Цезенния Лентона, усердно лизавшего старшему консулу зад.

Если бы Гиртию шепнули, что царь Деиотар дал-таки взятку Антонию, он понял бы, что это не пустой слух, как только у Каппадокии отняли Малую Армению и присоединили ее к Галатии.

Вот так, начиная с июньских календ, два консула уверенно продемонстрировали свой стиль правления. Коррупция и самообслуживание. Пошла оживленная торговля освобождениями от налогов и привилегиями. Все, кого Цезарь лишил гражданства, полученного ими от Фаберия за мзду, могли теперь выкупить это право. И продолжалась чеканка монет из серебряных слитков Опы.

— Для чего нужна власть, если не использовать ее в своих целях? — периодически спрашивал Антоний у Долабеллы.

Пятого июня сенаторы сошлись опять. На этот раз кворум набрался. К удивлению Луция Пизона, Филиппа и еще нескольких сенаторов переднего ряда, Публий Сервилий Ватия Исаврик-старший тоже пришел. Самый преданный друг и политический союзник Суллы, он так давно удалился от политической жизни, что многие напрочь забыли о нем. Римский дом Ватии-старшего занимал теперь его сын, большой друг Цезаря, — сейчас он как раз возвращался из провинции Азия, — а сам Ватия-старший размышлял о красотах природы, об искусстве и литературе на своей вилле в Кумах.

После прочтения молитв и определения знаков Ватия поднялся, намереваясь взять слово. Как самый старший и уважаемый среди консуляров, он имел это право.

— Потом, — коротко бросил Антоний к всеобщему изумлению.

Долабелла повернул голову, свирепо взглянул на коллегу.

— В июне фасции у меня, Марк Антоний, это мое собрание! Публий Ватия-старший, для нас честь приветствовать твое возвращение в палату. Пожалуйста, говори.

— Благодарю тебя, Публий Долабелла, — сказал Ватия-старший тонким, но хорошо слышным голосом. — Когда ты думаешь поднять вопрос о провинциях для преторов?

— Не сегодня, — снова опередил Долабеллу Антоний.

— Не спеши, Марк Антоний. Может, нам все-таки следует обсудить этот вопрос, — сказал с холодком решивший не уступать Долабелла.

— Я сказал, не сегодня! Этот вопрос отложен, — огрызнулся Антоний.

— Тогда я прошу в виде исключения рассмотреть положение только двух преторов, — сказал Ватия-старший. — Гая Кассия Лонгина и Марка Юния Брута. Хотя я не могу смириться с тем, что это именно они стояли во главе заговора против Цезаря, однако их подвешенное состояние меня беспокоит. Оставаясь в Италии, они подвергают свои жизни немалой опасности. Поэтому я предлагаю определить их будущее сейчас, независимо от того, сколько придется ждать другим преторам. Еще я предлагаю, чтобы Марку Бруту отдали Македонию, поскольку Марк Антоний от нее отказался, а Гаю Кассию — Киликию вместе с Кипром, Критом и Киренаикой.

Ватия-старший замолчал, но не сел. Наступила неловкая тишина, прерываемая ворчанием с верхних ярусов, где сидели назначенцы Цезаря, которые не питали любви к его убийцам.

Поднялся сердитый Гай Антоний.

— Почтенные консулы! — дерзко выкрикнул он. — Я согласен с консуляром Ватием-старшим лишь в том, что пора нам увидеть задницы Гая Кассия и Марка Брута! Оставаясь в Италии, они представляют угрозу правительству Рима. Поскольку палата не отменила амнистию, их нельзя судить за измену, но я отказываюсь давать им провинции. Ведь даже достойным и ни в чем не замешанным людям, таким, например, как я, велят подождать! И я предлагаю назначить их квесторами! Поручить закупать для Италии с Римом зерно. Брут может поехать в Малую Азию, Кассий — на Сицилию. По их заслугам положение квесторов для них в самый раз!

Последовали дебаты, которые показали Ватии-старшему, насколько непопулярно его предложение. Если ему нужно было дополнительное тому подтверждение, он получил его, когда палата поручила Бруту и Кассию заниматься закупкой зерна в Малой Азии и на Сицилии. Затем, чтобы унизить старика еще больше, Антоний и его приспешники стали прохаживаться на его счет, подшучивать, насмехаться над его древностью и старомодными взглядами. Как только собрание закончилось, Ватия-старший вернулся на свою виллу в Кампании.

Там, попросив слуг наполнить ванну, Публий Сервилий Ватия Исаврик-старший со вздохом облегчения погрузился в воду, вскрыл ланцетом вены на обоих запястьях и постепенно перешел в теплые, бесконечно желанные объятия смерти.

— Ох, как мне вынести такое возвращение к родному порогу? — сказал Ватия-младший Авлу Гиртию. — Цезарь убит, отец покончил с собой.

Он не выдержал и разрыдался.

— А Рим в когтях Марка Антония, — добавил Авл Гиртий. — Ах, если бы я видел выход, Ватия! Но я его не вижу. Никто не может противостоять Антонию, а он способен на все, от грубого беззакония до массовой резни без суда. И легионы на его стороне.

— Он покупает легионы, — сказала Юния, очень довольная, что муж вернулся домой. — Я готова убить моего братца Брута за то, что он привел все это в действие. Но это Порция дергала его за веревочки.

Ватия вытер слезы, высморкался.

— А тебе, Гиртий, разрешит ли Антоний с его ручным сенатом стать консулом в следующем году? — спросил он.

— Он обещает. Я стараюсь не мелькать у него перед глазами. Лучше оставаться в тени. Панса такого же мнения. Поэтому мы нечастые гости на заседаниях.

— Значит, нет ни одного влиятельного человека, способного его урезонить?

— Ни одного. Антоний распоясался.

4

Такого же мнения были деловые люди и политики Рима и Италии в ту ужасную весну и в то ужасное лето после мартовских ид.

Брут и Кассий колесили по побережью Кампании с Порцией, словно прикованной к мужу. Какое-то время они торчали на одной вилле с Сервилией и Тертуллой, все пятеро постоянно ругались. Пришли вести от комиссии по заготовке зерна, которые смертельно их оскорбили. Как смеет Антоний поручать им работу, больше подходящую для простых квесторов?

Цицерон, посетивший их, нашел Сервилию в убеждении, что она все еще обладает достаточным весом в сенате, чтобы это решение переменить. Кассий пребывал в воинственном настроении, Брут был совершенно подавлен, Порция вечно ворчала, изводя Брута, а Тертулла из-за потери ребенка изводила себя.

Он ушел, потрясенный. Это крах, катастрофа. Они не видят выхода, не знают, что делать. Они живут одним днем, ожидая, что вот-вот над ними сверкнет топор или на них обрушится еще какая-то кара. Вся Италия идет ко дну, потому что ею правят злобные дети, а мы не так злы, мы не знаем, как защищаться от их произвола. Мы стали игрушкой в руках профессиональных солдат и жестокого человека, который купил их.

Неужели именно этого хотели освободители, когда замышляли уничтожить тирана? Нет, конечно же нет. Но они не способны были предвидеть, что станется после убийства. Они искренне верили, что, как только Цезарь умрет, все тут же выправится и пойдет как по маслу. Им и в голову не приходило, что они сами должны встать за штурвал корабля. Не сделав этого, они позволили кораблю наскочить на скалы. В итоге — кораблекрушение. Рим обречен.

Два июльских празднества — сначала Аполлоновы игры, потом игры, посвященные Цезарю-победителю, — отвлекли от забот и развлекли простой люд, который стекался в Рим отовсюду, даже из Бруттия — самого нижнего кончика италийского «сапога», и Италийской Галлии — верха его «голенища». Середина лета, сушь и жара. Население Рима почти удвоилось.

Брут, несмотря на свое отсутствие, принял участие в организации Аполлоновых игр. Он сделал ставку на постановку трагедии «Терей» латинского драматурга Акция. Хотя простая публика предпочитала гонки на колесницах, которые открывали и закрывали обычно семидневные игры, а между ними она набивалась в большие театры, где восторгалась пластикой знаменитых мимов Ателлы и музыкальными фарсами Теренция и Плавта, Брут был все-таки убежден, что успех или неуспех «Терея» покажет ему, как относятся римляне и италийцы к освободителям и их акции. Пьеса была о тираноубийстве и о причинах, его вызвавших, с круто заверченной этической проблематикой. И разумеется, простой люд смотреть ее не пошел. Брут, мало знавший народные нравы, этого предвидеть не мог. Зато трагедию посмотрели такие образованные люди, как Варрон и Луций Пизон, и пьеса была принята на ура. Бруту об этом незамедлительно сообщили, после чего он несколько дней ходил очень довольный, преисполненный убежденности, что реабилитация состоялась, что народ одобрил убийство Цезаря и что скоро освободители будут возведены в ранг героев. А правда крылась в том, что режиссура «Терея» была блестящей, игра актеров — великолепной, да и сама пьеса так редко ставилась, что явилась приятным разнообразием для элиты, измученной драматизмом реальных событий.

Октавиан, организатор ludi Victoriae Caesaris, не стал ничего придумывать, чтобы следить за народной реакцией на его игры. Но сама Фортуна благоволила к нему. Его празднество длилось одиннадцать дней и отличалось по структуре от других игр, которые в теплое время года проводились практически регулярно. Первые семь дней были посвящены живым картинам и сценам. В день открытия игр в Большом цирке воспроизвели осаду Алезии — несколько тысяч актеров участвовали в «сражениях». Интересное зрелище, полное неожиданной новизны, ибо срежиссировал его Меценат, вдруг обнаруживший в себе редкостный дар к постановке масштабных спектаклей.

Главному финансисту игр была оказана честь дать сигнал к открытию, и Октавиан, стоявший в ложе, казался огромной толпе воплощением Цезаря, столь рано и столь болезненно ушедшего от нее. К большому неудовольствию Антония, самодовольного и самонадеянного юнца приветствовали в течение четверти часа. Хотя ему было очень приятно, Октавиан хорошо сознавал, что Рим воздает почести не ему. Рим рукоплескал Цезарю. Он также знал, что Антонию не нравилось именно это.

Затем, приблизительно за час до заката, когда Верцингеториг сел у ног Цезаря, в северной части неба над Капитолием появилась огромная комета. Сначала никто ее не заметил, потом несколько пальцев указали на Stella critina, и вдруг все двести тысяч зрителей, собравшихся в цирке, вскочили с мест и как один закричали:

— Цезарь! Это звезда Цезаря! Цезарь — бог!

Потом день за днем живые картины и сцены демонстрировались на других, вынесенных за городские пределы аренах, но каждый вечер комета возникала примерно за час до заката и сияла почти до утра, наполняя призрачным блеском весь город. Ее голова была размером с луну, а раздвоенный мерцающий хвост занимал еще большую площадь. И во время охоты на диких зверей, скачек, гонок и других великолепных спектаклей, разыгранных в Большом цирке в последние четыре дня игр, длинноволосая звезда, олицетворявшая Цезаря, продолжала сиять над Римом. Как только игры закончились, она исчезла.

Октавиан реагировал быстро. Наутро после явления небесного знака лбы статуй Цезаря по всему городу украсили золотые звезды.

Благодаря этой звезде Октавиан выиграл больше, чем потерял в результате подрывной деятельности Антония. Тот запретил показ золотого кресла и венка Цезаря на параде и не позволил включить его статую из слоновой кости в процессию римских богов. А на второй день игр он произнес в театре Помпея проникновенную речь, в которой усердно превозносил освободителей, намеренно умаляя заслуги того, кто пал от их рук. Но сверхъестественная светящаяся комета свела все его усилия к пшику.

Всем, кто делился с ним своими мыслями и задавал вопросы, Октавиан говорил одно: звезда послана, чтобы указать на божественную природу Цезаря. Иначе зачем бы ей появляться в первый же день игр в его честь и исчезать, как только игры закончились? Другого объяснения нет. Это бесспорно. Даже Антоний не мог ничего возразить против такого безупречного толкования, а Долабелла изгрыз все ногти, благодаря свою интуицию, которая не позволила ему уничтожить алтарь и колонну, хотя на прежнее место он их не вернул.

В душе Октавиан смотрел на звезду Цезаря по-другому. Естественно, она придавала и ему, как наследнику Цезаря, некий божественный блеск. Если Цезарь — бог, тогда он — сын бога. Он читал это во множестве глаз, когда специально ходил по Риму, забираясь в далеко не самые фешенебельные его уголки. Будучи выходцем с Палатина, он все же быстро сообразил, что исключительность не вызывает приязни. Наоборот, она может лишь отпугнуть. И у него хватило ума не разыгрывать драм и не разражаться напыщенными тирадами, глядя на ужасы римских трущоб. Нет, он ходил и разговаривал со встречными, объясняя всем, что ему хочется узнать побольше о Цезаре, о теперешнем своем отце: «Пожалуйста, расскажите мне о нем что-нибудь. И вы! И вы тоже!» Это весьма импонировало ветеранам, наводнившим Рим на время игр. Он действительно узнал о Цезаре многое, а эти люди тянулись к нему, считали его незаносчивым и отзывчивым, ведь он выслушивал все, что они торопились ему рассказать. Что важнее, Октавиан также узнал, что грубое обращение Антония с ним на публике было замечено и осуждено.

В нем неуклонно формировалось ядро неуязвимости, ибо Октавиан сразу же понял, что на самом деле означала звезда. Это было послание ему от Цезаря, знак, что ему предназначено править миром. Желание править миром, казалось, всегда жило в нем, но оно было настолько нечетким, настолько несбыточным, что он относил его к разряду грез. А Цезарь с первого взгляда увидел в нем властелина. И возложил на него задание исцелить Рим, расширить римские территории и дать всему римскому невообразимую власть под его попечением, под его эгидой. «Он не ошибся. Я именно тот человек. Я буду хорошим правителем мира. У меня есть время на воспитание в себе терпеливости, на учебу, на исправление ошибок, которые я, конечно же, делаю. И на уничтожение оппозиции, на то, чтобы справиться со всеми врагами, от освободителей до Марка Антония. Цезарь сделал меня наследником не только имущества или денег. Он передоверил мне своих клиентов, своих сторонников, свою власть, свое предназначение, свое божественное начало. И я клянусь Солом Индигесом, Теллус и Либером Патером, что не разочарую его. Я буду достойным сыном. Более того, я сделаюсь им самим».

В конце восьмого дня игр, вернувшихся в Большой цирк, делегация центурионов остановила Антония, когда он уходил домой после того, как сделал все возможное, чтобы дать понять толпе, насколько наследник Цезаря им презираем.

— Это должно прекратиться, Марк Антоний, — сказал спикер делегации Марк Копоний, старший центурион тех двух когорт, что оказали Октавиану в Брундизии помощь при вывозке денег.

Теперь эти две когорты должны были влиться в состав четвертого легиона.

— Что должно прекратиться? — огрызнулся Антоний.

— То, как ты обращаешься с молодым Цезарем. Это неправильно.

— Ты напрашиваешься на военный суд, центурион?

— Нет, конечно же. Я только говорю, что в небе светит большая волосатая звезда. Звезда Цезаря, который ушел от нас, чтобы поселиться среди богов. Он с ее помощью проливает божественный свет на своего сына, молодого Цезаря, благодаря его за эти великолепные игры, и мы это понимаем. Это не я недоволен, Марк Антоний. Недовольны мы все. Со мной здесь пятьдесят человек, все центурионы или бывшие центурионы из армии старика. Некоторые снова завербовались, как я. У некоторых есть земля, которую Цезарь дал им. Демобилизовав меня, Цезарь и мне дал участок. Мы видим, как ты обращаешься с парнем, словно он — грязь под ногами. Но он не грязь. Он — молодой Цезарь. И мы говорим, что это должно прекратиться. Ты должен обращаться с ним как положено.

Антоний стоял, чувствуя неловкость оттого, что тога лишала его, как воина, половины внушительности, и его неприятное лицо отражало бурю эмоций. Делегация деликатно делала вид, что не замечает его смятения. Он мог сорваться, к тому взывала его нетерпимость. Но разум требовал совершенно иного. Чувства людей, в которых нуждаешься более, чем они в тебе, нельзя оскорблять, это ясно. Все дело в том, что он изначально считал себя естественным наследником Цезаря и верил, что ветераны Цезаря думают так же. Ошибка. Перед ним дети. Храбрые, сильные, очень опытные бойцы, но дети. Которые хотят, чтобы их обожаемый Марк Антоний свернулся калачиком у ног смазливого гомика в ботинках на толстой подошве лишь потому, что этот смазливый гомик усыновлен Цезарем по завещанию. Они не видят того, что видит Антоний. Они видят симпатичного паренька и убеждают друг друга, что он выглядит точно так, как выглядел в юности Цезарь.

«Я не знал восемнадцатилетнего Цезаря, но, может, он и впрямь выглядел как этот сладенький гомик. Может, и он был сладеньким гомиком, если есть хоть какая-то правда в той истории с царем Никомедом. Но я отказываюсь верить, что Гай Октавий — еще не развившийся Цезарь! Никого возраст не меняет столь сильно! У Октавия нет надменности Цезаря, нет стиля Цезаря, нет его гениальности. Он добивается сходства обманом, сладкоречием, жестами и улыбками. Он сам говорит, что не может командовать армией. Он пустышка. Но эти идиоты хотят, чтобы я был хорош с ним из-за этой проклятой кометы».

— И как же, по-вашему, я должен с ним обращаться? — спросил он, стараясь подавить гнев.

— Ну, для начала, мы думаем, тебе надо публично продемонстрировать, что вы друзья, — сказал Копоний.

— В таком случае все заинтересованные лица должны прийти на Капитолий, к подножию храма Юпитера Наилучшего Величайшего, во втором часу дня, когда закончатся игры, — сказал Антоний со всей любезностью, на какую был способен. — Пойдем, Фульвия, — обратился он к жене, в страхе спрятавшейся за его спину.

— Лучше бы тебе быть поосторожнее с этим червяком. Он опасен, — сказала она, тяжело поднимаясь по ступеням лестницы Кака.

Большой срок беременности уже давал о себе знать.

Антоний помогал ей, подпирая сзади. Это была одна из его немногочисленных положительных черт. Другой муж кликнул бы слугу, но Антоний не видел ничего унизительного в том, чтобы помочь бедняжке собственноручно.

— Я ошибся, думая, что мне не нужна охрана во время игр. Ликторы бесполезны. — Это было сказано громко, но потом он перешел на шепот. — Я думал, легионы останутся на моей стороне. Они ведь принадлежат мне.

— Прежде всего они принадлежат Цезарю, — пропыхтела Фульвия.

Итак, на следующий день после окончания игр в честь Цезаря-победителя тысячи ветеранов собрались на Капитолии. Они стояли везде, откуда можно было видеть ступени, ведущие к храму Юпитера Наилучшего Величайшего. Вызывающе нарядившись в доспехи, Марк Антоний пришел первым, рано, потому что хотел пройти сквозь толпу, поболтать с кем-нибудь, перекинуться шуткой. Октавиан пришел в тоге, в обычной обуви. Улыбаясь улыбкой Цезаря, он быстро прошел сквозь ряды и встал перед Антонием.

«Ну и хитрец! — подумал Антоний, подавляя в себе желание превратить это смазливое личико в кашу. — Сегодня он хочет, чтобы все видели, какой он маленький, безвредный и безопасный. Чтобы я рядом с ним выглядел плохо воспитанным скандалистом, громилой».

— Гай Юлий Цезарь Октавиан, — заговорил он, ненавидя всеми фибрами души необходимость произносить это ненавистное имя. — Эти добрые люди обратили мое внимание на то, что я… э-э… не всегда отношусь к тебе с надлежащим вниманием, за что я искренне прошу меня извинить. Это делалось ненамеренно, у меня очень много забот. Ты прощаешь меня?

— С радостью, Марк Антоний! — воскликнул Октавиан, улыбаясь шире, чем всегда, и протягивая ему руку.

Антоний пожал эту руку так, словно она была из стекла. Налитыми кровью глазами отыскал в толпе Колония и других ветеранов, чтобы понять, как они воспринимают это тошнотворное представление. Хорошо, но недостаточно, говорили их лица. Подавив отвращение, Антоний взял Октавиана за плечи, привлек к себе и сочно расцеловал в обе щеки. Теперь достаточно. Послышались вздохи удовлетворения, и вся толпа зааплодировала.

— Я это делаю только для того, чтобы доставить им удовольствие, — прошептал Антоний в правое ухо Октавиана.

— Я тоже, — прошептал в ответ Октавиан.

Оба вместе покинули Капитолий.

Проходя сквозь толпу, Антоний обнимал Октавиана за плечи, оказавшиеся настолько ниже его собственных, что этот червяк на его фоне выглядел невинным, прекрасным ребенком.

— Ах, как славно! — проговорил Копоний, не стесняясь слез.

Большие серые глаза встретились с глазами Антония, и в их прозрачной глубине мелькнула тень совсем другой, никому не знакомой улыбки.

Секстилий тоже принес Антонию потрясение, столь же внезапное и неприятное. Брут и Кассий разослали по городам и сообществам Италии еще одно преторское обращение, которое по содержанию очень отличалось от писем, разосланным ими в апреле. Хорошей прозой, очень понравившейся Цицерону, в нем сообщалось, что поскольку они покинули Рим для того, чтобы разобраться, что следует предпринять в целях лучшей организации дел в государстве, то им кажется совершенно излишним принимать на себя обязанности квесторов, например, по закупке зерна. Подобные поручения, говорили они, огромное оскорбление для людей, уже управлявших провинциями и весьма неплохо справлявшихся с этим. Кассий в свои тридцать с небольшим не только сумел сплотить Сирию, но и победил огромное парфянское войско. А Брута лично сам Цезарь послал губернатором в Италийскую Галлию с полномочиями проконсула, хотя он в то время даже не побывал в преторах. Более того, до них дошло, что Марк Антоний обвиняет их в насаждении мятежных идей среди солдат македонских легионов, возвращающихся в Италию. Это ложное обвинение, и они настаивают, чтобы Антоний взял назад свои клеветнические слова. Они всегда действовали в интересах мира и свободы, никогда и никого не пытаясь призвать к гражданской войне.

Ответ Антония был коротким и грозным.

Кем вы себя возомнили, рассылая свои писульки во все города, от Брундизия и Калабрии до Умбрии и Этрурии? Я издал консульский указ, который разошлют в те же города, от Брундизия и Калабрии до Умбрии и Этрурии. Ваша пачкотня будет сорвана. В указе сказано, что вы преследуете свои личные интересы и что ваши провозглашения не подтверждены официальными полномочиями. Указ также разъясняет всем честным италийцам, что, если последуют еще такие же незаконные заявления, подписанные вашими именами, к ним надо относиться как к предательским выступлениям умышляющих против народа врагов.

Это для публики. А от себя я добавлю. Вы уже ведете себя как предатели, вы не имеете права чего-либо требовать ни от сената, ни от народа Рима. Вместо стенаний по поводу ваших назначений на заготовку зерна вы должны ползать у ног почтенных отцов, благодаря их за то, что вам дали хоть какие-то официальные должности.

В конце концов, вы намеренно убили человека, который на законном основании стоял во главе Римского государства. Вы что, действительно ожидали, что вас наградят золотыми курульными креслами и золотыми венками за его смерть? Пора бы вам повзрослеть, вы, глупые, избалованные переростки!

И как вы смеете болтать повсюду о том, что я якобы пытался подкупить свои македонские легионы? Это ли не подстрекательство к мятежу? Зачем бы иначе распускать такие слухи, скажите? Заткнитесь и сидите тихо, иначе попадете в еще большие неприятности, чем сейчас.

Четвертого секстилия он получил письмо от Брута и Кассия, адресованное ему лично. Он ожидал пространных извинений, но их там не было. Вместо этого Брут и Кассий упрямо твердили, что они законные преторы и могут на законном основании делать любые заявления, какие угодно, и что их нельзя ни в чем обвинить, ибо они всегда действуют в интересах мира, гармонии и свободы. Угроз Антония они не боятся. Разве их собственное поведение не доказывает, что свобода более ценна для них, чем дружба со старшим консулом Рима?

Заканчивалось письмо парфянской стрелой: «Напоминаем тебе, что суть не в продолжительности жизни Цезаря, а в краткости его правления».

Что случилось с его удачливостью, удивлялся Антоний, чувствуя, что события все больше и больше оборачиваются против него. Октавиан публично загнал его в угол, показав, что легионы вовсе не так верны ему, как он думал. А эти два претора намекают, что в их силах покончить с его карьерой, как они покончили с карьерой Цезаря. По крайней мере, так он понял их дерзость, кусая губы и пылая от гнева. Краткость правления? Он может справиться с Децимом Брутом в Италийской Галлии, но не сможет вести войну на два фронта — с Децимом на дальнем севере и с Брутом и Кассием на юге, в самнитской Италии, всегда готовой пойти на Рим.

Октавиан мог бы сказать ему, почему удача его покинула, но, конечно, Антонию и в голову не пришло бы поинтересоваться мнением самого гнусного из своих врагов. Он потерял везение в тот миг, когда впервые нагрубил этому мальчишке, вызвав тем самым недовольство Цезаря-бога.

Антоний решил несколько уступить Бруту и Кассию, чтобы отделаться от них и сосредоточиться на Дециме Бруте. На следующий день после получения письма он созвал сенат и заставил сенаторов дать каждому по провинции: Бруту — Крит, Кассию — Киренаику. В этих провинциях не было ни одного легиона. Они хотели провинции? Ну что же, они их получили. До свидания, Кассий, до свидания, Брут.

5

Цицерон был в отчаянии и с каждым днем становился все мрачнее, несмотря на то что ему и Аттику наконец удалось выселить римскую бедноту из Бутрота, из колонии Цезаря. Они обратились к Долабелле, который после долгого разговора с Цицероном был просто счастлив принять от Аттика огромную взятку, сохраняя тем самым его империю кожи, сала и удобрений в Эпире. Аттику нужны были хорошие новости, ибо его жена с наступлением летней жары тяжело заболела. Маленькая Аттика плакала, потому что никто не пускал ее к маме. Та осталась в Риме, а дочку и ее служанок Аттик отослал на свою виллу в Помпеях.

Для Цицерона деньги опять стали огромной проблемой, в основном благодаря молодому Марку, все еще путешествующему и постоянно в письмах просившему поддержать его материально. Никто из Квинтов не разговаривал с Цицероном, а его короткий брак с Публилией не принес того дохода, на какой он рассчитывал. Благодаря ее противному братцу и матери, разумеется. Агент Клеопатры в Риме, египтянин Аммоний, отказывался платить по векселю своей царицы. И это после того, как Цицерон, преодолев немалые трудности, наконец получил копии всех своих речей и трудов на лучшей бумаге, с великолепной графикой, с иллюстрациями на полях! Это стоило ему состояния, а в векселе Клеопатры ясно указывалось, что она обязуется возместить ему все расходы. Но у Аммония были резоны для отказа платить. Смерть Цезаря заставила царицу уехать до того, как собрание сочинений Цицерона увидело свет. Вот оно, это собрание, пошли его ей! Аммоний поднял в удивлении брови. Теперь, когда царица уже в Египте (слухи о кораблекрушении не подтвердились), он уверен, у нее есть более важные дела, чем разбирать тысячи страниц латинского пустословия. И вот Цицерон сидит с великолепным изданием своих работ, но никто не выказывает желания купить его!

И он решил покинуть Италию, поехать в Грецию, увидеться с молодым Марком, а потом насладиться прелестями афинского образа жизни. Его любимый вольноотпущенник Тирон вплотную занялся этим вопросом, но откуда взять деньги? Теренция все мрачнела и копила сестерции, а когда он к ней обращался, отвечала, что на крайний случай у него имеются десять потрясающих вилл от Этрурии до Кампании, и все напичканы самыми редкостными произведениями искусства. Так что, если ему нужны наличные, пусть продаст несколько вилл и статуй. И пусть не надеется, что она ни с того ни с сего начнет оплачивать его причуды!

Его встречи с Брутом тоже, казалось, не вели ни к чему. Брут, правда, и сам подумывал о поездке в Грецию, определенно отказываясь от заготовки зерна! Затем этот глупец отплыл с Порцией к небольшому острову Несида, находившемуся неподалеку от побережья Кампании. А Кассий все же решил заняться сицилийским зерном и набирал флот. Приближался сбор урожая.

Наконец Долабелла, довольный разворотливостью, с какой Аттик ввернул ему взятку, согласился разрешить Цицерону покинуть Италию. Стыдно, что консуляр его положения должен кого-то о чем-то просить! Но таков был указ Цезаря, и консулы не отменили его. Проглотив унижение, Цицерон продал виллу в Этрурии, на которой ни разу не побывал. Теперь у него были и деньги, и дозволение отбыть за границу.

Его отъезд ускорило изменение названия месяца квинктилия на июль. Когда получать письма, помеченные июлем, стало совсем уж невыносимо, Цицерон нанял корабль и уплыл из Путеол, где Кассий базировал зерновой флот. Но и тут ему не повезло. Корабль его доплыл до Вибона, соседствовавшего с Бруттием, и там был остановлен напором сильного встречного ветра. Расценив это как знак, что ему не суждено пока что оставить Италию, Цицерон сошел с корабля в рыбацкой деревне Левкоптера, ужасно вонючей. Это всегда было так: что-то непонятное не давало ему покинуть италийское побережье. Его корни слишком глубоко вросли в землю отечества. Они не пускали его.

Усталый и нуждающийся в приюте, Цицерон оказался у ворот старого поместья Катона в Лукании, ожидая найти дом пустым. Земля перешла к одному из трех бывших центурионов Цезаря, награжденных коронами из дубовых листьев и ставших сенаторами. Центурион этот не захотел владеть поместьем, слишком удаленным от родной Умбрии, и продал его анонимному покупателю. Был семнадцатый день секстилия, когда паланкин Цицерона внесли в ворота. Он подумал, что ужасное лето, похоже, кончается, и вдруг увидел, что многочисленные лампы в саду зажжены. Кто-то был в доме! Компания! И еда!

Гостя встретил Марк Брут. Со слезами на глазах Цицерон крепко обнял его. Брут, очевидно, что-то читал, так как держал в руке свиток. Он был крайне удивлен столь бурным проявлением чувств, пока Цицерон не рассказал о своей одиссее. Порция была с мужем, но ужинать не пришла. Большое облегчение для Цицерона. Малютка Порция умела лишь раздражать.

— Ты, наверное, не знаешь, что сенат дал нам с Кассием по провинции, — сказал Брут. — Мне — Крит, Кассию — Киренаику. Новость пришла как раз в тот момент, когда Кассий собирался плыть за зерном, и он передал флот префекту. Сейчас он в Неаполе с Сервилией и Тертуллой.

— Ты рад? — спросил согревшийся и удовлетворенный Цицерон.

— Не сказал бы, но, по крайней мере, это хоть что-то. — Брут вздохнул. — Мы с Кассием в последнее время не очень-то ладим. Он высмеял мое истолкование реакции зрителей на постановку «Терея», а сам говорит только о молодом Октавиане, который изрядно потрепал Антонию нервы во время устроенных им в честь Цезаря игр. А еще эта stella critina, появившаяся над Капитолием. Теперь Цезаря называют богом, а Октавиан поощряет это.

— Последний раз, когда я видел молодого Октавиана, меня поразили произошедшие в нем перемены, — добавил Цицерон, устраиваясь поудобнее на ложе. Как чудесно наслаждаться едой и обществом одного из немногих воистину цивилизованных римлян! — Очень энергичный, очень остроумный и очень уверенный в себе юноша. Но Филипп этому совсем не рад, говорит, что тот делается спесивым.

— Кассий считает его опасным, — сказал Брут. — Он пытался продемонстрировать золотое кресло и венок Цезаря на своих играх, а когда Антоний запретил ему это, стал спорить с ним, со старшим консулом, словно равный. Ничего не боясь, высказываясь открыто и прямо.

— Октавиан долго не протянет, не сможет. — Цицерон слегка откашлялся. — А как дела у освободителей?

— Несмотря на то что нам дали провинции, перспективы довольно безрадостные, — ответил Брут. — Ватия Исаврик вернулся из Азии, столкнувшись со смертью Цезаря и самоубийством отца. Октавиан настаивает на том, чтобы освободители были наказаны. Долабеллу все считают врагом, хотя он злейший враг лишь себе.

— Тогда я утром же еду в Рим, — сказал Цицерон.

Верный своему слову, он с рассветом готов был отправиться в путь. К сожалению, Порция тоже захотела с ним попрощаться. Цицерон очень хорошо знал, что она презирает его, считает хвастуном, позером, ненадежным во всех отношениях человеком. А сам он считал ее мужеподобной уродкой, которая, как и все женщины, не имеет своего мнения, а лишь повторяет мужские суждения, отцовские в ее случае.

Вилла Катона не была претенциозной, но в ней имелись действительно великолепные фрески. Пока Цицерон и Брут стояли в атрии, лучи восходящего солнца упали на стену, на которой была изображена сцена прощания Гектора с его женой Андромахой перед сражением с Ахиллом. Художник изобразил тот момент, когда Гектор передает ей их сына Астианакта. Но вместо того чтобы смотреть на ребенка, она с жалостью смотрела на мужа.

— Замечательно! — воскликнул Цицерон, искренне любуясь картиной.

— Да? — спросил Брут, глядя на фреску как на что-то новое для себя.

Цицерон процитировал:

Добрая! сердце себе не круши неумеренной скорбью.

Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу;

Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный

Муж ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.

Шествуй, любезная, в дом, озаботься своими делами;

Тканьем, пряжей займися, приказывай женам домашним

Дело свое исправлять; а война — мужей озаботит

Всех — наиболе ж меня, — в Илионе священном рожденных.[5]

Брут засмеялся.

— Полно, Цицерон, не думаешь же ты, что я то же самое могу сказать дочке Катона? Порция не уступит мужчине ни в храбрости, ни в высоких стремлениях.

Лицо Порции осветилось, она повернулась к Бруту, взяла его руку и поднесла к своей щеке. Он смутился присутствием Цицерона, но руки не отнял.

С сумасшедшим блеском в глазах Порция сказала:

— У меня теперь нет ни отца, ни матери. Поэтому ты, мой Брут, мне теперь и мать, и отец, а еще мой любимый муж.

Брут высвободил руку и отошел от Порции, улыбнувшись Цицерону улыбкой, больше похожей на гримасу.

— Ты видишь, насколько она эрудированна? Она не довольствуется парафразой, она ни в чем не уступит даже Гомеру. Это ей ничего не стоит.

Хохотнув, Цицерон послал Андромахе воздушный поцелуй.

— Если она не уступает даже Гомеру, тогда вы созданы друг для друга. Прощайте же, два моих славных любителя перетолковывать чужие труды! Желаю нам троим встретиться в лучшие времена.

Они не стали ждать на пороге, пока он усядется в паланкин.

В конце секстилия Брут взял корабль от Тарента до греческих Патр. А свою Порцию оставил с Сервилией.

Марк Антоний послал прибывшему в Рим Цицерону записку с повелением явиться в сенат на собрание, обязательное для первого дня каждого нового месяца. Когда тот не пришел, взбешенный Антоний уехал в Тибур по какому-то неотложному делу.

Узнав, что Антоний уехал из города, Цицерон на другой же день появился в сенате. Палата продлила заседание, чтобы решить все вопросы, рутинные для только-только начавшегося сентября. И на этом заседании нерешительный, хвастливый консуляр Марк Туллий Цицерон вдруг нашел в себе смелость осуществить дело всей своей жизни, распечатав блистательную серию речей, направленную против Марка Антония.

Никто этого не ожидал. Все были поражены, многие перепугались до смерти. Самая мягкая и самая хитросплетенная речь из всей будущей серии стала и самой впечатляющей, ибо она прозвучала как гром среди ясного неба.

Начал он довольно традиционно, расценив действия Антония после мартовских ид как умеренные и ведущие к примирению: он не тронул утвержденных Цезарем новшеств, не отменил ссылок, ликвидировал навсегда должность диктатора и сумел удержать в узде простой люд. Но начиная с мая Антоний стал меняться, а к июньским календам это уже был совсем другой человек. Больше ничего не проводится через сенат, все делается через народные трибы, а иногда игнорируется и воля народа. Избранные на следующий год консулы Гиртий и Панса не смеют появиться в сенате, освободители фактически изгнаны из Рима, а солдат-ветеранов активно подзуживают требовать новых премий и привилегий. Далее Цицерон с неодобрением отозвался о неумеренных почестях, оказываемых памяти Цезаря, и поблагодарил Луция Пизона за его речь в календы секстилия, сожалея о том, что Пизон не нашел поддержки своему предложению сделать Италийскую Галлию частью Италии. Он смирился с ратификацией некоторых нововведений Цезаря, однако осудил ратификацию многообещающих, но пустопорожних законопроектов. Перечисляя законы Цезаря, которые Антоний нарушил, Цицерон ненавязчиво обратил внимание слушателей на тот факт, что нарушались хорошие законы Цезаря, а поддерживались плохие. В заключительной части речи он посоветовал и Антонию, и Долабелле добиваться истинной популярности у своих сограждан, вместо того чтобы давить на них и запугивать.

Затем слово взял Ватия Исаврик и говорил о том же, только не так хорошо. Неудивительно: вернулся старый мастер, равных которому нет. Что важно, палата осмелилась аплодировать.

В результате, когда Антоний вернулся из Тибура, он столкнулся с новыми настроениями, как в сенате, так и на Форуме, где завсегдатаи увлеченно обсуждали блестящее, своевременное, долгожданное и очень смелое выступление Цицерона.

Сильно раздраженный Антоний потребовал, чтобы девятнадцатого сентября Цицерон явился в палату и выслушал его ответную речь. Но в гневе Антония явно чувствовался страх с элементами истерии, которых раньше в нем не замечалось. Ибо Антоний хорошо понимал, что если два консуляра, таких матерых, как Цицерон и Ватия Исаврик, осмелились открыто выступить против него, значит власть его подходит к концу. Заключение подтвердилось в середине месяца, когда он воздвиг на Форуме новую статую Цезаря, со звездой на лбу и с надписью, что тот никакой не бог. Плебейский трибун Тиберий Каннутий выступил с предложением убрать эту надпись. И Антоний вдруг осознал, что даже мыши обрели клыки.

Если он и винил кого-то в столь резком ухудшении своего положения, то Октавиана, а не Цицерона. Этот слащавый, притворно застенчивый, смазливый сопляк бил его на всех фронтах. Начиная с того дня, когда центурионы вынудили его публично извиниться перед мальчишкой, Антоний все более убеждался, что имеет дело не с ряженым гомиком, а с настоящей коброй.

Девятнадцатого сентября на заседании палаты он разразился громовой отповедью Цицерону, Ватии, Тиберию Каннутию и всем, кто вдруг вздумал открыто критиковать его. Он не упомянул Октавиана, чтобы не выставлять себя дураком, а перешел к освободителям и впервые высказал им порицание за убийство великого римлянина, за неконституционные действия, за откровенное преступление. Это не прошло незамеченным. Баланс резко качнулся не в пользу освободителей, раз уж сам Марк Антоний нашел необходимым выступить против них.

И в этом пассаже Антоний винил не себя, а только Октавиана. Наследник Цезаря открыто говорил всем, кто был готов его слушать, что, пока освободители не наказаны, тень Цезаря будет сердиться. Разве stella critina не сказала со всей непреложностью, что Цезарь — бог? Римский бог! Обладающий огромной властью и непреходящим значением для Рима, любимого им! Октавиан вел эту агитацию не только среди простонародья. То же самое он внушал и представителям высших сословий. Как Антоний и Долабелла собираются поступить с так называемыми освободителями? Разве можно мириться с открытым предательством и даже его восхвалять? Месяцы прошли с мартовских ид, говорил Октавиан всем и каждому, но ничего не произошло, кроме потворствующей пассивности. Освободители свободно разгуливают везде, а ведь они убили бога, который не получил официального признания и все еще не отмщен.

В конце первого октябрьского рыночного интервала ощущение повышенной уязвимости толкнуло Антония провести чистку среди ветеранов охраны. Он арестовал некоторых из них и обвинил в покушении на свою жизнь. И даже имел неосторожность утверждать, что Октавиан заплатил им за это. Возмущенный Октавиан поднялся на ростру и перед подозрительно большой аудиторией в очень хорошей речи доказал свою непричастность, обвинив Антония в клевете. Ему поверили. Антоний быстро все понял, отработал назад и отпустил арестованных, не посмев их казнить. Этой казнью он непоправимо навредил бы себе в глазах и солдат, и всего народа. На другой день после выступления Октавиана новые делегаты от легионов и ветеранов пришли к нему и сказали, что не потерпят, если по его вине с золотой головы дорогого мальчика упадет хотя бы один волосок. Каким-то непонятным для Антония образом наследник Цезаря стал талисманом для армии. Причем священным, как и орлы.

— Я не могу поверить! — кричал он Фульвии, мотаясь по комнате, как пойманный зверь. — Он же ребенок! Как он этого добивается? Ведь я клянусь, что у него нет Улисса, который нашептывал бы ему, что делать!

— Филипп? — подсказала она.

Антоний фыркнул.

— Только не он! Он слишком заботится о своей шкуре. В этом роду все были такие. Нет никого, Фульвия, никого! Ловкость, коварство — вот его суть! Не понимаю, как Цезарь сумел рассмотреть в нем все это!

— Ты сам себя загоняешь в угол, любовь моя, — убежденно сказала Фульвия. — Если ты останешься в Риме, кончится тем, что ты убьешь всех, от Цицерона до Октавиана, и это будет твоим падением. Лучшее, что ты можешь сделать, — поехать в Италийскую Галлию воевать против Децима Брута. Пара побед над одним из главарей освободителей — и ты восстановишь свое положение. Жизненно важно, чтобы ты сохранил под рукой армию, поэтому направь свою энергию только на это. Смирись с тем фактом, что по природе ты не политик. Это Октавиан политик. Вырви у него когти, покинув Рим и сенат.

За шесть дней до октябрьских ид Марк Антоний и разбухшая Фульвия покинули Рим и направились в Брундизий, где должны были высадиться четыре из шести отборных македонских легионов.

Антоний, кажется, получил casus belli. Децим Брут проигнорировал директивы сената и Плебейского собрания, утверждая, что он — законный губернатор Италийской Галлии, и продолжая вербовку солдат. До отъезда в Брундизий, еще будучи в Риме, Антоний послал Дециму Бруту короткий приказ оставить провинцию, поскольку Антоний идет его заменить. Если Децим не подчинится, casus belli обретет силу факта. А Антоний был уверен, что Децим не подчинится. Если он подчинится, его карьере придет конец, а его самого будут судить за измену.

Не давая себя обхитрить, Октавиан тоже покинул Рим на следующий день после отъезда Антония и направился в Кампанию. Там находились несколько переправленных из Македонии легионов, а также несколько тысяч ветеранов и молодцов призывного возраста, привлеченных туда слухами, что Вентидий проводит новый набор.

С собой Октавиан взял Мецената, Сальвидиена и Агриппу, недавно возвратившегося из короткого путешествия с двумя повозками, набитыми лесоматериалами. Банкир Гай Рабирий Постум тоже поехал с ним на пару с самым выдающимся гражданином Велитр, неким Марком Миндием Марцеллом, очень богатым родственником Октавиана.

Они начали с Казилина и Калатии, двух небольших северо-кампанийских городков, притулившихся к Латинской дороге. Каждый рекрут, завербованный ими, будь то ветеран или новобранец, тут же получал две тысячи сестерциев и обещание десятикратно большего куша, если они при любых обстоятельствах сохранят верность наследнику Цезаря. В течение четырех дней Октавиан получил пять тысяч солдат, готовых идти с ним куда угодно. Что за чудо эти военные деньги!

— Я не уверен, — сказал он Агриппе, — что нам нужна целая армия. У меня нет ни опыта, ни таланта воевать с Марком Антонием. Я только хочу, чтобы остальным легионам казалось, будто мне нужен всего лишь один легион, для защиты себя от Антония. Пусть Меценат и его агенты распустят слух, что наследник Цезаря не хочет сражаться. Он просто хочет жить.

Антонию не так везло, как Октавиану. Когда он предложил людям четырех только что сошедших на берег легионов бонус по четыреста сестерциев на нос, они рассмеялись и сказали, что молодой Цезарь дает гораздо больше. Ужасное потрясение для Антония. Он понятия не имел, что две когорты Марка Копония, все еще стоявшие под Брундизием, успели побрататься с вновь прибывшими солдатами и сообщить им последние слухи.

— Маленький mentula! — в ярости крикнул он Фульвии. — Стоит мне отвернуться — и он покупает моих солдат! И много платит им, знаешь ли! Откуда у него деньги? А я могу сказать тебе откуда. Он украл парфянские деньги.

— Не обязательно, — раздумчиво возразила Фульвия. — Твой курьер говорит, что с ним Рабирий Постум, а это значит, что у него есть доступ к деньгам Цезаря, даже при неузаконенном завещании.

— Я знаю, как справиться с мятежом, — прорычал Антоний. — И я не буду столь мягким, как Цезарь!

— Марк, не делай ничего сгоряча! — умоляла она.

Антоний проигнорировал это. Он построил легион Марса, отобрал каждого десятого и из них казнил каждого пятого за неподчинение. Гораздо меньше, чем дозволялось армейскими уложениями на случай бунта, но двадцать пять легионеров умерли ни за что ни про что. Легион Марса и три других легиона притихли, но Марка Антония возненавидели все.

Когда из Македонии прибыл еще один легион, Антоний послал легион Марса и два других легиона по Адриатическому побережью в сторону Италийской Галлии. А сам с оставшимися двумя легионами, один из которых был «Жаворонок», прежний пятый легион Цезаря, пошел по Аппиевой дороге к Кампании, надеясь поймать Октавиана, подкупавшего консульские войска.

Но по этим двум легионам гуляли слухи о молодом Цезаре, о его смелости и поразительной щедрости. Солдаты лучше были осведомлены о его действиях, чем Марк Антоний, они знали, что никаких консульских войск он не подкупал. Он удовольствовался лишь одним новонабранным легионом, чтобы обезопасить себя. Расправа Антония с легионом Марса только упрочила их симпатии к Октавиану. На Аппиевой дороге снова возникли неприятности. И снова Антоний справился с ними по-своему — казнил несчастных, на каких указал слепой счет, а не зачинщиков беспорядков. Однако мрачные взгляды, сопровождавшие его, когда он ехал вдоль своего войска, дали ему понять, что входить в Кампанию неблагоразумно. Поэтому он повернул обратно и пошел вдоль берега Адриатического моря.

Это кошмар, думал Цицерон. Так много случилось в течение октября и ноября, что у него голова шла кругом. Октавиан невероятен! В его ли возрасте, без мало-мальского опыта, затевать поход против Марка Антония? Рим полнился слухами о близящейся войне, об Антонии, идущем на Рим с двумя легионами, об Октавиане и его слабеньком войске численностью всего лишь в один легион, бесцельно слонявшемся по Кампании. Неужели Октавиан действительно хочет сразиться с Антонием именно там? Или он все же вернется в Рим? Цицерон надеялся, что мальчик вернется. Это было бы очень умно. Почему Цицерон так много знал? Потому что состоял с этим мальчиком в переписке.

— О Брут, где ты? — сожалел Цицерон. — Какую золотую возможность ты упускаешь!

Через раба мятежного Цецилия Басса, все еще пребывавшего в Апамее, пришло известие о беспокойных событиях в Сирии. Раб путешествовал с управляющим Брута, Скаптием. Он рассказал все Сервилии, та пошла к Долабелле. В Сирии теперь шесть легионов, сказала она «домашнему» консулу Рима. Все сконцентрированы вокруг Апамеи. И все они недовольны, как и четыре легиона, находящиеся в египетской Александрии. А что еще удивительнее, все эти легионы ожидают прибытия Кассия как нового губернатора Сирии. Если верить рабу Басса, сказала Сервилия, все десять легионов очень хотят, чтобы губернатором Сирии стал именно Кассий.

Долабелла запаниковал. В один день он собрался и кинулся в Сирию, оставив Рим на городского претора Гая Антония и даже не подумав написать записку Антонию или сказать сенату, что уезжает. Долабелла предположил, что Кассий тайком заигрывает с сирийскими и александрийскими легионами, поэтому для него было жизненно важно прибыть в свою провинцию прежде Кассия. Сервилия отговаривала, твердила, что он ошибается, что Кассий вовсе не собирается узурпировать Сирию незаконно, но Долабелла не слушал ее. Он послал своего легата Авла Аллиена на отдельном корабле в Александрию с приказом переправить четыре тамошних легиона в Сирию, а сам скоренько переплыл из Анконы в Западную Македонию. Сезон был не мореходным, поэтому дальше было разумнее пробираться по суше.

Цицерон, как и Сервилия, знал, что Кассий на Сирию вовсе не зарится, но когда наступил ноябрь, его стала беспокоить Кампания. Из писем Октавиана следовало, что он планирует идти к Риму: «О Цицерон, прошу тебя, не уезжай никуда. Ты мне нужен в сенате, я хочу сместить Антония, действуя по конституции через сенат. Пожалуйста, проследи, чтобы, как только я подойду к Сервиевой стене, сенат собрался. Мне надо обратиться к нему!»

— Я не доверяю его возрасту, и я фактически не знаю, чем он располагает, — поделился с Сервилией Цицерон, до такой степени обеспокоенный, что даже не озаботился поиском лучшей кандидатуры для откровений. — Брут не мог выбрать худшего момента для отбытия в Грецию. Он должен быть здесь, чтобы защитить и себя, и прочих освободителей. Фактически, если бы он находился тут, мы оба, возможно, сумели бы настроить сенат и плебс против Антония с Октавианом и восстановить нашу дорогую Республику.

Сервилия бросила на него циничный взгляд. Ее настроение было не лучшим, потому что эта свинья Порция вернулась в дом еще более сумасшедшей.

— Дорогой мой, — устало сказала она, — Брут не принадлежит ни себе, ни Риму. Он принадлежит Катону, хотя тот уже два года как мертв. У него нет ни ума, ни харизмы Цезаря. Он — бык, бросающийся на преграды вслепую. А что касается Октавиана, то он и вовсе ничто. Хитрый юнец, но, говорю тебе, он не стоит шнурка от ботинка Цезаря. Он больше похож на молодого Помпея Магна с забитой фантазиями головой.

— Молодой Помпей Магн, — сухо возразил Цицерон, — заставил Суллу сделать его своим сокомандующим и в конце концов стал Первым человеком в Риме. Если подумать, то Цезарь поздно поднялся. Он не сделал ничего примечательного, пока не уехал в Длинноволосую Галлию.

— Цезарь, — резко оборвала его Сервилия, — был законопослушен! Он получал все in suo anno и на законной основе. Если он действовал не по конституции, то лишь потому, что иначе его карьере пришел бы конец, а до такой степени патриотичным он не был.

— Ну-ну, не будем спорить о мертвом, Сервилия. Поговорим о его наследнике, он слишком живой, и для меня он загадка. Я подозреваю, что для всех он загадка, даже и для Филиппа.

— Этот загадочный мальчик сбивает в Кампании солдат в когорты, — сказала Сервилия.

— Вместе со своими помощниками, такими же детьми. Я спрашиваю тебя, кто слышал о Гае Меценате или Марке Агриппе? — хихикнул Цицерон. — Во многих отношениях эта тройка напоминает мне сборище абсолютных невежд. Октавиан твердо верит, что сенат соберется, если он подойдет к Риму, хотя я все время твержу ему в письмах, что в Риме нет ни одного консула, а без председателя никого невозможно созвать.

— Признаюсь, мне очень хочется увидеть наследника Цезаря.

— Кстати, ты слышала… да ты должна была слышать, раз твоя дочь замужем за новым великим понтификом… что бедная Кальпурния приобрела небольшой дом у Квиринала и живет там с вдовой Катона?

— Естественно, — ответила Сервилия, пригладив все еще красивой рукой волосы, представлявшие собой удивительное сочетание иссиня-черных и снежно-белых полос. — Цезарь оставил ей хорошее состояние, а Пизон не убедил снова выйти замуж. Поэтому он умыл руки… вернее, это сделала его жена. А что касается Марции — это еще одна верная вдова образца Корнелии, матери Гракхов.

— А тебе в наследство досталась Порция.

— Ненадолго, — загадочно прозвучало в ответ.

Когда Октавиан узнал, что Антоний передумал соваться в Кампанию и послал первые три легиона вдоль Адриатики к Дециму Бруту, он решил пойти на Рим. Хотя все, от отчима Филиппа до эпистолярного советника Цицерона, считали его беспомощным дурачком, не понимавшим реального положения вещей, Октавиан очень хорошо сознавал, насколько рискованна эта затея. Решение было принято без всяких иллюзий, исход плавал в тумане, но долгие размышления сказали ему, что ничего не делать для него намного хуже. Если он застрянет в Кампании, пока Марк Антоний уходит на север, легионы и Рим сделают вывод, что наследник Цезаря горазд только говорить. Его моделью поведения всегда был Цезарь, а Цезарь отваживался на все. Последнее, чего хотел Октавиан, — это сражения, ибо хорошо знал, что у него нет ни войска, ни таланта победить такого опытного бойца. Однако его поход на Рим скажет Антонию, что он не намерен выходить из игры и что он — сила, с которой надо считаться.

Не встретив никакой армии на своем пути, он прошел по Латинской дороге, затем по окружной дороге вдоль Сервиевой стены пробрался к Марсову полю, разбил там лагерь, поместил туда пять тысяч своих солдат, а две когорты повел в Рим и мирно занял Римский Форум.

Там его встретил плебейский трибун Тиберий Каннутий, который поприветствовал нового патриция от имени плебса и пригласил его на ростру — сказать что-нибудь небольшой толпе.

— А где же сенат? — спросил Октавиан.

— Убежал, Цезарь, — презрительно ответил Каннутий. — Все до последнего, включая всех консуляров и старших магистратов.

— Значит, я не смогу потребовать законного смещения Антония.

— Они слишком боятся его.

Приказав Меценату с его агентами попытаться собрать приличную аудиторию, Октавиан пошел домой, переоделся в тогу, обул ботинки на высокой подошве и возвратился на Форум, где уже собралось около тысячи завсегдатаев. Он поднялся на ростру и произнес речь, явившуюся для всех весьма приятным сюрпризом. Лирическая, четкая, хорошо выстроенная, оснащенная нужными жестами и риторическими приемами, она услаждала слух и разум. Он начал с восхваления Цезаря. Все, что тот делал, делалось к вящей славе Рима. Всегда и везде.

— Ибо что есть величайший человек Рима, если он не заботится о его славе? Цезарь вплоть до своей смерти оставался самым преданным его слугой. Умножая его богатства, расширяя его территории, он являлся живым воплощением Рима и Римского государства!

После того как истеричные выкрики одобрения смолкли, Октавиан заговорил об освободителях и потребовал справедливости для Цезаря, убитого ничтожной кучкой людишек, озабоченных только сохранностью своих привилегий и охотой за высшими должностями. Для них слава Рима — ничто. Выказав себя неплохим, под стать Цицерону, актером, он разобрался с ними поочередно, выставив каждого в самом невыгодном свете. Начал с Брута, перетрусившего при Фарсале, резко осудил черную неблагодарность Децима Брута и Гая Требония, которые всем были обязаны Цезарю, с брезгливой миной изобразил, как Минуций Базил пытает рабов, потом рассказал, в какой ужас привела его голова Гнея Помпея, отрубленная Цезеннием Лентоном. Ни один из двадцати трех убийц не избежал безжалостного осмеяния, ни один не укрылся от разящих ударов острой как бритва сатиры.

А потом Октавиан спросил толпу: почему Марк Антоний, кузен Цезаря, так сочувствует освободителям, почему он к ним так терпим? Сам Октавиан, не будучи еще сыном Цезаря, не раз видел, как Марк Антоний шушукается с Гаем Требонием и Децимом Брутом в Нарбоне, где те вынашивали свой подлый и отвратительный план. Разве не Марк Антоний остановился поболтать все с тем же Гаем Требонием возле курии Помпея, когда заговорщики прошли внутрь, чтобы воткнуть свои кинжалы в беззащитную жертву? Разве не Антоний убил сотни безоружных римлян на Форуме? Разве не Антоний бездоказательно обвинил сына Цезаря в покушении на его жизнь? Разве не Антоний сбрасывал римлян с Тарпейской скалы без суда? Разве не Антоний запятнал свою должность, продавая все и вся, от римского гражданства до освобождения от налогов?

— Но я уже утомил вас, — в заключение сказал он. — Мне осталось только сказать, что я — тоже Цезарь! И что я тоже намерен добиться всего того, чем обладал мой любимый отец! Мой глубоко почитаемый и любимый отец, который теперь сделался богом! Если вы не верите мне, посмотрите на то место, где он был сожжен, и вы увидите, что даже Публий Долабелла признал его божественность, возвратив на Форум алтарь и колонну, воздвигнутые в его память! Вспомните о небесной звезде, сказавшей вам все! Цезарь — божественный Юлий, а я — его сын! Я — сын бога, и я буду стараться жить в соответствии с тем, что воплощает в себе его имя!

Сделав глубокий вдох, он сошел с ростры и прошел к алтарю и колонне, где накрыл голову складкой тоги и застыл, вознося молитву отцу.

Выступление запомнилось всем. Солдаты, которых он привел в город, рассказывали о нем своим сотоварищам.

Это было десятого ноября. А через два дня пришло известие, что Марк Антоний быстро приближается к Риму по Валериевой дороге с «Жаворонком», который бодро одолел марш и встал лагерем возле Тибура, неподалеку от Рима. Услышав, что у Антония только один легион, люди Октавиана стали надеяться на сражение.

Но сражения не было. Октавиан пошел на Марсово поле и объяснил, что он отказывается сражаться со своими согражданами, после чего снял лагерь и повел людей на север по Кассиевой дороге, в Арретий, где всем заправляла семья Гая Мецената. Там он остановился и стал выжидать, что предпримет Антоний.

Первой мыслью Антония было созвать сенат с намерением объявить Октавиана hostis — официальным врагом народа, лишенным гражданства и права на суд. Такого изгоя мог безнаказанно убить любой, кто увидит. Но заседание не состоялось. Ужасное известие заставило Антония немедленно покинуть город. Легион Марса объявил, что принимает сторону Октавиана, свернул с Адриатической дороги и направился к Риму, думая, что Октавиан еще там.

Действуя стремительно, даже не взяв с собой солдат, Антоний встретил легион Марса у Альбы Фуценции, но оказался не в том положении, чтобы карать бунтовщиков. Будучи неплохим оратором, он попытался вразумить перебежчиков, отговорить их от губительного для них же поступка. Напрасно. Легионеры в лицо назвали его жестоким и жадным и ясно сказали, что командовать ими теперь будет только Октавиан. Когда Антоний предложил по две тысячи сестерциев каждому, они отказались взять деньги. Тогда он объявил их недостойными носить звание римского легионера и, расстроенный, возвратился в Рим. А легион Марса отправился к Октавиану в Арретий. Единственное, что Марк Антоний уяснил из этой истории, — это то, что солдаты обеих сторон договорились не драться друг с другом, если он попытается навязать бой. Маленький змееныш, теперь открыто называвший себя божественным сыном, мог преспокойно сидеть в Арретии, не опасаясь, что на него нападут.

Возвратившись в Рим, Антоний снова повел себя неконституционно. Он созвал сенат на вечернее заседание в капитолийском храме Юпитера Наилучшего Величайшего. Сенаторам нельзя было заседать после захода солнца, но они все-таки собрались. Антоний, запретивший приходить на собрания троим плебейским трибунам — Тиберию Каннутию, Луцию Кассию и Дециму Карфулену, осуществил свое желание, предложив объявить Октавиана hostis. Но прежде чем началось голосование, пришло еще одно ужасающее известие. Теперь и четвертый легион тоже встал на сторону Октавиана, а с ним и его квестор Луций Эгнатулей. Дельце не выгорело во второй раз, и в довершение ко всему Тиберий Каннутий прислал записку, что в случае объявления Октавиана изменником он с большим удовольствием наложит вето на этот законопроект, когда плебс получит его для ратификации.

Итак, пока четвертый легион шел к Октавиану в Арретий, сенат занялся обсуждением второстепенных вопросов. Антоний расхвалил Лепида за соглашение с Секстом Помпеем в Ближней Испании, затем отнял у Брута провинцию Крит и у Кассия провинцию Киренаика. Собственную провинцию Македонию (теперь без большей части его пятнадцати легионов) он отдал своему брату Гаю Антонию.

Хуже всего было то, что у Антония больше не было советчицы. Пока он находился в палате, у Фульвии начались роды, и впервые очень тяжелые. В конце концов второй сын Антония появился на свет, но Фульвия заболела. Антоний решил назвать мальчика Юлом, что было пощечиной Октавиану, поскольку подчеркивало кровное, а не какое-то шапочное родство Антониев с Юлиями. Юлл (или Юл) был сыном Энея, основателем Альбы Лонги и прародителем Юлиев.

Все друзья Антония попрятались кто куда, оставив Антония с братьями, без помощи и утешения. События так осложнились и так нервировали, а он не умел справиться с ними, особенно теперь, когда пес Долабелла, убежав в Сирию, бросил свой пост. Наконец Антоний счел единственно правильным для себя идти в Италийскую Галлию и выгнать из нее Децима Брута, который на его приказ покинуть провинцию ответил отказом. Фульвия всегда стояла за это, а она обычно оказывалась права. Октавиан подождет, главное — справиться с Децимом. Антонию вдруг пришло в голову, что, сокрушив Децима, он унаследует его легионы. Они перейдут к нему, а не к наследнику Цезаря. И тогда придет пора решительных действий!

У него в нужный момент не хватило ни мудрости, ни терпения повести себя верно, когда на сцене появился Октавиан. Надо было приветствовать его, узнать поближе. Вместо этого Антоний отказывался видеться с ним, а ведь двадцать третьего сентября мальчишке исполнилось уже девятнадцать. И теперь у Антония имелся противник с совершенно неизвестными ему качествами, так что даже догадки о них было не на чем строить. Лучшее, что он мог сделать до отъезда в Италийскую Галлию, — это выпустить несколько указов, по которым армия Октавиана объявлялась личной и потому предательской, скорее схожей с ордами Спартака, чем с военизированными шайками Катилины. Целью последнего было уязвить побольнее солдат Октавиана, выставить их как сброд рабов. Указы также содержали прозрачные намеки на гомосексуализм Октавиана, обжорство его отчима, непристойное поведение его матери и сестры, а также на отсутствие мужской силы у его кровного отца. Рим читал все это и хохотал, не веря ни слову, но Антоний этого уже не видел. Он шел на север.

Раз уж Антоний отсутствовал, Цицерон приступил ко второй атаке. Впрочем, Рим не услышал его, потому что он так и не произнес эту речь, а просто опубликовал. Но она отметала все выпады против Октавиана и вываливала перед охочими до развлечений читателями горы грязи о старшем консуле и его близких друзьях. Не забыты были и знаменитые гладиаторы, такие как Мустела и Тирон, и вольноотпущенники Формион и Гнатон, и актриса-проститутка Киферида, и актер Гиппий, и известный мим Сергий, и не менее известный игрок Лициний Дентикул. Но помимо цветочков, имелись и ягодки. Цицерон сделал очень серьезный намек на то, что Антоний входил в заговор против Цезаря, отсюда и его нежелание преследовать кого-либо в этой связи. Он также обвинил Антония в краже военных денег Цезаря и семисот миллионов сестерциев из храма Опы, заявив, что все эти средства пошли на уплату его личных долгов. После этого он подробно остановился на завещаниях людей, которые по каким-то неясным причинам оставляли Антонию все, что имели, и отплатил ему за то, что тот назвал Октавиана гомосексуалистом, рассказав во всех подробностях о его многолетней связи с Гаем Курионом, позднее одним из мужей его теперешней жены. Он также заострил внимание на его пьяных выходках, на паланкинах любовниц, на колесницах со львами, описал, как его рвало на ростре и в других публичных местах. Рим получил потрясающее удовольствие.

Без Антония (тот окружил Мутину, город, в котором забаррикадировался Децим Брут) и при сидящем в Арретии Октавиане Рим теперь принадлежал Цицерону, который продолжил свой обличительный поход со все возрастающей смелостью, со всей жестокостью. Однако в его речах стали появляться и нотки восхищения Октавианом. Если бы тот не пошел на Рим, Антоний убил бы всех оставшихся консуляров и объявил себя абсолютным правителем, поэтому Рим перед Октавианом в огромном долгу. Как и во всех риториках Цицерона, написанных или произнесенных, факты чуть подтасовывались в угоду поставленным целям, а истины были гибки.

Сторонники Катона и освободителей в сенате увяли. Почтенные отцы разделились на две новые фракции — Антония и Октавиана, несмотря на тот факт, что один являлся действующим старшим консулом, а другой даже не был младшим сенатором. Стало очень трудно нейтралам, и это незамедлительно ощутили Луций Пизон и Филипп. Естественно, основное внимание Рима было сосредоточено на Италийской Галлии, но там наступала зима, как обычно суровая. Поэтому все военные действия до весны обрекались на нерешительность, вялость.

К концу декабря три легиона Октавиана удобно устроились в лагере под Арретием, и он получил возможность вернуться в Рим. Семья встретила его с осторожной радостью. Филипп, упорно отказывавшийся встать на сторону Октавиана публично, не был так непримирим дома и целые часы проводил со своим неуправляемым пасынком, внушая ему, что он должен быть осмотрительным, не провоцировать Антония на войну и не настаивать на том, чтобы его звали Цезарем или — о ужас! — его божественным сыном.

Зато муж Октавии, Марцелл-младший, пришел к выводу, что молодой Октавиан является главной политической силой в стране, что он и без возмужания добьется высокого статуса, и потому усердно старался сдружиться с ним. Два племянника Цезаря, Квинт Педий и Луций Пинарий, открыто заявили, что они на его стороне. Имелись и другие родичи, потому что отец Октавиана еще до женитьбы на Атии имел дочь, тоже Октавию. Эта Октавия вышла замуж за некоего Секста Аппулея и подарила ему двух сыновей, теперь уже взрослых, — Секста-младшего и Марка. Аппулеи тоже начали увиваться вокруг девятнадцатилетнего юноши, который на глазах делался главой рода.

Луций Корнелий Бальб-старший и Гай Рабирий Постум, бывшие банкиры Цезаря, были первыми финансистами, поддержавшими Октавиана, но к концу года их примеру последовали и остальные крупные денежные мешки — Бальб-младший, Гай Оппий (убежденный, что военные деньги Цезаря украл именно Октавиан) и старинный друг Цезаря плутократ Гай Матий, а также родственник его кровного отца Марк Миндий Марцелл. Даже осторожный Тит Аттик отнесся к наследнику Цезаря очень серьезно, посоветовав своим коллегам держаться с ним повежливее.

— Первое, что я должен сделать, — сказал Октавиан Агриппе, Меценату и Сальвидиену, — это стать членом сената. Пока этого нет, я вынужден действовать лишь как частное лицо.

— А это возможно? — с сомнением спросил Агриппа.

У него было очень хорошее настроение, потому что ему, как и Сальвидиену, дали ответственный военный пост, и он обнаружил, что ни в чем не уступает Сальвидиену, хотя тот по возрасту старше его. Солдаты четвертого и Марсова легионов очень полюбили своего нового командира.

— Очень даже возможно, — ответил Меценат. — Мы будем действовать через Тиберия Каннутия, а когда срок его пребывания в плебейских трибунах закончится, приобретем пару новых. И еще, Цезарь, ты должен войти в контакт с новыми консулами, ведь вскоре они вступят в должность. Гиртий и Панса — не люди Антония. Как только тот потеряет свои полномочия, они станут смелее. Сенат поддержал их назначение и отнял Македонию у Гая Антония. Все складывается очень удачно.

— Прекрасно. — Октавиан улыбнулся улыбкой Цезаря. — Посмотрим, что нам принесет новый год. Со мной удача Цезаря, и я не собираюсь сдаваться. Единственное направление, по которому я пойду дальше, — это вверх, вверх и вверх.

6

Когда Брут в конце секстилия приехал в Афины, он наконец встретил то одобрение, которого ожидал, за убийство Цезаря. Греки очень хорошо относились к тираноубийству, и они тоже считали, что Цезарь — тиран. А Брут его уничтожил. К своему немалому удивлению, он увидел, что уже заказаны надлежащие статуи его и Кассия для установления на агоре, рядом со статуями Аристогитона и Гармодия, греческих тираноубийц.

С ним были философы. Стратон из Эпира, Статилл и латинский академик Публий Волумний, который мало писал, но много ел. Все четверо с энтузиазмом и удовольствием влились в интеллектуальную жизнь Афин, проводили время в возвышающих разум беседах, сидя у ног таких идолов философии, как Теомнест и Кратипп.

Все это очень озадачивало Афины. Тираноубийца, а ведет себя как обыкновенный римлянин с претензиями на духовность, ходит в театры, библиотеки, на какие-то лекции. Ведь все думали, что Брут приехал поднять Восток против Рима. А вместо этого — ничего!

Через месяц в Афины приехал Кассий, и приятели перебрались в более просторный дом. Из огромного состояния Брута в Риме и Италии едва ли что-то осталось. Он все привез с собой на Восток, а Скаптий выказал себя управляющим не хуже Матиния и очень рьяно стремился доказать это патрону. Таким образом, денег было много, и три философа жили великолепно. Для Статилла, измученного стилем жизни Катона, это был рай.

— Сначала ты должен посмотреть на наши статуи на агоре, — оживленно сказал Брут, почти выталкивая Кассия из дома. — Я поражен! Такая замечательная работа, Кассий! Я выгляжу словно бог! Нет-нет, я не страдаю манией Цезаря, но могу сказать тебе, что хорошая греческая статуя намного превосходит все, что могут сделать в мастерских Велабра.

Когда Кассий увидел статуи, он расхохотался и не успокоился до тех пор, пока от них не ушел. Обе статуи были естественного размера и абсолютно без одеяний. Долговязый, с покатыми плечами, неатлетический Брут выглядел как боксер Праксителя с сильно развитой мускулатурой, внушительным пенисом и пухлой, длинной мошонкой. Неудивительно, что он в восторге! Что же касается статуи самого Кассия, возможно, он и одарен столь же щедро, как изображен, но стоять вот так, возбуждая своим голым задом гомиков, просто смешно… ужасно, ужасно смешно. Брут очень обиделся и отправился домой, не проронив ни слова.

Всего один день, проведенный с Брутом, сказал Кассию, что его шурин идиллически счастлив жить жизнью богатого римлянина в культурной столице мира, в то время как самому Кассию очень хотелось к чему-то стремиться и добиваться каких-то более важных вещей. Идею подала Сервилия, сообщив ему, что Сирия видит в нем своего губернатора. Что ж, он поедет туда.

— Если ты не растерял здравомыслия, — сказал он Бруту, — поезжай в Македонию губернатором. И постарайся прибыть прежде, чем Антоний выведет оттуда все войска. Удержишь оставшиеся легионы — будешь в безопасности. Напиши Квинту Гортензию в Фессалонику, спроси, как там и что.

Но прежде чем Брут на это решился, Гортензий написал ему сам. По его мнению, Марк Брут может приехать на македонское губернаторство. Антоний и Долабелла не настоящие консулы, они просто бандиты. По настоянию Кассия Брут ответил Гортензию «да». Да, он приедет в Фессалонику, прихватив с собой пару молодых и способных людей, которые станут его легатами. Это сын Цицерона Марк, младший сына Бибула Луций и кое-кто еще.

За один рыночный интервал Кассий успел нанять корабль и по Эгейскому морю от острова к острову доплыл до провинции Азия, оставив терзающегося в сомнениях Брута. Тот все выбирал между Македонией и Афинами. С одной стороны его призывал гражданский долг, с другой — манила привольная и спокойная жизнь. Второе было уже под рукой, поэтому он не спешил на север, особенно после того, как услышал, что Долабелла скорым маршем идет через Македонию в Сирию.

И конечно, до отъезда следовало написать письма. То, что Сервилия и Порция вместе, его очень беспокоило. Он написал Сервилии и предупредил ее, что с этого времени с ним будет трудно сноситься, но, так или иначе, Скаптий будет время от времени к ней приезжать. С письмом к Порции было труднее. В конце концов он попросил жену попытаться поладить со свекровью и уверил, что любит ее и скучает по ней.

Таким образом, Брут прибыл в столицу Македонии Фессалонику только в конце ноября. Гортензий радостно встретил его, пообещал, что провинция тоже радостно его встретит.

Но Брут все находил отговорки. Правильно ли будет занять место Гортензия до нового года? В новый год полномочия Гортензия закончатся, но если Брут сменит его преждевременно, сенат может решить послать армию против узурпатора. Четыре отборных легиона Антония убыли за море, но два, сказал Гортензий, кажется, все еще остаются в Диррахии. Хорошо, но Брут по-прежнему мешкал, и пятый отборный легион тоже убыл.

Единственной интересной новостью из Рима был поход Октавиана на Рим, что сильно озадачило Брута. Кто же он, этот очень молодой человек? Как он надеется справиться с таким хряком, как Марк Антоний? Неужели все Цезари сделаны из одного теста? Наконец он решил, что Октавиан — ничто и к новому году его уже не будет.

Ничего не знавший Публий Ватиний, губернатор Иллирии, сидел в Салоне с двумя легионами и ждал приказа Марка Антония занимать земли вдоль реки Данубий. В самом конце ноября он получил от него письмо с повелением идти на юг и помочь Гаю Антонию укрепиться в Западной Македонии. Не зная о растущей непопулярности старшего консула Рима, Ватиний сделал, как ему велели. Никто не сказал ему, что Брут намерен отнять Македонию, а Кассий едет в Сирию, чтобы отобрать ее у Долабеллы.

Итак, Ватиний пошел на юг и в конце декабря занял Диррахий. Продвигался он медленно. Зима была ранней, суровой и очень снежной. На месте он обнаружил, что все стоявшие там легионы ушли, кроме двух: одного отборного и одного — не очень. Но по крайней мере, Диррахий все равно оставался удобной базой. И Ватиний осел там в ожидании Гая Антония — законного губернатора Македонии, как он считал.

Брут все ждал известий из Рима. В середине декабря Скаптий привез новости. Октавиан ушел в Арретий, и назревала странная ситуация. Два легиона Антония встали на сторону Октавиана, но солдаты обеих сторон отказываются биться друг с другом: солдаты Октавиана — с солдатами Антония, а солдаты Антония — с солдатами Октавиана. Наследника Цезаря, сказал Скаптий, теперь почти все называют Цезарем, а он и вправду очень походит на Цезаря. Две попытки Антония объявить Октавиана hostis провалились. И Антоний ушел в Италийскую Галлию, чтобы окружить Мутину, где спрятался Децим Брут. Замечательно!

Что было важнее, он узнал, что сенат лишил его Крита, а Кассия — Киренаики. Их еще не объявили врагами народа, но Македонию отдали Гаю Антонию, а Ватинию приказано ему помочь.

По словам Сервилии и Ватии Исаврика, у Антония были грандиозные планы. Получив на пять лет imperium maius, он сокрушит Децима Брута, потом будет пять лет нависать над Италией с шестью лучшими римскими легионами, обеспечив свою безопасность кордонами с запада (Планк, Лепид, Поллион) и с востока (Ватиний, Гай Антоний). Он хотел править Римом, да, но понял, что наличие Октавиана оттягивает воплощение этого желания в жизнь по крайней мере лет на пять.

Наконец Брут решился. Он оставил Гортензия в Фессалонике и пошел на запад по Эгнациевой дороге с одним легионом Гортензия и несколькими когортами ветеранов Помпея Великого, засидевшихся на землях вокруг столицы. Молодой Марк Цицерон, Луций Бибул и три философа сопровождали его.

Погода была ужасной, шли очень медленно. Брут все еще пребывал в гористой Кандавии, когда кончился год, в котором умер Цезарь.

В ноябре Кассий прибыл в провинцию Азия, в Смирну. Он нашел там Гая Требония, благополучно обустроившегося в губернаторском кресле. С ним был еще один из убийц, Кассий Пармский, служивший легатом.

— У меня нет секретов, — сказал им Кассий. — Я намерен побить Долабеллу и отнять у него Сирию.

— Молодец! — одобрил его Требоний. — А деньги у тебя есть?

— Ни сестерция, — признался Кассий.

— Тогда я могу для начала отсыпать малую толику в твой военный сундук, — сказал Требоний. — Более того, я дам тебе небольшой флот галер и двух хороших легатов, Секстилия Руфа и Патиска. Оба отличные адмиралы.

— Я тоже неплохой адмирал, — сказал Кассий Пармский. — Если захочешь, я пойду с тобой.

— Ты действительно можешь отдать мне троих способных людей? — спросил Кассий Требония.

— Конечно. Провинция Азия — ничто, если в ней нет мира. Они будут рады размяться.

— У меня не такая приятная информация, Требоний. Долабелла идет в Сирию по суше, ты обязательно встретишься с ним.

Требоний пожал плечами.

— Пусть идет. В моей провинции у него нет полномочий.

— Поскольку я поторапливаюсь, то буду весьма благодарен, если ты соберешь мне галеры, — сказал Кассий.

Они были собраны в конце ноября. Кассий отплыл с тремя адмиралами, надеясь пополнить свой флот по пути. С ним ехал кузен, один из многочисленных Луциев Кассиев, и центурион по имени Фабий. Никаких философов. Гай Кассий их не терпел!

На Родосе ему не повезло. Верные своему нейтралитету родосцы отказали Кассию в кораблях и в деньгах, объяснив, что они не хотят принимать участия в междоусобной войне римлян.

— Придет день, — вежливо сказал он этнарху и хозяину гавани, — и я заставлю вас заплатить за ваш отказ. Гай Кассий — сильный враг, и Гай Кассий не забывает оскорблений.

В Тарсе было то же самое, и прозвучала та же угроза. После Кассий поплыл на север Сирии, но догадался оставить флот на якоре, чтобы тот мог встретить флот Долабеллы.

Цецилий Басс занимал Арамею, а убийца Луций Стай Мурк — Антиохию с шестью беспокойными, недовольными легионами. Завидев Кассия, Мурк с радостью передал ему бразды правления, потом построил своих солдат и объявил, что теперь ими командует губернатор Гай Кассий, чего они, собственно, и хотели.

У меня такое чувство, словно я вернулся домой, — писал он в письме Сервилии, своему любимому корреспонденту. — Сирии принадлежит мое сердце.

Все это являлось незаметным началом гражданской войны, если той суждено было развиться в результате путаницы с провинциями и губернаторами. Многое зависело от того, как справятся с ситуацией в Риме. При таком положении вещей ни Брут, ни Кассий, ни даже Децим Брут не представляли реальной угрозы для государственной власти. Два хороших консула и сильный сенат могли бы подавить все претензии на imperium, но на деле таких призывов почему-то не слышалось.

Да и обладали ли Гай Вибий Панса и Авл Гиртий достаточным влиянием, чтобы держать под контролем сенат, или Марка Антония, или его восточных и западных военных союзников, или Брута, или Кассия, или наследника Цезаря?

Когда этот ужасный, отмеченный жутью мартовских ид год закончился, никто не мог сказать, каков будет новый.

X