Цикл «Владыки Рима». Книги 5-7 — страница 148 из 172

ОБЪЕДИНЕНИЕСекстилий (август) — декабрь 43 г. до P. X

1

Марку Випсанию Агриппе выпала роль самого преданного его сторонника, роль, которую он исполнял с радостью. Зависть или амбиции вовсе не двигали им. Искренняя любовь, полное восхищение и нежное желание защитить — вот что он чувствовал к Октавиану. Другие могли проклинать Октавиана, ненавидеть его, высмеивать, но Агриппа один понимал, кем на деле он был, и неровности собственного характера никак не влияли на его отношение к подопечному. Если интеллект Цезаря возносил его до небес, то совершенно иной склад ума Октавиана, решил Агриппа, позволяет ему совершенно иное — дает возможность опускаться в подземный мир. Ни один человеческий недостаток не ускользал от него, никакая слабость не игнорировалась, ни одно случайное замечание не оставалось не обдуманным со всех сторон. Он обладал инстинктами рептилий — умел сохранять неподвижность, когда другие метались, увязая в ошибках. Когда он делал движение, оно было либо столь быстрым, что ни один глаз не мог его отследить, либо столь медленным, что казалось практически иллюзорным.

Агриппа понимал свою работу как обязанность следить, чтобы Октавиан получал все, что наметил, воспринимая это Как естественный результат развития сокрытых в нем качеств. И для Агриппы высочайшей наградой было являться лучшим другом Октавиана, кому тот мог довериться. Он не предпринимал ничего, чтобы отвести внимание своего идола от таких его верных приспешников, как Сальвидиен и Меценат, и от других, как Гай Статилий Тавр, который подбирался к нему все ближе. В этом не было необходимости, потому что сама природа Октавиана заставляла его держать их на расстоянии от своих самых тайных мыслей, которые он хранил для уха Агриппы и только ему поверял.

— Первое, что я должен сделать, — сказал он, — это ввести в сенат тебя, Мецената, Сальвидиена, Луция Корнифиция и Тавра. Нет времени для квесторских выборов, поэтому будут устроены целевые. Филипп может внести предложение. Затем мы организуем специальный суд для убийц. Ты обвинишь Кассия, Луций Корнифиций — Марка Брута. По убийце на каждого из моих друзей. Естественно, я ожидаю, что все присяжные скажут CONDEMNO. Если кто-нибудь скажет ABSOLVO, я хочу знать его имя. На будущее, как ты понимаешь. Всегда полезно знать того, кто имеет смелость отстаивать свои убеждения. — Он засмеялся. — Или свои права.

— Ты сам внесешь это предложение? — спросил Агриппа.

— О нет, это было бы неумно. Квинт Педий сделает это.

— Похоже, — сказал Агриппа, хмуря брови, — тебе желательно, чтобы все произошло очень быстро. Тогда, пожалуй, мне надо бы съездить в известное место еще за одним грузом «досок».

— На данный момент никаких «досок», Агриппа. Сенат согласился заплатить каждому легионеру моего первого легиона премию в двадцать тысяч сестерциев, поэтому деньги придут из казны.

— Я думал, казна пуста, Цезарь.

— Не совсем пуста, но и не полна. Я не хочу опустошать ее полностью. По традиции золото остается нетронутым, вот и пускай остается. Однако доклады плебейских эдилов вызывают тревогу, — сказал Октавиан, обнаруживая, что он уже занимается своими обязанностями вплотную. Этот консул хотел знать обо всем. — В прошлом году урожай был плохим, а в этом он еще хуже. Не только в наших зерновых провинциях, но повсюду, от западного океана и до восточного. Нил не разлился, Евфрат и Тигр спокойны, нигде не было весенних дождей. Колоссальная засуха. Поэтому моя астма активизировалась.

— Но меньше, чем раньше, — успокаивающе заметил Агриппа. — Вероятно, с возрастом она вообще пройдет.

— Надеюсь. Я не хочу появиться в палате с посиневшим лицом и со свистами в легких. Но я должен там появиться. Впрочем, сильные приступы стали вроде пореже.

— Я принесу жертву Салюс, богине здоровья и благополучия.

— Я это делаю каждый день.

— А как с урожаем? — вернулся к прежней теме Агриппа.

Он понял намек: ему тоже следует ежедневно приносить жертву Салюс.

— Кажется, его не будет совсем. Никакого. Имеющееся зерно взлетит в цене. Поэтому Квинт Педий должен будет ввести некоторые чрезвычайные меры и провести закон, запрещающий продажу зерна частным торговцам до предложения его государству. Вот почему я берегу деньги казны. В мою стратегию не входит ухудшение дел в коммерческой жизни, но зерно — это особая вещь. Несмотря на переселение черни в колонии, проведенное по инициативе отца, на бесплатное зерно выпущено сто пятьдесят тысяч талонов, и мы должны отоварить каждый из них. Цицерон и Марк Брут не согласятся со мной, но мне важнее мнение неимущих: они поставляют Риму солдат.

— Почему бы не выплатить премии «досками», Цезарь?

— Потому что это вопрос принципа, — ответил Октавиан тоном, не допускающим возражений. — Или я правлю сенатом, или сенат управляет мной. Если бы там имелись мудрые люди, я был бы счастлив выслушать их, но сегодняшний сенат — это лишь фракции, глупые трения.

— Ты хочешь ликвидировать его? — спросил пораженный Агриппа.

Октавиан был шокирован ничуть не меньше.

— Нет, никогда! Я только должен переобучить его, Агриппа, но это не сделаешь в один день и даже в одно консульство. Сенат обязан рекомендовать только то, что разумно, и не соваться в дела магистратов. Они исполнители, им нужна сильная власть.

— В таком случае как мы поступим с «досками»?

— Пусть остаются там, где лежат. Обстановка ухудшится, прежде чем сделаться лучше, и мне нужно иметь резерв денег для обстоятельств, более напряженных, чем те, что создают засуха и Марк Антоний. Завтра в это время я стану сыном Цезаря по закону lex curiata, а это значит, что все его состояние сосредоточится в моих руках. За вычетом его дара римлянам, я эти деньги немедленно уплачу. Но больше не трону ни сестерция из того, что он мне оставил, будь то «доски» или какой-то иной капитал. В данный момент Рим у меня в руках, но ты думаешь, я не понимаю, что это совсем не надолго? А подобные Антонию моты просто бедствие для римской казны. — Он с удовольствием потянулся, улыбаясь улыбкой Цезаря для одного лишь Агриппы. — Хотел бы я заполучить Общественный дом под контору. Мой дом слишком мал.

Агриппа усмехнулся.

— Купи дом побольше, Цезарь. Или проведи выборы, стань великим понтификом.

— Нет, пусть им остается Лепид. Я присмотрел дом побольше, но не как Общественный. В отличие от отца у меня нет желания шлепнуть по римской заводи так, чтобы от нее остались лишь брызги. Он по своей натуре любил эффекты. Ему доставляло удовольствие производить фурор. У меня этого нет.

— Но ты должен уплатить легионам больше трехсот миллионов, — возразил Агриппа, которому не давали покоя невероятные размеры премий. — Это двенадцать тысяч талантов серебра. Не понимаю, как ты это сделаешь, не используя «доски».

— Я не все заплачу, — невозмутимо ответил Октавиан. — Только половину. Остальное я буду им должен.

— Тогда они переметнутся!

— Я поговорю с ними и объясню, что постепенные выплаты гарантируют верный доход, особенно с десятью процентами прибыли. Да не волнуйся ты так, Агриппа, я знаю, что делаю. Я уговорю их.

Этот уговорит, с благоговением подумал Агриппа. Нет, каким плутократом он стал бы! Аттику нужно хорошо сторожить свой прудок.

Через два дня Филипп устроил семейный обед в честь новых консулов, дрожа от страха при мысли о необходимости сообщить им, что его младший сын Квинт делает попытки сойтись с Гаем Кассием в Сирии. Филипп хотел жить, получая удовольствие от вкусной еды, книг, красивой и культурной жены! А вместо этого, как в наказание, вынужден прогибаться перед юнцом, помешанным на стремлении к власти, самонадеянным и очень упрямым. Он вдруг припомнил, что так всегда говорила Аврелия, отзываясь о своем сыне. «Мой Цезарь очень упрямый». И второе издание такое же. А какой это был очаровательный, безобидный, спокойный, болезненный мальчик! Сам Филипп теперь был болен. Длинное путешествие трех делегатов в Италийскую Галлию в самом разгаре зимы не только убило Сервия Сульпиция, но угрожало убить и Пизона, и даже его самого. У Пизона воспаление легких, у Филиппа гниют пальцы ног. Обморожение обернулось чем-то таким неприятным, что доктора качали головами, а хирурги рекомендовали ампутацию. Филипп с ужасом отверг их совет. Поэтому он встретил гостей в просторных тапочках, а носки набил душистыми травами, заглушавшими дурной залах, исходящий от почерневших пальцев.

Мужчин было больше, чем женщин, потому что трое присутствующих были холостяками: старший сын Филиппа Луций, упорно отвергавший всех девушек, которых отец подбирал для него, Октавиан и Агриппа, приглашенный по настоянию Октавиана. Когда Филипп увидел этого незнакомца, у него перехватило дыхание. Какой красавец, и красота его чисто мужская. Рост как у Цезаря, плечи Антония, военная выправка! Да этот малый просто несокрушим. «О Октавиан, — мысленно воскликнул Филипп, — берегись! Этот все отберет у тебя в свое время!» Но к концу трапезы его мнение изменилось. Этот Агриппа безраздельно принадлежал его пасынку. Нет-нет, речь не шла о чем-либо неприличном. Они ни разу не дотронулись друг до друга и не обменивались ласкающими или томными взглядами, даже когда шли в столовую. Чего бы ни ждал от Октавиана этот естественный лидер любого мужского сообщества, здесь совершенно не было ничего личного, даже амбиций. «Мой пасынок создает из ровесников свою фракцию, и даже с большим тщанием, чем некогда его кумир. Цезарь всегда держал дистанцию между соратниками и собой, не признавая уз мужской дружбы. Конечно, этому способствовала старая сплетня о царе Никомеде, но если бы Цезарь имел Агриппу, никто не убил бы его. Мой пасынок совсем другой. Ему наплевать на сплетни. Они отскакивают от него, как камни от гиппопотама».

Октавиану обед доставлял удовольствие, потому что на нем присутствовала его сестра. Из всех земных женщин, включая мать, Октавия была ближе всего его сердцу. Как она расцвела! Она теперь затмевает и Атию, несмотря на неправильный нос и чересчур высокие скулы. Все эти мелочи компенсировали ее глаза, самые замечательные на свете, широко поставленные и широко распахнутые, цвета аквамарина, настолько открытые, насколько замкнуты его собственные глаза. В них светятся главные ее качества — сострадание и приязнь, и люди их видят. Стоит ей появиться в Жемчужном портике, чтобы сделать покупки, как все окружающие начинают ее опекать, чувствуя к ней неодолимую нежность. «У моего отца была дочь Юлия. Ее любили простые люди. А у меня есть Октавия. Всю свою жизнь я буду оберегать ее, как самый главный свой талисман». Три женщины пребывали в приподнятом настроении. Атия — потому что ее дорогой мальчик оказался таким одаренным, чего она прежде в нем совершенно не замечала. После почти двадцати лет изнурительного беспокойства о сыне, которого она считала слишком слабеньким, крайне изумленная Атия вдруг поняла, что ее маленький Гай обрел силу, с которой нельзя не считаться. Несмотря на периодически затрудняющееся дыхание, он, наверное, переживет всех, кто тут есть, даже здоровяка и красавца Агриппу.

Октавия радовалась соседству брата и тому, что ее чувство к нему было взаимным. Она родилась на три года раньше, чем он, с прекрасным здоровьем. Гай, как прелестная кукла, всюду ходил за сестрой, глядя на нее с восторгом и задавая бесчисленные вопросы. Она часто прятала мальчика у себя, когда опека матери становилась невыносимой, и всегда видела в нем то, что Рим и семья начинали прозревать только сейчас: силу, решительность, блеск, неискоренимое чувство собственной избранности. По ее мнению, все эти качества Гай унаследовал от Юлиев, а хитрость, бережливость, практичность получил от отца, типичного представителя безупречного латинского рода. «Как он спокоен! Мой брат будет править миром».

Валерия Мессала веселилась, потому что внезапно ее жизнь стала совсем другой. Сестра авгура Мессалы Руфа, она была женой Квинта Педия уже тридцать лет, родила ему двух сыновей и дочь. Старший сын совсем взрослый, младший — в возрасте контубернала, дочери шестнадцать лет. Вся красота Валерии заключалась в копне рыжих волос, ну и в глазах цвета болотной зелени. Ее брак с Квинтом Педием был частью сети политических связей Цезаря. Патрицианка из более знатной семьи, чем кампанийские Педий, хотя и не могущая тягаться с Юлиями, она сразу же поняла, что они с Квинтом очень подходят друг другу. Если что и беспокоило Валерию Мессалу, так это абсолютная преданность ее мужа Цезарю, который, впрочем, не продвигал его наверх так быстро, как бы ей хотелось. Однако теперь, когда он стал младшим консулом, все ее чаяния сбылись. Сыновья стали выходцами из консульских семей с обеих сторон, а дочери, Педии Мессалине, уготована воистину великолепная партия.

Не обращая внимания на занятых беседой мужчин, женщины болтали о детях. Октавия в прошлом году родила девочку, Клавдию Марцеллу, и снова была беременна. На этот раз она надеялась родить сына.

Ее муж, Гай Клавдий Марцелл-младший, оказался в необычном положении для человека, чья семья яростно нападала на Цезаря. Он сумел реабилитироваться и сохранить свое огромное состояние, женившись на Октавии, которую к тому же страстно любил. Ничего удивительного, ведь ее невозможно не любить. Но кто бы мог подумать, что маленький брат его жены будет старшим консулом в девятнадцать лет? И куда это все приведет? Каким-то образом, думал он, к головокружительным высотам. Октавиан излучал успех, хотя и не так ярко, как его двоюродный дед.

— Вы думаете, — спросил Марцелл-младший Октавиана и Педия, — что пора обвинить освободителей?

Он поймал гневный взгляд Октавиана и поспешил исправиться:

— Конечно, я имею в виду убийц. Но почти все в Риме называют их освободителями… безусловно, неискренне, иронично. Однако, продолжая начатое, Цезарь Октавиан, ты должен бы сначала решить вопрос с Марком Антонием и западными губернаторами. Вот чем можно занять сейчас суды, давно пребывающие в безделье.

— Из того, что я слышал, — сказал Филипп, приходя на помощь Марцеллу, — Ватиний в Иллирии не собирается сражаться с Марком Брутом. Он возвращается домой. Это усиливает положение Брута. Потом, есть еще Кассий в Сирии, вторая угроза спокойствию. Зачем судить убийц и осложнять ситуацию? Если Брута и Кассия объявят виновными, то, поставленные вне закона, они не смогут вернуться домой. Это может вызвать у них желание развязать войну, а Риму еще одна война не нужна. Достаточно войны с Антонием и западными губернаторами.

Квинт Педий слушал, но в разговор не вмешивался. К своему несчастью, он и так постоянно впутывался в дела Юлиев, что было ему ненавистно. Характером в отца, сельского землевладельца, но будучи сыном старшей сестры Цезаря, он всего лишь хотел спокойно жить в своих просторных поместьях. Ну зачем ему консульство? Он посмотрел на свою жену, такую оживленную, радостную, и вздохнул с кривой усмешкой. Патриции всегда остаются патрициями. Валерии нравится быть женой консула, это многого не дает, зато у нее появилось право отмечать в своем доме праздник Bona Dea.

— Убийц надо судить, — сказал Октавиан. — Плохо то, что их не осудили на другой же день после убийства. Если бы это было сделано, нынешняя ситуация никогда не возникла бы. Это Цицерон и его сенат ответственны за легализацию положения Брута и Кассия, но это Антоний и его сенат их не обвинили.

— О чем я и говорю, — сказал Марцелл-младший. — Если их не обвинили сразу же после убийства и даже объявили амнистию… что скажет народ?

— Мне все равно, что он скажет. Главное, и сенат, и народ должны понять, что даже группе аристократов не дозволено безнаказанно убивать собратьев по классу, пусть и из патриотических чувств. Убийство есть убийство. Если у убийц имелись резоны считать, что мой отец хотел стать царем Рима, тогда они должны были обвинить его по закону, — сказал Октавиан.

— А как они могли это сделать? — спросил Марцелл. — Цезарь получил пожизненное диктаторство, он был неподсуден, он стоял над законом.

— Значит, им надо было лишить его полномочий, которые достались ему в результате голосования, в конце-то концов. Но никто даже не попытался этому воспротивиться. Убийцы сами голосовали за пожизненное диктаторство.

— Они боялись его, — сказал Педий.

Он тоже боялся.

— Чепуха! Чего это они боялись? Когда это мой отец убивал римских граждан вне поля брани? Его политикой было милосердие… ошибка, но тем не менее это реальность. Педий, он ведь простил большинство своих убийц, некоторых даже дважды!

— И все равно они боялись его, — повторил Марцелл.

Молодое, гладкое, красивое лицо окаменело, приняло холодное выражение. Зловещее, с ужасающей подоплекой.

— У них больше причин бояться меня! Я не успокоюсь, пока не умрет последний убийца, пока его имущество не будет конфисковано, а его жена и дети не пойдут побираться.

Остальные примолкли. Филипп попытался сгладить неловкость.

— Все меньше и меньше становится тех, кого надо судить, — сказал он. — Гай Требоний, Аквила, Децим Брут, Базил…

— Но почему надо судить Секста Помпея? — прервал его Марцелл. — Он Цезаря не убивал и теперь официально является римским проконсулом на море.

— Срок его проконсульских полномочий истекает, и ты прекрасно знаешь о том. А у меня есть десяток свидетелей, которые покажут, что его корабли два рыночных интервала назад захватили африканский зерновой флот. Это уже предательство. Кроме того, он сын Помпея Магна, — спокойно сказал Октавиан. — Я ликвидирую всех врагов Цезаря.

И все вдруг окончательно поняли, что под Цезарем он имеет в виду лишь себя.

Суды над освободителями проходили в течение первого месяца консульства Гая Юлия Цезаря Октавиана и Квинта Педия. Двадцать три отдельных слушания (мертвых тоже судили) каким-то чудом уложились в один рыночный интервал. Присяжные единогласно осудили каждого освободителя, объявив его nefas. Имущество каждого было конфисковано государством. Те освободители, что все еще находились в Риме (как, например, плебейский трибун Гай Сервилий Каска), убежали. Их не торопились поймать. Сервилия и Тертулла вдруг оказались на улице, но ненадолго. Их личные деньги находились у Аттика, который купил Сервилии новый дом на Палатине и взял за услугу несоразмерно большой гонорар.

Когда Секста Помпея обвинили в измене, один из двадцати трех присяжных положил табличку с буквой А (ABSOLVO), а остальные послушно показали С (CONDEMNO).

— Почему ты это сделал? — спросил у него Агриппа.

— Потому что Секст Помпей не изменник, — ответил тот.

Октавиан запомнил его имя, с удовольствием узнав, что строптивый всадник богат. Он подождет, резерв тоже нужен.

Деньги, завещанные Цезарем, народ получил, парки и сады Цезаря были открыты для всех. Римляне разного положения любили прогуливаться и устраивать пикники в местах, где буйство зелени введено в аккуратные рамки. Октавиан с удовольствием сдавал внаем дворец Клеопатры амбициозным патрициям, желавшим с размахом угостить своих клиентов. Их имена тоже записывались в список лиц, представляющих интерес.

Он провел выборы и обеспечил двум своим друзьям, Марку Агриппе и Луцию Корнифицию, должности плебейских трибунов, ибо с побегом Касков в коллегии образовались вакансии. Публий Титий, плебейский трибун, желавший добиться еще большего в жизни, спас Октавиана, когда претор по делам иностранцев Квинт Галл попытался его убить. Галла лишили должности, оцепеневший от ужаса сенат приговорил преступника к смерти без суда, а простым людям разрешили разграбить его дом. Первый класс взволновался. Многие задавались вопросом: лучше ли Октавиан, чем Антоний?

Верный своему слову, новый старший консул взял из казны достаточно денег, чтобы заплатить по десять тысяч каждому легионеру первых трех его легионов. Их представители легко согласились не требовать незамедлительной выплаты второй половины обещанного с тем, что им будут идти проценты. Даже с премиями центурионам сумма выплат не превысила четырех тысяч талантов, но он взял у государства шесть тысяч (все, что имел право взять, учитывая возросшие цены на хлеб) и распределил остаток по трем легионам, примкнувшим к нему несколько позже. Армию Октавиана наводнили его агенты, те же негласно нанятые солдаты, по одному на центурию или по шесть десятков на легион. Им вменялось при каждом удобном случае заводить речь о щедрости Цезаря, о его умении держать слово, а также сообщать о смутьянах. Кроме того, они должны были убеждать сотоварищей, что на военную службу надо смотреть как на карьеру, с которой через пятнадцать или двадцать лет солдат расстается зажиточным человеком. Вознаграждения — хорошо, но гарантированный и постоянно растущий доход еще лучше. Легионерам с подачи Октавиана внушалось: будь верен Риму и Цезарю, и Рим и Цезарь всегда позаботятся о тебе, даже если никаких войн не будет. А гарнизонная служба несложная и позволяет обзаводиться семьей. Это ли не привлекательные перспективы! Таким образом мало-помалу Октавиан начал готовить умы нижних армейских эшелонов к идее стабильного регулярного войска.

Двадцать третьего сентября, в день своего двадцатилетия, Октавиан поднял одиннадцать легионов и пошел на север, чтобы решить проблему с Марком Антонием и западными губернаторами.

С собой он взял плебейского трибуна Луция Корнифиция — необычный поступок. Как он объяснил, в интересах солдат, которые сплошь плебеи. За себя в Риме Октавиан оставил Педия с двумя другими плебейскими трибунами — Агриппой и Титием, чтобы те помогали Педию проводить намеченные им законы через Плебейское собрание. Его незримый помощник Гай Меценат тоже остался в Риме, чтобы исподволь, потихоньку вербовать надежных людей из простонародья.

Агриппе не понравилось то, что им придется расстаться.

— Без меня у тебя будут неприятности, — сказал он.

— Я справлюсь, Агриппа. Ты нужен в Риме, чтобы набраться опыта в гражданских делах и освоить законотворчество. Поверь, в этой кампании мне ничто не угрожает.

— Но ты берешь с собой плебейского трибуна, — возразил Агриппа.

— Его преданность мне известна менее, чем твоя, — ответил Октавиан.

Поход был спокойным и завершился в Бононии, где Октавиан встал лагерем и послал в Мутину за шестью легионами сырых рекрутов, которых Децим Брут так презирал, что не взял их с собой, когда пошел на Антония. Сальвидиену было поручено немилосердно тренировать новобранцев, пока остальная армия выжидала, когда Марк Антоний обнаружит ее.

У Октавиана не было намерения драться. Он придумал план, который, по его мнению, имел большой шанс на успех, в зависимости от того, насколько убедительно прозвучат его аргументы. Он хорошо сознавал, что должен попробовать собрать воедино распавшиеся на фракции военные силы страны. Если это у него не получится, Рим достанется Кассию и Бруту, контролирующим все провинции к востоку от Адриатики. С этой ситуацией надо кончать, а без объединения это невозможно.

В начале октября Марк Антоний вывел семнадцать легионов из лагеря в Форуме Юлия, оставив шесть с Луцием Барием Котилой охранять западные территории. После мирного лета люди хорошо отдохнули, были в хорошем физическом состоянии и жаждали поразмяться. Например, сразиться с кем-либо, а с кем — все равно. С ним шли и три губернатора — Планк, Лепид, Поллион. Но у него не было плана. Антоний знал, что Брут и Кассий главенствуют на Востоке, и понимал, что их надо будет прижать. Мысленно он объединял с этой парочкой Октавиана как еще одного неприемлемого и надоедливого претендента на власть. Ему не хотелось терять своих надежных людей в битве против этого желторотика, но он не видел альтернативы. Когда Октавиан будет разбит, Антоний, разумеется, подберет его армию, но станет ли та лояльной к нему? Скорее нет, думал он. Если легион Марса и «Жаворонок» оставили Марка Антония ради ребенка, который напоминает им Цезаря, что они подумают о пресловутом Марке Антонии, когда их маленький Цезарь падет от его руки?

Он пошел по Домициевой дороге и у Окела вошел в Италийскую Галлию. Настроение у него было плохое. Не улучшилось оно и после чтения серии речей Цицерона, направленных против него. Октавиана он презирал, но Цицерона просто возненавидел. Если бы не Цицерон, положение Антония было бы прочным, никто бы и не подумал объявить его врагом народа, а Октавиан не составлял бы проблемы. Это Цицерон поощряет наследника Цезаря. Это Цицерон настроил сенат так, что даже Фуфий Кален не посмел ничего сказать в его защиту. Конфискация его имущества ничего не дала, потому что, хотя он и заплатил свои долги, у него не было денег, о которых стоило бы говорить. Как сенаторы ни хотели, они не посмели тронуть Фульвию или его дворец на Каринах. Она была внучкой Гая Семпрония Гракха, да и Аттик служил ей надежной защитой.

Фульвия. Он скучал по ней, скучал по своим детям. Письма Фульвии, полные новостей и толково составленные, информировали его обо всех событиях в Риме. Она замечательно отзывалась об Аттике, но ее ненависть к Цицерону даже превосходила бы его собственную, если бы это было возможно.

Когда Антоний дошел до Мутины, в двадцати милях от лагеря Октавиана в окрестностях Бононии, его встретил третий плебейский трибун Луций Корнифиций, очень талантливый дипломат. Даже у Марка Антония хватило ума понять, что он ничего не выиграет, убив избранника плебса. Они были священны и неприкосновенны, когда действовали от лица своих избирателей, на чем настаивал Корнифиций, несмотря на тот факт, что пославший его человек был патрицием.

— Консул Цезарь, — сказал Корнифиций, которому шел двадцать первый год, — хочет поговорить с Марком Антонием и Марком Лепидом.

— Поговорить или сдаться? — усмехнулся Антоний.

— Поговорить, определенно поговорить. Я принес оливковую ветвь, а не перевернутый штандарт.

Планк и Лепид были против встречи с Октавианом, а Поллион считал это отличной идеей. Подумав, Антоний согласился с последним.

— Скажи Октавиану, что я рассмотрю его предложение, — сказал он.

В течение следующих нескольких дней Луций Корнифиций курсировал между обоими лагерями, но в конце концов стороны пришли к соглашению, что Антоний, Лепид и Октавиан встретятся для переговоров невдалеке от Бононии, на острове посреди быстрой, сильной реки Лавин. Именно Корнифиций предложил это место встречи во время своего последнего появления.

— Хорошо, пусть будет так, — согласился Антоний, внимательно рассмотрев предложение. — При условии, что Октавиан подвинет свой лагерь к реке со стороны Бононии, а я подвину мой лагерь к берегу со стороны Мутины. Если что-то пойдет не так, мы тут же сможем сразиться.

— Позволь Поллиону и мне пойти с тобой и Лепидом, — попросил Планк, несчастный оттого, что любой ход обсуждений незамедлительно повлияет на его будущее. — Я должен быть в курсе дела, Антоний.

Гай Асиний Поллион с усмешкой смотрел на Планка. Бедный Планк! Великолепный писатель, эрудит, но слепец, неспособный ни видеть, что творится вокруг, ни трезво оценивать ситуацию. Какое значение имеют такие люди, как Планк или Поллион? И какое значение имеет глупый Лепид? Это дуэль между Антонием и Октавианом. Сорокалетний против двадцатилетнего. Известный против неизвестного. Лепид — это просто кусок, который надо кинуть Церберу, чтобы самим не быть съеденными и пройти в Гадес. Все-таки потрясающе быть свидетелем великих событий, когда ты историк! Сначала Рубикон, теперь Лавин. Две реки, и Поллион — там и там.

Остров был небольшой, заросший травой, с несколькими высокими тополями, отбрасывающими длинные тени. Росли там и ивы, но солдаты вырубили их, чтобы наблюдатели с обеих сторон могли видеть, как проходят переговоры. Три курульных кресла поставили достаточно далеко от мыска, где находились слуги с секретарями, чтобы в нужный момент предложить закуски или стремглав прибежать, когда потребуется что-нибудь записать.

Антония и Лепида переправили со своего берега в лодке. Они были в доспехах. Октавиан уже ожидал их в тоге с пурпурной каймой и в коричнево-малиновых сенаторских туфлях с консульскими пряжками в виде полумесяца, а не в своих специальных ботинках на толстой подошве. Аудитория была огромной. Обе армии выстроились по берегам реки, пристально наблюдая, как три фигурки сидят, стоят, ходят, жестикулируют, поворачиваются друг к другу или, наоборот, отворачиваются к стремительному потоку.

Они поприветствовали друг друга. Октавиан, соответственно случаю, почтительно, Лепид — любезно, Антоний — резко.

— Давайте перейдем к делу, — сказал Антоний и сел.

— Как ты думаешь, в чем заключается наша задача, Марк Антоний? — спросил Октавиан.

Он выждал, когда Лепид сядет, и только тогда сел сам.

— Помочь тебе выползти из той ямы, которую ты выкопал для себя, — ответил Антоний. — Ты же знаешь, что проиграешь, если дело дойдет до сражения.

— У нас по семнадцать легионов, и у меня, я думаю, столько же ветеранов, — спокойно сказал Октавиан, вскинув светлые брови. — Однако у тебя преимущество — более опытные командиры.

— Другими словами, ты хочешь вылезти из этой ямы.

— Нет, я думаю не о себе. В моем возрасте, Антоний, я могу позволить себе испытать короткое унижение, которое не омрачит моих перспектив. Нет, я думаю о них. — Октавиан указал на солдат. — Я просил вас о переговорах, чтобы понять, сможем ли мы найти способ сберечь их жизни. Твои люди или мои, Антоний, никакой разницы нет. Они все римские граждане, и все должны жить, растить сыновей и дочерей для Рима с Италией — единого целого, как считал мой отец. Почему они должны проливать кровь просто ради того, чтобы решить, кто из нас лидер стаи?

Трудный вопрос. Антоний смущенно переменил позу и, испытывая неловкость, ответил:

— Потому что твой Рим — это не мой Рим.

— Рим есть Рим. Никто из нас не является его собственником. Мы оба его слуги, мы не можем быть его хозяевами. Все, что ты делаешь, все, что я делаю, должно быть направлено к его вящей славе, увеличивать его мощь. Это также относится к Бруту и Кассию. Если ты, я и Марк Лепид должны соревноваться в чем-нибудь, так это в степени вклада в славу Рима. Сами мы смертны, умрем ли мы здесь, на поле сражения, или позже, в мире друг с другом. А Рим вечен. И мы принадлежим Риму.

Антоний усмехнулся.

— Вот что я тебе скажу, Октавиан. Говорить ты умеешь, но, к сожалению, не умеешь командовать войском.

— Если переговоры — мой конек, тогда сейчас я на месте, — сказал Октавиан с улыбкой Цезаря. — Правда, Антоний, я не хочу кровопролития. Я только хочу опять увидеть всех нас, сторонников Цезаря, под одним знаменем. Убийцы не оказали нам услугу, убив нашего неоспоримого лидера. После его смерти мы раскололись. Немалую долю вины в этом я возлагаю на Цицерона, который враг всем сторонникам Цезаря, как и ему самому. Я считаю, если мы сейчас прольем кровь, то предадим Цезаря и предадим Рим. Настоящие враги Рима не здесь, не в Италийской Галлии. Они на Востоке. Убийца Марк Брут держит всю Македонию, Иллирию, Грецию, Крит, а через своих приближенных — Вифинию, Понт и провинцию Азия. Убийца Гай Кассий держит Киликию, Кипр, Киренаику, Сирию, может быть, даже и Египет теперь.

— Я согласен с тобой в отношении Брута и Кассия, — сказал Антоний, явно расслабляясь. — Продолжай, Октавиан.

— Марк Антоний, Марк Лепид, я только прошу о союзе. О воссоединении всех сторонников Цезаря. Если мы сможем выяснить, в чем наши мнения не совпадают, и объединиться, тогда мы сумеем справиться и с настоящими нашими врагами — Брутом и Кассием, выставив силу, равную их общей силе. Иначе Брут с Кассием победят и Рима больше не будет. Ибо Брут и Кассий отдадут провинции публиканам и так зажмут их жителей, что те предпочтут дикарей или парфян римскому патронажу.

Лепид молча слушал Октавиана, Антоний вставлял иногда замечания. Почему-то в устах этого юноши все звучало весьма разумно, логично, что очень удивляло Лепида, ведь ничего нового или экстраординарного он им не говорил.

— Я не боюсь драться, я просто не хочу драться, — повторил Октавиан. — Мы должны сохранить все наши силы для настоящих противников.

— И ударить по ним так, чтобы у них не было шанса повторить то, что случилось после Фарсала, — сказал оживленно Антоний. — Рим устал от борьбы с республиканцами. Фарнак, потом Африка, потом Испания.

Итак, начало было положено, хотя потребовался весь день, чтобы достичь общего согласия по многим вопросам, ведь принятое решение должно было понравиться не только им, но и солдатам, и римским массам. Октавиан хорошо сознавал, что Антоний до того устал соревноваться с вечно доминирующим над ним Цезарем, что уже дошел до точки и готов разделить лидерство в государстве с двадцатилетним нахалом, чьей заслугой является только подаренное ему Цезарем имя. Собственно, сознавал это и сам Антоний. Лучшим выходом было прекратить на время борьбу за окончательное верховенство. Что Октавиан мог сделать на реке Лавин — это создать у Антония впечатление, что ему это верховенство уступят. До того времени, пока возмужание одного и схождение в старость другого не нарушат этот баланс. «Ладно, — думал каждый из них, — это устраивает нас обоих, пока с Брутом и Кассием не покончено. А там поглядим. Проблемы решают поочередно, не скопом».

— Конечно, мои легионы не согласятся, если все будет выглядеть так, будто ты победил, — сказал Антоний на другой день, когда обсуждение возобновилось.

— Мои тоже, если создастся впечатление, что я проиграл, — парировал Октавиан.

— И мои легионы, и Планка, и Поллиона, — сказал Лепид.

— Планку и Поллиону хватит консульства в ближайшем будущем, — резко сказал Антоний. — Достаточно нас троих.

Большую часть ночи он провел в раздумьях. Он был далеко не дурак, чтобы не осудить в себе импульсивность, гедонизм и отсутствие интереса к политическому решению споров.

— А почему бы нам не разделить руководство Римом более или менее поровну между нами тремя? — спросил он.

— Это звучит интересно, — сказал Октавиан. — Продолжай.

— Хм… Ну… Никто из нас не должен быть выше, чем консулы, но вместе мы должны иметь большую, чем они, власть. Знаете, словно мы… хм… втроем делим диктаторство.

— Ты отменил диктаторство, — тихо напомнил Октавиан.

— Правильно, и я не жалею об этом! — зло огрызнулся Антоний. — Я только хочу сказать, что Римом не могут управлять сменяющиеся каждый год консулы, пока мы не покончим с освободителями. Но один диктатор слишком оскорбителен для всех, кто ратует за демократию. Если мы трое будем делить диктаторский пост, тогда мы сможем и контролировать друг друга, и управлять Римом разумно, в чем он весьма нуждается в данный момент.

— Объединение, — сказал Октавиан. — Три человека. Triumviri rei publicae constituendae. Три человека объединяются, чтобы навести порядок в Республике. Да, в этом есть смысл. Это успокоит сенат и очень понравится плебсу. Весь Рим знает, что мы приготовились к драке. Представляете, как великолепно это будет выглядеть, когда мы трое вернемся в Рим лучшими друзьями и все узнают, что наши легионы спасены и здоровы! Мы всем покажем, что римляне могут решать разногласия, не прибегая к мечу, что мы больше заботимся о римском народе, чем о своих амбициях и о себе.

Они откинулись в своих курульных креслах и посмотрели друг на друга с огромным удовлетворением. Да, это замечательно! Новая эра.

— Это также покажет народу, — добавил Антоний, — что мы — истинное правительство Рима. Не будет больше недовольства гражданской войной, когда мы пойдем на Брута и Кассия. Это была хорошая идея — обвинить освободителей в измене, Октавиан. Мы можем заявить, что боремся не против равных нам римлян, а против людей, которые отреклись от отечества.

— Мы сделаем больше, Антоний. Мы разошлем агентов по всей Италии, чтобы усилить возмущение у людей убийством их любимого Цезаря. И когда экономическое положение ухудшится, мы сможем обвинить Брута и Кассия, которые забрали себе доходы Рима.

— Экономическое положение ухудшится? — испуганно переспросил Лепид.

— Оно уже ухудшается, — решительно ответил Октавиан. — Ты губернатор, Лепид. Ты должен был бы заметить, что посевы в твоих провинциях в этом году не взошли.

— Я не был в своих провинциях с начала лета, — смутился Лепид.

— А я заметил, что стало вдруг очень дорого кормить легионы, — сказал Антоний. — Засуха?

— Везде, включая Восток. Значит, у Брута и Кассия тоже.

— Ты хочешь сказать, что у нас закончатся деньги, — проворчал Антоний, зло посмотрев на Октавиана. — Ты украл военные деньги Цезаря, значит, ты сможешь профинансировать нашу кампанию.

— Я не крал этих денег, Антоний. Я потратил все свое наследство на содержание моих легионов, когда прибыл в Италию, и был вынужден взять еще денег в казне, чтобы частично заплатить премии. Я все еще должен моим людям и еще долго буду им должен. Я не имею понятия, кто взял деньги, но не вини в этом меня.

— Тогда это Оппий.

— Вряд ли можно быть в этом уверенным. Скорее, тут хорошо нагрел руки какой-нибудь хитрый самнит. Решение не в прошлом, Антоний. Жизненно важно, чтобы у римлян было достаточно хлеба и развлечений, а две эти вещи очень дорого стоят. К тому же нам нужны легионы для битв. Как думаешь, сколько нам их понадобится?

— Не менее сорока. Двадцать пойдут с нами, еще двадцать останутся в гарнизонах. На Западе, в Африке, по ходу марша. Плюс десять — пятнадцать тысяч кавалеристов.

— Считая нестроевых солдат и не говоря уже о лошадях, это свыше четверти миллиона ртов. — Большие серые глаза остановились и словно остекленели. — Задумайтесь о количестве зерна, нута, чечевицы, бекона, масла. Миллион с четвертью модиев пшеницы в месяц… по пятнадцать сестерциев за модий… это… это семьсот пятьдесят талантов в месяц за одно лишь зерно. Другие продукты удвоят эту сумму, а может быть, и утроят… при этакой засухе.

— Каким фантастическим снабженцем ты был бы, Октавиан! — заметил Антоний с усмешкой в глазах.

— Шути, если хочешь, но я говорю, что нам это не по карману. Рим и Италию надо кормить. Ответьте мне — как?

— Я знаю способ, — нарочито небрежно сказал Антоний.

— Я весь внимание, — сказал Октавиан.

— Давно бы так!

— Ты закончил с шутками?

— Да, потому что остальное серьезно. Мы введем проскрипции.

Последнее слово упало в полнейшую тишину, нарушаемую только слабым плеском реки, шорохом тополиных золотых листьев, ожидающих зимних ветров, чтобы устлать собой землю, дальним гомоном тысяч солдат и ржанием лошадей.

— Мы введем проскрипции, — эхом откликнулся Октавиан.

Бледный, трясущийся Лепид чуть не потерял сознание.

— Антоний, мы не посмеем! — выкрикнул он.

Красновато-карие глаза свирепо уставились на него.

— Успокойся, Лепид, не будь дураком еще большим, чем тебя сделали папаша с мамашей! Как по-другому во время засухи мы можем добыть денег для государства и армии? Да и без засухи тоже?

Октавиан погрузился в раздумье.

— Мой отец, — сказал он наконец, — был знаменит своим милосердием, но именно оно и убило его. Большинство убийц были им прощены. Если бы он их убил, где были бы Кассий и Брут? Определенно не там, где сейчас, причиняя нам беспокойство. Рим имел бы все восточные деньги и мог бы спокойно посылать транспорты через Эвксинское море в Киммерию в тех случаях, когда зерна больше негде купить. Я согласен с тобой, Марк Антоний. Мы введем проскрипции, как это делал Сулла. Награда в один талант для доносчика. Для раба еще и свобода. Но мы не сделаем ошибки, не будем документировать наши выплаты. Зачем давать какому-нибудь честолюбивому плебейскому трибуну шанс пойти по следу наших осведомителей? Проскрипции Суллы дали казне шестнадцать тысяч талантов. Вот наша цель.

— Мой дорогой Октавиан, ты постоянно меня удивляешь. Я думал, что мне придется тебя уговаривать, — улыбнулся Антоний.

— Прежде всего я здравомыслящий человек, — улыбнулся Октавиан. — Проскрипции — единственный выход. А еще они дадут нам возможность отделаться от врагов, как от реальных, так и от потенциальных. Тех, что симпатизируют республиканцам или убийцам.

— Я не могу согласиться! — простонал Лепид. — Мой брат Павел — ярый республиканец!

— Значит, мы внесем в проскрипции твоего брата Павла, — сказал Антоний. — У меня тоже есть несколько родичей, которых придется внести в эти списки. Некоторые родня и кузену Октавиану. Например, Луций Цезарь, мой дядя. Он очень богат, но мне он не помогал.

— И мне, — кивнул Октавиан. Он нахмурился. — Однако я предлагаю не делать слишком уж одиозных шагов. Ни Павел, ни Луций как личности нам неопасны. Мы лишь конфискуем их имущество и финансы. А пожертвуем самыми дальними из наших кузенов.

— Решено! — воскликнул довольный Антоний. — Но Оппий умрет. Он украл деньги Цезаря. Я теперь знаю.

— Мы не тронем ни одного банкира, ни одного богатейшего плутократа, — безапелляционно заявил Октавиан.

— Что? Но у них же огромные деньги! — возразил Антоний.

— Именно, Антоний. В том-то и суть. Пожалуйста, призадумайся. Проскрипции — это кратковременная мера, направленная на то, чтобы наполнить казну, они не могут длиться вечно. Последнее, чего мы хотим, — это лишить Рим финансовых гениев. Они всегда ему будут нужны. Если ты считаешь, что какой-нибудь грек-вольноотпущенник вроде Хрисогона Суллы заменит Оппия или Аттика, значит, у тебя с головой не в порядке. Посмотри на вольноотпущенника Помпея Магна, Деметрия, купающегося в деньгах. Он состоятелен, но не стоит шнурка в ботинке Аттика, если сравнить их финансовые обороты. Поэтому мы внесем в списки Деметрия, а Аттика — никогда. Мы не тронем ни Аттика, ни Секста Перквитиена, ни Бальбов, ни Оппия, ни Рабирия Постума. Первые двое просто нейтральны и делают деньги, но остальные держали сторону Цезаря еще в те времена, когда он не был действенной политической силой. Какими бы огромными ни были их состояния, они наши люди. Их деньги постоянно прокручиваются, обогащая в первую очередь Рим. Мы можем внести в списки Флавия Гемицилла и, например, Фабия — оба банковские фавориты Брута. Но финансовые столпы Рима должны быть неприкосновенны.

— Он прав, Антоний, — еле слышно проговорил Лепид.

Антоний слушал. Теперь он думал, губы его шевелились, светлые брови хмурились. Наконец он произнес:

— Я понял, что ты имеешь в виду. — Он втянул голову в плечи и притворно затрясся. — Кроме того, если я трону Аттика, Фульвия меня убьет. Он поддерживает ее с тех пор, как меня объявили изгоем. Но Цицерона необходимо как следует проучить. То есть отрубить ему голову, ясно?

— Абсолютно, — ответил Октавиан. — Мы, разумеется, не упустим и богачей. Кое-кто богат просто сказочно. Их деньги быстро пополнят казну. Конечно, когда дело дойдет до продажи имущества, мы выручим меньше реальной его стоимости. Это показали аукционы Цезаря и Суллы. Но мы сможем задешево взять себе некоторые хорошие поместья. И поспособствовать нашим друзьям в этом деле. Лепиду, например, надо компенсировать потерю его вилл и поместий, поэтому он не должен будет платить ни сестерция, пока ему не покажется, что баланс справедлив.

Напуганный Лепид несколько пришел в себя. Такой аспект проскрипций не приходил ему в голову.

— Земля для ветеранов, — сказал Антоний, ненавидевший эту неразрешимую проблему. — Я предлагаю конфисковать общественные земли городов и муниципий. Мы сможем объявить их враждебными Цезарю или обвинить в лояльности к Бруту и Кассию, ведь везде же читали приходящие от них письма. Венузия, дорогая старая Капуя, Беневент, несколько других самнитских гнездовий. Кремона в Италийской Галлии… и я знаю, как помешать Бруттию снюхаться с Секстом Помпеем. Вокруг Вибона и Регия мы организуем несколько солдатских колоний.

— Отлично! — воскликнул Октавиан. — Но я рекомендую не распускать все легионы после того, как кампания против Брута и Кассия будет завершена. Мы должны сохранить несколько легионов как постоянную армию. Пусть люди заключат с нами контракт, скажем, лет на пятнадцать. Объявлять набор каждый раз, когда нам нужно войско, — возможно, это и римский способ, во всем соответствующий mos maiorum, но это очень дорого стоит. Каждый раз, когда солдат демобилизуют, они получают наделы. Некоторые записывались и отпускались столько раз за последние двадцать лет, что накопили дюжину участков земли, которые они сдают в аренду или под пастбища. Постоянная армия может охранять провинции, постоянно там находясь, ее можно будет при необходимости посылать на войну без канители, без постоянных расходов на вербовку и новое снаряжение, без необходимости искать где-то землю…

Но это все было уже не для ушей Марка Антония, который пожал плечами и поскучнел. Он не умел фиксировать внимание на всяческих мелочах, в отличие от Октавиана.

— Да, да, но время идет, а я хочу покончить с этим сегодня, а не через месяц. — Он напустил на себя умный вид. — Конечно, мы должны иметь некоторые подтверждения нашей взаимной и доброй веры друг в друга. Лепид и я помолвили наших детей. Ты холост, Октавиан. Как насчет того, чтобы породниться со мной?

— Я помолвлен с Сервилией Ватией, — невыразительно произнес Октавиан.

— О, Ватия не обидится, если ты разорвешь помолвку! Старшей дочери моей Фульвии, Клавдии, восемнадцать лет. Подойдет? Потрясающий набор предков! Юлии, Гракхи, Клавдии, Фульвии. Учти, все это унаследуют твои дети. Ты не найдешь лучше родословной для них!

— Да, не найду, — с внезапной готовностью согласился Октавиан. — Считай меня помолвленным с Клавдией, если Ватия согласится.

— Не помолвленным, а женатым на ней, — твердо сказал Антоний. — Лепид проведет церемонию, как только мы вернемся в Рим.

— Как пожелаешь.

— Ты должен будешь снять с себя обязанности консула, — напомнил очень довольный Антоний.

— Да, разумеется, я сделаю это. Кого ты предлагаешь назначить суффектами до конца года?

— Гая Каррината старшим и Публия Вентидия младшим.

— Они — твои люди.

Проигнорировав это замечание, Антоний продолжил:

— Лепид пойдет на второй срок в следующем году, а Планк будет его младшим коллегой.

— Да, нам определенно надо иметь старшим консулом одного из нас на следующий год. А потом?

— Ватию делаем старшим, моего брата Луция младшим.

— Мне жаль, что Гая Антония уже нет.

Навернулись слезы. Антоний судорожно сглотнул.

— Я заставлю Брута заплатить за убийство моего брата! — гневно проговорил он.

В душе Октавиан думал, что Брут оказал всем большую услугу, избавив Рим от Гая Антония, этого жуткого олуха, но он принял сочувственный вид, а потом сменил тему.

— Ты подумал, как узаконить наше объединение? — спросил он.

— Через плебс, это обычное дело. На пять лет суперконсульские полномочия — imperium maius — даже в самом Риме. Вместе с правом назначать консулов. В пределах Италии мы все трое должны иметь равную власть и править вместе, но за пределами Италии, я думаю, наше влияние следует разделить в рамках провинций. Я возьму Италийскую Галлию и Дальнюю Галлию. Лепид может взять Нарбонскую Галлию и обе Испании, потому что я собираюсь просить Поллиона поехать легатом в мои провинции. Пусть на практике учится управлять.

— Тогда мне остаются, — мягко и даже с некоторой долей униженности сказал Октавиан, — обе Африки, Сицилия, Сардиния и Корсика. Э-э-э… зерноснабжение. Не очень хороший набор территорий из тех, о каких я слышал. Губернатор Африки Вет помаленьку воюет с губернатором Новой Африки, а Секст Помпей использовал отданный ему сенатом флот для того, чтобы забрать наши продуктовые транспорты задолго до того, как суд Педия осудил его.

— Недоволен тем, что тебе досталось, Октавиан? — спросил Антоний.

— Скажем так, Антоний. Я не буду жаловаться, если у меня будут полные и равные с вами права на командование, когда мы пойдем на восток — решать вопрос с Брутом и Кассием.

— Нет, на это я не согласен.

— А у тебя нет выбора, Антоний. Мои легионы ничего другого не примут, а ты не сможешь без них идти на восток.

Антоний вскочил с кресла и зашагал к воде, Лепид в испуге бросился следом.

— Успокойся, Антоний, — прошептал он ему. — Мы договариваемся на равных началах, по-твоему все быть не может. Он и так сделал большие уступки. И он прав в отношении своих легионов: они за тобой не пойдут.

Последовала длинная пауза. Антоний хмуро смотрел на воду, Лепид держал Антония за руку. Затем Антоний резко повернулся и возвратился на место.

— Ладно. У тебя будут равные с нами права в командовании, Октавиан.

— Хорошо. Значит, договорились, — доброжелательным тоном сказал Октавиан и протянул руку.

Из всех глоток на обоих берегах вырвался радостный крик. Триумвират стал реальностью.

На другой день лишь одна вещь вызвала несогласие между ними. Возник вопрос, в каком порядке триумвиры войдут в Рим.

— Вместе, — сказал Лепид.

— Нет, в три дня, — возразил Антоний. — Я войду первым, Октавиан — вторым, а ты, Лепид, войдешь третьим.

— Первым войду я, — твердо сказал Октавиан.

— Нет, я, — сказал Антоний.

— Я войду первым, Марк Антоний, потому что я — старший консул, и пока еще нет ни одного закона, дающего тебе или Марку Лепиду какие-нибудь права. Вы все еще враги народа. Даже если бы вы не были ими, каждый из вас, пересекши померий, лишился бы полномочий и сделался частным лицом. Это бесспорно. Я должен войти первым, чтобы аннулировать ваш статус изгоев.

Как бы ни выходил из себя Марк Антоний, у него не было выбора. Пришлось согласиться. Октавиан должен войти в Рим первым.

2

Большая часть Италийской Галлии представляла собой наносную плоскую равнину, рассекаемую рекой Пад и ее многочисленными притоками. Если дождей долго не было, местные фермеры имели возможность принудительно орошать земли, поэтому в регионе всегда хватало зерна, хранилища от него просто ломились. Самым поразительным было то, что эта житница, вплотную соседствовавшая с Италией, не могла обеспечить Италию ни бобовыми, ни пшеницей. Апеннинский горный хребет пересекал верх «сапога» с востока на запад и смыкался с прибрежными Альпами в Лигурии, образуя барьер, исключающий переправку зерна по суше. И по морю оттуда ничего нельзя было послать — мешали сильные ветры, всегда дующие с севера, относя корабли к югу. По этим причинам триумвиры решили оставить свои легионы в Италийской Галлии и отправиться в Рим в сопровождении только некоторых отборных когорт.

— Как бы там ни было, — сказал Октавиан Поллиону, с которым делил двуколку, — поскольку кормить Рим и Италию теперь выпало мне, я начну посылать обозы за пшеницей из западной части провинции через Дертону по берегу Тусканского моря. Этот маршрут вполне проходимый, просто никто не пробовал делать так.

Поллион с восхищением посмотрел на своего спутника, вдруг осознав, что с тех пор, как они ушли из Бононии, этот молодой человек не перестает размышлять. Его ум, решил Поллион, точен, эффективен и всегда занят. Прежде всего логистикой, а потом уже логикой, ибо его интересуют самые обыкновенные вещи. Если дать ему мешок бобов и попросить их пересчитать, он сделает это — и не ошибется в счете, будь там этих бобов хоть миллион. Неудивительно, что Антоний презирает его! Пока Антоний мечтает о воинской славе, чтобы стать Первым человеком в Риме, Октавиан прикидывает, как накормить людей. Пока Антоний сорит деньгами налево и направо, Октавиан ищет способы их сэкономить и получить результат, не переплатив. Октавиан не прожектер, он планирует все наперед. Поллион понадеялся, что ему удастся прожить достаточно долго, чтобы увидеть итоги трудов Октавиана.

И он стал втягивать спутника в разговоры, исподволь вынуждая его высказываться на разные темы, включая дальнейшую судьбу Рима.

— Какое твое самое большое желание, Октавиан? — как-то раз спросил он.

— Чтобы вся Римская империя жила в мире.

— И что бы ты сделал, чтобы достигнуть этого?

— Все, — просто ответил Октавиан. — Все, что угодно.

— Это похвальная цель, но вряд ли она достижима.

Серые глаза с искренним удивлением всмотрелись в янтарные.

— Почему?

— О, потому что война, вероятно, у римлян в крови. Войны и завоевания увеличивают доходы Рима — так думает большинство.

— Доходы Рима уже достаточны для его нужд. Война истощает казну.

— Римляне так не считают. Война набивает казну. Вспомни Цезаря и Помпея Магна, не говоря уже о Павле, Сципионах, Муммии, — с удовольствием перечислял Поллион.

— Те дни закончились, Поллион. Все сокровища мира растрачены Римом. Кроме единственных.

— Сокровищ парфян?

— Нет! — презрительно отмахнулся Октавиан. — Такую войну мог планировать только Цезарь: огромные расстояния и огромная армия, вынужденная годами перебиваться на солонине и фураже, окруженная со всех сторон врагом и неприступными землями. Я имею в виду сокровища Египта.

— И ты одобрил бы, если бы Рим забрал их?

— Я сам возьму их. Со временем, — уверенно сказал Октавиан. — Это осуществимая цель. По двум причинам.

— И каковы же они?

— Первая: римской армии не надо уходить далеко от Нашего моря. Вторая: помимо сокровищ, Египет выращивает зерно, которое будет нужно нашему растущему населению.

— Многие говорят, что этих сокровищ не существует.

— Они существуют, — сказал Октавиан. — Цезарь их видел. Он в Испании рассказал мне о них. Я знаю, где они находятся и как их достать. Риму они понадобятся, потому что война истощит его.

— Ты хочешь сказать, гражданская война?

— Подумай, Поллион. За последние шестьдесят лет мы пережили больше гражданских войн, чем иноземных. Римляне шли против римлян, споря о том, что такое республика, что такое свобода.

— Ты не хотел бы быть греком и воевать за идею?

— Нет, не хотел бы.

— Даже во имя мира?

— Нет, если это значит воевать против своих сограждан. Война, которую мы ведем против Брута и Кассия, должна стать последней гражданской войной.

— Секст Помпей может не согласиться с тобой. Без сомнения, он заигрывает с Брутом и Кассием, но их флирт не приведет к прочной связи. Он кончит тем, что развяжет собственную войну.

— Секст Помпей — пират, Поллион.

— Значит, ты не думаешь, что он соберет остатки сторонников освободителей после поражения Брута и Кассия?

— Нет. Он выбрал свою стихию. Это вода. И это значит, что он никогда не отважится на полномасштабную кампанию, — ответил Октавиан.

— Но есть другие поводы к гражданским войнам, — лукаво заметил Поллион. — Что, если триумвиры рассорятся?

— Я не Архимед, но я сдвину земной шар, чтобы этого избежать. Уверяю тебя, Поллион, я никогда не буду воевать против Антония.

«И почему, — спросил себя Поллион, — я верю этому? Ибо я верю».

Октавиан вошел в Рим в конце ноября, пешком и в тоге, в ботинках на высокой подошве, в сопровождении певцов и танцоров, воспевающих мир между триумвирами, и окруженный толпами ликующих римлян, которым он улыбался улыбкой Цезаря и махал рукой, как Цезарь. Он прошел прямо на ростру и там объявил о создании триумвирата в короткой, взволнованной речи, которая не вызывала сомнений, кто в этом примирении сыграл главную роль. Он — Цезарь Миротворец, а не Цезарь Разжигатель Войны.

Затем он пошел к сенаторам, ожидавшим его в курии Гостилия, и уже спокойнее и подробнее ознакомил их с произошедшим. Публию Титию велели немедленно созвать Плебейское собрание и отменить закон, объявлявший Антония и Лепида изгоями. Квинт Педий внутренне возликовал, официально узнав, что его консульство скоро закончится, но Октавиан решил переговорить с ним с глазу на глаз.

— Титий проведет через плебс законы об учреждении триумвирата, — сказал он Педию в его кабинете, — и узаконит другие необходимые меры.

— Какие другие необходимые меры? — устало переспросил Педий, которому не понравились суровые нотки в голосе своего молодого кузена.

— Рим — банкрот, поэтому мы вводим проскрипции.

Вздрогнув, Педий протянул руки, словно бы ограждаясь от незримой опасности.

— Я не соглашусь на проскрипции, — проговорил он тонким голосом. — Как консул, я выступлю против них.

— Как консул, ты выступишь за них, Квинт. Скажешь хоть слово против — и твое имя будет стоять первым в списке, который Титий вывесит на ростре и на стене Регии. Успокойся, дружище, и хорошенько все взвесь, — мягко добавил Октавиан. — Неужели ты хочешь, чтобы Валерия Мессала осталась без мужа и без дома, а ее дети — без права наследования и без возможности занять свое место в общественной жизни? Это внучатые племянники Цезаря! Подумай о них. Квинт-младший скоро будет участвовать в выборах военных трибунов. А если тебя внесут в списки, мы должны будем указать и на Мессалу Руфа.

Октавиан встал.

— Хорошенько подумай, прежде чем скажешь что-то, кузен, я очень тебя прошу.

Квинт Педий хорошенько подумал в ту ночь. Дождавшись, когда все в доме уснут, он закололся.

Позванный на рассвете Октавиан быстро сообразил, что сказать Валерии Мессале, обезумевшей от горя, и ее брату авгуру.

— Я оповещу всех, что Квинт Педий умер во сне, устав от бремени своих консульских обязанностей и забот. Пожалуйста, поймите, что у меня есть на то причины. Если вам дороги ваши жизни, жизни ваших детей и ваше имущество, говорите всем то же самое. Очень скоро вы все поймете.

Антоний вошел в город с большей помпой, чем Октавиан. Хоть так, раз уж пальму первенства у него украли. На нем были богато украшенные доспехи и плащ из леопардовых шкур, и такая же накидка украшала его нового общественного коня по кличке Милосердие. Сопровождаемый эскортом из германских конников, он был очень доволен приемом. Октавиан прав. Римский народ не хочет военных свар между фракциями. Поэтому и Лепида на третий день тоже встречали как надо.

К концу ноября Октавиан снял с себя обязанности консула, после чего были назначены консулы-суффекты Гай Карринат и Публий Вентидий, два поседевших участника Италийской войны. Как только их утвердили, Публий Титий пошел к плебсу. Сначала он с согласия всех триб узаконил триумвират, потом провел законы о врагах народа, которые практически совпадали с подобными положениями Суллы, от наград за информацию до публично вывешиваемого списка приговоренных. Сто тридцать имен, и первым по просьбе Антония в печальный реестр внесли Марка Туллия Цицерона. Большинство перечисленных были уже мертвы или убежали. Брута и Кассия тоже назвали. Причина проскрипций — сочувствие освободителям.

Первый и второй классы, пойманные врасплох, запаниковали, чему очень способствовали арест и казнь плебейского трибуна Сальвия, как только собрание комиций закончилось. Головы жертв не выставляли, их просто бросали вместе с телами в известковые ямы некрополя на Эсквилинском поле. Октавиан убедил Антония, что к террору отнесутся терпимее, если не будет видимых напоминаний о нем. Единственное исключение сделают для головы Цицерона, если его, конечно, найдут.

Лепид внес в список своего брата Павла, Антоний — своего дядю Луция Цезаря и кузенов Октавиана, хотя никто из них не был казнен. Но договоренности насчет тестя Поллиона и брата Планка, претора, не было, и обоих убили. Три других претора, занесенные в списки, тоже умерли, как и плебейский трибун Публий Аппулей, не столь счастливый, как Гай Каска, сумевший с братом бежать на восток. Старый легат Ватиния, стойкий Квинт Корнифиций, тоже был казнен.

Аттика и банкиров лично проинформировали, что с ними ничего не случится, поэтому наличные не исчезли из оборота, как это обычно бывало в смутные времена. Казна, в которой, кроме драгоценного золота и десяти тысяч талантов серебра, ничего не имелось, стала медленно наполняться. В нее стекались конфискованные накопления изменников, а также выручка от повсеместно проводимых аукционов. Скоренько продали имущество Луция Цезаря, нескольких Аппулеев, Павла Эмилия Лепида, двух братьев-убийц Цецилиев, почтенного консуляра Марка Теренция Варрона, известного богача Гая Луцилия Гирра и сотни других людей, признанных нелояльными к власти.

Но погибали не все. Квинт Фуфий Кален спрятал у себя старого Варрона и не позволил проскрипционной комиссии, работавшей, как и во времена Суллы, с бюрократической неспешностью, забрать его у себя, пока не повидался с Антонием и не выговорил ему жизнь. Луцилий Гирр убежал из страны со своими рабами и клиентами и пробился к морю, а город Калы в Северной Кампании закрыл ворота и отказался выдать брата Публия Ситтия. Был в списке и любимец Катона Марк Фавоний, но и ему удалось бежать из Италии, подобно другим. При условии, что деньги оставались на месте, триумвиры мало интересовались судьбами их владельцев.

Кроме судьбы одного человека, с которым Антоний твердо решил покончить. И военный трибун Гай Попиллий Ленат (очень известное имя) вскоре покинул Рим с группой солдат и центурионом Гереннием, имея приказ обыскать все виллы, принадлежащие Цицерону. Это бы ладно, однако и верный Цезарю Квинт Цицерон, и его сын были занесены во второй список. На них донес их раб, который поклялся, что они хотят покинуть страну, чтобы присоединиться к освободителям. У Лената появились три мишени, но великий Марк Цицерон являлся наиболее важной из них. Поэтому его следовало найти первым.

Результат второго похода Октавиана на Рим так поразил Цицерона, что он пошел к новому старшему консулу и попросил разрешения не посещать заседаний сената.

— Я устал и болен, Октавиан, — объяснил он, — и мне очень хотелось бы уехать в свои поместья. В любой момент, когда соберусь. Это возможно?

— Конечно! — тепло сказал Октавиан. — Если я могу разрешить моему отчиму не посещать заседаний, то, конечно, могу разрешить это тебе и Луцию Пизону. Филипп и Пизон все еще не оправились от последствий того ужасного зимнего путешествия, как тебе известно.

— Я был против посылки той делегации.

— Да, ты был против. Жаль, что сенат проигнорировал твое мнение.

Глядя на этого красивого молодого человека, чья внешность ничуть не изменилась со времен его высадки в Брундизий, Цицерон вдруг понял, что Октавиан целиком посвятил себя достижению власти любой ценой. Как Цицерон мог так заблуждаться, как он мог думать, что сумеет благотворно воздействовать на холодный, бесчувственный ледяной столп? В Цезаре хоть что-то кипело, он бывал даже вспыльчивым, а Октавиан лишь изображает движение чувств. Его сходство с Цезарем тщательно выверено, отрепетировано и, когда надо, пускается в ход.

С этого момента Цицерон оставил все свои надежды, даже надежду уговорить Брута вернуться домой. В своих последних письмах Брут стал критичным, язвительным, что толку ему писать? Что толку давать оценки консульству Цезаря Октавиана и Квинта Педия, раз это ничего не изменит?

После беседы с новым старшим консулом Цицерон сразу пошел к Аттику.

— Я больше не приду к тебе, — сказал он. — И писать тебе больше не буду. Правда, Тит, так будет лучше для нас обоих. Береги Пилию, маленькую Аттику и себя. Не делай ничего, что могло бы вызвать неприязнь у Октавиана! Когда он сделался консулом, Республика умерла навсегда. Ни Брут, ни Кассий, ни даже Марк Антоний не возобладают над ним. Наш старый милосердный хозяин посмеялся последним. Он знал точно, что делал, когда назначал Октавиана своим наследником. Октавиан завершит все им начатое, поверь.

Аттик смотрел на Цицерона сквозь слезы. Как он постарел! Кожа да кости. Взгляд этих чудесных карих глаз теперь напоминает взгляд зверя, затравленного волками. Ничего не осталось от той импозантности, которая на протяжении сорока лет приводила в благоговейный трепет юристов, сенаторов, публику, судей и судейских клерков. Когда его самый близкий, несносный и импульсивный друг начал серию атак на Марка Антония, Аттик стал надеяться, что он выздоравливает, что он становится прежним после многих разочарований, горестей и постоянного одиночества без дочери, без жены, без братской привязанности и поддержки. Но появился Октавиан, и возрождение не состоялось. Теперь Октавиан — тот, кого Цицерон боится больше всего.

— Мне будет не хватать нашей переписки, — сказал Аттик, не зная, что еще сказать. — Все твои письма ко мне я храню.

— Хорошо. Опубликуй их, когда сможешь, пожалуйста.

— О, я опубликую их, Марк. Я их непременно опубликую.

После этого Цицерон совсем ушел из общественной жизни, не выступил ни с одной речью, не написал ни одного письма. Узнав об образовании триумвирата в Бононии, он уехал из Рима, оставив верного Тирона наблюдать за происходящим и периодически сообщать ему обо всем.

Сначала он поехал в Тускул. Но старый сельский дом был полон воспоминаний. Туллия, Теренция, любящий развлечения сын. Воин. «Хвала всем богам, что молодой Марк теперь с Брутом! Молю их, чтобы Брут победил!»

Когда Тирон в срочной записке сообщил ему, что вывешены проскрипции и что его имя стоит там первым, он собрал вещи и кружными путями потащился на свою виллу в Формиях. Этот город стоял возле моря. Паланкин — очень медленное средство передвижения, но что делать, если оно было единственным, в каком ему не делалось плохо. Цицерон хотел нанять в Кайете, ближайшем порту, корабль и уплыть на нем к Бруту. Или, может быть, к Сексту Помпею на Сицилию — он не знал, что решить.

Казалось, Фортуна помогала ему, ибо в гавани Кайеты стоял свободный корабль. И хозяин корабля согласился взять его, оглашенного, на борт, несомненно зная о новом статусе пассажира, ведь проскрипционные списки были разосланы во все города.

— Но ты — Марк Цицерон, а это особый случай, — сказал хозяин. — Я не могу предать одного из величайших людей Рима.

Однако на дворе был декабрь, он только начался. Зима принесла шторма, дождь и снег. Корабль вышел в море, но его отнесло к берегу. И так раз за разом, хотя его хозяин упорно не желал сдаваться, уверяя, что уж до Сардинии-то они могут доплыть.

Ужасная депрессия навалилась на Цицерона, такая слабость, что он вдруг понял: нет, Марку Туллию Цицерону покинуть Италию не суждено. Слишком крепки незримые нити, связывающие его с ней.

— Направь корабль в Кайету и высади меня на берег, — сказал он.

И послал срочно слугу на свою виллу, которая находилась в миле от берега, в Формиях. Тот вернулся через три часа после рассвета с паланкином и носильщиками. Промокший и трясущийся Цицерон вскарабкался в свое укрытие, откинулся на подушки и стал ждать. Будь что будет. Шел седьмой день декабря.

«Я умру, но, по крайней мере, умру в стране, для спасения и процветания которой я так усердно и много трудился. Я урезонил дворового пса Катилину, но потом Цезарь своим выступлением свел мою победу на нет. Я не действовал неконституционно, я не казнил без суда врагов Рима! Даже Катон это утверждал. Но речь Цезаря подействовала как жернов на многих, и кое-кто после нее стал смотреть на меня с презрением. С тех пор моя жизнь стала тенью, фантомом, только борьба против Марка Антония привнесла в нее какую-то бодрость. Но я устал жить. Я больше не хочу выносить эту жизнь, ее жестокость, ее гримасы».

Гай Попилий Ленат и его люди увидели паланкин, медленно поднимавшийся в гору, спешились и окружили его. Центурион Геренний вынул меч длиной в два фута, острый как бритва. Цицерон высунул голову из паланкина, чтобы посмотреть, что творится.

— Нет-нет! — крикнул он своим слугам. — Не пытайтесь меня защитить! Спокойно сдайтесь, чтобы спасти свои жизни. Пожалуйста, я прошу вас.

Геренний подошел к нему, поднял меч вверх, к затянутому тучами небу. Глядя на него, Цицерон заметил, что цвет клинка тоже серый, но более тусклый, более темный, чем небосвод. Он положил ладони на край паланкина, высунул плечи и вытянул шею как можно дальше.

— Руби сразу, — сказал он.

Меч опустился, и сильный точный удар отделил голову Цицерона от тела. Хлынула кровь, тело напряглось, по нему пробежала короткая судорога. Голова упала в грязь, немного прокатилась и остановилась. Слуги причитали и плакали, но люди Попилия Лената не обращали на них внимания. Геренний наклонился, ухватил голову за прядь волос, которую Цицерон отрастил на затылке, чтобы зачесывать ее наверх, скрывая лысину. Солдат протянул коробку, и голову бросили в нее.

Наблюдая за этим, Ленат не видел, что двое его людей принялись вытаскивать тело из паланкина, пока не услышал звон вытаскиваемых из ножен мечей.

— Эй, что вы задумали? — крикнул он.

— Он был левшой или правшой? — спросил солдат.

— Я не знаю, — ответил Ленат.

— Тогда мы отрубим обе руки. Одной из них он писал про Марка Антония ужасные вещи.

Ленат подумал и кивнул:

— Валяйте. Положите их в коробку и едем.

Они отправились в Рим. Ехали без остановок, их лошади были в пене и задыхались, когда доскакали до дворца Антония на Каринах. Пораженный управляющий провел ночных посетителей в перистиль. С коробкой в руках Ленат прошел в атрий. Там ждали Антоний и Фульвия в ночных рубашках, еще не совсем проснувшиеся.

— Я думаю, ты хотел этого, — сказал Попилий Ленат, протягивая Антонию коробку.

Антоний вынул голову и высоко поднял ее, смеясь.

— Наконец-то я достал тебя, мстительный старый хорек! — крикнул он.

Без всякого отвращения Фульвия вскинула руку.

— Дай ее мне, дай мне, дай мне! — визжала она, но Антоний, смеясь и дразня жену, держал голову так, чтобы она не могла до нее дотянуться.

— Мои люди принесли тебе еще кое-что, — сказал Ленат. — Загляни в коробку, Антоний.

Фульвии удалось завладеть головой. Антоний вынул обе руки и стал рассматривать их.

— Мы не знали, левша он был или правша, поэтому принесли тебе обе. На всякий случай. Как сказали мои люди, какой-то из них он писал о тебе ужасные вещи.

— Ты заработал еще один талант, — усмехнулся Антоний.

Он посмотрел на Фульвию, которая, положив голову на консольный столик, что-то искала среди свитков, бумаг, чернил, перьев и восковых табличек.

— Что ты делаешь? — спросил Антоний.

— Ага! — воскликнула она, беря в руки стальной стиль.

Глаза Цицерона были зажмурены, а рот, напротив, открыт.

Фульвия сунула туда свои длинные гибкие пальцы, напряглась, торжествующе вскрикнула и дернула. Язык Цицерона, подцепленный острыми ноготками, вывалился наружу. Фульвия крепко ухватила его за кончик, еще раз поддернула и зафиксировала стальным стилем. Перечеркнувший мертвый рот стерженек не давал языку убраться внутрь.

— Вот что я думаю о его болтовне, — сказала она, с удовлетворением любуясь результатом своих усилий.

— Заключи это в деревянную рамку и прибей к ростре, — приказал Антоний Ленату. — Голова в середине, по бокам руки.

Итак, утром проснувшийся Рим увидел на ростре руки и голову Цицерона.

Завсегдатаи Форума были в шоке. Еще в свои двадцать лет Цицерон шагал по этим каменным плитам, и с тех пор ему не было равных как оратору. Какие суды! Какие речи! Чудо, восторг!

— Но, — сказал один завсегдатай, утирая слезы, — дорогой Марк Цицерон, ты продолжаешь главенствовать на Форуме.

Оба Квинта Цицерона вскоре после этого тоже погибли, хотя их головы не были выставлены на обозрение. Насколько сильно горевала разведенная Помпония, по крайней мере по своему сыну, пораженный Рим вскоре узнал. Она похитила раба, который донес на них, и убила, заставляя того вырезать куски из своего собственного тела, варить их, а потом съедать.

Варварство, с которым Антоний отомстил мертвому Цицерону, не понравилось Октавиану, но поскольку ничего сделать было нельзя, он промолчал. Ничего не сказал, ни публично, ни в личных беседах. Но Антония по возможности стал избегать. Впервые увидев Клавдию, он подумал, что, вероятно, сможет ее полюбить, ибо она была довольно симпатичной, смуглой (ему нравились смуглые женщины) и девственницей. Но высунутый язык Цицерона и рассказ Фульвии о том, с каким удовольствием она глумилась над мертвецом, подвигли его к иному решению: Клавдия никогда не родит от него.

— Она, — сказал он Меценату, — будет моей женой лишь номинально. Найди шесть крупных, сильных германских рабынь, и пусть они ни на минуту не оставляют ее. Я хочу, чтобы Клавдия сберегла свою девственность до того дня, когда я смогу вернуть ее Антонию и ее вульгарной матери-гарпии.

— Ты уверен? — спросил Меценат, хмурясь.

— Поверь мне, Гай, я скорее дотронусь до гниющей черной собаки, чем до любой из дочерей Фульвии.

Поскольку Филипп умер в самый день бракосочетания, свадьба была очень тихой. Атия и Октавия не могли прийти, и, как только церемония закончилась, Октавиан присоединился к матери и сестре, оставив жену под присмотром германских рабынь. Тяжелая утрата дала ему отличный повод проигнорировать первую брачную ночь.

Но с течением времени Клавдия поняла, что физического подтверждения брака вообще не будет. Она считала отношение мужа — да еще с этой охраной! — необъяснимым. При первом знакомстве она нашла его красивым, ей понравилась его сдержанность. А теперь ей приходится жить под арестом, нетронутой и явно нежеланной.

— И что ты хочешь от меня? — спросила Фульвия, когда дочь обратилась к ней за помощью.

— Мама, забери меня домой!

— Я не могу этого сделать. Ты — залог мира между Антонием и твоим мужем.

— Но он не хочет меня! Он даже не говорит со мной!

— Такое иногда случается, когда брак по расчету.

Фульвия встала, взяла дочь за подбородок, подняла ее голову.

— Со временем он образумится, девочка. Наберись терпения.

— Попроси Марка Антония заступиться за меня! — взмолилась Клавдия.

— Этого я делать не буду. Он слишком занят, чтобы беспокоить его по пустякам.

И Фульвия ушла к заботам о своей реальной семье. Клодий был уже очень давним воспоминанием в ее жизни.

Не зная больше никого, к кому можно обратиться, Клавдия вынуждена была примириться со своим положением, которое несколько улучшилось, после того как Октавиан купил на проскрипционном аукционе огромный старый особняк Квинта Гортензия. Его размеры позволяли выделить ей несколько комнат, что совершенно отдалило ее от Октавиана. Юности не свойственно долго горевать, она подружилась со своими германскими компаньонками, и жизнь ее стала такой счастливой, какой только может быть жизнь замужней девственницы.

Октавиан не спал один. Он взял любовницу. Не будучи сексуально озабоченным, самый молодой из триумвиров до женитьбы довольствовался мастурбацией. Но умный и проницательный Меценат занялся этой проблемой. Он решил, что пора бы Октавиану взрослеть. Пошел к Меркурию Стиху, знаменитому выводком сексуальных рабынь, и нашел среди них идеальную кандидатуру, молодую — двадцати лет — женщину из Киликии с малолетним сыном. Она была «игрушкой» вождя-пирата в Памфилии, а звали ее, как и греческую поэтессу, Сапфо. Красивая, темноволосая, черноглазая, с хорошей фигурой, приятная. По словам Меркурия, тихого нрава. Меценат увел ее от него и уложил в кровать Октавиана в первую же ночь пребывания того в старом особняке Гортензия. План сработал. В связи с рабыней ничего позорного не усматривалось, а у нее самой не имелось шансов прибрать к рукам такого разумника, как Октавиан. Ему нравилась ее покорность, он разрешал ей уделять время сыну, а секс позволял ему самому ощущать себя зрелым мужчиной.

Если бы не Сапфо, жизнь Октавиана в ранний период триумвирата была бы малоприятной. Постоянно контролировать Антония было трудно, иногда, как в случае с Цицероном, практически невозможно. Проскрипционные аукционы давали недостаточно средств, и Октавиану пришлось проверять по донесениям информаторов, у кого достаточно наличных денег, чтобы удостоиться обвинения в сочувствии освободителям. Но денег все равно не хватало. Нетронутым плутократам и банкирам намекнули, что пора бы им взять на себя большую часть закупок зерна, цена на которое продолжала неуклонно расти. А в начале декабря все классы, от первого до пятого, узнали, что каждый римлянин должен уплатить государству эквивалент своего годового дохода в наличных деньгах.

Но даже этого оказалось мало. В конце декабря плебейский трибун Луций Клодий, человек Антония, ввел lex Clodia, по которому все женщины, сами распоряжавшиеся своими деньгами, тоже обязывались уплатить государству эквивалент своего годового дохода.

Это очень не понравилось Гортензии. Вдова Цепиона, сводного брата Катона, и мать единственной дочери Цепиона, вышедшей замуж за сына Агенобарба, она унаследовала от отца намного больший талант к риторическому оснащению речи, чем ее брат, попавший в проскрипционные списки только за то, что предложил Македонию Бруту. С вдовой Цицерона Теренцией и большой группой женщин, включавшей Марцию, Помпонию, Фабию (бывшую старшую весталку) и Кальпурнию, Гортензия поднялась на ростру. Там эти женщины встали — в кольчугах, в шлемах, со щитами, поставленными у ног, и с мечами в руках. Небывалое зрелище! К ростре стекся весь Форум, много мужчин, но больше женщин всех слоев. Пришли даже профессиональные шлюхи, сильно накрашенные, в огненно-красных тогах и немыслимых париках.

— Я — римская гражданка! — крикнула Гортензия голосом, слышным даже в Жемчужном портике. — И еще я женщина! Женщина первого класса! А что это значит? Это значит, что я ложусь на брачное ложе девственницей, а потом становлюсь рабыней своего мужа! Который может казнить меня за нецеломудрие, но я не могу упрекнуть его за секс с другими женщинами… или мужчинами, если мне совершенно не повезет! А если я овдовею, с моей стороны считается неприличным искать себе новую партию. Я не могу опять выйти замуж. И потому должна зависеть от милости моей семьи, просить, чтобы она приютила меня, ибо по закону lex Voconia я не могу унаследовать что-либо от родителей, а если мой муж захочет растратить мое приданое, мне очень трудно в этом ему помешать!

Бу-у-ум! Она ударила мечом по щиту. Толпа подпрыгнула от неожиданности.

— Вот удел женщин первого класса! Но что изменилось бы, если бы я была женщиной низшего класса или вообще не принадлежала бы ни к одному из них? Я все равно оставалась бы гражданкой Рима! Я все равно девственницей легла бы на ложе мужа, а потом все равно стала бы его рабой! Я все равно зависела бы от милости своей семьи, овдовев. Но по крайней мере, у меня была бы возможность выбрать себе профессию, что-то производить или продавать. Я могла бы сама зарабатывать себе на жизнь, как художница, краснодеревщица, знахарка или травница. Я могла бы торговать овощами с моего огорода или курами из моего птичника. Если бы я захотела, я могла бы продавать свое тело как проститутка. Я могла бы немного откладывать из своего заработка себе на старость!

Бу-у-ум! На этот раз все мечи на ростре ударили по щитам. Женская часть аудитории пришла в восторг, мужчины возмутились.

— Поэтому, как римская гражданка и женщина, я чувствую себя вправе выразить возмущение от имени всех гражданок Рима, которые имеют любой вид дохода и право им распоряжаться. Я стою здесь от имени женщин моего собственного, первого класса, получающих доход с приданого или небольшого наследства. А также от имени всех женщин низших классов или вообще не принадлежащих ни к какому из них, которые получают доход от продажи яиц, овощей, картин, от каких-то ремесел, проституции и т. д. и т. п. Ибо всех нас теперь обязывают отдать свой годовой доход, чтобы финансировать безумства римских мужчин! Когда я говорю «безумства», я имею в виду безумства.

Бум, бум, бум! На этот раз к ударам мечей о щиты присоединились топот множества женских ног и какофония цимбал шлюх. Все это длилось и длилось. Завсегдатаями Форума все больше и больше овладевал гнев, они ворчали и трясли кулаками.

Гортензия подняла вверх меч и покрутила им над головой.

— Голосуют ли гражданки Рима? — во весь голос крикнула она. — Выбираем ли мы магистратов? Голосуем ли мы за или против законов? Есть ли у нас шанс проголосовать против этого позорного lex Clodia, по которому мы должны отдать годовой доход в казну? Нет, у нас нет шанса проголосовать против этого безумия! Безумия, которое родилось в головах троицы самодовольных, привилегированных полоумных мужчин! Марка Антония, Цезаря Октавиана и Марка Лепида! Если Рим хочет брать с нас налог, тогда Рим должен разрешить нам голосовать за магистратов, голосовать за или против законов!

Снова вверх взметнулся меч, на этот раз к нему присоединились мечи остальных женщин, стоящих на ростре. Радостные вопли женщин из толпы перекрыли гневные выкрики завсегдатаев Форума.

— Интересно, как эти идиоты, которые правят Римом, будут собирать этот крайне несправедливый налог? Мужчин пяти классов регистрируют цензоры, их доходы записываются! Но нас, римских гражданок, нет ни в одном списке, ведь так? Так как же эти идиоты, которые правят Римом, будут определять наши доходы? Может быть, какой-нибудь глупый агент казны подойдет к бедной старушке на рынке, продающей свои вышивки, или фитили для ламп, или яйца, и спросит ее, сколько она зарабатывает за год? Или, что еще хуже, произвольно решит, сколько она зарабатывает, и при этом окажется типом, фанатично ненавидящим женщин? Допустим ли мы, чтобы нас травили, запугивали, били дубинками? Допустим?

— Нет! — вырвалось из нескольких тысяч женских глоток. — Нет, нет!

Мужские глотки на этот раз не издали ни звука. До завсегдатаев Форума вдруг дошло, что их мало.

— Конечно нет! Все мы, стоящие на ростре, вдовы. Среди нас вдова Цезаря, вдова Катона, вдова Цицерона! Разве Цезарь брал налоги с женщин? А Катон? А Цицерон? Нет, не брали! Цицерон, Катон и Цезарь понимали, что у женщины нет права голоса! Единственное право, которое дал нам закон, — это иметь немного своих собственных денег, освобожденных от всех налогов, а теперь lex Clodia собирается лишить нас и этого! Но мы отказываемся платить этот налог! Ни одного сестерция казна от нас не получит! Пока мы не получим других прав — права голосовать, права сидеть в сенате, права быть избранными в магистраты!

Голос ее утонул в громе аплодисментов.

— А как быть с Фульвией, женой триумвира Марка Антония? — прогремела Гортензия, заметив, что чуть ли не вся коллегия ликторов, энергично расталкивая толпу, пробирается к ростре. — Фульвия самая богатая женщина в Риме и распоряжается своими деньгами! Но будет ли она платить этот налог? Нет! Нет, она не будет! Почему? Потому что она дала Риму семерых детей! И добавлю, от троих самых достойных порицания негодяев, когда-либо взбиравшихся на ростру или на женщину! В то время как мы, которые чтим mos maiorum и остаемся вдовами, должны платить!

Гортензия подошла к краю ростры и поглядела на ликторов, приближающихся к первому ряду толпы.

— Не вздумайте даже пытаться арестовать нас! — рявкнула она. — Возвращайтесь к вашим хозяевам и передайте им от дочери Квинта Гортензия, что женщины Рима — sui iuris от самых высших до самых низших — не будут платить этот налог! Не будут платить! Убирайтесь, кыш, кыш!

— Кыш! Кыш! — подхватили внизу женские голоса.

— Я занесу эту свинью в списки! Я запишу их всех! — рычал Антоний, задыхаясь от ярости.

— Ты не сделаешь этого! — огрызнулся Лепид. — Ты ничего не сделаешь!

— И ничего не скажешь! — прикрикнул Октавиан.

На следующий день красный от стыда Луций Клодий созвал Плебейское собрание, чтобы отозвать свой закон и внести новый, который обязывал всех sui iuris женщин в Риме, включая Фульвию, платить в казну одну тридцатую часть своего дохода. Принять его приняли, но в силу он не вошел.

XII