Цикл «Владыки Рима». Книги 5-7 — страница 151 из 172

ФИЛИППЫ, ИЛИ ВСЕ ПОПОЛАМИюнь — декабрь 42 г. до P. X

1

У Марка Антония и Октавиана было сорок три легиона: двадцать восемь из них — в Италии, пятнадцать — во всех провинциях, контролируемых триумвирами, кроме Африки, которая была настолько далека и настолько поглощена своей местной войной, что в настоящий момент могла и подождать.

— Три легиона в Дальней Испании и два в Ближней, — сказал Антоний на военном совете в июньские календы. — Два в Нарбонской Галлии, три в Дальней Галлии, три в Италийской Галлии и два в Иллирии. Это хороший кордон от германцев, от даков да и от Секста Помпея, который не прочь при удобном случае залезть в наши испанские кладовые. А также войско для Африки, в крайнем случае. — Он усмехнулся. — Еда, конечно, главная нагрузка на наш кошелек со всеми нашими легионами и тремя миллионами италийцев, но ты должен справиться без нас, Лепид. Захватив Брута и Кассия, мы поправим свои финансовые дела.

Октавиан сидел, слушая, как Антоний подробно высказывает свои мысли, вполне удовлетворенный шестью месяцами тройного диктаторства. Проскрипции принесли в казну почти Двадцать тысяч талантов серебра, Рим успокоился, стал зализывать раны. Неприятностей не предвиделось. Даже самые несговорчивые сенаторы замолчали. Потому что очень и очень бойко прошла распродажа специальной кожаной коричнево-малиновой обуви. Что делать, раз люди хотят ее получить? И сенат очень быстро снова набрал тысячу членов. Как при Цезаре. А если кое-кто пришел в Рим из провинции, то почему бы и нет?

— Как быть с Сицилией? — спросил Лепид.

Антоний кисло улыбнулся и вскинул брови, глядя на Октавиана.

— Сицилия — твоя провинция, Октавиан. Говори, на что мы можем там опереться?

— На здравый смысл, Марк Антоний, — спокойно ответил Октавиан.

Он никогда больше не требовал, чтобы Антоний называл его Цезарем. Знал, какова будет реакция. Ладно, пусть его. Октавиан так Октавиан. Подождем.

— На здравый смысл? — удивился Фуфий Кален.

— Конечно. В настоящий момент мы должны разрешить Сексту Помпею считать Сицилию своим личным владением и покупать у него зерно с таким видом, словно он вправе им торговать. Рано или поздно огромные прибыли, которые он получает, вернутся в нашу казну. Когда дойдут руки, мы поступим с ним, как слон с мышью. Хлоп — и его уже нет! А тем временем я предлагаю побудить его вложить некоторую часть наворованного в италийские предприятия. Даже непосредственно в римские. Если это приведет его к мысли, что однажды он сможет возвратиться и получить прежний статус, нам следует эту уверенность в нем поддержать.

У Антония сверкнули глаза.

— Мне ненавистна сама мысль, что я должен платить ему! — раздраженно воскликнул он.

— Мне тоже, Антоний, мне тоже. Однако, поскольку государство не может взять зерно у Сицилии, мы должны кому-то платить за него. Все, чем государство когда-то там пользовалось, — это взимало свою десятину, но теперь мы и этого делать не в состоянии. Сейчас, когда урожаи плохие, он просит пятнадцать сестерциев за модий, и я согласен, что это непомерно много. — Блеснула нежная, очаровательная улыбка. Но Октавиан был серьезен. — Брут и Кассий тоже берут у него зерно. По десять сестерциев за модий. Со скидкой, но ни в коем случае не бесплатно. Секст Помпей, как и некоторые другие мне известные люди, будет продолжать наживаться.

— Мальчик прав, — сказал Лепид.

«Опять оскорбление! Мальчик! Ладно, ничтожество, мы и с тобой подождем. Придет день, и вы все будете называть меня правильно. Если, конечно, я позволю вам остаться в живых».

Луций Децидий Сакса и Гай Норбан Флакк уже перевезли восемь из двадцати восьми легионов через Адриатику в Аполлонию и, согласно приказу, двинулись на восток по Эгнациевой дороге, пока ландшафт не предложил им неприступную во всех отношениях территорию, где можно было остановиться и подождать остальных. С точки зрения Марка Антония, великолепный стратегический ход против Брута и Кассия. Они ведь пойдут на запад по той же дороге, и лучше бы не пустить их к Адриатике, да? Ну так хорошо закрепившиеся восемь легионов остановят любую армию, какой бы огромной она ни была.

Известия из провинции Азия были обрывочными и путаными. Кто-то утверждал, что освободители еще несколько месяцев никуда не пойдут, другие, наоборот, говорили, что вторжение вот-вот начнется. Брут и Кассий уже находятся в Сардах, их весенние кампании увенчались поразительными успехами, так зачем же им медлить? Время — деньги, особенно в случае войн.

— Нам надлежит перебросить через Адриатику еще двадцать легионов, — продолжал Антоний, — и это мы сделаем в два приема. У нас нет транспортов, чтобы перевезти сразу всех. Но все двадцать восемь легионов мне в наступлении и не нужны. Западной Македонии и Греции самим нужна помощь, поэтому мы возьмем с собой всю еду, какая есть.

— Очень мало, — проворчал Публий Вентидий.

— Я поведу семь оставшихся у меня легионов прямо в Брундизий по Аппиевой дороге, — сказал Антоний, не обращая внимания на замечание. — Октавиан, ты поведешь свои тринадцать легионов по Попиллиевой дороге вдоль западного побережья Италии, постоянно взаимодействуя со всеми военными кораблями, которые мы сможем отправить с тобой. Мне не хочется, чтобы Секст Помпей терся возле Брундизия, пока мы перевозим войска, значит, ты должен задержать его в Тусканском море. Я не думаю, что восточнее Сицилии его что-либо интересует, но также не хочу провоцировать его на ненужные мысли. Например, что ему будет легче восстановить себя в Риме освободителей, чем в Риме триумвиров.

— Кто поведет флот? — спросил Октавиан.

— Назначь ты.

— Тогда Сальвидиен.

— Хороший выбор, — одобрил Антоний.

И ухмыльнулся: «старики» — Кален, Вентидий, Карринат, Ватиний и Поллион — будут потрясены. Он пошел домой, к Фульвии, довольный ходом дел.

— Я не слышал ни одного протеста от сладкого мальчика, — сказал он, кладя голову ей на грудь и привольно раскидываясь на ложе.

Обед вдвоем. Пустячок, а приятно.

— Он что-то уж слишком уступчив, — пробормотала она, засовывая ему в рот креветку.

— Раньше и я так думал, но не теперь, дорогая. Мне с его стороны лет этак на двадцать обеспечен полнейший покой. Ох, он хитер, он себе на уме, несомненно. Но он не Цезарь, чтобы рискнуть всем при удобном случае. Октавиан — Помпей Магн, он решится атаковать только с преобладающим перевесом.

— Значит, он терпелив, — задумчиво уронила она.

— Но определенно не в том положении, чтобы бросить мне вызов.

— Интересно, а считал ли он когда-нибудь, что это уже возможно? — спросила она, громко чавкая. — О, устрицы великолепны! Попробуй.

— Когда пошел на Рим и сделал себя старшим консулом, ты хочешь сказать? — засмеялся Антоний и сунул в рот устрицу. — Ты права, очень вкусно! О да, он думал, что победил меня, наш сладенький мальчик.

— А я не уверена, — медленно проговорила Фульвия. — Октавиан идет своим странным путем.

— Я определенно не в том положении, чтобы перечить Антонию, — приблизительно в то же время сказал Октавиан.

Они с Агриппой тоже обедали, но сидя на твердых стульях по обе стороны небольшого стола с тарелкой хрустящих хлебцев, чашей с толикой масла и горкой обыкновенных вареных колбасок.

— А когда же ты намерен одернуть его? — спросил Агриппа.

Подбородок его блестел от жира. Большую часть дня он провел, играя в мяч со Статилием Тавром, и был очень голоден. Простая еда ему очень нравилась, но он не переставал удивляться, что и такой знатный аристократ, как его друг и покровитель, тоже любит простую еду.

— Я не скажу ему «фу», пока не возвращусь в Рим с ним на равных. Мое главное препятствие — его честолюбие, жадность. Он попытается присвоить все триумфальные лавры, когда мы побьем Брута и Кассия. О, мы их, бесспорно, побьем! Но когда обе стороны встретятся, мои войска должны внести в нашу победу столько же, сколько войска Антония. И поведу их я, — сказал Октавиан, трудно, со свистом дыша.

Агриппа подавил вздох. Это ужасная погода так действовала на друга. Каждый порыв ветра поднимал в воздух песок и всякую мелкую труху. Цезарь все-таки болен и будет болен, пока не пойдут дожди, пока пыль не уляжется и не выглянет травка. Но он знал также, что заострять внимание на болезни нельзя. Все, что он мог сделать, — это быть рядом.

— Я слышал сегодня, что объявился Гней Домиций Кальвин, — сказал Агриппа, счищая с колбаски хрустящую коричневую кожуру и откладывая ее в сторону, чтобы съесть после: он вырос в скромной семье, где ценили еду.

Октавиан выпрямился.

— Да? С кем он намерен объединиться, Агриппа?

— С Антонием.

— Жаль.

— Мне тоже.

Октавиан пожал плечами, сморщил нос.

— Что ж, они старые друзья по походам.

— Кальвин будет командовать погрузкой в Брундизии. Все транспорты благополучно возвратились из Македонии, хотя очень скоро, наверное, вражеский флот попытается заблокировать нас.

Гней Домиций Агенобарб приплыл, чтобы заблокировать гавань Брундизия, когда Антоний со своими семью легионами покинул Капую. Позже, еще до прибытия Антония к месту погрузки, к Агенобарбу присоединился Стай Мурк. Флот триумвиров, сопровождавший Октавиана и его войско вдоль западного побережья Италии, был далеко, а около ста пятидесяти боевых галер неприятеля прятались совсем рядом. У Антония не было иного выбора, кроме как сидеть и ждать шанса вырваться из Брундизия. И лишь сильный юго-западный ветер мог дать ему это шанс. Подгоняемый этим ветром, он мог бы надеяться уйти от преследования, если, конечно, Мурк и Агенобарб расположились южнее, там, где обычно стоят блокирующие корабли. Но сильного ветра не было.

Зная, что маршевый темп наследника Цезаря все будут сравнивать с темпом его божественного отца, Октавиан неустанно подгонял свои легионы и по Попиллиевой дороге спустился к Бруттию к середине июня. Флот Сальвидиена неотступно шел следом в миле от берега. Появились несколько трирем Секста Помпея, но Сальвидиен удивительно хорошо с ними справился в серии мелких стычек между Вибоном и Регием. Для сухопутного войска марш был утомительным, и не столько физически, сколько морально, ибо этот путь был в три раза длиннее пути к Брундизию по Аппиевой дороге, повторяя извивы носка италийского «сапога» вплоть до Тарента.

Затем, когда на той стороне Регийского пролива завиднелась Сицилия, пришло короткое письмо от Антония. Агенобарб и Мурк заблокировали его, и он не может перевезти в Македонию ни одного легионера и ни одного мула. Поэтому Октавиан должен забыть о Сексте Помпее и немедленно послать флот в Брундизии.

Единственной проблемой, мешающей выполнить этот приказ, был сам Секст Помпей, чьи корабли перекрыли южную часть пролива вскоре после того, как Октавиан послал Сальвидиену сигнал поторопиться в Брундизии. Окруженный вражескими кораблями, Сальвидиен не смог быстро перестроиться в боевой порядок, и быстроходные галеры Секста Помпея атаковали его суда. Поэтому на начальном этапе столкновения успех сопутствовал Сексту Помпею, но не в той мере, чтобы решить исход боя. Молодой сообразительный пиценский воин соображал и на море.

— Я сделал бы лучше, — пробормотал Агриппа.

— Как? — нетерпеливо спросил Октавиан.

— Может быть, легче судить обо всем с бережка, но, Цезарь, я вижу, в чем Сальвидиен просчитался. Эскадра его либурнийцев застряла в задних рядах, а она должна быть впереди, потому что либурнийские корабли быстрее и поворотливее, чем корабли Секста Помпея, — пояснил Агриппа.

— Значит, в другой раз флот поведешь ты. Какая неудача! Квинт Сальвидиен, ну найди же решение! Нам нужен флот в Брундизии, а не на дне моря! — крикнул Октавиан, сжав кулаки.

«Он хочет, чтобы Сальвидиен не дрался, а улизнул», — подумал Агриппа.

Вдруг подул северо-западный ветер и погнал более тяжелые корабли Сальвидиена сквозь ряды кораблей Секста Помпея, позволив более легким кораблям следовать за ними. Флот триумвиров ушел на юг с двумя продырявленными триремами и доплыл до Регия только с небольшими повреждениями у нескольких галер.

— Статилий, — крикнул Октавиан Гаю Статилию Тавру, — возьми шлюпку и плыви к Сальвидиену. Скажи ему, чтобы он как можно скорее взял курс на Брундизий, потом вернись. Армия должна будет поторопиться. Гелен! Где Гелен?

Это был его любимый вольноотпущенник, Гай Юлий Гелен.

— Я здесь, Цезарь.

— Садись и пиши: «Это довольно глупо, Секст Помпей. Я — божественный сын Цезаря, Гай Юлий Цезарь, командую армией, которая, как тебе, конечно же, сообщили твои моряки, идет по Попиллиевой дороге в сопровождении флота, также подчиненного мне. Я с удовольствием окажу тебе честь, дав морское сражение, но, может быть, у нас есть какая-нибудь возможность встретиться и поговорить? Только мы двое, ты и я? Предпочтительнее не на море. И не в месте, до которого мне пришлось бы добираться по морю. С этой запиской я посылаю тебе четырех заложников в надежде, что ты согласишься повидаться со мной через один рыночный интервал в Кавлоне».

Заложниками назначили Гая Корнелия Галла, братьев Кокцеев и Гая Сосия. Корнелий Галл (не из патрициев Корнелиев, а из лигурийской Галлии), как хорошо всем было известно, входил в ближайшее окружение Октавиана, и Секст Помпей должен был по достоинству оценить это. Взяв записку, Галл и остальные сели во вторую шлюпку. Маленькое суденышко полетело по обманчиво спокойным водам, словно бы не подозревая о том, что где-то рядом прячутся Сцилла и Харибда, чудовищные и беспощадные существа.

Теперь армия должна была за восемь дней дойти до Кавлона, расположенного на подошве италийского «сапога». Всего восемьдесят миль, но кто знает, какой будет дорога? Легионы обычно по ней не ходят. Цепь Апеннинских гор спускается тут в Сицилийское море, местность изрезанная, гористая, а потому все повозки с волами и всю артиллерию решено было отправить в Анкону для последующей морской переброски в Брундизий. Дальше пошли только люди и мулы.

Но марш оказался на удивление легким. Дорога была в хорошем состоянии, кроме одного небольшого оползня, и армия дошла до Кавлона за три дня. Октавиан послал ее дальше под командованием другого Галла, Луция Каниния. Сначала он думал доверить это Агриппе, но тот наотрез отказался оставить его под присмотром, какой выразился, «лакеев и дураков».

— Кто знает, может быть, этот сын Помпея Магна и человек слова. Но я останусь с тобой. А кроме меня — Тавр и когорта Марсова легиона.

В условленный день Секст Помпей оказался в Кавлоне подозрительно быстро после рассвета, и организаторы этой встречи предположили, что он всю ночь стоял на якоре где-то поблизости. Его единственный корабль, аккуратная бирема, была быстроходнее любого из судов, разбросанных по акватории, лишь приблизительно походящей на гавани. На берег его доставила небольшая команда гребцов, которые вытащили лодку на гальку, а потом пошли искать, где можно перекусить.

Октавиан встретил его с улыбкой.

— Теперь я вижу, что слухи верны, — сказал Секст, пожимая протянутую ему руку.

— Слухи? — переспросил Октавиан, провожая гостя в дом дуумвира вместе с Агриппой.

— О том, что ты очень молод и очень хорош собой.

— Годы это исправят.

— Правильно.

— А ты похож на статуи твоего отца, только ты темнее.

— Ты никогда с ним не виделся, Цезарь?

Признал! Октавиан, в любом случае склонный симпатизировать Сексту, укрепился в своем решении еще больше.

— Я видел его только издали, когда был ребенком. Он не водил компанию с Филиппом и остальными эпикурейцами.

— Да, не водил.

Они вошли в дом, где трясущийся от волнения дуумвир проводил их в приемную и удалился.

— Между нами не очень большая разница в возрасте, Цезарь, — сказал Секст, усаживаясь. — Мне двадцать пять. А тебе?

— В сентябре будет двадцать один.

Гелен прислуживал им, а бдительный Марк Агриппа стоял у порога. Меч в ножнах, лицо сосредоточенное.

— Должен ли Агриппа присутствовать? — спросил Секст, сразу отламывая кусок свежего хлеба.

— Нет, но он считает, что должен, — спокойно ответил Октавиан. — Он не болтлив. То, о чем мы договоримся, дальше этих стен не уйдет.

— Ах, нет ничего лучше свежего хлеба после четырех дней на море! — воскликнул Секст, с удовольствием хрустя корочкой. — Не любишь море, да?

— Я его ненавижу, — честно признался Октавиан, вздрогнув.

— Я знаю, многие чувствуют то же. А мне вот привольнее всего на воде.

— Немного подогретого вина?

— Да, но совсем немного, — осторожно сказал Секст.

— О, оно легкое и не затуманит твой ум, Секст Помпей. Что до меня, я люблю глотнуть натощак чего-нибудь согревающего, а подогретое вино намного приятнее уксуса, разведенного в кипятке, какой пил мой отец.

Так они беседовали, пока ели, без напряжения, без подводных камней. Закончив есть, Секст Помпей сунул руки между колен и посмотрел исподлобья на Октавиана.

— Так почему ты захотел увидеться со мной, Цезарь?

— Как видишь, я здесь, и могут пройти годы, прежде чем у меня появится другая возможность поговорить с тобой наедине, — спокойно ответил Октавиан. — Я со своей армией и флотом иду по этому маршруту, чтобы удержать тебя в Тусканском море. Естественно, мы хотим перебросить через Адриатику наши войска, чтобы успеть остановить освободителей раньше, чем они войдут в Македонию, а Марк Антоний считает, что ты скорее на стороне освободителей, чем на нашей. Таким образом, он не хочет, чтобы ты принюхивался к заднице Брундизия и к флоту наших врагов.

— Ты говоришь так, — усмехнулся Секст, — словно сам не уверен, что я поддерживаю освободителей.

— Я говорю откровенно, Секст Помпей, и надеюсь, что ты сделаешь то же. Да, я не склонен автоматически предполагать, что ты их человек. Мое ощущение, что ты сам по себе. Поэтому я подумал, что два таких независимых молодых человека, как ты и я, должны потолковать сами, без патронажа старших, ужасно опытных ветеранов прошлых битв, как на Форуме, так и везде. Надо ли нам, чтобы кто-то постоянно одергивал нас, напоминая о наших нежных годах и нашей наивности? — Октавиан широко улыбнулся. — Можно сказать, у нас одна и та же провинция. Только я курирую ее умозрительно, а ты — на деле.

— Хорошо сказано! Продолжай.

— Фракция освободителей огромна и состоит из влиятельнейших людей, — сказал Октавиан, глядя в глаза Сексту. — Столь знатных и столь известных, что даже такого человека, как Секст Помпей, можно и не увидеть за множеством Юниев, Кассиев, патрициев Клавдиев и Корнелиев, Кальпурниев, Эмилиев, Домициев… продолжать?

— Нет, — сквозь зубы ответил Секст Помпей.

— Общеизвестно, что у тебя есть большой и опытный флот, который ты можешь предложить освободителям. Но больше ничего, кроме зерна. А по свидетельствам моих агентов, зерна у освободителей сейчас хватает. Они ограбили Фракию и всю Анатолию, но сохранили хорошие отношениях с киммерийским царем Асандером. Поэтому мне кажется, тебе лучше не примыкать к ним в надежде, что Рим сделается их Римом. Им ты не нужен так, как нужен мне.

— Тебе, Цезарь. А как насчет Марка Антония и Марка Лепида?

— О, они старые, умудренные опытом воины сражений и Форума. Пока Рим и Италия сыты, пока поступает зерно, им все равно, что я делаю. Или с кем я торгуюсь, Секст Помпей. Можно задать тебе вопрос?

— Давай.

— Чего ты хочешь?

— Сицилию, — ответил Секст. — Я хочу получить Сицилию. Мирным путем.

Октавиан медленно кивнул.

— Хорошая цель для моряка, контролирующего зерновые пути. И вполне достижимая.

— Я на полпути к ней, — сказал Секст. — Я контролирую побережья и заставил Помпея Вифинского… э-э-э… признать меня своим согубернатором.

— Конечно, он ведь тоже Помпей, — спокойно заметил Октавиан.

Оливковая кожа покраснела.

— Но не из моего рода! — резко возразил Секст Помпей.

— Не из твоей. Его отец был квестором у Юния Юнка, когда сам Юнк был губернатором провинции Азия, а мой отец присоединил Вифинию к Риму. Они заключили сделку. Юнк взял трофеи, Помпей взял его имя. Первый Помпей Вифинский тоже не имел каких-либо выдающихся качеств.

— Цезарь, я правильно понял, что, если я приму командование сицилийским гарнизоном и прогоню второго Помпея Вифинского, ты сделаешь меня губернатором Сицилии?

— Правильно, — ласково подтвердил Октавиан. — То есть при условии, что ты согласишься продавать зерно Риму триумвиров по десять сестерциев за модий. В конце концов, ты полностью устранишь посредников, когда станешь хозяином латифундий и транспорта. Мне кажется, что ты нацелен на это?

— О да. Урожай и зерновой флот будут принадлежать только мне.

— Ну тогда… твои расходы уменьшатся так, что ты выиграешь намного больше, продавая зерно по десять сестерциев за модий, чем выигрываешь сейчас, продавая его всем и каждому по пятнадцать.

— Это правда.

— Другой, очень важный вопрос. Ожидается ли в этом году урожай на Сицилии? — спросил Октавиан.

— Да. Не огромный, но все-таки урожай.

— Теперь проблема Африки. Довольно болезненная. Если Секстилию в Новой провинции удастся одержать верх над Корнифицием в Старой, и африканское зерно снова потечет в Италию, ты, естественно, перехватишь его. В этом случае не согласишься ли ты продавать мне все, что захватишь, по десять сестерциев за модий?

— Да, при условии, что я на Сицилии буду один, а колонии ветеранов вокруг Вибона и Регия в Бруттии ликвидируются, — ответил Секст Помпей. — Вибону и Регию нужны свои земли.

Октавиан протянул руку.

— Согласен!

Секст Помпей пожал ее.

— Решено.

— Я сразу напишу Марку Лепиду и перенесу колонии ветеранов к рекам Брадан близ Метапонта и Акирид близ Гераклеи, — сказал довольный Октавиан. — Рим совсем позабыл об этих землях, они так далеко. Но там живут греки, у них нет политических амбиций.

Два молодых человека расстались друзьями, но сознавая, насколько недолговечен их устный дружеский договор. Как только обстановка позволит, триумвиры (или освободители) прогонят Секста Помпея с Сицилии и постараются вытеснить с моря. Но сейчас сделка удовлетворяла обоих. Одному Рим и Италия будут пока что платить за зерно по прежней цене, у другого зерна будет достаточно, чтобы италийцы и римляне не голодали. Лучший вариант в столь засушливый год, думал Октавиан. Его нисколько не волновала судьба Авла Помпея Вифинского, отец которого оскорбил его божественного отца. Что касается Африки, то Октавиан написал Публию Ситтию, сидевшему с семьей в своем нумидийском поместье, и попросил его, ради божественного Юлия, помочь Секстию, в ответ на что брата Ситтия вычеркнут из проскрипционного списка, а конфискованное имущество будет полностью ему возвращено. Город Калы мог открыть свои ворота.

Отпустив четверых заложников, Секст Помпей отплыл.

— Что ты о нем думаешь? — спросил Октавиан Агриппу.

— Что он достойный сын великого человека. С его падениями и успехами. Он ни с кем не будет делить власть, даже если посчитает кого-нибудь из триумвиров или убийц равным себе на море.

— Жаль, что мне не удалось сделать из него своего преданного сторонника.

— И не удастся! — решительно сказал Агриппа.

— Агенобарб исчез, а куда и насколько, не знаю, — сказал Кальвин Октавиану, когда тот прибыл в Брундизий. — Нас блокируют только шестьдесят кораблей Мурка. Они очень хорошие, и Мурк тоже хорош, но Сальвидиен дрейфует на значительном удалении от Брундизия, его не видно. У нас есть все резоны считать, что Мурк не знает о нем. И я думаю, Октавиан… Антоний тоже согласен… что мы должны нагрузить до отказа все транспорты, какие тут есть, и уплыть в Македонию.

— Решай сам, — сказал Октавиан.

Он понял, что сейчас не время упоминать о переговорах с Секстом. И ушел снова писать в Рим — Лепиду, чтобы удостовериться, что этот слизняк получил его письмо.

Порт Брундизий имел замечательную гавань со множеством рукавов и почти бескрайним причалом. Всего за два дня стонущих, хныкающих солдат погрузили на четыреста транспортов, которыми располагали триумвиры. Каким-то чудом центурионам с руганью удалось затолкать на эти суда восемнадцать из двадцати легионов. Люди и мулы стояли вплотную, вследствие чего и так малопригодные для плавания лохани осели настолько, что вряд ли смогли бы пережить даже намек на шторм.

В отсутствие Агенобарба Стай Мурк решил спрятаться за островом в узкой гавани, чтобы атаковать любой появившийся в море корабль. В это время года он имел преимущество, ибо единственный ветер, который пошел бы на пользу триумвирам, был западным, а сейчас, в сезон пассатов, задували лишь северные ветра.

В календы секстилия транспорты двинулись в море, практически скопом, прижимаясь друг к другу настолько, насколько им позволял размах весел. К началу массового исхода подоспел и Сальвидиен. Гонимый свежим юго-западным ветром, он развернул свой флот дугой вокруг острова, запирая Мурка. Мурк мог бы вырваться, но не без боя, а он находился возле Брундизия вовсе не для того, чтобы драться. Он сидел там для того, чтобы топить транспортные суда. О Агенобарб, почему ты сбежал, как только услышал о предполагаемой второй египетской экспедиции?

Не имея возможности что-либо предпринять, Мурк был вынужден наблюдать, как транспорты покидают Брундизий. Они шли мимо весь день и почти всю ночь, освещая себе путь кострами с высоких стропильных башен. Антоний когда-то построил их в тактических целях, но тогда они ему не понадобились, зато неожиданно пригодились теперь. Западная Македония была в восьмидесяти милях. Половина кораблей направлялась в Аполлонию, половина в Диррахий, где, если повезет, их будут ждать кавалерия, тяжелое оборудование, артиллерия и обоз, посланные туда из Анконы в начале года.

Если в Италии была засуха, то в Греции и Македонии вообще стояла великая сушь, даже на этом, обычно влажном побережье Эпира. Дождей, которые так преследовали других генералов, от Павла до Цезаря, все не было, их и не ожидалось, а копыта кавалерийских лошадей, волов и запасных мулов везде, где шла армия, превращали любую былинку в труху, которую подхватывали пассатные ветры и несли через море к Италии.

Транспорт не успел выйти из гавани, как в груди Октавиана открылся такой свист, что его не могли заглушить даже плеск весел и корабельные скрипы. Обеспокоенный Агриппа решил, что это не морская болезнь. Море спокойное, а корабль так перегружен, что сидит в воде плотно, едва покачиваясь даже под напором северо-восточного ветра. Нет, это астма.

Молодые люди не захотели пользоваться какими-то привилегиями, когда корабль так забит, и устроились на небольшом пятачке палубы позади мачты, чтобы не мешать капитану. Вокруг них теснились люди. По настоянию Агриппы Октавиану поставили странного вида кровать с поднятым изголовьем и без матраца. Несколько одеял, чтобы не было слишком жестко лежать, бросили прямо на доски. Под испуганными взглядами легионеров, из которых он никого не знал (легион Марса остался в Брундизии), Агриппа подтянул Октавиана к себе и перевел друга в сидячее положение, чтобы тому стало легче дышать. Через час после выхода, уже в открытом море, Октавиан, пытаясь набрать в грудь достаточно воздуха, сжал руки Агриппы с такой силой, что чувствительность к ним вернулась лишь дня через два. Спазмы кашля сотрясали его, потом пришла рвота, и это, похоже, принесло ему облегчение, но лицо оставалось серовато-синим, глаза ввалились, дыхание было по-прежнему затруднено.

— Что это, Марк Агриппа? — спросил младший центурион.

«Они знают меня, значит, знают и кто со мной».

— Жертвенный транс, приношение Марсу, — быстро нашелся Агриппа. — Он — сын бога Юлия, и он счел своим долгом взять на себя все ваши недомогания.

— Значит, поэтому у нас нет морской болезни? — спросил пораженно кто-то.

— Конечно, — соврал Агриппа.

— А если мы пообещаем принести за него жертву Марсу и божественному Юлию? — спросил еще кто-то.

— Это поможет, — серьезно ответил Агриппа. Он огляделся вокруг. — Я думаю, еще поможет, если загородить его от ветра.

— Но ветра нет, — возразил младший центурион.

— В воздухе много грязи, — сказал Агриппа, снова импровизируя. Он вытащил из-под себя и Октавиана два одеяла. — Вот, возьмите их и держите развернутыми, защищая кровать от грязи. Вы ведь знаете, что обычно говорил божественный Юлий: грязь — враг солдата.

«Это не может повредить, — успокаивал себя Агриппа. — Важно, чтобы эти ребята не стали хуже думать о нем. Глупая хворь. Они должны в него верить, они не должны считать его слабаком. Если Хапд-эфане прав относительно грязного воздуха, тогда в этой кампании ему лучше не станет. Поэтому я должен втолковывать всем, что сын божественного Юлия страдает за них, чтобы поход был победоносным. Ибо божественный Юлий покровительствует не только народу Рима, но и армиям Рима».

К концу плавания, после длинной ночи мучений, Октавиану вроде бы сделалось лучше. Он посмотрел на лица стоявших вокруг солдат и с улыбкой протянул руку младшему центуриону.

— Мы почти дошли, — со свистом проговорил он. — Мы в безопасности.

— Ты отвернул от нас неприятности, Цезарь. Какой ты добрый, ты так печешься о нас!

Октавиан с удивлением взглянул на Агриппу. Заметив в его зеленых глазах предостережение, он снова улыбнулся.

— Я делаю все, что необходимо, для сохранения моих легионов, — сказал он. — Другие корабли целы?

— Все с нами, Цезарь, все целы, — ответил младший центурион.

Три дня спустя все легионы благополучно сошли на берег, потому что, по слухам, божественный сын Цезаря оградил их от неудач. А еще через какое-то время два триумвира поняли, что связь с Брундизием прервана.

— И вероятно, надолго, — сказал Антоний, посетив Октавиана в его резиденции на вершине Петры, где был разбит лагерь. — Я думаю, что флот Агенобарба вернулся и уже ничто не сможет выскользнуть из Брундизия, даже самая маленькая лодчонка. А значит, новости из Италии будут поступать через Анкону. — Он бросил Октавиану запечатанное письмо. — Это, кстати, пришло для тебя оттуда вместе с письмами от Кальвина и Лепида. По ним я понял, что ты договорился с Секстом Помпеем о поставках зерна. Очень умно! — Он раздраженно запыхтел. — Хуже всего то, что какой-то дурак легат придержал в Брундизии легион Марса и еще десять когорт отменных солдат. Теперь у нас их не будет.

— Жаль, — сказал Октавиан, крепко сжимая письмо.

Он полулежал на кушетке, подпертый подушками, и выглядел очень больным. Свист в дыхании еще не прошел, но высота скального плато, на которой стояла его резиденция, в какой-то мере была недоступна для пыли, что приносило какое-то облегчение. Но он сильно похудел, черты лица обострились, вокруг глаз темнели круги.

— На легион Марса у меня были планы.

— Поскольку он поднял бунт и переметнулся к тебе, это не очень меня удивляет.

— С тех пор много воды утекло, Антоний. Мы оба теперь на одной стороне, — сказал Октавиан. — Я думаю, нам надо забыть о том, что осталось в Брундизии, и пойти на восток по Эгнациевой дороге.

— Конечно. Норбан и Сакса занимают два перевала через прибрежные горы возле Филипп. Кажется, Брут и Кассий выступили из Сард и идут к Геллеспонту, но какое-то время они пробудут в пути, прежде чем добредут до Норбана с Саксой. Мы будем там раньше. Или, по крайней мере, я. — Он пристально посмотрел на Октавиана. — Послушай, столп армейской удачи, я бы посоветовал тебе остаться здесь. Ты слишком болен для перехода.

— Я пойду со своей армией, — упрямо отрезал Октавиан.

Антоний хлопнул себя по бедру, нахмурился.

— У нас восемнадцать легионов здесь и в Аполлонии. Пять менее опытных останутся охранять Западную Македонию. Три в Аполлонии, два здесь. Тебе будет кем командовать, Октавиан.

— Ты хочешь сказать, что охраной займутся мои легионы.

— Если твои самые неопытные, то да, — огрызнулся Антоний.

— Значит, тринадцать маршевых легионов составят восемь твоих и пять моих. Тогда четыре легиона Норбана, идущие впереди, будут моими, — сказал Октавиан. — У тебя большинство.

Антоний издал короткий лающий смешок.

— Это самая странная война из всех войн! Две армии против двух армий. Я слышал, что Брут и Кассий ладят не лучше нашего.

— При двух командирах с одинаковыми правами всегда так выходит, Антоний. Надо соблюдать равенство. Чуть больше, чуть меньше, но без ощутимого перевеса. Когда ты планируешь выйти?

— Через рыночный интервал. А через шесть дней после меня выйдешь ты.

— Как у нас с провиантом? Сколько зерна?

— Хватит, но не для долгой войны, ибо ни в Греции, ни в Македонии мы ничего не достанем. И там и там шаром покати. Эти края ждет голод.

— Тогда, — задумчиво сказал Октавиан, — Бруту и Кассию надо вести с нами войну методом Фабия, так? Избегать решительного сражения и просто ждать, когда мы вконец отощаем и вымрем.

— Именно. Поэтому мы навяжем сражение, одержим верх и будем есть их запасы.

Короткий кивок — и Антоний ушел.

Октавиан перевернул письмо, оглядел воск. Печать Марцелла-младшего. Странно. Зачем бы зятю писать ему? Вдруг в голове мелькнуло: Октавия! Ведь ей пора рожать второго ребенка. Нет-нет, только бы не она! О Октавия!

Письмо было от Октавии.

Ты будешь счастлив узнать, дорогой братик, что я родила красивого, здорового мальчика. Роды были легкие, и я чувствую себя хорошо.

А теперь, мой маленький Гай, приготовься к другому. Муж говорит, что сообщить эту новость должна тебе я, прежде чем это сделает кто-нибудь, кто любит тебя меньше. Я знаю, маме самой следовало бы тебе написать, но она не напишет. Она сознает свой позор, хотя это, возможно, и не такой уж позор, а просто несчастье, но я все равно люблю ее, как и любила.

Мы оба знаем, что наш сводный брат Луций был влюблен в маму с тех самых пор, как она вышла замуж за Филиппа. Но она или решила не обращать на это внимания, или действительно не обращала. Конечно, ей не в чем себя упрекнуть за все годы брака с Филиппом. Но после его смерти в самые тяжелые для нее дни мы как то не поддержали ее, а Луций всегда был с ней рядом. Ты постоянно занимался делами, уезжал, приезжал, а я сидела с малышкой Марцеллой и снова ждала ребенка, поэтому… нет, признаю, это я виновата во всем. Я была недостаточно внимательна к ней. Вот почему случилось то, что случилось. Я была невнимательна. Да, виновата лишь я.

Короче, мама беременна от Луция, и они поженились.

Октавиан выронил письмо, чувствуя ужасное онемение в челюстях, рот растянулся в гримасе омерзения, стыда, гнева, муки. Племянница Цезаря чуть лучше шлюхи. Племянница Цезаря! Мать его божественного сына!

Читай до конца, Цезарь. Закончи чтение и поставь точку.

В свои сорок пять она ничего не заметила, дорогой братик, а когда заметила, скандала было уже не избежать. Естественно, Луций тут же предложил ей выйти за него. Они все равно планировали пожениться, когда ее траур закончится. Свадьба была вчера, прошла очень тихо. Наш дорогой Луций Цезарь отнесся к ним очень по-доброму, но, хотя его dignitas не пострадало в глазах его друзей, женщины не проявили подобного понимания. Те, что «правят Римом», если ты знаешь, что я имею в виду. Сплетни идут очень злые. И больше всего, говорит мой муж, из-за твоего высокого положения.

Мама и Луций уехали жить на виллу в Мизенах, в Рим они не возвратятся. Я пишу тебе в надежде, что ты поймешь, как поняла недавно и я, что такие вещи случаются, и что в них нет безнравственной подоплеки. Как я могу не любить маму, когда она всегда была для нас всем, чем должна быть мать? И всем, чем должна быть римская матрона.

Напишешь ли ты ей, маленький Гай, и скажешь ли, что ты любишь ее и понимаешь?

Вошедший позднее Агриппа увидел, что Октавиан полулежит на кушетке с мокрым от слез лицом и у него снова приступ астмы.

— Цезарь! Что случилось?

— Письмо от Октавии. Моя мать умерла.

2

В сентябре Брут и Кассий пошли от Меланского залива на запад, не ожидая встречи с армиями триумвиров до самой Македонии. Скорее всего, те стоят где-то между Фессалоникой и Пеллой. Кассий настаивал, что в такую ужасную засуху враг восточнее Фессалоники не пойдет, ибо, сделав это, он недопустимо удлинит свои линии снабжения при полном господстве освободителей на воде.

Затем, сразу после того как оба освободителя перешли близ Эна реку Гебр, появился царь Раскуполид на великолепном коне, в тирском пурпуре и в сопровождении знатных персон.

— Я пришел предупредить вас, — сказал он, — что римская армия из восьми легионов заняла перевалы восточнее Филипп. — Лицо его стало несчастным. — Мой брат Раскус у них советником.

— Какой тут ближайший порт? — спросил Кассий, ничуть не переживая о том, чего нельзя исправить.

— Неаполь. Дорога от него соединяется с Эгнациевой как раз между теми двумя перевалами.

— Неаполь далеко от острова Фасос?

— Нет, Гай Кассий.

— Я понял стратегию Антония, — сказал Кассий, немного подумав. — Он намерен не пускать нас в Македонию, для чего и послал свои легионы. Без сражения нам мимо них не пройти. Я не думаю, что он ищет драки, это не в его интересах, да и восьми легионов недостаточно, и он знает это. Кто командует этим авангардом?

— Некие Децидий Сакса и Гай Норбан. У них очень хорошие позиции, их трудно будет выбить оттуда, — сказал Раскуполид.

Флоту освободителей было приказано занять порт Неаполь и остров Фасос, таким образом обеспечивая быструю переброску провизии для армии освободителей, когда она там появится.

— А появиться мы там должны, — сказал Кассий на военном совете своим легатам, адмиралам и молчаливому Бруту, который опять впал в депрессию по неясной причине. — Мурк и Агенобарб закрыли Адриатику и заблокировали Брундизий. Значит, Патиск, Кассий Пармский и Туруллий будут отвечать за морские операции вокруг Неаполя. Есть ли опасность появления кораблей триумвиров?

— Абсолютно никакой, — заверил его Туруллий. — Их единственный флот дал им возможность вывести большую часть их армии из Брундизия, но потом Агенобарб возвратился и отогнал нахалов к Таренту. В Эгейском море они не появятся, так что их войску поддержки не будет.

— Это подтверждает мою гипотезу, что Антоний не поведет свою армию восточнее Фессалоники, — сказал Кассий.

— Почему ты так уверен, что триумвиры не хотят драки? — позднее спросил его Брут.

— По той же причине, по которой и мы не хотим, — ответил Кассий, стараясь говорить спокойно. — Это не в их интересах.

— Я не понимаю почему, Кассий.

— Поверь на слово. Иди спать, Брут. Завтра мы выступаем.

Много квадратных миль соленых болот и высокий, изрезанный горный хребет заставили Эгнациеву дорогу отвернуть от побережья на десять миль к равнине, где протекала речушка Ганга, над которой на скалистом взгорье стоял старый город Филиппы. В районе горного массива Пангей Филипп, отец Александра Великого, собирал средства на свои войны, имевшие целью объединить Грецию и Македонию. Раньше Пангей был очень богат золотом, но его уже выбрали. Сам город Филиппы выжил благодаря расположенным ниже плодородным полям и обильным периодическим половодьям, но к тому времени, когда освободители и триумвиры (через два с половиной года после смерти Цезаря) встретились там, его население не насчитывало и тысячи душ.

Сакса поставил свои четыре легиона на Корпильском перевале, более восточном из двух, а Норбан с другими четырьмя легионами занял Сарпейский.

Брут, выехавший с Кассием, Раскуполидом и легатами посмотреть, как они закрепились, внезапно заметил, что с позиции Саксы моря не видно, зато Норбан вполне мог его озирать со своих двух наблюдательных вышек.

— Почему бы нам не попробовать хитростью согнать Саксу с Корпильского перевала? — робко сказал Брут Кассию. — Если мы погрузим один из наших легионов на транспорты, а они с большой помпой подтянутся к берегу, наш противник может решить, что половина нашей армии плывет в Неаполь, чтобы дальше пойти по дороге и обойти его с фланга.

Столь неожиданный всплеск военной смекалки в том, кто вообще ничего не смыслит в войне, поверг Кассия в шок. Он изумленно воззрился на Брута.

— Ну, если кто-то из них командир класса Цезаря, это не сработает, они будут сидеть как сидели. Но если никого класса Цезаря у них нет, это может перепугать их. Мы попробуем. Мои поздравления, Брут.

Когда огромный флот, нагруженный солдатами, появился в поле обзора Норбана и поплыл в сторону Неаполя, Норбан в отчаянии послал сообщение Саксе, умоляя его спешно отступить. Сакса так и сделал.

Освободители прошли через Корпильский перевал. Это означало, что у них теперь появился прямой контакт с Неаполем, но и только. Соединившиеся на Сарпейском перевале Сакса и Норбан укрепили свои позиции так, что сдвинуть их с места было невозможно.

— Они не Цезари, но тем не менее знают, что мы не можем высадить наши силы западнее — перед Амфиполисом. Все равно мы заперты, — сказал Кассий.

— А нельзя нам высадиться в самом Амфиполисе? — спросил Брут, осмелевший после своей последней блестящей идеи.

— Что? И попасть по своей воле в ножницы? Антоний тут же продвинется за Фессалонику, зная, что целых восемь легионов готовы ударить нам в тыл, — на пределе терпения ответил Кассий.

— О-о-о.

— Хм, если мне будет позволено высказаться, Гай Кассий, вдоль высот над Сарпейским перевалом проходит козья тропа, — сказал Раскуполид.

Никто не обратил внимания на это сообщение, и о нем даже не вспоминали три долгих дня. Оба командира забыли курс школьной истории, в котором, в частности, говорилось о Фермопилах, где неприступный лагерь спартанского царя Леонида был взят благодаря козьей тропе под названием Анопея. Брут первым припомнил об этом, а затем и о том, что Катон Цензор сделал то же самое и в том же ущелье, обойдя защищавшихся с флангов.

— Это действительно козья тропа, — объяснил Раскуполид, — и чтобы войско прошло, ее надо расширить. Это можно сделать, но только работать следует очень тихо, а еще надо взять с собой воду. Поверьте мне, воды там не будет, пока тропа не дойдет до ручья.

— Сколько времени это займет? — спросил Кассий, не учитывая того факта, что фракийские аристократы ничего не смыслят в саперных работах.

— Три дня, — наобум сказал Раскуполид. — Я сам пойду с дорожной командой, чтобы доказать, что я не обманщик.

Кассий поручил это дело молодому Луцию Бибулу, который с группой сезонных рабочих тут же отправился в горы. Каждый взял с собой трехдневный запас воды. Работа была очень рискованной, потому что тропа шла прямо над Саксом и Норбаном, Луций Бибул не собирался идти на попятный: шанс отличиться выпадает нечасто. В конце третьего дня принесенная вода закончилась, но никакого ручья нигде не нашли. На четвертый день томимые жаждой, взволнованные люди отказались трудиться. Пожалуй, на них можно было бы воздействовать уговорами, но молодой Луций Бибул слишком походил на своего покойного родителя и не собирался кого-то там уговаривать и попусту тратить слова. Вместо этого он приказал продолжить работу под страхом порки, в ответ рабочие взбунтовались и стали бросать камни в несчастного Раскуполида. Только слабое журчание струящейся воды привело их в чувство. Рабочие бросились к ручейку, потом закончили дорогу и возвратились в лагерь освободителей.

— Почему ты не послал кого-нибудь за водой? — спросил Кассий, поражаясь глупости Луция Бибула.

— Ты сказал, что будет ручей, — ответил он.

— Напомни мне в будущем, что тебе можно поручать только то, с чем в силах справиться твой слабый ум! — зло крикнул Кассий. — О боги, оградите меня от болванов-аристократов!

Поскольку ни Брут, ни Кассий не хотели сражения, их армия пошла по новой высокогорной дороге, делая как можно больше шума. В результате Сакса и Норбан строем отошли к большому портовому городу Амфиполису (пятьдесят миль к западу от Филипп), отправлявшему во все стороны лес. Там, хорошо устроившись, но проклиная царевича Раскуса, который ничего не сказал им про козью тропу, они послали сообщение Марку Антонию, который быстро к ним приближался.

Таким образом, к концу сентября Брут и Кассий заняли оба перевала и принялись укрепляться в долине реки Ганга. В этом году половодий не ожидалось.

— Здесь, в Филиппах, хорошая позиция и все за нас, — сказал Кассий. — Мы контролируем Эгейское и Адриатическое моря, Сицилия и воды вокруг нее принадлежат нашему другу и союзнику Сексту Помпею, везде засуха, триумвиры нигде не получат еды. Мы останемся здесь на некоторое время, подождем, пока Антоний не поймет, что он проиграл, и не вернется в Италию. Тогда мы нападем. К тому времени его войска совершенно изголодаются, а вся Италия будет сыта по горло правлением триумвиров, и мы одержим бескровную победу.

Они продолжали возводить укрепления, но лагерей образовывалось фактически два. Кассий занял гору с южной стороны Эгнациевой дороги, открытый фланг его лагеря защищало соленое болото шириной в несколько миль, сбегавшее к морю. Брут засел на двугорбой горе с северной стороны главного пути на Восток. Его открытый фланг защищали утесы и непроходимые ущелья. Ворота, перекрывавшие Эгнациеву дорогу, являлись общими для обоих, но за ними шли совершенно отдельные линии фортификаций, ограждавшие две обособленные территории, свободное сообщение между которыми было не предусмотрено вовсе.

Вершина горы Кассия располагалась примерно в миле от доминирующей вершины горы Брута. Между этими вершинами они построили сильно укрепленную стену. Эта стена шла не по прямой линии, а выгибалась назад в середине, там, где пересекала дорогу у главных ворот, что придавало ей форму изогнутого лука. А от нее к востоку тянулись другие стены по обе стороны Эгнациевой дороги и вплоть до подъема к Сарпейскому перевалу.

— Наша армия слишком большая, чтобы ее помещать в один лагерь, — бодро объяснял Кассий легатам и Бруту. — Два отдельных лагеря означают, что если враг проникнет в один из них, то он не сможет попасть в другой. Это даст нам время объединиться. Боковая дорога в Неаполь облегчает подвоз продовольствия, а Патиск отвечает за то, чтобы мы получали его. Итак, все сказано и все сделано, поэтому если нас атакуют, что очень сомнительно, то атака провалится, ибо к нам подступиться нельзя.

Никто из присутствующих не возразил. Все думали о полученных новостях. Марк Антоний, оказывается, уже дошел до Амфиполиса еще с восемью легионами и тысячью конников. Это бы ладно, но к Фессалонике следом за ним подтянулся Октавиан и тоже, не останавливаясь, проследовал дальше. Несмотря на недомогание, из-за которого его несут в паланкине.

Кассий отдал все самое лучшее Бруту. Лучшую кавалерию, лучшие легионы, битком набитые закаленными ветеранами Цезаря, лучшую артиллерию. Он не знал, чем еще поднять дух своего вечно сомневающегося, до смешного робкого и застенчивого партнера, чересчур мелкотравчатого в сравнении с масштабами грандиозной затеи. Ибо Брут был именно таковым, какое бы количество тактических идей его временами ни посещало. Сарды со всей убедительностью показали Кассию, что Брута больше интересуют абстракции, чем реалии воинской жизни. Это даже нельзя было назвать трусостью, и по большому счету Кассий не взялся бы утверждать, что война и сражения пугают Брута. Но он с поразительной пренебрежительностью отмахивался от всех военных дел, даже от самых необходимых. Не склонялся над картами, не обходил своих людей, подбадривая их, а вместо этого дискутировал со своими философами или писал леденящие кровь письма покойной жене. А с плохим настроением тоже боролся по-своему: не пытался сделать что-нибудь стоящее, а пускался в рассуждения о страшной гибели Цицерона и о том, как он будет вершить над триумвирами суд, совершенно не сознавая, что ему это не по зубам, и слепо веруя в какую-то высшую справедливость. Такие плохие люди, как Октавиан и Антоний, победить, по его мнению, никак не могли. Восстановление прежней Республики и прав римских аристократов — слишком благородные цели, и они восторжествуют над всеми, кто их отрицает. Кассий, глядя на это, просто пожимал плечами и делал все возможное, чтобы защитить Брута от слабостей Брута. Лучшее, что у нас есть, пусть будет твоим, Брут, бери! И надо бы принести жертву Вейовису, древнему богу сомнений, чтобы избежать их.

Кассий очень старался для Брута, но Брут этого даже не замечал.

Антоний прибыл к реке Ганга в последний день сентября и возвел лагерь почти в миле от фронтальной, в форме лука, стены, защищавшей позиции освободителей.

Он понимал всю тяжесть своего положения. У него нет топлива, а ночи очень холодные, обоз с продуктами отстает на несколько дней, а вода в колодцах, которые он отрыл, забраковав речную воду, оказалась такой же соленой и грязной. Но освободители что-то ведь пьют. Значит, у них есть доступ к горным ключам! И он послал солдат обследовать гору Пангей, где тем удалось найти пресную воду. Теперь ее нужно как-то доставлять в лагерь, пока инженеры, используя солдатский труд, не построят временный акведук.

При всем при том Антоний продолжал делать то, что делал бы на его месте любой компетентный римский генерал. Обносил свои позиции стенами, брустверами, башнями, траншеями, потом втащил наверх артиллерию. В отличие от Брута и Кассия он построил один общий лагерь для пехоты, своей и Октавиана, и с обеих сторон прилепил к нему два лагеря поменьше — для резерва и той части кавалерии, чьи лошади будут пить солоноватую воду. В том из них, что был ближе к морю, он поместил два худших своих легиона и свой штаб, а в другом оставил достаточно места для двух легионов Октавиана. Два плюс два: четыре — хороший резерв.

Изучив ландшафт, он решил, что если здесь и произойдет бой, то драться будет пехота, поэтому тайно, ночью, отослал обратно в Амфиполис всю кавалерию, кроме трех тысяч конников с неприхотливыми, мало нуждавшимися в воде лошадьми. Расположив ставку Октавиана зеркально расположению своей собственной ставки, он совершенно не подумал о том, что болезнь Октавиана только усугубится от непосредственной близости к лошадям. Он не задумывался о таких мелочах. Но его очень злило, что легионы почему-то не стали хуже относиться к этому маленькому слабаку из-за его бабьей хвори. Неужели им действительно кажется, что он заступается за них перед Марсом?!

Октавиан, которого все еще несли в паланкине, прибыл со своими пятью легионами в начале октября, а через день пришел и обоз. Увидев, где Антоний поместил его, Октавиан в отчаянии взглянул на Агриппу, но, поскольку деваться было уже некуда, не стал возражать.

— Все равно он не поймет, сам он слишком здоров. Мы поставим мою палатку за палисадом, в самом дальнем конце. Там задувает морской ветерок, болота ему не преграда. Надеюсь, он будет относить пыль в сторону.

— Это возможно, — согласился Агриппа.

Его поражало, что Цезарь смог одолеть такое огромное расстояние. Воли в нем действительно больше, чем у обыкновенного смертного. Он не сойдет с дистанции, он не даст себе умереть, он не позволит Антонию взять над ним верх.

— Если ветер переменится или пыли прибавится, Цезарь, — добавил он, — ты всегда сможешь незаметно пройти через задние маленькие ворота к болотам, там тебе будет полегче.

Под Филиппами каждая сторона имела по девятнадцать легионов пехоты, что составляло около ста тысяч солдат, но у освободителей было более двадцати тысяч кавалеристов, а Антоний свои тринадцать тысяч уменьшил до трех.

— Все изменилось со времен войны Цезаря в Галлии, — сказал он Октавиану за обедом. — Он считал себя в отличнейшем положении, если имел две тысячи лошадей и несколько рекрутированных сигамбров против половины всех галлов. Не помню, чтобы он когда-нибудь вводил в бой больше кавалерии, чем в пропорции один всадник к трем или четырем вражеским.

— А ты ведешь себя так, словно у тебя тысячи и тысячи кавалеристов, Антоний, но их у тебя нет, — сказал Октавиан, разжевывая сухой хлебец. — Зато у противников туча конников, как доложил мне Агриппа. Что это? Подражание Цезарю?

— Я не могу найти фураж, — ответил Антоний, вытирая подбородок, — и потому считаю, что того, что у меня есть, достаточно. Как у Цезаря. Сражаться будет пехота.

— Ты думаешь, они будут драться?

— Драться они не хотят, это факт. Но они от этого не отвертятся, потому что мы не уйдем, пока не вынудим их принять бой.

Внезапное прибытие Антония потрясло Брута и Кассия, почему-то уверенных, что тот будет болтаться в Амфиполисе, пока не поймет, что во Фракии ему ничто не светит. Но он вдруг появился и, казалось, был готов к бою.

— Он его не получит, — сказал Кассий, хмуро глядя на соленые болота.

На следующий день он начал работы на южном фланге, намереваясь продлить свои фортификации до середины болот, чтобы лишить триумвиров малейшего шанса себя обойти. В то же время у главных ворот поперек Эгнациевой дороги стали копать траншеи, возводить дополнительные стены и палисады. Сначала Кассий думал, что река Ганга, протекавшая прямо под ним, обеспечит достаточную защиту, но в эту сухую, холодную и недождливую осень ее уровень падал с каждым днем. Солдаты могли не только перейти поток вброд, но и сражаться в нем, не замечая, что там плещется у них под ногами. Поэтому чем больше защитных сооружений, чем больше фортификаций, тем лучше.

— Почему они так суетятся? — спросил Брут у Кассия, показывая рукой в сторону лагеря триумвиров, пока они стояли на горе Кассия.

— Потому что они готовятся к генеральному сражению.

— О! — чуть не задохнулся Брут.

— Они его не дождутся, — уверил его Кассий.

— И поэтому ты протянул свою стену в глубь топей?

— Да, Брут.

— Интересно, что думают обо всем этом в Филиппах, когда смотрят на нас?

Кассий удивился.

— А разве имеет значение, что думают в Филиппах?

— Да нет, — вздохнул Брут. — Просто мне интересно.

Шел октябрь, чреватый лишь мелкими стычками между отрядами, занимавшимися фуражом. Каждый день триумвиры выходили из своего лагеря и стояли, ожидая сражения, и каждый день освободители игнорировали их.

Кассию казалось, что ежедневное бряцание оружием — единственное занятие триумвиров, но это было не так. Антоний решил обойти Кассия с болот и впряг в работу более трети армии. Нестроевых солдат с обозниками одели в доспехи и заставили изображать размахивающих оружием легионеров. А в это время подлинные легионеры неустанно трудились с большой охотой. Для них работа была сигналом, что сражение близится, а любой настоящий солдат всегда рвется в бой. Они пребывали в приподнятом настроении, так как знали, что генерал у них хороший. Большинство его солдат после боя остаются в живых. Но великий Марк Антоний — это одно, а с ними был еще Цезарь, божественный сын, являвшийся их искупительной жертвой и самым любимым командиром из всех.

Антоний стал гатить болото вдоль длинного фланга Кассия, планируя обойти его сзади и заблокировать дорогу в Неаполь, а после атаковать. Все десять дней, пока длились работы, он делал вид, что вызывает противника на сражение, собирая своих людей, строя их в боевые колонны, а затем бесконечно перестраивая порядки. Но треть его армии в это время усердно форсировала болота, прячась от Кассия за стеной тростника. Дорога у них получалась твердая, крепкая, а через совсем уж непроходимые бездонные топи они перебрасывали мосты на уложенных горизонтально столбах. И все это — в абсолютнейшей тишине. Продвигаясь вперед, солдаты Антония оборудовали дорогу боковыми площадками, готовыми превратиться в редуты с фортификационными башнями и брустверами.

Но Кассий ничего этого не видел и не слышал.

Двадцать третьего октября ему исполнилось сорок два. Брут, сопляк, на четыре с половиной месяца младше. Год этот должен был стать годом первого консульства Кассия, он мог бы сейчас править Римом, но вместо этого торчал под Филиппами, наблюдая за действиями хитрого и напористого врага. Настолько напористого, что в день рождения Кассия он решил больше не таиться и прямо с утра послал ударную колонну занять все подготовленные площадки с приказом пустить материалы, оставшиеся от дорожных работ, на постройку редутов.

Пораженный Кассий ринулся ему наперерез, пытаясь протянуть линию своих фортификаций вплоть до моря. Он бросил на это чуть ли не всех имевшихся под его началом солдат, безжалостно их подгоняя. Ни о чем другом он в тот миг думать не мог, даже о вероятности того, что вся эта суматоха является началом чего-то намного большего, чем сумасшедшее соревнование в инженерной ретивости двух враждебных сторон. Только остановившись и поразмыслив, он мог бы понять, что именно происходит, но он не остановился. Поэтому он и армию свою не привел к боевую готовность и совсем позабыл о Бруте, которому не только не сообщил ничего, но и не дал ранее никаких наставлений. Не получая известий от Кассия, Брут, услышав шум, решил сидеть тихо и ничего не предпринимать.

В полдень Антоний атаковал на два фронта, используя большую часть объединенной армии триумвиров. Только два самых неопытных легиона Октавиана остались в резерве — внутри небольшого лагеря на территории триумвиров. Антоний построил своих людей перед лагерем Кассия, потом половину их повернул на юг, чтобы ударить по неприятельским силам, лихорадочно закреплявшимся на болотах, а другая половина насела на стену возле дороги и южную створку главных ворот. В ход пошли лестницы, кошки. Начался штурм, знаменующий начало сражения. Наконец-то! Солдаты Антония ликовали.

Истина заключалась в том, что, даже когда Антоний атаковал, Кассий был все еще не убежден, что тот ищет сражения. Почти ровесники, они были тем не менее очень разными и по природе, и по воспитанию, ибо вращались в разных кругах — и в детском возрасте, и в юношеском, и в более зрелую пору. Антоний — драчун, демагог, изначально порочный. Кассий — потомственный воин из старинного знатного плебейского рода, прямодушный, все делает так, как должно. И когда они встретились под Филиппами, ни один из них попросту не мог знать, что творится в голове у другого. Поэтому Кассий не учел неодолимой склонности Антония к авантюрам, а предположил, что тот будет действовать так, как действовал бы он сам. А теперь, когда бой уже начался, было слишком поздно что-то предпринимать или апеллировать к Бруту.

Солдаты Антония под градом снарядов набросились на вражескую болотную стену, разгромили переднюю линию обороны, и, перевалив на ту сторону, оказались на сухой твердой земле. Они с ходу смяли внутреннюю защиту и отрезали от «материка» тех, кто все еще маялся на болотах. Это были хорошие легионеры, и оружие у них было с собой. Они попытались пробиться к еще сражающимся товарищам, но Антоний справился с ситуацией. Развернув несколько своих когорт, он погнал храбрецов обратно в болота. Там его ударные группы, используя в одночасье созданные редуты, сбили их, как овец, в стадо, не позволяя двинуться с места. Только некоторым удалось вырваться из кольца, обогнуть гору и найти убежище в лагере Брута.

Добившись успеха на южном фланге, Антоний решил усилить натиск на лагерь Кассия у главных ворот, где его люди снесли часть стены и теперь пытались прорвать внутреннюю линию укреплений.

Тысячи солдат Брута смотрели на это со своей стены, проходящей вдоль Эгнациевой дороги. В полном боевом снаряжении, ожидая сигнала трубы или прямой команды вступить с неприятелем в бой. Напрасно. Никто ничего им не приказывал, словно никто не видел, что Кассию нужна помощь. Наконец в два часа дня наблюдатели взяли дело в свои руки. Без приказа они вытащили из ножен мечи, спустились со своих бастионов и атаковали людей Антония, ломавших преграды, установленные на их пути. Они действовали весьма успешно, пока Антоний не ввел в бой часть ожидающих своего часа когорт и не отбросил нападающих к их лагерю, где его люди остановились, не рискуя атаковать неприятеля снизу.

Но у Брута служили солдаты Цезаря, опытные, закаленные, поседевшие во многих боях. Увидев, что дело не сладилось в одном месте, они отступили и атаковали в другом. И прорвались к ставке Октавиана. Это был небольшой лагерь, они легко взяли его. Два резервных сырых легиона, обозники и сколько-то там кавалеристов не оказали серьезного сопротивления. Их было меньше, чем атакующих. В итоге ветераны Цезаря, вставшие под начало Брута, убили их всех и пошли в основной лагерь триумвиров, где вообще никого не было. Тщательно обобрав неприятельские палатки, они развернулись и в шесть часов вечера отступили в свой лагерь.

Столкновение еще толком не началось, а в воздух уже взметнулось огромное облако пыли, настолько сухой была земля вне болот. Казалось, ни один в мире бой не проходил в таком мутном мареве, как это первое сражение при Филиппах. Хотя Октавиану этот эффект и принес дополнительные мучения, но в результате он спас его от позорного плена. Чувствуя, что астма усиливается, молодой триумвир с помощью Гелена добрался до малых ворот, прошел через них и удалился к болотам, где он мог видеть море и хоть с трудом, но дышать.

А для Кассия сплошное облако пыли ознаменовало полную потерю ориентации в происходящем, особенно после того, как Антоний разгромил его болотный фланг. Даже с вершины своей горы он ничего не видел. Все скрывала завеса пыли. Лагерь Брута так близко, а его не видать. Кассий лишь знал, что противник прорывает его оборону вдоль Эгнациевой дороги и что лагерь, который он столь деятельно укреплял, обречен. Неужели и Брут пребывает в столь же пиковом положении? Где он? Что с его лагерем? Он мог лишь гадать, но точно не знал ничего.

— Я попытаюсь что-нибудь сделать, — сказал он Кимбру и Квинктилию Вару. — А вы уходите. Думаю, мы разгромлены. Думаю, но не знаю! Титиний, ты пойдешь со мной. Может быть, нам удастся увидеть что-то из самого городка.

Итак, в половине пятого дня Кассий и Луций Титиний оседлали коней и выехали из задних ворот на дорогу, которая вела вверх, в Филиппы. Через час, с наступлением сумерек, они вынырнули из облака пыли, проехали еще немного и посмотрели вниз. Но увидели в меркнущем свете только пыль, плотную, плоскую и безликую, походящую на равнину.

— Брут, наверное, тоже разгромлен, — грустно сказал Кассий. — Так много усилий, и все напрасно.

— Но мы еще ничего твердо не знаем, — стал успокаивать его Титиний.

Вдруг в коричневом тумане проступили очертания всадников, галопом поднимавшихся к ним по склону.

— Кавалерия триумвиров, — вглядываясь, сказал Кассий.

— Она может оказаться и нашей. Позволь, я спущусь и узнаю, — сказал Титиний.

— Нет, мне кажется, это германцы. Пожалуйста, не ходи!

— Кассий, у нас тоже есть германцы! Я иду к ним.

Ткнув коня в ребра, Титиний повернулся и стал спускаться навстречу конникам. Кассий, наблюдая сверху, увидел, как его друга окружают, хватают — до него донеслись крики.

— Его взяли, — сказал он Пиндару, своему вольноотпущеннику, который нес его щит. Потом спешился и стал судорожно расстегивать кирасу. — Как свободный человек, Пиндар, ты мне ничего не должен, но у меня есть последняя просьба.

Кассий выдернул из ножен кинжал — тот самый кинжал, который так жестоко повернула в глазнице Цезаря его рука. Странно, но он мог думать сейчас только о том, с какой ненавистью тогда это проделал. Он протянул кинжал Пиндару.

— Ударь точно, — сказал он, обнажая левый бок.

Пиндар ударил точно. Кассий наклонился вперед и упал на землю. Пиндар, плача, посмотрел на него, сел на коня и помчался наверх, в город.

Но германская кавалерия принадлежала освободителям. Они ехали, чтобы сказать Кассию, что люди Брута вторглись на территорию триумвиров и одержали победу. Первое сражение при Филиппах было выиграно. Вместе с Титинием они поскакали наверх и нашли Кассия мертвым. Конь Кассия тыкался мордой в его лицо. Быстро спешившись, Титиний подбежал к нему, обнял и зарыдал.

— Кассий, Кассий, это были хорошие вести! Почему ты не подождал?

Не было смысла продолжать жить, если Кассий мертв. Титиний выхватил меч и упал на него.

Брут провел весь тот страшный день на вершине своей горы, напрасно пытаясь увидеть сражение. Он понятия не имел, что происходит. Не знал, что несколько его легионов взяли ситуацию в свои руки и одержали победу, не знал, чего от него хочет Кассий.

— Подождите, я думаю, — сказал он своим легатам, друзьям и всем тем, кто пришел, чтобы заставить его сделать хоть что-нибудь, не сидеть сложа руки!

Прибежал растрепанный, запыхавшийся Кимбр и сообщил ему о победе, о трофеях, которые его легионы с ликованием перетащили через реку Ганга.

— Но… но Кассий… не приказывал этого! — заикаясь, воскликнул Брут, в глазах его мелькнул испуг.

— Они все равно это сделали, и прекрасно! И для тебя прекрасно, страдалец! — огрызнулся, теряя терпение, Кимбр.

— Где Кассий? Где остальные?

— Кассий с Титинием поднялись к Филиппам посмотреть, можно ли что-нибудь различить в этой пыли. Квинктилий Вар, думая, что все потеряно, закололся. Об остальных я не знаю. Такой везде хаос!

Совсем стемнело, и медленно, очень медленно облако пыли стало оседать. Ни одна из сторон не имела возможности оценить результаты этого дня до утра. Поэтому уцелевшие освободители собрались поесть в бревенчатом доме Брута. Они помылись, переоделись в теплые туники.

— Кто сегодня погиб? — спросил Брут.

— Молодой Лукулл, — ответил Квинт Лигарий, убийца.

— Лентул Спинтер в бою на болотах, — сказал Пакувий Антистий Лабеон, убийца.

— И Квинктилий Вар, — добавил Кимбр, убийца.

Брут заплакал. Особенно ему было жаль невозмутимого, смелого Спинтера, сына более апатичного, но менее достойного человека.

Послышался какой-то шум. В комнату ворвался молодой Катон с дикими глазами.

— Марк Брут! — крикнул он. — Там! На улице! Там!

Его тон заставил всех вскочить и кинуться к двери. У порога на грубых носилках лежали тела Гая Кассия Лонгина и Луция Титиния. Тоненько вскрикнув, Брут упал на колени и стал раскачиваться, закрыв лицо руками.

— Как? — спросил Кимбр, взяв на себя инициативу.

— Их принесли германские конники, — ответил молодой Марк Катон, вытянувшись перед ним в соответствии с военным уставом, как заправский вояка. О, отец теперь не узнал бы его! — Кажется, Кассий подумал, что они люди Антония и хотят взять его в плен. Он и Титиний скакали к Филиппам. Заслышав сзади конников, Титиний спустился, чтобы их задержать. Но оказалось, что они — наши, однако, пока Титиния не было, Кассий убил себя. Он был мертв, когда все подъехали. И Титиний закололся на месте.

— А где же ты был, пока все это происходило? — ревел Марк Антоний, стоя среди руин, в которые был превращен его лагерь.

Опираясь на Гелена, ибо у молчащего Агриппы обе руки лежали на рукояти меча, Октавиан смотрел не мигая в маленькие разъяренные глазки.

— Я был на болотах, пытался дышать.

— Пока те cunni крали наши деньги!

— Уверен, — со свистом проговорил Октавиан, опустив длинные светлые ресницы, — что ты их вернешь, Марк Антоний.

— Ты прав, я их верну, ты, бесполезный, жалкий придурок! Маменькин сынок, ни на что не пригодный в бою! Я думал, что победил, а все это время какие-то изменники из лагеря Брута грабили мой лагерь! Мой лагерь! Они прикончили несколько тысяч наших солдат! Мы тоже убили восемь тысяч солдат Кассия, но какой был в этом смысл, когда за моей спиной перебили почти столько же наших прямо в моем собственном лагере? И ты не мог организовать отпор!

— Я никогда не говорил, что могу организовать отпор, — спокойно возразил Октавиан. — Ты намечал диспозиции на сегодня, не я. Ты даже не потрудился сказать мне, что атакуешь, и не пригласил меня на свой совет.

— Почему ты не отступаешься и не возвращаешься восвояси, Октавиан?

— Потому что я сокомандующий в этой войне, Антоний, что бы ты ни думал об этом. Я потерял больше людей, чем ты, — это моя пехота погибла! — и больше денег, чем ты, сколько бы ты ни орал и ни бесновался. В будущем я советую тебе включать меня в свои военные советы и лучше охранять свой лагерь.

Сжав кулаки, Антоний харкнул, сплюнул Октавиану под ноги и ушел.

— Позволь мне убить его, пожалуйста, позволь, — взмолился Агриппа. — Я одолею его, Цезарь, я знаю, что одолею! Он стареет и очень много пьет. Позволь мне убить его! Я вызову его, это будет честная схватка!

— Нет, не сегодня, — сказал Октавиан, повернулся и пошел к своей разоренной палатке.

Нестроевые копали ямы при свете факелов, потому что надо было похоронить много лошадей. Мертвая лошадь означала, что всадник не может сражаться. Это хорошо знали все.

— Ты был в гуще драки, Агриппа, мне сказал об этом Тавр. Тебе нужен сон, а не дуэль с таким гладиатором, как Антоний. Тавр сказал мне также, что ты удостоен девяти золотых фалер за то, что взошел на стену противника первым. Речь шла и о corona vallaris, но, по словам Тавра, Антоний придрался к тому, что там было две стены, и ты не сумел первенствовать на обеих. Но я все равно тобой очень горжусь! Возьмешь себе под начало четвертый, когда мы насядем на Брута.

Хотя Агриппа зарделся от похвалы, его более восхищало поведение Цезаря, чем свои подвиги на каких-то там стенах. После оскорбительного и незаслуженного нагоняя, полученного от такого кабана, как Антоний, ему оставалось лишь почернеть лицом и умереть. А вместо этого рев Антония оказал на него благодатное воздействие и, словно некое магическое лекарство, улучшил его состояние. Как он держался! Спокойно, ни один мускул не дрогнул. У него какая-то своя, особая храбрость. И Антоний ничего не добьется, пытаясь подорвать репутацию Цезаря среди легионов, сколько бы ни кривился, сколько бы ни высмеивал его за сегодняшнюю трусливость. Легионеры знают, что Цезарь болен, и они будут думать, что это его болезнь помогла им сегодня одержать большую победу. Ибо это большая победа. Мы потеряли самых худших солдат. А освободители лишились лучших. Нет, легионы никогда не поверят, что Цезарь трус. Это в Риме дружки Антония и «кабинетные» генералы-сенаторы поверят его лживым россказням. Но в них он не станет упоминать о болезни.

Лагерь Брута был переполнен. В нем укрылись около двадцати пяти тысяч солдат Кассия. Некоторые из них были ранены, большинство просто устали от работы на болотах, после которой пришлось еще драться. Брут выделил дополнительные продукты из запасов, заставил пекарей трудиться так, как трудились вчера эти парни, накормил всех свежим хлебом и чечевичным супом с беконом. Сейчас так холодно, а с топливом плохо, потому что деревья, свежесрубленные на тыльном склоне горы, слишком сырые, чтобы нормально гореть. Горячий суп и хлеб с маслом немного согреют солдат.

Когда Брут подумал о том, как войска отреагируют на смерть Кассия, им овладела паника. Он погрузил недвижные тела на телегу и тайно отослал их в Неаполь в сопровождении молодого Катона, которому поручил кремировать их и послать прах домой, а потом возвратиться. Как ужасно, как нереально видеть безжизненное лицо Кассия! Из всех лиц, которые он когда-либо видел, оно было самым живым. Сдружившиеся еще в школьные дни, они стали потом свояками. А убийство Цезаря накрепко связало их — к лучшему или к худшему. Теперь он один. Прах Кассия поедет домой, к Тертулле, которая так хотела детей, но так и не смогла выносить их. Похоже, это судьба всех женщин из рода Юлиев. А теперь для детей слишком поздно. Слишком поздно для нее и слишком поздно для Марка Брута. Порция умерла, мать жива. Порция мертва, мать жива. Порция мертва, мать жива.

После того как увезли тело Кассия, странная сила вдруг влилась в Брута. Дело их двоих теперь полностью перешло в его руки. Он — единственный освободитель, оставшийся в живых и достойный упоминания в исторических книгах. Брут завернул в плащ свое тонкое сутулое тело и отправился успокаивать людей Кассия. Они очень переживали свое поражение, он это понял, переходя от одной группы к другой, чтобы подбодрить павших духом солдат, успокоить. «Нет-нет, это не ваша вина, вы сражались храбро, упорно. Беспринципный Антоний тайно, предательски напал на вас, действуя подло и бесчестно». Конечно, всем хотелось знать, где Кассий, почему он сам не пришел к ним. Убежденный, что известие о его смерти полностью деморализует солдат, Брут солгал: Кассий ранен, понадобится несколько дней, чтобы он снова встал на ноги. Кажется, это сработало.

Перед рассветом он собрал всех своих легатов, трибунов и старших центурионов на совещание.

— Марк Цицерон, — обратился он к сыну Цицерона, — тебе поручается переговорить с моими центурионами и присоединить солдат Кассия к моим легионам, даже если это их переполнит. Легионы, не понесшие ощутимых потерь, следует сохранить в том же составе.

Молодой Цицерон кивнул. По прихоти случая он был сыном старшего Цицерона, хотя по справедливости ему надлежало бы быть сыном Квинта, а молодому Квинту — сыном старшего Цицерона. Квинт-младший — умен, начитан и устремлен к идеалам. А Марк-младший — прирожденный солдат без интеллектуальных вывертов и иных отклонений. Поручение, данное Брутом, было вполне по нему.

Но, успокоив людей Кассия, Брут почувствовал, что странная сила его покидает, уступая место прежнему унынию.

— Понадобится несколько дней, прежде чем мы сможем снова дать бой, — сказал Кимбр.

— Дать бой? — тупо переспросил Брут. — О нет, Луций Кимбр, мы больше не будем сражаться.

— Но мы должны! — воскликнул Луций Бибул, аристократ и болван.

Трибуны и центурионы с кислым видом переглянулись. Яснее ясного — всем хотелось драться.

— Мы будем сидеть здесь, — сказал Брут, выпрямляясь со всем достоинством, на какое был только способен. — Мы не будем… повторяю, мы не позволим навязать нам сражение!

На рассвете войско Антония было построено в боевой порядок. Возмущенный Кимбр тоже собрал армию освободителей, чтобы послать их в атаку. Бой, казалось, был неминуем, но Антоний отвел свои легионы. Его люди устали, его лагерь нуждался в восстановлении. Он только хотел показать Бруту, что не собирается уходить.

Через день Брут объявил общий сбор всей пехоты и обратился к ней с короткой речью, в результате которой его люди почувствовали себя обманутыми. Брут говорил, что вообще не намерен драться. Ни сейчас, ни в будущем, никогда. В этом нет необходимости, а потом, первая обязанность командира — сохранить драгоценные жизни солдат. Марк Антоний откусил больше, чем может прожевать, потому что жевать он будет воздух. Нигде нет ни зерна, ни животных — ни в Греции, ни в Македонии, ни в Западной Фракии. Поэтому его ждет голод. Флот освободителей контролирует море, провизию Антонию с Октавианом ниоткуда не подвезут!

— Расслабьтесь и успокойтесь, у нас еды много. Хватит до следующего урожая, если понадобится, — в заключение сказал он. — Однако задолго до того Марк Антоний и Цезарь Октавиан умрут с голоду.

— Это очень плохо, Брут, — сквозь зубы процедил Кимбр. — Люди хотят драться! Они не хотят спокойно сидеть и пировать, пока враг голодает. Они хотят драться! Они солдаты, а не завсегдатаи Форума!

В ответ Брут заплатил всем командирам и солдатам наличными по пять тысяч сестерциев в благодарность за их храбрость и верность. Но армия восприняла это как взятку и потеряла последнее уважение, которое испытывала к Марку Бруту.

Он пытался подсластить дар, обещая прибыльную короткую кампанию в Греции и Македонии, после того как триумвиры разбегутся в поисках соломы, насекомых, семян. Подумайте о спартанском Лакедемоне, о македонской Фессалонике! Два богатейших города будут отданы вам.

— Армия не хочет грабить города, она хочет сражаться! — в ярости крикнул Квинт Лигарий. — Здесь и сейчас!

Но кто бы что ни говорил ему, Брут стоял на своем. Никаких сражений не будет.

К началу ноября положение армии триумвиров сделалось совсем бедственным. Антоний послал фуражные отряды в Фессалию и в долину македонской реки Аксий, значительно выше Фессалоники. Но отряды вернулись ни с чем. Только вылазка в земли бессов, к реке Стримон, дала зерно и бобы, и то лишь потому, что Раскус, запамятовавший о козьей тропе у Сарпейского перевала, чувствовал себя виноватым и предложил показать, куда надо идти. Вмешательство Раскуса не улучшило отношений между двумя триумвирами, ибо фракийский царевич отказался иметь дело с Антонием. Только с Цезарем! Причина простая: Октавиан обращался с ним почтительно, Антоний — нет. Легионеры Октавиана вернулись с провизией, однако ее могло хватить лишь на месяц, не дольше.

— Пора нам поговорить, Октавиан, — сказал чуть позже Антоний.

— Тогда садись, — предложил Октавиан. — О чем будем говорить?

— О стратегии. Ты никчемный командир, ты мальчишка, но политическими способностями одарен весьма щедро, а нам, может быть, сейчас как раз нужен именно политический подход к делу. У тебя есть какие-нибудь соображения?

— Несколько, — ответил Октавиан с непроницаемым лицом. — Во-первых, я думаю, мы должны обещать каждому из наших солдат премию в двадцать тысяч сестерциев.

— Ты шутишь! — ахнул, резко вскидываясь, Антоний. — Даже с учетом возможных потерь это составит восемьдесят тысяч талантов серебра, а таких денег нет нигде, кроме Египта.

— Абсолютно верно. Тем не менее, думаю, мы вполне можем пообещать. Обещания будет достаточно, дорогой мой Антоний. Наши люди не дураки, они знают, что у нас нет денег. Но если мы возьмем лагерь Брута и перекроем дорогу к Неаполю, неприятельская казна станет нашей. Наши солдаты достаточно умны, чтобы это понять. Лишний стимул навязать бой.

— Я тебя понял. Хорошо, я согласен. Что-нибудь еще?

— Мои агенты сообщают, что Брут полон сомнений.

— Твои агенты?

— Человек делает то, что ему позволяют его физические и умственные возможности, Антоний. Как ты все время повторяешь, ни мои физические, ни умственные возможности не позволяют мне быть хорошим генералом. Однако во мне есть черты Улисса, поэтому я, как и он, не сторонюсь окольных путей и имею шпионов в нашем собственном Илионе. В высшем командовании. Они сообщают мне обо всем.

Антоний уставился на него, открыв рот.

— Юпитер! А ты очень скрытный!

— Да, — любезно согласился Октавиан. — По словам моих агентов, Брут весьма обеспокоен тем, что костяк его войска составляют солдаты, когда-то служившие под началом у Цезаря. Он не уверен в их благонадежности. Солдаты Кассия также его удручают. По его мнению, они не уважают его.

— И сколько же тут твои агенты приврали? — серьезно поинтересовался Антоний.

Мелькнула улыбка. Цезаря, не мальчишки.

— Уверен, немного. Он уязвим, наш добрый Брут. И философ, и плутократ — все в одном. Ни та ни другая из его составляющих не верит в войну. Философ — потому что она отвратительна, плутократ — потому что она рушит бизнес.

— И что ты всем этим хочешь сказать?

— Что Брут уязвим. Я думаю, его можно заставить принять бой. — Октавиан со вздохом откинулся на спинку кресла. — А способы спровоцировать его людей на сражение, я полагаю, ты найдешь сам.

Антоний поднялся, хмуро посмотрел с высоты своего роста на золотоволосую голову.

— Еще один вопрос.

— Да? — спросил Октавиан, вскинув светящиеся глаза.

— В нашей армии у тебя тоже есть свои агенты?

Опять улыбка Цезаря.

— А ты как думаешь?

— Я думаю, — зло проговорил Антоний, взявшись за полог шатра, — что ты очень коварен, Октавиан! Ты слишком кривой, чтобы делить с кем-то ложе. Чего никто никогда не скажет о Цезаре. Он был прям, как стрела. Всегда. Я презираю тебя.

По мере того как ноябрь подходил к концу, дилемма Брута росла. Куда бы он ни повернулся, все было против него, потому что все хотели лишь одного — боя. В довершение к этому каждый день Антоний выводил свою армию и строил в боевой порядок, после чего передние ряды ее начинали выть, скулить и визжать, как голодные псы, как суки во время спаривания, как щенки, которых пнули ногой. Потом они начинали выкрикивать оскорбления: «Трусы, бабы, бесхребетные слабаки, когда вы выйдете драться?» Эти крики проникали во все уголки лагеря Брута, и все, кто их слышал, скрипели зубами, ненавидя армию триумвиров и ненавидя Брута за то, что тот не давал им ее проучить.

После десятого ноября Брут заколебался. Не только сообщники-убийцы, но и другие легаты с трибунами постоянно донимали его. К этому хору присоединились голоса центурионов и рядовых. Не зная, что еще можно сделать, Брут закрыл дверь и засел в своем доме, обхватив голову руками. Азиатская кавалерия уходила прочь целыми гуртами, практически не таясь. Еще до сражения прокорм лошадей был проблемой, как и водопой, ведь вода находилась в горах и полуголодных животных к ней ежедневно гоняли. Как и Антоний, Кассий знал, что в этой кампании кавалерия не сыграет решительной роли, поэтому он стал понемногу отпускать эскадроны домой. Теперь этот тонкий ручеек превратился в поток. Но Брут в случае надобности все еще мог выставить около пяти тысяч всадников, однако он скорбно вздыхал, совершенно не понимая, что даже это количество непомерно огромно. Он думал, что конников у него очень мало.

Наконец он вышел из дома. Лишь потому, что считал, что должен иногда где-нибудь появляться. Шепот за спиной и громкие выкрики с бастионов показали ему, что ветераны Цезаря и впрямь не заслуживают особенного доверия, ибо каждый день с умилением взирают на желтую головку наследника Цезаря, когда тот обходит передние линии своих войск, заговаривает с солдатами, улыбается, шутит. И Брут опять спрятался в своем доме и сидел там, обхватив голову руками.

На следующий день после ид Луций Тиллий Кимбр ворвался к нему без предупреждения и рывком сдернул изумленного Брута со стула.

— Хочешь ты или нет, Брут, ты будешь драться! — рявкнул Кимбр. Он был вне себя.

— Нет, это будет конец всему! Пусть все идет, как идет, ведь они голодают! — захныкал Брут.

— Отдай приказ готовиться к бою, Брут, иначе я смещу тебя с поста командующего и отдам приказ сам. Не думай, что я один так считаю. Меня поддерживают все освободители, все другие легаты, все трибуны, все центурионы и все солдаты. Решай, Брут, останешься ты командиром или передашь свои полномочия мне?

— Ладно, — тупо согласился Брут. — Отдай от моего имени приказ готовиться к бою. Но вспомни, когда все закончится и нас побьют, что я этого не хотел.

На рассвете армия освободителей вышла из лагеря Брута и выстроилась на своей стороне реки. Взволнованный, мятущийся Брут велел своим центурионам и трибунам неустанно следить, чтобы их люди не отрывались чересчур далеко от своего лагеря и всегда проверяли, чисты ли пути отхода у них за спиной. Трибуны и центурионы удивленно смотрели на своего командира, потом отворачивались, не обращая больше внимания на его слова. Что он делает, что пытается им внушить? Что сражение проиграно, не начавшись?

Не найдя у них понимания, Брут отправился к рядовым. Пока Антоний с Октавианом ходили по своим линиям, пожимая руки солдатам, улыбаясь, обмениваясь с ними шутками и уверяя, что Марс Непобедимый и божественный Юлий на их стороне, он сел на коня и поехал вдоль своего строя, упрекая солдат в неразумии. «Зачем вам этот бой? Если вас сегодня побьют, вы сами будете виноваты. Вы настояли на этом сражении, а не я, вы заставили меня вывести вас из ворот, несмотря на все мои возражения». Лицо скорбное, на глазах слезы, плечи опущены. К тому времени, когда он закончил объезд, многие ветераны уже удивлялись, каким ветром их вообще занесло в армию этого нытика и пораженца.

Им выдался шанс хорошо поразмыслить над этим, ибо время шло, а горн не трубил. Близился полдень, а они все стояли, опираясь на свои щиты и на копья, мысленно благодаря позднюю осень за небо, покрытое облаками, и за отсутствие зноя. В полдень нестроевые обеих армий принесли всем еду. Солдаты поели и вновь оперлись на щиты и на копья. Смех, да и только, спектакль! Плавт бы не выдумал фарса нелепей!

— Дай сражение или сними с себя генеральский плащ, — сказал Кимбр в два часа дня.

— Еще час, Кимбр, только один час. Тогда будет самое время. Потому что скоро начнет темнеть, а в двухчасовом сражении много людей не погибнет и оно не станет решающим, — сказал Брут, убежденный, что ему в голову пришло еще одно из тех озарений, какими он поражал даже Кассия.

Кимбр в изумлении смотрел на него.

— А как же Фарсал? Брут, ты же был там! Им хватило и часа.

— Да, но потерь было мало. Через час я дам сигнал к атаке, но не раньше, — упрямо сказал Брут.

В три часа прозвучал сигнал. Армия триумвиров издала боевой клич и атаковала. Армия освободителей радостно вскрикнула и бросилась в наступление. Опять дралась лишь пехота. Кавалерия по краям поля почти бездействовала, кружа на месте.

Две огромные армии сошлись в яростной схватке. Не было предварительных манипуляций с копьями или стрелами, люди жаждали наброситься друг на друга, чтобы вонзить короткий меч или кинжал в тело врага. С первой минуты началась жесткая рукопашная, ибо слишком долгое ожидание истомило солдат, а теперь наконец они обрели чувство свободы. Резня была страшная, не пятилась ни одна сторона. Когда передние бойцы падали, вперед выдвигались стоявшие сзади, а потом мертвыми или тяжело раненными падали и они. Всюду щиты, голоса, хриплая ругань, лязг мечей. Выпад — удар. Выпад — удар.

Пять лучших легионов Октавиана бились на своем правом фланге с левофланговыми ветеранами Брута. Агриппа со своим четвертым — ближе к Эгнациевой дороге. Поскольку именно их сотоварищи в прошлом бою не сумели защитить лагерь триумвиров от разграбления, у этих пяти легионов имелся к противнику особенный счет. Прошел почти час, но он никому не принес перевеса. Затем пять легионов Октавиана уперлись, насели всей массой, и грубая сила дала результат. Левое крыло Брута дрогнуло, надломилось.

— О! — восхищенно крикнул Гелену Октавиан. — Такое впечатление, что там пущен в ход какой-то огромный рычаг! Толкай, Агриппа, толкай! Выворачивай с корнем!

Очень медленно, почти неприметно солдаты Цезаря, служившие теперь у Брута, стали пятиться, а давление на них все усиливалось — до тех пор, пока в их рядах не образовался разрыв. Но и в этом случае паники не было, никто не пытался удрать. Просто задние ряды поняли, что передние маневрируют, и повторили маневр.

За час битвы общее напряжение возросло неимоверно. Внезапно левый фланг армии Брута запаниковал. Миг — и солдаты освободителей побежали. Легионеры Октавиана бежали за ними на расстоянии, равном длине их мечей, игнорируя камни и дротики, дождем сыпавшиеся с вражеских бастионов. В этой суматохе легион Агриппы сделал рывок к Эгнациевой дороге, потом бросился к главным воротам фортификаций противника и перекрыл спасающимся доступ в их лагерь. Те, рассеявшись, кинулись к соленым болотам и к ущельям в горной гряде.

Второе сражение при Филиппах длилось немногим дольше Фарсала, но с очень большими потерями. Половина армии освободителей погибла, а о второй никто никогда больше не слышал на территориях вокруг Нашего моря. Позднее пойдут слухи, что многие выжившие поступили на службу к парфянскому царю. Но не для того, чтобы разделить судьбу десяти тысяч римских легионеров, захваченных после битвы у Карр, которые теперь охраняют границы Согдианы от степных орд массагетов. Нет, сын Лабиена, Квинт Лабиен, ставший доверенным приближенным царя Орода, якобы обласкал их и предложил помочь ему обучать парфянскую армию римскому способу ведения войн.

Брут и его личная свита наблюдали за ходом битвы с вершины своей горы. Сегодня все было хорошо видно, ибо почву устлали многочисленные тела убитых и придавили всю пыль. Когда стало ясно, что бой проигран, трибуны четырех старших легионов пришли к нему и спросили, что им делать.

— Спасайте свои жизни, — сказал Брут. — Попытайтесь пробиться к флоту в Неаполе или добраться до Фасоса.

— Мы должны сопровождать тебя, Марк Брут.

— Нет, я предпочитаю идти один. А теперь уходите, пожалуйста, уходите.

С ним остались Статилл, Стратон из Эпира и Публий Волумний, а также три его самых любимых вольноотпущенника, секретари Луцилий и Клеит и щитоносец Дардан. И еще кое-кто. Всего, включая рабов, человек двадцать.

— Все кончено, — сказал он, глядя, как люди четвертого легиона Агриппы карабкаются на стены. — Нам лучше поторопиться. У нас все упаковано, Луцилий?

— Да, Марк Брут. Могу я просить тебя об одолжении?

— Проси, чего хочешь.

— Дай мне твои доспехи и алый плащ. Мы с тобой одного роста, меня можно принять за тебя. Если я подъеду к их линиям и скажу, что я — Марк Юний Брут, это задержит преследователей, — сказал Луцилий.

Брут чуть подумал и кивнул.

— Хорошо, но на одном условии: ты сдашься Марку Антонию. Ни в коем случае не давай им отправить тебя к Октавиану. Антоний грубый мужлан, но у него есть чувство чести. Он ничего тебе не сделает, когда узнает, что его обманули. А вот Октавиан, я думаю, прикажет убить тебя на месте.

Они обменялись одеждой. Луцилий сел на общественного коня Брута и поехал вниз по склону к главным воротам, а Брут и его сопровождающие отправились к задним. Уже темнело. Люди Агриппы продолжали ломать стены. Поэтому никто не заметил, как они ушли и проскользнули в ближайшее ущелье, которое вывело их к другому ущелью, потом еще к одному и так далее, пока беглецы не выбрались на Эгнациеву дорогу — восточнее от ее слияния с дорогой в Неаполь, которую Антоний захватил несколько дней назад, после первого сражения при Филиппах.

Быстро сгущавшаяся темнота застигла их у Корпильского перевала. Там Брут решил сойти с дороги и подняться по густо заросшему лесом склону на выступ, нависающий над ущельем.

— Антоний, конечно, пустит кавалерию на поиск беженцев, — объяснил он. — Если мы тут, наверху, заночуем, то утром сможем увидеть, как нам лучше двигаться дальше.

— Поставив кого-нибудь в караул, мы можем разжечь огонь, — сказал дрожащий от холода Волумний. — Облачность сейчас низкая, наш костер издали не увидят, а как только часовой заметит приближающиеся огни факелов, мы погасим его.

— Небо может и проясниться, — заметил мрачно Статилл.

Ветви сухостоя занялись быстро, но вскоре все поняли, что их мучает жажда. Никто не подумал взять с собой воду.

— Здесь недалеко должна протекать река Гарпас, — вставая, сказал Раскуполид. — Я возьму двух лошадей и привезу воду, если мы опорожним эти кувшины, пересыпав зерно в мешки.

Брут мало что понимал. Вокруг него были люди, они что-то делали, но он видел их как сквозь плотный туман, и кто-то, похоже, заткнул ему уши ватой.

«Это конец моего пути, конец моей жизни на этой ужасной, истерзанной, изможденной земле. Я по природе не воин, этого в моей крови нет совсем. Я даже не знаю, как мыслит воин. Если бы я знал, то мог бы лучше понять Кассия. Он всегда был таким устремленным, таким агрессивным! Вот почему мама всегда предпочитала его. Потому что она — самый агрессивный человек из всех мне известных людей. Высокомерие выше, чем башни Илиона, она сильней Геркулеса, тверже алмаза. И очень живуча. Она пережила Катона, Цезаря, Силана, Порцию, Кассия. Переживет и меня. Она переживет всех, кроме, наверное, этого хитрого змея Октавиана. Это он заставил Антония преследовать освободителей. Если бы не Октавиан, мы все жили бы в Риме и становились бы консулами в положенные сроки. Я стал бы консулом уже в этом году!

Октавиан хитер не по возрасту. Наследник Цезаря! Никто из нас не учел, сколько жребиев у Фортуны в запасе. Цезарь, Цезарь — вот кто все это начал, когда соблазнил мою мать, когда опозорил меня, отобрав Юлию и выдав ее замуж за старика. Цезарь все сам решал за других».

Вздрогнув, он вспомнил строку из «Медеи» Еврипида и громко крикнул:

— Зевс Всемогущий, запомни, кто причинил эту боль!

— Откуда это? — спросил Волумний, всегда старавшийся поначалу накапливать информацию, а уж потом заносить ее в свой дневник.

Брут не ответил, и Волумний вынужден был, бубня эту цитату, блуждать в дебрях своей памяти, пока Стратон из Эпира не подсказал другу, откуда она. Но Волумний понял, что Брут таким образом клеймит Антония. Цезарь ему даже на ум не пришел.

Раскуполид вернулся с водой. Все, кроме Брута, стали жадно пить. После этого они поели.

Несколько позже вдалеке послышался шум, который заставил их затоптать огонь. Они сидели в напряжении, потом Волумний и Дардан ушли проверить, что это было. Ложная тревога, сказали они по возвращении.

Тут вскочил Статилл, весь дрожа, — его мучил холод. Обхватив себя руками, он сказал:

— Я не могу больше это выносить! Я возвращаюсь к Филиппам посмотреть, что там происходит. Если наш лагерь покинут, я зажгу большой сигнальный огонь. С этой высоты он будет хорошо вам виден. В конце концов, он даст знак охране на перевалах держаться настороже. Ведь триумвиры теперь могут обойти Неаполь с флангов. Что такое пять миль? Я доберусь за час. Если через час огонь загорится, значит, люди Антония спят, вместо того чтобы вас искать.

И он ушел, а оставшиеся сели, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не мерзнуть. Только Брут сидел один, погруженный в раздумья.

«Это конец моего пути, все было напрасно. Я был совершенно уверен, что Республика возродится, когда Цезарь умрет. Но она не возродилась. Его смерть только развязала руки еще худшим ее врагам. Струны моего сердца соединены с Республикой. Пришла моя смерть».

— Кто сегодня умер? — вдруг спросил он.

— Гемицилл, — ответил в темноту Раскуполид. — Молодой Марк Порций Катон. Он очень храбро дрался. Пакувий Лабеон убил себя сам, я считаю.

— Ливий Друз Нерон, — сказал Волумний.

Брут разрыдался. Остальные замерли, страстно желая оказаться где-нибудь в другом месте.

Как долго он плакал, Брут не знал. А когда слезы высохли, он вдруг почувствовал, что очнулся от нелепого жуткого сна и погружается в другой сон — невероятный, обворожительный и прекрасный. Он встал, прошел в центр поляны, потом посмотрел на небо. Облака уже рассеялись, и мириады звезд засияли над ним. Только Гомер знал слова, могущие описать то, что видели его глаза и что впитывал его ослепленный звездным сиянием ум.

Словно как на небе около месяца ясного сонмом

Кажутся звезды прекрасные, ежели воздух безветрен;

Все кругом открывается — холмы, высокие горы,

Долы; небесный эфир разверзается весь беспредельный;

Видны все звезды; и пастырь, дивуясь, душой веселится…[6]

Он прощается. Все это поняли, цепенея от горя. Их круглые глаза, давно привыкшие к чернильному мраку, настороженно следили за Брутом, который прошел к связкам личных вещей, взял свой меч, вытащил из ножен и протянул Волумнию.

— Убей меня, дружище, — сказал он.

Рыдая, Волумний покачал головой и отошел назад.

Брут предлагал меч всем по очереди, и каждый отказывался взять его. Последним был Стратон из Эпира.

— А ты? — спросил Брут.

Все закончилось в одно мгновение. Стратон взял оружие — и… Никто не успел даже вздрогнуть. Казалось, протягивая к мечу руку, Стратон лишь продлил этот жест. Миг — и лезвие вошло до рукоятки под нижнее ребро Брута с левой стороны. Идеальный удар. Брут был мертв, прежде чем его колени коснулись покрытой листьями почвы.

— Я еду домой, — сказал Раскуполид. — Кто со мной?

Оказалось, никто. Фракиец пожал плечами, нашел своего коня, сел на него и исчез.

Когда рана перестала кровоточить (крови вышло очень мало), на западе взметнулось пламя. Статилл зажег в лагере сигнальный огонь. Оставалось лишь выждать, когда погаснут звезды. Брут лежал очень мирно на колючем ковре. Глаза закрыты, во рту монета — золотой денарий с его собственным профилем.

Наконец щитоносец Дардан шевельнулся.

— Статилл не вернется, — сказал он. — Давайте снесем Марка Брута к Марку Антонию. Он бы хотел, чтобы мы сделали так.

Когда забрезжил рассвет, они положили тело на коня Брута и направились снова к Филиппам.

Отряд кавалеристов, охраняющий лагерь, проводил их к палатке Марка Антония. Победитель сражения при Филиппах был уже на ногах. Крепость его здоровья не только соответствовала крепости вчерашнего возлияния, но и побивала его последствия по всем статьям.

— Положите его туда, — сказал он, указывая на кушетку.

Два германца отнесли маленький сверток к кушетке и с неуклюжей осторожностью принялись его расправлять, пока он не принял форму лежащего человека.

— Марсий, подай мой плащ, — сказал Антоний своему личному слуге.

Принесли генеральский алый плащ. Антоний встряхнул его и накрыл им тело Брута, оставив обнаженным только лицо — бледное, без кровинки, в оспинах от прыщей. Длинные черные кудри обрамляли его, как шелковистые перья.

— У тебя есть деньги, чтобы добраться до дома? — спросил он Волумния.

— Да, Марк Антоний, но мы хотели бы взять с собой Луцилия и Статилла.

— Статилл мертв. Охранники приняли его за грабителя-мародера. Я сам видел труп. А что касается фальшивого Брута, то я решил взять его на службу. Сейчас трудно найти верных людей. — Антоний повернулся к слуге. — Марсий, это товарищи Брута, организуй для них проходы в Неаполь.

Он остался с Брутом один на один. Безмолвные посиделки. Брут и Кассий мертвы. Аквила, Требоний, Децим Брут, Кимбр, Базил, Лигарий, Лабеон, братья Каски и еще кое-кто. Кто бы мог подумать, что все кончится именно так, ведь поначалу события текли достаточно ровно. Рим жил себе и продолжал бы жить как раньше, неряшливо, несовершенно. Но нет, это не удовлетворяло Октавиана, архиманипулятора и архипройдоху. Новый кошмарный Цезарь выскочил ниоткуда, чтобы потребовать полного и кровавого мщения для каждого из убийц.

Мысль воплотилась в реальность. Антоний поднял голову и увидел Октавиана, стоящего в треугольном проеме палаточной двери со своим апатичным и поразительно красивым сверстником за спиной. Глухой серый плащ, волосы блестят в пламени лампы, как куча рассыпавшихся золотых монет.

— Я услышал новость, — сказал Октавиан и встал рядом с кушеткой, глядя на Брута.

Он дотронулся пальцем до восковой щеки, словно оценивая, какова она на ощупь, потом отдернул руку и тщательно вытер полой серого плаща.

— Какой он маленький!

— Смерть всех нас делает маленькими, Октавиан.

— Но не Цезаря. Его смерть возвеличила.

— К сожалению, это правда.

— Чей это плащ? Его?

— Нет, это мой.

Хрупкая фигура окаменела, большие серые глаза сузились и загорелись холодным пламенем.

— Ты оказываешь слишком много чести этому трусу, Антоний.

— Он римский аристократ, генерал римской армии. Сегодня я окажу ему еще большую честь на похоронах.

— Похоронах? Он не заслуживает похорон!

— Я здесь решаю, Октавиан. Его сожгут со всеми военными почестями.

— Ты ничего здесь не можешь решать! Он убийца Цезаря! — прошипел Октавиан. — Скорми его собакам, как Неоптолем поступил с Приамом!

— Можешь выть, скулить, скрипеть зубами, хныкать, мяукать — мне все равно, — сказал Антоний, оскаливая мелкие зубы. — Брут будет сожжен со всеми военными почестями, и я ожидаю, что твои легионы тоже придут его проводить!

Красивое лицо дрогнуло и вдруг обрело такое сходство с лицом Цезаря в гневе, что Антоний невольно попятился, пораженный.

— Мои легионы придут, если захотят. И если ты настаиваешь на почетных похоронах, пусть так и будет. Но только без головы. Голова — моя. Отдай ее мне! Сейчас же!

Антоний неожиданно увидел перед собой Цезаря, властного, сильного, с несгибаемой волей. Совершенно сбитый с толку, он вдруг понял, что не может ни выбраниться, ни рыкнуть.

— Ты сумасшедший, — проговорил он наконец.

— Брут убил моего отца. Брут возглавил убийц моего отца. Брут — мой приз, не твой. Я отправлю голову морем в Рим, где насажу ее на пику и прикреплю к основанию статуи Божественного Юлия на Форуме, — сказал Октавиан. — Отдай мне ее.

— Может быть, хочешь получить и голову Кассия? Ты опоздал, ее здесь нет. Я могу предложить тебе несколько других голов. Их владельцы убиты вчера.

— Только голову Брута, — стальным голосом ответил Октавиан.

Не понимая, как он утратил преимущество, Антоний стал просить, потом умолять, потом увещевать, прибегнув к лучшим приемам риторики и даже к слезам. Он перебрал весь диапазон наиболее мягких способов убеждения, ибо если чему-то его эта объединенная экспедиция и научила, так это тому, что Октавиана, слабака, болезненного дурачка, невозможно ни запугать, ни укротить, ни подавить. Убить тоже нельзя, поскольку рядом, как тень, стоит Агриппа. Кроме того, легионы этого не простят.

— Ну, если хочешь… забирай, — неохотно согласился он.

— Благодарю. Агриппа!

Все свершилось молниеносно. Агриппа выхватил меч, шагнул вперед, размахнулся, ударил. Сталь прошла до подушек, распоров их и выпустив облако перьев. Сверстник Октавиана намотал на пальцы черные кудри и опустил руку, держа голову на весу. Выражение его лица не изменилось.

— Она сгниет еще до Афин, не говоря уже о Риме, — с отвращением сказал Антоний, чувствуя тошноту.

— Я приказал мясникам приготовить кувшин с рассолом, — холодно сказал Октавиан, направляясь к выходу из палатки. — Мне все равно, если мозг вытечет, лишь бы лицо можно было узнать. Рим должен видеть, как сын Цезаря отомстил главному из его убийц.

Агриппа и голова исчезли, Октавиан задержался.

— Я знаю, кто убит, а кого взяли в плен? — спросил он.

— Только двоих. Квинта Гортензия и Марка Фавония. Остальные решили покончить с собой. И не трудно понять почему, — сказал Антоний, махнув рукой в сторону обезглавленного тела.

— Как ты намерен поступить с пленными?

— Гортензий отдал управление Македонией Бруту, поэтому он умрет на могиле моего брата Гая. Фавоний может поехать домой — он абсолютно безвреден.

— Я требую, чтобы Фавония казнили. И немедленно!

— Во имя богов, Октавиан, почему? Что он-то тебе сделал? — воскликнул Антоний, морщась и массируя себе виски.

— Он был лучшим другом Катона. Это достаточная причина, Антоний. Он умрет сегодня.

— Нет, он поедет домой.

— Не поедет, Антоний. Ибо я тебе нужен. Ты не можешь обойтись без меня. А я настаиваю на казни.

— Еще будут приказы?

— Кто убежал?

— Мессала Корвин. Гай Клодий, который убил моего брата. Сын Цицерона. И все адмиралы флота, конечно.

— Значит, кое-кто из убийц еще жив.

— Ты не успокоишься, пока они все не умрут, да?

— Правильно.

Откинув клапан палатки, Октавиан ушел.

— Марсий! — рявкнул Антоний.

— Да, господин?

Антоний поддернул алый плащ и натянул на страшную шею, из которой что-то сочилось.

— Найди дежурного старшего трибуна, пусть начинает готовить погребальный костер. Сегодня мы сожжем Марка Брута со всеми военными почестями… и смотри, чтобы никто не прознал, что у него нет головы. Найди тыкву или что-нибудь, что сойдет за голову, и пришли ко мне десять моих германцев. Они прямо в палатке положат его на дроги, поместят тыкву там, где была голова, и надежно закрепят плащ. Понятно?

— Да, господин, — ответил мертвенно-бледный Марсий.

Пока германцы и трясущийся Марсий возились с телом, Антоний сидел, отвернувшись, и молчал. Только после того как Брута унесли, он шевельнулся, сморгнув внезапные, необъяснимые слезы.

Армия будет сыта до самого дома, так как в обоих лагерях освободителей оказалось очень много съестных припасов, а в Неаполе еще больше. Адмиралы спешно отплыли, кинув все, как только услышали о результатах второго сражения под Филиппами. Хранилище, полное серебряных слитков в один талант, битком набитое зернохранилище, коптильни с беконом, бочки засоленной свинины, мешки нута и чечевицы. Трофеи достигнут по крайней мере ста тысяч талантов в монетах и слитках, так что обещанные премии можно выплачивать. Двадцать пять тысяч солдат армии освободителей изъявили желание влиться в армию Октавиана. Никто не захотел пойти под начало к Антонию, хотя победу в обоих сражениях одержал Антоний, а не Октавиан.

«Успокойся, Марк Антоний! Не позволяй этой хладнокровной кобре вонзить в тебя свои зубы. Как ни крути, а он прав. Он мне нужен, я не могу обойтись без него. Я должен вернуть мое войско в Италию, где триумвирам придется начать все сначала. Новый пакт, новая головная боль. Рим разболтался, и понадобится много усилий, чтобы опять привести его в порядок. И мне доставит огромное удовольствие свалить всю черную работу на Октавиана. Пусть он ищет землю для ста тысяч ветеранов, пусть попытается прокормить три миллиона сограждан вместе с Секстом Помпеем, владеющим Сицилией и морями. Год назад я бы с полной уверенностью сказал, что ему это не удастся. А теперь я ни в чем не уверен. Агенты, подумать только! Набрал себе целую армию всяких змеенышей, которые проникают повсюду, нашептывают, наушничают, подглядывают, шпионят — короче, делают все для пропаганды его идей. Культ Цезаря — это только начало, дальше начнут — и уже начинают — поклоняться Октавиану. Нет, я не смогу жить в одном городе с ним. Я найду более подходящее место для проживания и более приятные вещи для времяпрепровождения, чем вечные и неблагодарные хлопоты: добыча хлеба, орды ветеранов, пустая казна».

— Голова упакована для отправки? — спросил Октавиан Агриппу, когда тот вошел в палатку.

— Идеально, Цезарь.

— Вели Корнелию Галлу отвезти ее в Амфиполис и нанять отдельный корабль. Я не хочу, чтобы она возвращалась в Италию с легионами.

— Да, Цезарь, — сказал Агриппа, поворачиваясь к выходу.

— Агриппа!

— Да, Цезарь?

— Ты замечательно дрался со своим четвертым. — Он улыбнулся. Дышал он легко, держался свободно. — Храбрый Диомед при Улиссе. Вот так бы всегда!

— Всегда так и будет, Цезарь.

«Сегодня я тоже одержал победу. Я осадил Антония, я побил его. Через год у него не будет выбора, кроме как называть меня Цезарем перед всем римским миром. Я возьму Запад, а Антонию отдам Восток, где он похоронит себя. Лепид может взять Африку и Общественный дом, он нам не угроза. Да, нам, ибо у меня крепкая маленькая группа сторонников. Агриппа, Статилий Тавр, Меценат, Сальвидиен, Луций Корнифиций, Титий, Корнелий Галл, братья Кокцеи, Сосий. Ядро нарождающейся новой аристократии. Вот где просчитался отец. Он хотел сохранить старую аристократию, хотел украсить свою фракцию великими древними именами. Он стал устанавливать свою автократию в пределах прежней якобы демократической структуры. И не справился с этим. Но я так не поступлю. Мое здоровье и мои вкусы не стремятся к великолепию, я никогда не смогу соперничать с его величием, когда он шел по Форуму в одеянии великого понтифика, с короной воинской доблести на голове, окутанный неподражаемой аурой несокрушимости и силы. Женщины, глядя на него, теряли рассудок, а мужчин терзала зависть. Они сильно проигрывали с ним рядом, ни в чем не могли ему соответствовать. И это несоответствие заставляло их ненавидеть его.

А вот я буду их paterfamilias — их добрым, отзывчивым, сердечным и всегда улыбающимся папашей. Я позволю им думать, что они правят сами, и буду контролировать каждое их слово, каждый поступок. Превращу кирпичи Рима в мрамор. Наполню храмы Рима произведениями искусства, заново вымощу улицы, украшу площади, посажу деревья, построю общественные бани, накормлю неимущих и буду устраивать любые развлечения, какие они пожелают. Я буду и воевать, но только когда это необходимо, укрепляя незыблемость римских позиций. Возьму золото Египта, чтобы оживить экономику Рима. Я очень молод, у меня есть время все это совершить. Но сначала надо найти способ ликвидировать Марка Антония, не убивая его и не воюя с ним. Это вполне возможная вещь: ответ скрыт где-то во времени и только и ждет, когда ему появиться».

3

Не уговорив в Амфиполисе ни одного капитана отправиться за любое вознаграждение в Рим по зимнему морю, Корнелий Галл принес большой кувшин обратно — в лагерь под Филиппами. Армия все еще была там.

— Тогда, — сказал, вздохнув, Октавиан, — отправляйся в Диррахий. Там тоже есть корабли. Ступай, Галл. Я не хочу, чтобы кувшин путешествовал с армией. Солдаты суеверны.

Корнелий Галл с эскадроном германской кавалерии прибыл в Диррахий в конце года. Очень сложного года, памятного для всех. Там он нашел корабль. Его хозяин согласился пересечь Адриатику, но — до Анконы. Блокада с Брундизия, правда, уже была снята, однако адмиралы-освободители еще бороздили моря, бесконтрольно, не зная, что делать. Большая часть позже решила присоединиться к Сексту Помпею.

У Галла не было приказа сопровождать кувшин. Он передал его капитану и вернулся к Октавиану. Но кто-то из моряков прознал, какой груз повезут, ибо кувшин привлек пристальное внимание экипажа. Целый корабль, нанятый за большие деньги, только для того, чтобы переправить в Италию какую-то керамическую посудину? Немыслимо! Невероятно! Тут пошел шепоток, и он был услышан: внутри голова Марка Юния Брута, убийцы божественного Юлия! О морские лары, защитите нас! Какой дьявольский груз!

В открытом море торговое судно захватил шторм, каких команда еще не знавала. Голова! Это все голова! Когда прочный корпус получил большую пробоину, люди совершенно уверились, что мертвая голова решила убить и их. Гребцы и матросы отняли кувшин у капитана и выбросили его за борт. Как только груз исчез в волнах, шторм прекратился.

А кувшин с головой Марка Юния Брута уходил в глубину, как тяжелый камень, — все глубже и глубже, чтобы залечь навсегда на илистом дне Адриатического моря где-то между Диррахием и Анконой.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА