Цикл «Владыки Рима». Книги 5-7 — страница 165 из 172

ПОБЕДЫ И ПОРАЖЕНИЯ39 г. до P. X. — 37 г. до P. X

11

Публий Вентидий был из Пицена, из города Аскул, большого, окруженного стенами города на Соляной дороге, связывавшей пиценский город Фирм с Римом. Шестьсот лет назад люди с Латинской равнины научились добывать соль на отмелях у порта Остия. Соль была редким и ходовым товаром. Очень скоро торговля перешла в руки купцов, живших в Риме, небольшом городке на реке Тибр, в пятнадцати милях вверх по течению от порта Остия. Историки, такие как Фабий Пиктор, категорически утверждали, что именно соль сделала Рим самым большим городом в Италии, а его людей — самыми могущественными.

Как бы то ни было, когда Вентидий родился в богатой аристократической семье Аскула за год до убийства Марка Ливия Друза, пиценский Аскул уже стал центром южной части Пицена. Расположенный в долине между предгорьями и высокими вершинами Апеннин, хорошо защищенный стенами от набегов марруцинов и пелигнов, соседних италийских племен, Аскул был центром процветающего края яблоневых, грушевых и миндальных садов. А это значило, что город продавал отличный мед, а также джем из фруктов, которые успели потерять свежесть и не годились для отправки на Овощной форум в Риме. Женщины Аскула занимались производством тонкой ткани особенно красивых оттенков голубого цвета — эту краску получали из цветка, растущего в регионе.

Но Аскул стал известен совсем по другой причине: именно здесь впервые разразилась Италийская война, когда жители, которым надоело притеснение со стороны нескольких живущих там римлян, убили двести римлян и приехавшего туда претора на представлении пьесы комедиографа Плавта. Когда два легиона под командованием дяди бога Юлия, Секста Цезаря, прибыли, чтобы наказать виновных, город закрыл ворота и перенес двухгодичную осаду. Секст Цезарь умер от воспаления легких во время очень холодной зимы. Его место занял Гней Помпей Страбон Карнифекс (Мясник). Этот косоглазый пиценский начальник гордился своими подвигами, благодаря которым он заслужил это прозвище, отброшенное его сыном, Помпеем Великим. В сопровождении семнадцатилетнего сына и друга сына, Марка Туллия Цицерона, Помпей Страбон приступил к выполнению своих обязанностей, демонстрируя, что в нем начисто отсутствует милосердие. Он придумал способ, как отвести от города воду, добываемую из водоносного слоя под руслом реки Труэнции. Но покорности было недостаточно для Помпея Страбона. Он хотел доказать жителям Аскула, что они не могут убивать римского претора, разорвав его буквально на куски. Он выпорол и обезглавил всех мужчин города от пятнадцати до семидесяти лет, что нельзя было объяснить с точки зрения логики. Оставив пять тысяч обезглавленных тел гнить на рыночной площади, Помпей Страбон вывел из города тринадцать тысяч женщин, детей и стариков в лютую зиму без еды и теплой одежды. Именно после этой оргии жестокости, сытый этим по горло, Цицерон перешел на службу к Сулле на южном театре войны.

Маленькому Вентидию было четыре года, и его не постигла участь его матери, бабушки, тетей и сестер, которые погибли в апеннинских снегах. Он стал одним из нескольких маленьких мальчиков, которых Помпей Страбон избавил от смерти, чтобы они приняли участие в процессии во время его триумфа, возмутившего порядочных людей в Риме. Триумфы предполагались за победы над чужеземным врагом, а не над италийцами. Худого, голодного, покрытого язвами маленького Вентидия толчками в спину заставили идти от Марсова поля до Римского Форума, а потом выгнали из Рима, предоставив самому себе. Ему было пять лет.

Но италийцы, будь они пиценцы, марсы, марруцины, френтаны, самниты или луканы, были одной нацией, как и римляне. Крадя еду, когда не мог выпросить ее, Вентидий дошел до Реаты, столицы сабинов. Там заводчик мулов Консидий нанял его чистить конюшни племенных кобыл. Этих выносливых породистых лошадей он спаривал с племенными ослами и получал великолепных мулов, которых продавал за большую цену римским легионам, причем на один легион требовалось шестьсот голов этих выносливых животных. Центр производства был расположен в плодородной области Розея, недалеко от Реаты, славящейся великолепными пастбищами. Возможно, это предрассудки, но все считали, что мулы, выращенные в Розее, лучше других.

Вентидий был хорошим мальчиком, крепким, сильным, работал до изнеможения. Наделенный копной светлых кудрей и ясными голубыми глазами, он вскоре заметил, что, если смотреть на женщин этого поместья взглядом, выражающим желание и восхищение, то получишь больше еды и одеяла, чтобы накрыться, когда спишь на душистой соломе.

В двадцать лет он превратился в рослого молодого человека, мускулистого благодаря тяжелой работе и с хорошими знаниями в области разведения мулов. Проклятый богами ни на что неспособным сыном, Консидий сделал Вентидия управляющим его хозяйства, а его сын уехал в Рим, пил, играл, развратничал и там умер. У Консидия оставалась одна дочь, которой давно нравился молодой управляющий. Она набралась храбрости и попросила у отца разрешения выйти замуж за Вентидия. Консидий разрешил. Умирая, он завещал свои пятьсот югеров земли в Розее Вентидию.

Поскольку Вентидий был умный и работящий, он добился больших успехов в разведении мулов, чем иные сабиняне, которые столетиями занимались этим делом. Ему даже удалось пережить те десять страшных лет, когда озеро, питавшее траву долины Розея, усохло, так как фермеры в Амитерне прорыли ирригационный канал для полива своих клубничных плантаций. К счастью, сенат и народ Рима считали мулов важнее клубники, поэтому канал был зарыт и Розея вновь стала плодородной.

Но на самом деле Вентидий не хотел всю жизнь заниматься мулами. Когда гадесский банкир Луций Корнелий Бальб стал praefectus fabrum у Цезаря, ответственным за снабжение его легионов, Вентидий добился, чтобы Бальб устроил ему встречу с Цезарем. Цезарю он доверил свой амбициозный секрет: он хочет стать римским политиком, претором и генералом армий.

— Политиком я буду посредственным, — признался он Цезарю, — но я знаю, что могу командовать легионами.

Цезарь поверил ему. Оставив ферму своему старшему сыну и Консидии, Вентидий стал одним из легатов Цезаря, а после смерти Цезаря встал на сторону Марка Антония. Теперь наконец он был главнокомандующим, о чем и мечтал.

— Поллион собрал одиннадцать легионов, а ему нужно не более семи, — сказал ему Антоний до своего отъезда в Рим. — Я могу дать тебе одиннадцать легионов, а Поллион отдаст тебе четыре из своих одиннадцати. С пятнадцатью легионами и кавалерией, сколько тебе удастся набрать в Галатии, ты сможешь сам пойти против Лабиена и Пакора. Назначай себе легатов, Вентидий, и помни об условиях. Ты должен проводить политику сдерживания парфян, пока я не приду. Сражение оставь мне.

— Тогда, Антоний, с твоего позволения, я возьму Квинта Поппедия Силона старшим легатом, — сказал Вентидий, стараясь скрыть бурную радость. — Он хороший человек, наследовал военное мастерство своего отца.

— Великолепно. Отплывай из Брундизия, как только перестанут дуть экваториальные ветры. По Эгнациевой дороге тебе не надо идти. Это очень медленно. Плыви в Эфес и начни кампанию, выгнав Квинта Лабиена из Анатолии. Если ты в мае окажешься в Эфесе, у тебя будет много времени.

Брундизий опустил цепь, загораживающую гавань, и позволил Вентидию и Силону погрузить шестьдесят шесть тысяч человек, шесть тысяч мулов, шестьсот повозок и шестьсот единиц артиллерии на пятьсот транспортных кораблей, которые, как по волшебству, откуда-то появились у входа в гавань. Очевидно, это была часть флота Антония.

— Людям придется туго, как сельдям в бочке, но у них не будет возможности жаловаться на это, — сказал Силон Вентидию. — Они могут грести. Мы должны погрузить все, включая артиллерию.

— Хорошо. Как только мы обогнем мыс Тенар, худшее будет позади.

Видно было, что Силон чем-то обеспокоен.

— А как быть с Секстом Помпеем, который теперь контролирует Пелопоннес и мыс Тенар?

— Антоний уверил меня, что он нас не остановит.

— Я слышал, он снова зверствует в Тусканском море.

— Мне все равно, что он делает в Тусканском море, пока его нет в Ионическом.

— Где Антоний достал столько транспортов? Здесь их больше, чем в свое время смогли собрать Помпей Магн или Цезарь.

— Он собрал их после Филипп и вцепился в них намертво. Он вытащил их из воды по всему Адриатическому побережью Македонии и Эпира. Многие из них были вытащены на берег в Амбракийском заливе, где у него еще сотня военных кораблей. Фактически у Антония больше военных кораблей, чем у Секста. К сожалению, все корабли уже старые, хотя и хранятся под навесом. У него огромный флот у Тасоса, острова в Эгейском море, и другой флот в Афинах. Он делает вид, что афинский флот — единственный, но теперь ты знаешь, что это неправда. Я доверяю тебе, Силон. Не разочаруй меня.

— У меня рот на замке, клянусь тебе. Но почему Антоний так за них держится и зачем такая таинственность?

Вентидий очень удивился.

— На тот день, когда он будет воевать с Октавианом.

— Я молюсь, чтобы этот день никогда не настал, — сказал Силон, вздрогнув. — Таинственность означает, что он не намерен драться с Секстом. — Силон был явно встревожен. — Когда мой отец вел марсов и потом всех италийцев на Рим, транспорты и военные корабли принадлежали государству, а не отдельным командующим. Теперь, когда Италия и Рим равны в правах, государство сидит на задних скамьях, а его командиры заняли все передние места. Есть какая-то неправильность в том, что такие люди, как Антоний, считают имущество государства своей собственностью. Я верен Антонию и буду ему верен, но я не могу одобрить то, что сейчас происходит.

— Я тоже, — угрюмо согласился Вентидий.

— Если дело дойдет до гражданской войны, пострадают невиновные.

Вентидий вспомнил свое детство и поморщился.

— Я думаю, боги склонны защищать тех, кто достаточно богат и может приносить им лучшие жертвы. Что значит голубь или цыпленок по сравнению с белым быком? Кроме того, лучше быть честным римлянином, мы оба это знаем.

Силон, симпатичный мужчина с беспокойными желто-зелеными глазами своего отца, кивнул.

— Вентидий, с марсами в наших легионах мы победим на Востоке. Политика сдерживания? Это то, чего ты хочешь?

— Нет, — с презрением ответил Вентидий. — Это мой лучший шанс участвовать в приличной кампании. Поэтому я намерен идти как можно дальше и как можно быстрее. Если Антоний хочет славы, он должен быть здесь, на моем месте, а не следить одним глазом за Октавианом, а другим — за Секстом. Неужели он думает, что мы все, от Поллиона до меня, не знаем об этом?

— Ты действительно думаешь, что мы можем побить парфян?

— Мы можем попытаться, Силон. Я видел Антония-генерала, и он не лучше меня, ну, может быть, такой же хороший. Конечно, он не Цезарь!

Его корабль проскочил над опущенной цепью и поплыл, подгоняемый северо-западным ветром.

— Ах, люблю я море! Прощай, Брундизий, прощай, Италия! — крикнул Вентидий.

В Эфесе пятнадцать легионов расположились в нескольких огромных лагерях вокруг портового города, одного из красивейших в мире. У его домов были мраморные фасады, он гордился огромным театром, имел десятки великолепных храмов, а также храм Артемиды в ее ипостаси богини плодородия. По этой причине статуи изображали ее опоясанной от плеч до талии бычьими яйцами.

Пока Силон обходил пятнадцать легионов и проверял, как они обучены, Вентидий нашел камень с естественным углублением в виде сиденья и сел, чтобы подумать в тишине и покое. Он заметил отряд из пятисот пращников, присланных Полемоном, сыном Зенона, который пытался править Понтом без официальной санкции Антония.

Понаблюдав за их тренировкой, Вентидий пришел в восхищение, удивленный, как далеко человек, вооруженный небольшим мешочком на мягком кожаном ремне, способен бросать каменный снаряд. Более того, снаряд летел с поразительной скоростью. Но достаточной ли, чтобы прогнать с поля боя верховых лучников парфян? Это вопрос!

С первого дня планирования кампании Вентидий был намерен добиться для себя триумфа. Поэтому его беспокоили легендарные верховые лучники парфян, которые делали вид, что убегают с поля боя, а потом вдруг поворачивались и стреляли над крупом коня. Логично было допустить, что основную массу войска будут составлять лучники, которые никогда не приближались к пехоте, опасаясь быть зарубленными. Но может быть, эти пращники…

Никто не сказал ему, что Пакор полагался на катафрактов, воинов в кольчугах с головы до ног на огромных конях, также в кольчугах от головы до колен. У Пакора вообще не было верховых лучников. Причиной такого возмутительного отсутствия необходимой информации о противнике был Марк Антоний, который не требовал сведений о силах парфян. И ни один римлянин ничего не знал. Как и Вентидий, все военачальники со стороны Антония принимали как факт, что в армии парфян лучников будет больше, чем катафрактов. Армия парфян всегда имела такой состав, так почему теперь должно быть по-другому?

Таким образом, Вентидий сидел и размышлял о пращниках, планируя сражение с армией, в основном состоявшей из лучников, у которых теперь не кончались стрелы даже в самом продолжительном бою.

А что, если, думал Вентидий, он соберет всех имеющихся на востоке пращников и научит их обстреливать камнями лучников? Бесполезно превращать легионера в пращника. Легионер лучше согласится, чтобы его выпороли и отсекли голову, чем снимет кольчугу и возьмет в руки пращу вместо меча.

Но камень не был идеальным снарядом. Прежде всего, пращники не могли бросать булыжники. Они проводили много времени, отыскивая в руслах рек правильные камни — гладкие, круглые, весом около фунта. Если такой камень попадет не в череп, он в лучшем случае оставит ужасный синяк, но не причинит большого вреда. Неприятеля выведут из строя, но через несколько дней он снова будет способен сражаться. В этом недостаток камней и стрел. Это чистое оружие. А чистое оружие редко убивает. Вот меч — грязное оружие. На нем всегда оставалась кровь всех, в кого он попадал. Легионеры-ветераны вытирали лезвия, но никогда не мыли. Края лезвия были такими острыми, что перерезали волос. Когда меч вонзался в плоть, вместе с ним в тело попадали яды, которые вызывали в ране нагноение, а может быть, и убивали.

Вентидий подумал, что нельзя сделать снаряд для пращи, который вызовет нагноение, но можно придумать кое-что более опасное для жизни. Из опыта с артиллерией он знал, что самые большие булыжники вызывают самые большие разрушения не столько из-за своего объема, сколько из-за их способности рвать на куски все, во что попадают. Катапульта или баллиста были действительно эффективными, они посылали снаряды с большей скоростью, чем праща, чей ремень мог быть сырым или недостаточно раскрученным. Свинец. Фунт свинца занимает значительно меньше объема, чем камень такого же веса. Поэтому внутри мешка он наращивает скорость быстрее и, следовательно, летит дальше, чем камень. И когда он ударяет, то изменяет свою форму, становится плоским или даже образует шип. Свинцовые снаряды были известны, но их придумали, чтобы стрелять ими из малой артиллерии поверх городских стен, таких как в Перузии, и это была «слепая» пальба сомнительной эффективности. Свинцовый шар, брошенный умелым пращником в какую-нибудь цель, скажем, с расстояния двести футов, мог оказаться очень эффективным.

Вентидий поручил артиллерийским техникам сделать некоторое количество свинцовых шаров, предупредив их, что, если его идея окажется плодотворной, им придется сделать несколько тысяч таких шаров. Старший техник хитро вышел со встречным предложением — заключить контракт с частным поставщиком на изготовление нескольких тысяч фунтовых свинцовых шаров.

— Частный поставщик обманет нас, — возразил Вентидий, мужественно стараясь сохранить бесстрастное выражение лица.

— Нет, если я заставлю полдюжины квалифицированных ремесленников из легионов взвесить каждый шар и проверить его, чтобы он был идеальной круглой формы, генерал.

Согласившись с доводами техника, при условии что он обеспечит свинец и проследит, чтобы это не было сплавом свинца с каким-нибудь более дешевым металлом, например с железом, Вентидий, посмеиваясь про себя, понес мешок свинцовых шаров пращникам на тренировочную площадку. Никогда нельзя взять верх над изобретательным, умным легионером, как ни старайся и каким бы высоким ни был твой ранг. Они мужают, как возмужал он, лишенный всего в свое время, и они не боятся даже трехглавых псов.

Ксенон, начальник пращников, был на своем месте.

— Попробуй один, — сказал Вентидий, передавая ему шары.

Ксенон положил в пращу шар и стал раскручивать ее, пока не послышался свист. Резкий бросок — и свинцовый шар пролетел по воздуху и ударил в диафрагму набитого чучела. Вместе они подошли проверить повреждение. Ксенон издал писк, до того пораженный, что не мог даже крикнуть.

— Генерал, посмотри! — проговорил он, когда обрел дар речи.

— Я уже смотрю.

Снаряд сделал не дырку в мягкой коже, он прорвал зияющее отверстие неправильной формы и упал на землю.

— Плохо, что в твоих чучелах нет скелета, — сказал Вентидий. — Я думаю, что эти свинцовые шарики будут вести себя по-другому, если попадут во что-то со скелетом. Поэтому мы опробуем снаряд на забракованном муле.

К тому времени, как нашли нужного мула, все пятьсот пращников собрались около них. Разнесся слух, что римский командир изобрел новый снаряд.

— Мула поставьте крестцом к летящему снаряду. В сражении вы будете стрелять по убегающим коням. Упадет лошадь — упадет и лучник. Парфяне могут поддерживать запас стрел, но лошадей? Сомневаюсь, что у них будет много свободных.

Мул был так искалечен, что его пришлось немедленно прикончить. Шкура его была разорвана, внутренности смешались. Вынутый из внутренностей шар потерял форму. Он напоминал плоскую пластинку с рваными краями — результат удара о твердую кость.

— Пращники! — громко крикнул Вентидий. — У вас появилось новое оружие!

Со всех сторон раздались возгласы одобрения.

— Ксенон, сообщи Полемону, — сказал Вентидий, — что мне нужно еще полторы тысячи пращников и тысяча талантов свинца с его серебряных рудников. Понт сейчас стал очень важным союзником.

Конечно, все было не так просто. Некоторые пращники посчитали, что меньший снаряд труднее бросать, а некоторые оказались неспособными признать его преимущество. Но постепенно даже самые упорные пращники научились бросать свинец и перешли на новый вид оружия. Пришлось также модифицировать саму пращу, ибо тренировки показали, что от свинцового шара она быстрее изнашивается, чем от камня.

Потом прибыли еще полторы тысячи пращников из Амазеи и Синопы, ожидали их и из Амиса, который находился дальше. Полемон не был дураком, он правильно рассчитал, что чем щедрее он будет и чем быстрее выполнит просьбу Вентидия, тем больше окажется его прибыль.

Пока проходила тренировка пращников, Вентидий не бездействовал. Он не всем был доволен. Новый губернатор провинции Азия Луций Мунаций Планк обосновался в Пергаме, далеко к северу от Ликии и Карии, где располагался Лабиен. Но житель Пергама, которому платил Лабиен, разыскал Планка и убедил его, что Эфес пал, а Пергам — следующая цель парфян. Не очень храбрый и склонный следовать ложным советам, Планк в панике быстро собрался и убежал на остров Хиос, послав сообщение Антонию, все еще находящемуся в Риме, что Лабиена невозможно остановить.

«И все это, — писал Вентидий Антонию, — пока я занят тем, что высаживаю пятнадцать легионов в Эфесе! Этот человек болван, трус, ему нельзя доверять войско. Я не стал ему писать, считая это напрасной тратой времени».

«Молодец, Вентидий, — писал Антоний в ответном письме, которое тот получил, когда его армия была уже готова к маршу. — Я признаю, что назначил Планка губернатором, чтобы он не путался у меня под ногами, как и Агенобарба в Вифинии, разве что Агенобарб не трус. Пусть Планк остается на Хиосе, там великолепное вино».

Прочитав письмо, Силон хихикнул:

— Отлично, Вентидий, за исключением того, что провинция Азия остается без губернатора.

— Я подумал об этом, — самодовольно ответил Вентидий. — Поскольку Пифодор из Тралл теперь зять Антония, я позвал его в Эфес. Он сможет собрать дань и налоги от имени папы-тестя Антония и послать их в казну в Рим.

— О-о-о! — протянул Силон, широко открыв свои странные глаза. — Сомневаюсь, что это понравится Антонию. Он приказывал присылать все ему.

— Я такого приказа не получал, Силон. Я верен Марку Антонию, но больше всего я верен Риму. Дань и налоги, собранные от имени Рима, должны идти в казну. То же самое с трофеями, которые мы сможем собрать. Если Антоний хочет жаловаться — пожалуйста. Но только после того, как мы побьем парфян.

Вентидий чувствовал свою силу, ибо вожди Галатии, оставшиеся без лидера, собрали всех кавалеристов, каких сумели найти, и пришли в Эфес с желанием показать этому неизвестному римскому генералу, на что способны хорошие кавалеристы. Их было десять тысяч, все слишком молодые, не принимавшие участие в сражении у Филипп, все озабоченные тем, чтобы оградить свои богатые травой равнины от налетов Квинта Лабиена, находящегося слишком близко.

— Я поеду с ними, но торопиться не стану, — сказал Силону Вентидий. — Твоя работа — быстро вести пехоту со скоростью не меньше тридцати миль в день. Я хочу, чтобы легионы шли прямо к Киликийским воротам. То есть к верховью реки Меандр и через северную часть Писидии в Иконий. Иди по караванной тропе, оттуда по югу Каппадокии, оттуда по римской дороге, которая ведет к Киликийским воротам. Это марш в пятьсот миль, и у вас двадцать дней. Понятно?

— Абсолютно, Публий Вентидий, — ответил Силон.

Римский командир обычно не ездил верхом. Большинство по ряду причин предпочитали идти пешком. Во-первых, так удобнее. У человека на коне затекают ноги, потому что для них нет опоры и они свободно свисают вниз. Во-вторых, пехоте нравилось, когда командиры шли вместе с солдатами. Так они оказывались на одном уровне с ними и буквально, и метафорически. В-третьих, это сдерживало кавалерию. Римские армии в основном состояли из пехоты, ценимой больше, чем кавалерия, которая за прошедшие столетия перестала быть римской и стала вспомогательной силой, поставляемой галлами, германцами и галетами.

Но Вентидий больше привык ездить верхом благодаря своим мулам. Его так и подмывало напомнить своим надменным коллегам, что великий Сулла всегда ездил на муле и что Сулла заставил молодого Цезаря ездить на муле. Вентидий хотел следить за кавалерией, ведомой галатом по имени Аминта, который был секретарем у старого царя Деиотара. Если Вентидий прав, Лабиен будет отступать перед такой грозной силой кавалерии, пока не найдет места, где его десять тысяч пехоты, наученной римскому ведению боя, смогут побить десять тысяч кавалеристов. Это будет не Кария и не центральная Анатолия. Он сможет найти такое место в Ликии и на юге Писидии, но если он будет отступать в том направлении, это затруднит его связь с армией парфян. Следуя интуиции, Лабиен пойдет по тому же маршруту, который Вентидий наметил для Силона, но на несколько дней раньше. Десять тысяч преследующих его лошадей заставят Лабиена убегать слишком быстро, и он окажется не в состоянии сохранить обоз, нагруженный награбленным настолько, что только быки смогли сдвинуть повозки с места. Все это достанется Силону. Работа Вентидия — заставить Лабиена быстро возвратиться в Киликию Педию, а парфянскую армию — по другую сторону Аманских гор, географического барьера между Киликией Педией и северной частью Сирии.

Существовал только один путь, по которому Лабиен мог пройти от Каппадокии в Киликию, ибо необыкновенно высокие и неровные горы Тавр отрезали центральную Анатолию везде восточнее этого участка. Снега Тавра никогда не таяли, а имевшиеся там перевалы лежали на высоте десяти и одиннадцати тысяч футов, особенно в сегменте Анти-Тавр. Кроме Киликийских ворот. И именно у Киликийских ворот Вентидий надеялся нагнать Квинта Лабиена.

Молодые галаты были именно в том возрасте, когда они становятся самыми храбрыми воинами: недостаточно взрослые, чтобы иметь жену и семью, и недостаточно зрелые, чтобы бояться сражения с неприятелем. Только Риму удавалось превратить мужчин старше двадцати лет в превосходных солдат, и это было показателем преимущества Рима. Дисциплина, тренировка, профессионализм, надежное, твердое знание, что каждый человек — это часть огромной, не знающей поражения машины. Вентидий знал, что без своих легионов он не сможет победить Лабиена. Ему нужно было только загнать отступника в определенное место, сделать так, чтобы он не смог преодолеть Киликийские ворота, и ждать, когда прибудут его легионы. Доверяя Силону, он передаст ему командование предстоящим сражением.

Лабиен сделал то, что и ожидалось. Его разведка донесла об огромных силах, засевших в Эфесе, а услышав имя их командира, он понял, что должен спешно отступить из западной части Анатолии. Трофеи у него накопились изрядные, ибо он побывал в местах, где не были ни Брут, ни Кассий. Писидия была полна храмов, посвященных Кубабе Кибеле и ее возлюбленному и жрецу Аттику. В Ликаонии было много храмовых территорий, посвященных забытым божествам тех времен, когда Агамемнон правил Грецией. В Иконии индийские и армянские боги имели собственные храмы. Лабиен отчаянно тащил за собой свой багаж — напрасный труд. Он бросил его в пятидесяти милях западнее Икония. Возчики, отчаянно боявшиеся преследующей их римской кавалерии, даже не думали о том, что можно что-то украсть из содержимого повозок. Они убежали, оставив обоз, растянувшийся на две мили, и ревущих от жажды быков. Вентидий остановился освободить животных, чтобы они могли найти воду, и двинулся дальше. Когда пробьет час и награбленное дойдет до казны, оно потянет тысяч на пять талантов серебром. Там не было бесценных произведений искусства, но очень много золота, серебра и драгоценных камней. Садясь на мула, Вентидий подумал, что это будет подходящим украшением его триумфа.

Местность вокруг Киликийских ворот не годилась для лошадей. В густых сосновых лесах трава не росла, и ни одна лошадь не стала бы есть такую ароматную «листву». Каждый пехотинец нес с собой корм, сколько мог унести, — одна из причин, почему Вентидий не торопился. Но пехотинцы были смекалистые, они подбирали все найденные побеги папоротника, похожие, по мнению Вентидия, на загнутый посох авгура с завитушкой на конце. Он рассчитал, что с кормом, который несли солдаты, и папоротником можно протянуть дней десять. Достаточно, если Силон будет строг и заставит легионы делать по тридцать миль в день. Цезарь всегда мог добиться от легионеров еще большей скорости, но Цезарь был особенным. Ох, тот марш из Плаценции ради освобождения Требония и остальных в Агединке! И какова благодарность за это? Убить человека, который тебя освободил. Вентидий харкнул и плюнул в воображаемого Гая Требония.

Лабиен прибыл на перевал на два дня раньше и успел повалить достаточно деревьев, чтобы построить лагерь в римском стиле: использовал бревна для высоких стен, вырыл траншеи по периметру и воздвиг наблюдательные вышки на стенах. Но хотя воины его были обучены римлянином, сами они римлянами не были. А это значило, что в плане лагеря имелись недочеты — срезанные углы, как назвал их Вентидий. Когда он прибыл, Лабиен не осмелился выйти из-за своих укреплений и дать бой. Но Вентидий и не ожидал этого. Лабиен ждал Пакора и его парфян из Сирии. Это была разумная, но и рискованная игра выжидания. Его разведчики найдут Силона и легионы, а разведчики Вентидия доложили ему, что парфяне пока еще на расстоянии нескольких дней пути от Киликийских ворот. Значит, дальше к востоку, чем Вентидий осмелился послать своих разведчиков. Обнадеживало то, что Силон не мог быть слишком далеко, судя по скорости, с какой Лабиен построил лагерь.

Три дня спустя Силон и пятнадцать легионов спустились со склонов Тавра. Им пришлось пройти некоторое расстояние по территории парфян и только потом подняться вверх с берега у Тарса — изнурительное занятие и для лошадей, и для людей.

— Вот, — показал Вентидий Силону при встрече, не теряя времени, — мы построили наш лагерь над Лабиеном и на подъеме. — Он пожевал губу, что-то обдумывая. — Пошли младшего Аппия Пульхра и пять легионов севернее Эзебии Мазаки — здесь будет достаточно десяти легионов. И местность такая, что мы не можем построить лагерь площадью в несколько квадратных миль. Скажи Пульхру, чтобы он занял город и был готов к маршу в любой момент. Он может также сообщить о состоянии дел в Каппадокии. Антонию не терпится знать есть ли кто-то из Ариартридов, кто способен править.

Всадников не используют для постройки лагеря. Они не римляне и не имеют понятия, что такое заниматься ручным трудом. Теперь, когда пришел Силон, он может воздвигнуть что-то, что послужит его солдатам укрытием, но он не скажет им, что они пробудут здесь долго. Лабиен укрылся в своих стенах и с тревогой смотрел наверх, где быстро рос лагерь Вентидия. Его утешало только то, что, строя лагерь над ним, Вентидий давал ему возможность отступить вниз, в Киликию, у Тарса. Вентидий знал это, но не беспокоился. Он предпочитал выгнать Лабиена из Анатолии. Такой крутой склон, усыпанный пнями, не подходил для решительного сражения. Только для хорошего боя.

Через четыре дня после прибытия Силона пришел разведчик и сказал римским командирам, что парфяне обошли Таре и пошли к Киликийским воротам.

— Сколько их? — спросил Вентидий.

— Тысяч пять, генерал.

— Все лучники?

Разведчик взглянул непонимающе.

— Никаких лучников. Все катафракты, генерал. Разве вы не знали?

Голубые глаза Вентидия встретились с зелеными глазами Силона. В глазах обоих был испуг.

— Какой провал! — вскричал Вентидий, когда разведчик ушел. — Нет, мы не знали! Такая работа с пращниками — и все напрасно! — Он собрался с силами, успокоился. — Мы используем условия местности. Я уверен, Лабиен думает, что мы дураки, раз даем ему шанс убежать. Но теперь моей главной мишенью будут катафракты, а не его наемники. Силон, завтра на рассвете собери центурионов.

План был разработан тщательно и подробно.

— Я не смог точно установить, поведет ли Пакор свою армию лично, — сказал Вентидий шестистам центурионам на совете, — но мы должны сделать так, ребята, чтобы парфяне атаковали нас наверху, без поддержки пехоты Лабиена. Это значит, мы встанем вдоль стен и будем выкрикивать оскорбления в адрес парфян на их языке. У меня есть человек, он записал несколько слов и фраз, которые пять тысяч человек должны заучить. «Свиньи, идиоты, сыновья проституток, дикари, собаки, говноеды, крестьяне». Пятьдесят центурионов с самыми громкими голосами должны выучить, как сказать «Твой отец — подлец!», «Твоя мать сосет пенис!» и «Пакор держит свиней!». Парфяне свинину не едят, они считают свинью нечистой. Вся идея — довести их до белого каления, чтобы они забыли о тактике и напали. А тем временем Квинт Силон откроет лагерные ворота и разберет боковые стены, чтобы быстро вывести девять легионов. Еще ваша работа, ребята, — сказать вашим людям, чтобы они не боялись этих огромных mentulae на их огромных лошадях. Ваши солдаты должны, как воины-убии, появиться неожиданно, окружить их лошадей, наклониться и перерезать им ноги. Когда лошадь упадет, надо тут же вонзить меч в лицо всадника или в то место, которое не защищено кольчугой. Я все еще намерен использовать пращников, хотя не уверен, что от них будет какая-то помощь. Это все, ребята. Парфяне будут здесь ранним утром, так что сегодняшний день надо посвятить запоминанию парфянских оскорблений и говорить, говорить, говорить. Расходитесь, и пусть Марс и Геркулес Непобедимый будут с нами.

Это был не просто хороший бой, это был замечательный бой. Идеальное крещение кровью для легионеров, которые раньше не видели катафракта. Всадники в кольчугах выглядели страшнее, чем были на самом деле, как показал опыт. На поток оскорблений они отвечали с яростью, лишившей их рассудка. Выкрикивая воинственные кличи, они ринулись вверх по усыпанному пнями склону, так что земля затряслась. Некоторые лошади падали, натыкаясь на пни или пытаясь перескочить через них. Противники парфян, одетые в отличие от них в тонкие кольчуги, появились из леса с обеих сторон лагеря и проворно скрылись в лесу конских ног, рубя их, превращая атаку парфян в безумие визжащих от боли коней и барахтающихся неуклюжих всадников, беспомощных против ударов в лицо и подмышки. Хороший удар меча проникал через кольчугу в живот, хотя для лезвия это было не очень хорошо.

И к своему удовольствию, Вентидий обнаружил, что свинцовые снаряды, брошенные его пращниками, пробивают дыры в кольчугах парфян и убивают их.

Пожертвовав тысячью своей пехоты, оставленной сражаться в арьергарде, Лабиен побежал по римской дороге в Киликию, радуясь тому, что жив. О парфянах этого нельзя было сказать, их рубили на куски. Вероятно, тысяча их последовала за Лабиеном, остальные были мертвы или умирали на поле боя у Киликийских ворот.

— Настоящая кровавая баня, — сказал Силон Вентидию спустя шесть часов, когда бой закончился.

— Как дела у нас, Силон?

— У нас отлично. Несколько пробитых голов, попавших под копыта лошадей, несколько солдат раздавлены упавшими лошадьми, и всего, я бы сказал, около двухсот несчастных случаев. А эти свинцовые пули! Даже кольчуги не могут их остановить.

Хмурясь, Вентидий обошел поле боя, не тронутый страданиями людей вокруг него. Они посмели оспорить мощь Рима и поняли, что это приводит к смерти. Несколько легионеров ходили среди мертвых и умирающих, убивая коней и людей, неспособных выжить. Оставшиеся были легкоранеными. Их соберут вместе, чтобы получить за них выкуп, ибо воин-катафракт был аристократом, чья семья могла заплатить за него. Если выкупа не будет, его продадут в рабство.

— А что нам делать с горой убитых? — спросил Силон и вздохнул. — Здесь нет слоя земли толще одного-двух футов, так что трудно будет копать ямы для захоронения. А деревья слишком зеленые, гореть не будут, и погребальные костры разжечь нельзя.

— Мы перетащим их в лагерь Лабиена и оставим там гнить, — ответил Вентидий. — К тому времени как мы будем возвращаться по этому же пути — если вернемся, — от них останутся только белые кости. На много миль вокруг нет селений, а санитарные условия в лагере Лабиена достаточно хороши, поэтому в реку Кидн ничего не попадет. Но сначала мы поищем трофеи. Я хочу, чтобы мой триумфальный парад был настоящим, — никакой македонской пародии триумфа для Публия Вентидия!

«И эти слова, — подумал Силон, усмехнувшись про себя, — пощечина Поллиону, который когда-то вел войну в Македонии».

В Тарсе Вентидий узнал, что Пакора на поле боя не было, — вероятно, это стало одной из причин, почему оказалось так просто привести парфян в ярость. Лабиен продолжал бежать на восток через Киликию Педию. Колонна его шла в диком беспорядке, между предоставленными самим себе катафрактами и несколькими нанятыми ворчунами, которым было поручено вызывать беспорядки среди более мирно настроенных пехотинцев.

— Мы должны быть у него на хвосте, — сказал Вентидий, — но теперь кавалерию поведешь ты, Силон. А я поведу легионы.

— Я слишком медленно шел к Киликийским воротам?

— Edepol, нет! Откровенно говоря, Силон, стар я становлюсь для верховой езды. Яйца болят, да еще у меня свищ. Тебе легче будет ехать, ты намного моложе. Человеку в пятьдесят пять лет лучше ходить пешком.

В дверях появился слуга.

— Господин, Квинт Деллий хочет видеть тебя и спрашивает, где ему остановиться.

Голубые глаза обменялись с зелеными взглядом, который возможен только между друзьями, понимающими друг друга. Этот взгляд сказал многое, хотя не было произнесено ни слова.

— Проведи его сюда, но об устройстве не беспокойся.

— Мой дорогой Публий Вентидий! А также Квинт Силон! Как приятно видеть вас! — Деллий уселся в кресло, не дожидаясь, когда ему предложат сесть, и красноречиво посмотрел на графин с вином. — Капля чего-нибудь легкого, белого и бодрящего не помешает.

Силон налил вина, передал ему кубок и обратился к Вентидию:

— Если больше ничего нет, пойду заниматься делом.

— Встретимся завтра на рассвете.

— Ой-ой, какие мы серьезные! — воскликнул Деллий, сделал глоток вина, и вдруг лицо его вытянулось. — Фу! Что за моча? Третий отжим, что ли?

— Не знаю, не пробовал, — отрывисто ответил Вентидий. — Чего тебе надо, Деллий? Сегодня ты остановишься в гостинице, потому что дворец полон. Завтра ты сможешь переселиться сюда, и весь дворец будет к твоим услугам. Мы уходим.

Возмущенный Деллий выпрямился в кресле и удивленно посмотрел на Вентидия. С того памятного обеда два года назад, когда он делил ложе с Антонием, он так привык к почтительному отношению к себе, что ожидал этого даже от грубых военных вроде Публия Вентидия. Но этого не было! Его желтовато-коричневые глаза встретились со взглядом Вентидия, и он покраснел, увидев в глазах Вентидия презрение.

— Что за дела! — крикнул Деллий. — Это уже слишком! У меня полномочия пропретора, и я настаиваю, чтобы меня немедленно поселили во дворце! Выгони Силона, если больше некого выгнать.

— Ради такого лизоблюда, как ты, я бы не выгнал даже самого последнего контубернала, Деллий. У меня полномочия проконсула. Что ты хочешь?

— У меня послание от триумвира Марка Антония, — холодно ответил Деллий, — и я ожидал вручить его в Эфесе, а не в этом крысином гнезде Тарсе.

— Тогда тебе надо было ехать быстрее, — ответил Вентидий без всякого сочувствия. — Пока ты качался на волнах, я дрался с парфянами. Ты можешь вернуться к Антонию с моим посланием. Скажи ему, что мы разбили армию парфянских катафрактов у Киликийских ворот, а Лабиена заставили бежать. О чем твое послание? Что-нибудь интересное?

— Враждовать со мной неразумно, — прошептал Деллий.

— А мне наплевать. Какое послание? У меня много работы.

— Мне велено напомнить тебе, что Марк Антоний очень заинтересован в том, чтобы как можно скорее увидеть на троне царя Ирода.

Вентидий крайне удивился.

— Ты хочешь сказать, что ради этого Антоний заставил тебя проделать такой путь? Передай ему, что я буду рад посадить жирную задницу Ирода на трон, но сначала я должен выгнать Пакора и его армию из Сирии, а на это может потребоваться некоторое время. Однако уверь триумвира Марка Антония, что я буду помнить о его инструкциях. Это все?

Раздувшись, как гадюка, Деллий оскалился.

— Ты пожалеешь о таком поведении, Вентидий! — прошипел он.

— Я жалею Рим, который поощряет таких подлиз, как ты, Деллий. Выход найдешь сам.

Вентидий ушел, оставив Деллия кипеть от злости. Как смеет этот заводчик мулов так обращаться с ним! Но пока, решил он, отставив вино и поднимаясь с кресла, нужно терпеть старого зануду. Он разбил армию парфян и выгнал Лабиена из Анатолии — эта новость понравится Антонию так же, как ему нравится Вентидий. «Твое возмездие подождет, — подумал Деллий. — Когда появится удобный случай, я ударю. Но не сейчас. Нет, не сейчас».

Умело командуя своими галетами, Квинт Поппедий Силон зажал Лабиена на полпути через перевал Аманских гор, названный Сирийскими воротами, и стал ждать Вентидия с его легионами. Стоял ноябрь, но было не холодно. Осенние дожди еще не начались, а это значило, что земля была твердая и подходила для сражения. Какой-то парфянский командир привел две тысячи катафрактов из Сирии на помощь Лабиену, но бесполезно. Конные воины в кольчугах были снова порублены. На этот раз была разбита и пехота Лабиена.

Сделав остановку, чтобы написать письмо Антонию с радостной вестью о победе, Вентидий пошел дальше в Сирию, но там парфян не оказалось. Пакора не было и в сражении у Амана. По слухам, он ушел домой в Селевкию-на-Тигре несколько месяцев назад, взяв с собой Гиркана, царя евреев. Лабиен сбежал, сев в Апамее на корабль, направлявшийся на Кипр.

— Это ему ничего не даст, — сказал Вентидий Силону. — Насколько мне известно, Антоний послал на Кипр одного из вольноотпущенников Цезаря управлять от его имени. Гай Юлий, э-э, Деметрий, так его зовут. — Он потянулся за бумагой. — Отправляйся сейчас с этим к нему, Силон. Если он такой, каким я его считаю, — память меня подводит, когда дело касается чьих-либо греков-вольноотпущенников, — он обыщет остров от Пафоса до Саламина. И сделает это усердно и эффективно.

Покончив с этим вопросом, Вентидий расселил свои легионы в нескольких зимних лагерях и стал ждать, что сулит наступающий год. Удобно устроившись в Антиохии и отправив Силона в Дамаск, он наслаждался отдыхом, мечтая о своем триумфе, перспектива которого стала еще более соблазнительной. Сражение у Аманского хребта дало две тысячи талантов серебром и несколько произведений искусства, которые могут украсить платформы на его триумфальном параде. «Подавись от зависти, Поллион! Мой триумф затмит твой на целые мили!»

Зимний отпуск продлился не так долго, как ожидал Вентидий. Пакор возвратился из Месопотамии со всеми катафрактами, каких смог собрать, но без лучников. Ирод появился в Антиохии с новостями, явно полученными от одного из приближенных Антигона, который видел в мрачном свете перспективы вечного правления парфян.

— Я установил отличные отношения с неким саддукеем по имени Ананил, который жаждет стать верховным жрецом. Поскольку я не намерен сам становиться верховным жрецом, он может претендовать на этот чин, как и любой другой человек. Я обещал ему эту должность в обмен на точную информацию о парфянах. Я велел ему нашептать его парфянским агентам, что, заняв северную часть Сирии, ты устроишь ловушку Пакору в Никефории на реке Евфрат, так как ты ожидаешь, что он перейдет реку у Зевгмы. Пакор поверит этому и не пойдет в Зевгму, а будет все время идти по восточному берегу на север до Самосаты. Я думаю, он пойдет по кратчайшему пути Красса до реки Билех. Нелепо, правда?

Хотя Вентидий не мог испытывать симпатию к Ироду, он был достаточно проницательным и понимал, что этот очень жадный человек ничего не выигрывает, солгав ему. Любая информация от Ирода будет правдивой.

— Я благодарю тебя, царь Ирод, — сказал он, не чувствуя того отвращения, какое он чувствовал к Деллию. Ирод не был подхалимом, несмотря на всю его услужливость. Он просто хотел изгнать узурпатора Антигона. — Будь уверен, что, как только исчезнет угроза со стороны парфян, я помогу тебе отделаться от Антигона.

— Надеюсь, ожидание не затянется, — вздохнув, сказал Ирод. — Женщины моей семьи и моя невеста находятся сейчас в безвыходном положении на вершине самой ужасной скалы в мире. Я слышал от моего брата Иосифа, что они там голодают. Боюсь, я не в силах им помочь.

— А деньги помогут? Я дам тебе достаточно, чтобы ты мог поехать в Египет, купить продукты и отвезти туда. Ты можешь добраться до этой ужасной скалы так, чтобы никто не заметил, что ты покидаешь Египет?

Ирод проворно выпрямился.

— Я с легкостью избегну слежки, Публий Вентидий. Скала имеет название Масада, и до нее долго добираться вдоль Асфальтового озера. Верблюжий караван, идущий из Пелузия, не привлечет внимания евреев, идумеев, набатеев и парфян.

— Страшный список, — усмехнулся Вентидий. — Что ж, пока я справляюсь с Пакором, предприми этот поход. Выше нос, Ирод! На будущий год в это же время ты будешь в Иерусалиме.

Ирод постарался выглядеть смиренным и неуверенным — нелегкая задача.

— Я, э-э-э… куда мне, э-э-э, обратиться за этими деньгами?

— Просто иди к моему квестору, царь Ирод. Я скажу ему, чтобы он дал тебе столько, сколько ты попросишь, — естественно, в пределах разумного. — В голубых глазах блеснул огонек. — Я знаю, верблюды дорого стоят, но я торгую мулами и хорошо знаю, сколько стоит любое существо на четырех ногах. Просто честно веди дела со мной и доставляй информацию.

Восемь тысяч катафрактов появились с юго-востока у Самосаты и перешли Евфрат, зимой не такой полноводный. На этот раз Пакор лично вел армию. Он отправился на запад к Халкиде по дороге, ведущей в Антиохию через безопасную зеленую местность. Он хорошо знал ее по прежним нашествиям, там было много воды и травы. Кроме низкой горы Гиндар, земля была относительно ровная. Ни о чем не беспокоясь, потому что он знал, что все второстепенные правители в этом регионе на его стороне, Пакор приближался к склону Гиндара со своими всадниками, растянувшимися позади него на несколько миль. Он шел в Антиохию, не зная, что Антиохия снова в руках римлян. Агенты Ирода хорошо проделали свою работу, а Антигон, царь евреев, от которого можно было ожидать, что он откроет путь для Пакора, был слишком занят подчинением тех евреев, которые считали, что правление римлян лучше правления парфян.

Примчавшийся разведчик доложил Пакору, что римская армия остановилась у Гиндара и хорошо окопалась. Пакор почувствовал облегчение и собрал своих катафрактов в боевой порядок. Ему не нравилось, когда он не знал, где находится римская армия.

Увы, он повторил все ошибки, которые его подданные допустили у Киликийских ворот и в Аманских горах. Он все еще считал, что презренная пехота римлян не выдержит натиска гигантов в кольчугах на конях, тоже защищенных кольчугами. Всей массой катафракты атаковали склон и наткнулись на град свинцовых пуль, которые пронзали их кольчуги с расстояния, большего, чем при стрельбе из лука. Лошади были в панике, они визжали от боли, когда шары попадали им между глаз. Авангард парфян был разбит. В этот момент легионеры бесстрашно ринулись в бой, они подступали к топчущимся лошадям, перерезали им колени, потом стаскивали всадников и ударом меча в лицо убивали их. В такой свалке длинные копья парфян были бесполезны, да и сабли большей частью оставались в ножнах. Потеряв надежду связаться со своим арьергардом в этой неразберихе и не имея возможности добраться до склона, занятого римлянами, Пакор с ужасом смотрел, как легионеры все ближе и ближе подходят к его собственной позиции на вершине небольшого холма. Но он дрался, как дрались его люди, окружив его и защищая до конца. Когда Пакор упал, те, кто еще мог, пешие собрались вокруг его тела и попытались противостоять римской пехоте. К ночи большая часть из восьми тысяч были мертвы, несколько уцелевших умчались к Евфрату и в сторону дома, взяв с собой коня Пакора как доказательство его смерти.

На самом деле, когда бой закончился, Пакор был еще жив, хотя смертельно ранен в живот. Легионер прикончил его, снял с него доспехи и передал их Вентидию.

Вентидий писал Антонию, который находился в Афинах с женой и всеми детьми:

Место было идеальное. Золотые доспехи Пакора я выставлю на триумфе. Мои люди три раза провозгласили меня императором на поле боя, и я могу это подтвердить, если ты потребуешь. Не было смысла вести политику сдерживания на любом этапе этой кампании, которая естественно перешла в серию из трех сражений. Насколько я понимаю, итог моей кампании не дает тебе оснований для недовольства. Просто ты получаешь Сирию целой и невредимой и можешь расположить там твои армии, включая и мою, которую я помещу в зимние лагеря вокруг Антиохии, Дамаска и Халкиды, — для твоей большой кампании против Месопотамии.

Однако до моего слуха дошло, что Антиох из Коммагены заключил с Пакором договор, по которому Коммагеной будут управлять парфяне. Он также снабдил Пакора провизией и фуражом, что дало тому возможность пойти в Сирию без обычных проблем, преследующих большие силы кавалерии. Поэтому в марте я поведу семь легионов на север, к Самосате, и посмотрю, что скажет царь Антиох о своем предательстве. Силон и два легиона пойдут к Иерусалиму сажать на трон царя Ирода.

Царь Ирод очень помог мне. Его агенты распространили среди парфянских шпионов неверную информацию, и это дало мне возможность найти идеальное место для сражения пока парфяне не знали, где я нахожусь. Я считаю, что в лице царя Ирода Рим получит надежного союзника. Я дал ему сто талантов, чтобы он поехал в Египет и купил провизию для своей семьи и семьи царя Гиркана, которых он поместил на какой-то неприступной горе. Моя кампания дала трофеев на десять тысяч талантов серебром, они уже направлены в казну Рима. После моего триумфа, когда казна отдаст трофеи, большую их часть получишь ты. Моя доля от продажи рабов будет невелика, поскольку парфяне бились насмерть. Я собрал около тысячи человек из армии Лабиена и продал их.

Что касается Квинта Лабиена, я только что получил письмо от Гая Юлия Деметрия с Кипра. Он сообщает мне, что захватил Лабиена и убил его. Я не одобряю этот последний факт, поскольку простой грек-вольноотпущенник, пусть даже и вольноотпущенник покойного Цезаря, не имеет достаточной власти, чтобы казнить. Но оставляю тебе судить об этом.

Будь уверен, когда я приду в Самосату, я расправлюсь с Антиохом, который лишил Коммагену статуса друга и союзника. Надеюсь, это письмо найдет тебя и твою семью в добром здравии.

12

Жизнь в Афинах была приятной, особенно с тех пор, как Марк Антоний уладил свои разногласия с Титом Помпонием Аттиком, самым уважаемым римлянином в Афинах. Греки прозвали его Аттиком, что означает «афинянин в глубине души». Точнее было бы сказать, любитель афинских мальчиков, но все римляне благоразумно это игнорировали, даже такой противник гомосексуализма, как Антоний. С самого начала Аттик принял решение не демонстрировать своего пристрастия к мальчикам нигде, кроме терпимо относящихся к этому Афин. Там он построил особняк и за годы сделал много хорошего для города. У Аттика, человека большой культуры и известного литератора, было хобби, которое в конце концов принесло ему очень много денег. Он публиковал работы знаменитых римских авторов, от Катулла до Цицерона и Цезаря. Каждый новый опус копировали тиражом от нескольких десятков экземпляров до нескольких тысяч. Сто переписчиков с хорошим, разборчивым почерком разместились в здании на Аргилете, около сената. Сейчас они занимались поэзией Вергилия и Горация. К их помещению примыкала библиотека, где можно было на время взять рукопись. Идея библиотеки принадлежала братьям Сосиям, известным книготорговцам, конкурентам Аттика, располагающимся рядом. Их издательская карьера предшествовала карьере Аттика, но они не обладали огромным богатством и работали медленнее. Недавно скончавшиеся братья Сосии в свое время произвели на свет подающих надежды политиков, один из которых был у Антония старшим легатом.

В среднем возрасте Аттик женился на кузине Цецилии Пилии, которая родила ему дочь Цецилию Аттику, его единственного ребенка и наследницу всех его богатств. В результате болезни Пилия стала инвалидом. Вскоре после сражения у Филипп она умерла, оставив Аттика растить Аттику самому. Родившейся за два года до убийства Цезаря девочке было сейчас тринадцать лет. Аттик был хорошим отцом, он никогда не скрывал от нее, чем он занимается, считая, что неведение только сделает дочь уязвимой для всяких сплетен. Его очень беспокоило будущее своего единственного ребенка теперь, когда она достигала зрелости. Кого он выберет для нее мужем через пять лет?

Удивительная проницательность и поразительное умение поддерживать хорошие отношения с любой фракцией в высшем обществе Рима помогли Аттику выжить, но после смерти Цезаря мир изменился так радикально, что он боялся и за себя, и за благополучие своей дочери. Его единственной слабостью была симпатия к римским матронам, попавшим в беду. Он помогал Сервилии, матери Брута и любовнице Цезаря, Клодии, сестре Публия Клодия, пользующейся дурной славой проститутки, и Фульвии, жене трех демагогов в лице Клодия, Куриона и Антония.

Помощь Фульвии чуть не разорила его, несмотря на его влияние в мире коммерции, которой правит сословие всадников. В какой-то момент казалось, что все, от операций с зерном до обширных латифундиев в Эпире, пойдет с аукциона в пользу Антония, но, получив короткое письмо Антония, приказывающего ему выгнать Фульвию, Аттик немедленно выполнил приказ. Хотя он горько плакал, когда она вскрыла себе вены, судьба Аттика и его состояния была важнее.

Когда Антоний прибыл в Афины с Октавией и детской, полной ребятишек, Аттик сделал все, чтобы снискать расположение мужа и жены. Он нашел триумвира спокойным и умиротворенным и правильно решил, что в этом большую роль сыграла Октавия. Они были явно счастливы вместе, но не как молодые новобрачные, которым никто не нужен. Антонию и Октавии нравились компании, они посещали лекции, симпозиумы и приемы, предлагаемые этой культурной столицей. Они часто устраивали дома вечеринки. Да, год брака пошел Антонию на пользу, как и знаменитому мужлану Помпею Великому, когда он женился на очаровательной Юлии, дочери Цезаря.

Конечно, прежний Антоний не покинул оболочку Геркулеса. Он оставался дерзким, взрывным, агрессивным, гедонистическим и ленивым.

Именно леность Антония занимала в основном мысли Аттика, пока он медленно шел по узкой афинской аллее в резиденцию губернатора, где Антоний устраивал обед. Был апрель того года, когда консулами стали Аппий Клавдий Пульхр и Гай Норбан Флакк. Аттик (впрочем, как и остальные афиняне) знал, что парфян загнали на их собственные земли. И это сделал не Антоний, а Публий Вентидий. В Риме говорили, будто набеги парфян прекратились так внезапно, что Антоний просто не успел присоединиться к Вентидию в Киликии или в Сирии. Но Аттик лучше знал, что ничто не мешало Антонию быть там, где проводились военные действия. Ничто, кроме самой фатальной слабости Антония: его лень приводила к вечному оттягиванию. Он был слеп к ходу событий, говоря себе, что все произойдет тогда, когда он этого захочет. Пока Юлий Цезарь был жив, он заставлял Антония шевелиться, что-то делать. Его слабость не казалась такой фатальной. А после убийства Цезаря его подгонял Октавиан. Но победа у Филипп оказалась столь великой для Антония, что его слабость разрослась, как грибы после дождя. Так уже было, когда Юлий Цезарь оставил на него всю Италию, пока сам сокрушал последних своих врагов. И что сделал Антоний с этой огромной властью? Запряг четырех львов в колесницу, окружил себя магами, танцовщицами и шутами и бражничал, ни о чем не думая. Работа? Что это такое? Рим продолжает существовать сам. Как человек, которому дали власть, он может делать все, что хочет, а он хотел бражничать. Без всяких на то оснований он полагал, что поскольку он Марк Антоний, то все должно оказываться так, как он считает нужным. А если ничего не получалось, Антоний винил в этом всех, кроме себя.

Несмотря на успокоительное влияние Октавии, на самом деле он не изменился. Прежде всего удовольствия, а работа — потом. И так всегда. Поллион и Меценат реорганизовали границы полномочий триумвиров более разумно, с тем чтобы полностью освободить Антония для командования армией. Но очевидно, он еще не готов был это сделать, а его оправдания были надуманными. Октавиан не представлял реальной угрозы, и, несмотря на все возражения и аргументы Антония, У него хватало денег, чтобы идти воевать. У него уже были легионы, вооруженные надлежащим образом и снабженные дешевым зерном Секста Помпея. Так что же его останавливало?

К тому времени как Аттик прибыл в резиденцию губернатора, он накрутил себя так, что впал в ярость, но потом вспомнил, что должен обедать с Антонием наедине. Сославшись на какую-то болезнь в детской, Октавия извинилась, что не будет присутствовать на обеде. Это значило, что она не сможет поспособствовать тому, чтобы у Антония было хорошее настроение. С тяжелым сердцем Аттик понял, что обед не будет приятным.

— Если бы Вентидий был здесь, я предал бы его суду за предательство! — вот первое, что сказал Антоний при встрече.

Аттик засмеялся:

— Чепуха!

Антоний опешил, потом сник.

— Да, я понимаю, почему ты так сказал, но война с парфянами была моей! Вентидий превысил полномочия.

— Ты сам должен был находиться в палатке командира, дорогой мой Антоний! — резко заметил Аттик. — А поскольку тебя там не было, на что ты можешь жаловаться, если твой заместитель добился таких успехов при столь малом количестве жертв? Тебе следует принести благодарственную жертву Марсу Непобедимому.

— Он должен был ждать меня, — упрямо настаивал Антоний.

— Ерунда! Твоя проблема в том, что ты хочешь одновременно вести два образа жизни.

Полное лицо Антония выдало его раздражение после таких откровенных слов, но в глазах не было той красной искры, которая предупреждала о надвигающемся страшном суде.

— Два образа жизни? — переспросил он.

— Да. Наш самый знаменитый современник расхаживает по афинской сцене под громкий хвалебный хор — это один образ жизни. Наш самый знаменитый современник ведет свои легионы к победе — это другой образ жизни.

— В Афинах очень много работы! — возмутился Антоний. — Это не я иду не в ногу, Аттик, а Вентидий. Он как камень, который катится с горы! Даже теперь он не согласен почивать на лаврах. Вместо этого он с семью легионами идет к верховью Евфрата, чтобы поддать под зад царю Антиоху!

— Я знаю. Ты показывал мне его письмо, помнишь? Дело не в том, что делает или чего не делает Вентидий. Дело в том, что ты — в Афинах, а не в Сирии. Почему ты не хочешь признать это, Антоний? Ты любишь тянуть время.

В ответ Антоний разразился хохотом.

— Ох, Аттик! — еле выговорил он, давясь от смеха. — Ты неподражаем!

Внезапно он посуровел, сдвинул брови.

— В сенате я еще могу стерпеть, когда меня критикуют диванные генералы, но здесь не сенат, и ты вызываешь мое недовольство!

— Я не член сената, — ответил Аттик, настолько разгневанный, что потерял страх перед этим опасным человеком. — Государственная карьера открыта для критики со всех сторон, включая предпринимателей вроде меня. Я повторю еще раз, Антоний: ты любишь тянуть время.

— Может быть, это и так, но у меня есть первоочередная задача. Как я могу идти дальше на восток от Афин, когда Октавиан и Секст Помпей все еще продолжают свои фокусы?

— Ты сам знаешь, что можешь подавить обоих этих молодых людей. Собственно, ты должен был уже несколько лет назад справиться с Секстом Помпеем и предоставить Октавиана самому себе в Италии. Октавиан для тебя не угроза, Антоний, но Секст — это нарыв, который необходимо вскрыть.

— Секст связывает Октавиана.

Но тут Аттик не выдержал. Он вскочил с ложа, обошел заставленный едой низкий стол и повернулся к хозяину дома. Его обычно дружелюбное лицо исказилось от гнева.

— Я сыт по горло этой отговоркой! Повзрослей, Антоний! Ты не можешь быть абсолютным правителем половины мира и рассуждать как мальчишка! — Он потряс кулаками. — Я потратил уйму своего драгоценного времени, пытаясь понять, что с тобой, почему ты не можешь поступать как государственный деятель. Теперь я знаю. Ты упрямый, ленивый и не такой умный, каким считаешь себя! Мир, организованный лучше, никогда бы не сделал тебя своим хозяином!

Открыв рот и онемев от изумления, Антоний смотрел, как Аттик поднял туфли, тогу и пошел к двери. Опомнившись, он тоже вскочил с ложа и догнал Аттика.

— Тит Аттик, подожди! Сядь, пожалуйста!

Улыбка обнажила его зубы, но ему удалось не слишком крепко сжать руку Аттика.

Гнев улегся. Аттик как будто съежился, позволил отвести себя к ложу и опять усадить на locus consularis.

— Извини, — пробормотал он.

— Нет-нет, ты имеешь право на свое мнение, — весело воскликнул Антоний. — По крайней мере, теперь я знаю, что ты думаешь обо мне.

— Знаешь, ты сам напросился. Каждый раз, когда ты используешь Октавиана как предлог быть западнее того места, где ты должен быть, я выхожу из себя, — сказал Аттик, отламывая хлеб.

— Но, Аттик, этот мальчишка полный идиот! Я беспокоюсь об Италии, поверь.

— Тогда помоги Октавиану, а не мешай ему.

— Да ни за что!

— Он в очень трудном положении, Антоний. Зерно урожая этого года, кажется, никогда не прибудет из-за Секста Помпея.

— Тогда пусть Октавиан остается в Риме и лазает под юбки Ливии Друзиллы, вместо того чтобы идти на Сицилию с шестьюдесятью кораблями. Шестьдесят кораблей! Неудивительно, что он потерпел поражение.

Крупная, но красивая рука потянулась к цыпленку. Еда привела Антония в хорошее расположение духа. Он искоса с усмешкой взглянул на Аттика.

— Дай мне денег на успешную кампанию против парфян в будущем году, и я окажу любую помощь Октавиану после победы. Тебе ведь не нравится Октавиан? — подозрительно спросил он.

— Я равнодушен к нему, — невозмутимо ответил Аттик. — У него странные идеи о том, как должен функционировать Рим. Эти идеи не подходят ни мне, ни любому другому плутократу. Я думаю, что, как и бог Юлий, он намерен ослабить первый класс и верхушку второго, чтобы усилить нижние классы. О нет, не неимущих, конечно. Он не демагог. Если бы он был просто циничным эксплуататором народного легковерия, я бы не беспокоился. Но я думаю, он твердо верит, что Цезарь — бог, а он — сын бога.

— Его упорное обожествление Цезаря — это признак безумия, — сказал Антоний, чувствуя себя лучше.

— Нет, Октавиан не безумен. На самом деле я не думаю, что видел когда-либо более разумного человека.

— Может, я и любитель оттягивать, но у него мания величия.

— Может, и так, но я надеюсь, ты сохранил в себе способность быть беспристрастным и понимаешь, что Октавиан — это нечто новое для Рима. У меня есть основания считать, что у него целая армия агентов по всей Италии, усердно распространяющих сказку, что он похож на Цезаря, как похожи горошины в стручке. Как и Цезарь, он блестящий оратор, собирающий огромные толпы. Его амбиции не знают границ, вот почему через несколько лет он столкнется с очень сложной ситуацией, — серьезно сказал Аттик.

— Что ты имеешь в виду? — в недоумении спросил Антоний.

— Когда египетский сын Цезаря вырастет, он будет обязан приехать в Рим. Мои египетские агенты сообщают, что мальчик очень похож на Цезаря, и не только внешне. Он — чудо. Его мама твердит, что все, чего она хочет для Цезариона, — это безопасный трон и статус друга и союзника римского народа. Возможно, это и так. Но если он похож на Цезаря и Рим увидит его, он легко отберет и Рим, и Италию, и легионы у Октавиана, который в лучшем случае лишь имитация Цезаря. На тебя это не повлияет, потому что к тому времени тебя заставят уйти в отставку. Сейчас Цезариону едва исполнилось девять лет. Но в тринадцать-четырнадцать лет он будет считаться взрослым человеком. Борьба Октавиана с тобой и Секстом Помпеем померкнет в сравнении с Цезарионом.

— Хм, — хмыкнул Антоний и переменил тему.

Тревожный обед, при том что аппетит Антония не пострадал. Подумав немного, Антоний выкинул из головы критику Аттиком его собственного поведения. Откуда старику знать, что за проблемы у Антония в связи с Октавианом? В конце концов, ему уже семьдесят четыре года, и, несмотря на сохранившуюся подвижность и деловую хватку, у него, возможно уже начинает развиваться старческое слабоумие.

Но Антоний не мог забыть того, что Аттик говорил о Цезарионе. Хмурясь, он вспомнил свое трехмесячное пребывание в Александрии. С тех пор прошло больше двух лет. Неужели и правда Цезариону уже почти девять? Тогда это был красивый маленький мальчик, готовый на все, от охоты на гиппопотама до охоты на крокодила. Бесстрашный, как и Цезарь. Он стал опорой для Клеопатры, несмотря на его возраст, хотя это не удивило Антония. Она была эмоциональна и не всегда мудра, в то время как ее сын был… Каким он был? Более жестким, это определенно. А каким еще? Антоний не знал.

Ох, почему у него всегда не хватало терпения писать письма? Клеопатра время от времени писала ему, и от него не ускользнуло, что ее письма в основном посвящены Цезариону, его одаренности, врожденному авторитету. Но Антоний не придавал ее словам большого значения, считая это болтовней безумно любящей матери. У него мелькнуло желание поехать в Александрию и самому посмотреть, каким становится Цезарион, но в данный момент это было невозможно. Хотя, подумал он, для него будет огромным удовольствием обнаружить, что у Октавиана есть соперник, которого надо бояться больше, чем Марка Антония.

Он сел и стал писать письмо Клеопатре.

Дорогая моя девочка, я думаю о тебе, сидя здесь, в Афинах, фигурально говоря, полным импотентом. В буквальном смысле такое состояние меня еще не посетило, спешу добавить, и я чувствую, как мой лучший друг, устроившийся у меня в паху, начинает шевелиться, когда я вспоминаю тебя и твои поцелуи. Чувствуешь, как Афины улучшили мой литературный стиль? Здесь нет больше никаких занятий, кроме чтения, патронажа Академии и других философских мест и бесед с такими людьми, как Тит Помпоний Аттик, который приходит обедать.

Неужели действительно Цезариону скоро будет девять лет? Наверное, так, но мне жаль, что я пропустил два драгоценных года его детства. Поверь, что я приеду к тебе, как только смогу. Моим двойняшкам, наверное, скоро будет по два года. Как быстро летит время! Я вообще их еще не видел. Я знаю, ты назвала моего мальчика Птолемеем, а девочку Клеопатрой, но я думаю о них как о Солнце и Луне, поэтому, может быть, когда к тебе придет Ха-эм, ты официально назовешь моего мальчика Птолемей Александр Гелиос, а мою девочку Клеопатра Селена? Он уже шестнадцатый Птолемей, а она уже восьмая Клеопатра, поэтому лучше, если у них будут собственные имена, правда?

В будущем году я определенно приеду в Антиохию, хотя у меня может не остаться времени на Александрию. Без сомнения, ты слышала, что Публий Вентидий нарушил мой приказ, начав войну и выгнав парфян из Сирии? Мне это не понравилось, потому что попахивает спесью. Вместо того чтобы сажать Ирода на трон, он пошел к Самосате, которая, как мне сообщили, закрыла ворота, готовая к осаде. Но этот город наверняка размером с деревню, так что через неделю он сдастся.

Октавия замечательная, хотя иногда мне хочется, чтобы в ней было хоть чуточку несносности ее брата. Есть что-то пугающее в женщине, у которой нет недостатков, а у нее недостатков нет, даю слово. Если бы она хоть иногда жаловалась, я бы лучше думал о ней, ведь я уверен, она думает, что я недостаточно времени провожу с детьми, из которых только трое мои. В таком случае почему это не высказать? Но нет, только не Октавия! Она лишь посмотрит на тебя печальными глазами. Но, несмотря ни на что, я считаю, что мне повезло с женой. Во всем Риме нет женщины желаннее. Мне очень завидуют, даже мои противники.

Пиши мне хоть изредка и сообщай, как у тебя дела и как поживает Цезарион. Аттик поделился со мной своим мнением о нем и о его родстве с Октавианом. Намекнул, что в будущем Октавиану может грозить опасность от него. Не посылай его в Рим, пока я не смогу сопровождать его. Это приказ, и не следуй примеру Вентидия. Твой мальчик слишком похож на Цезаря, чтобы встретить теплый прием со стороны Октавиана. Ему понадобятся союзники в Риме и сильная поддержка.

В конце мая Антоний получил от Октавиана письмо на обычную тему — трудности с Секстом Помпеем и запасы зерна. А еще в этом письме Октавиан умолял Антония немедленно встретиться в Брундизии. Недовольный, в сопровождении только эскадрона германских всадников, Антоний покинул Афины и отправился в Коринф, чтобы оттуда на пароме добраться до Патр. Но перед отъездом он в раздражении выложил все свои обиды Деллию, начиная с недовольства Вентидием.

— Он все еще сидит у Самосаты, тянет с осадой! Прямо-таки второй Цицерон! Весь Рим знал, что он не способен придумать, как поймать лису в курятнике, даже если ловить ее будет Помптин.

— Цицерон? — недоверчиво переспросил Деллий, сбитый с толку. Он был слишком молод, чтобы помнить многое из ранних деяний Цицерона. — Когда же этот великий адвокат вел осаду? Я впервые слышу о его военных подвигах.

— Через десять лет после того, как он побывал консулом, он уехал управлять Сицилией и увяз с осадой на востоке Каппадокии — осаждал сущую деревню под названием Пинденисс. Ему и Помптинию понадобились годы для взятия этого городишки.

— Понимаю, — сказал Деллий, и он действительно кое-что понял, но не про осаду, проводимую самым невоенным консулом Рима. — Мне казалось, Цицерон был хорошим губернатором.

— О да, если тебе нравится человек, который лишил римских деловых людей возможности получать прибыли с провинций. Но дело не в Цицероне, Деллий. Дело в Вентидии. Надеюсь, к тому времени, как я возвращусь со встречи с Октавианом, он разнесет ворота Самосаты и будет считать трофеи.

Антоний отсутствовал не так долго, как ожидал Деллий, но он успел придумать сплетню к тому времени, когда триумвир Востока влетел в афинскую резиденцию в гневе на Октавиана, который не явился на встречу и даже не сообщил почему. К обиде прибавилось и оскорбление, потому что Брундизий снова отказался опустить цепь, загораживающую гавань, и впустить Антония. Вместо того чтобы пойти в другой порт и высадиться там, Антоний развернулся и возвратился в Афины, уязвленный до глубины души.

Деллий слушал его излияния вполуха, он привык к ненависти Антония к Октавиану и уже не обращал на нее внимания. Это был обычный взрыв возмущения, а не одно из длящихся неделю буйств, которые привели бы в ужас даже Гектора. Поэтому Деллий ждал, когда наступит период затишья после криков и неистовства. Выпустив пар, Антоний снова принялся за дела, словно этот взрыв пошел ему на пользу.

В это время большую часть его работы составляло принятие очень важных решений — какие люди будут править во многих царствах и княжествах на Востоке. Это были места, которыми Рим не управлял самолично как провинциями. В частности, Антоний был твердо убежден, что нужны цари-клиенты, а нелишние провинции. Мудрая политика, согласно которой местные правители наследуют право собирать налоги и дани.

Стол его был завален докладами о кандидатах. На каждого кандидата имелось досье, которое предстояло тщательно изучить. Антоний часто запрашивал дополнительную информацию и иногда приказывал тому или иному кандидату явиться в Афины.

Однако вскоре он опять, с тем же недовольством вернулся к теме Самосаты и осады.

— Уже конец июня, а от него ни слова, — зло сказал Антоний. — Вентидий с семью легионами сидит перед городом размером с Арицию или Тибур! Это же позор!

Появился шанс отплатить Вентидию за тот унизительный разговор в Тарсе! И Деллий нанес удар.

— Ты прав, Антоний, это позор. Во всяком случае, судя по тому, что я слышал.

Удивленный Антоний пристально посмотрел на грустное лицо Деллия. Любопытство пересилило раздражение.

— Что ты имеешь в виду, Деллий?

— Что блокада Самосаты Вентидием — это позор. По крайней мере, примерно так выразился мой информатор из шестого легиона в своем последнем письме. Я получил его вчера, удивительно быстро.

— Имя этого легата?

— Извини, Антоний, я не могу назвать его тебе. Я дал слово, что не буду разглашать мой источник информации, — тихо сказал Деллий, опустив глаза. — Мне сообщили это под большим секретом.

— Ты можешь открыть мне причину такого мнения?

— Конечно. Осада Самосаты никуда не приведет, потому что Вентидий получил взятку в тысячу талантов от Антиоха из Коммагены. Если осада продолжится довольно долго, Антиох надеется, что ты прикажешь Вентидию и его легионам собраться и уйти.

Пораженный, Антоний долго молчал. Затем со свистом, сквозь зубы втянул воздух, сжал кулаки.

— Вентидий получил взятку? Вентидий?! Нет! Твоя информация неверна.

Маленькая голова печально закачалась из стороны в сторону, как у змеи.

— Я понимаю твое нежелание слышать плохое о старом товарище по оружию, Антоний, но скажи мне вот что: с чего бы мой друг из шестого легиона стал врать? Какая ему от этого выгода? Более того, оказывается, о взятке знают все легаты в семи легионах. Вентидий не делал из этого секрета. Он сыт Востоком по горло и жаждет вернуться домой, чтобы отметить свой триумф. Ходит также слух, что он подправил бухгалтерские книги, которые послал в казначейство вместе с трофеями всей его кампании. В результате он взял себе еще тысячу талантов из трофеев. Самосата бедный город, и Вентидий знает, что не много получит в случае ее взятия, так зачем вообще ее брать?

Антоний вскочил, крикнул своего управляющего.

— Антоний! Что ты хочешь делать? — бледнея, спросил Деллий.

— Что делает главнокомандующий, когда его заместитель предает его доверие? — резко ответил Антоний.

Появился испуганный управляющий.

— Да, господин?

— Уложи мой сундук, включая доспехи и оружие. И где Луцилий? Он мне нужен.

Управляющий поспешил удалиться. Антоний зашагал по комнате.

— Что ты собираешься делать? — снова спросил Деллий, покрываясь потом.

— Поеду в Самосату, конечно. Ты можешь поехать со мной. Будь уверен, я докопаюсь до истины.

Вся жизнь промелькнула перед глазами Деллия. Он пошатнулся, издал булькающий звук и рухнул на пол в конвульсиях. Антоний упал на колени возле него и закричал, чтобы позвали врача. Врач пришел только через час. К тому времени Деллия положили на кровать явно в плохом состоянии.

Антоний не остался с ним. Как только Деллия унесли, он стал отдавать приказы Луцилию и проверять, знают ли слуги, как надо собирать вещи для кампании, — что за дурацкое решение не иметь своего денщика или квестора!

Вместе с врачом вошла взволнованная Октавия.

— Антоний, дорогой, в чем дело?

— Через час я уезжаю в Самосату. Луцилий нашел корабль, который я могу нанять до Порта Александра. Это на Исском заливе, ближайший порт. — Он поморщился, вспомнив, что должен поцеловать ей руку. — Оттуда мне придется проехать триста миль, meum mel. Если подует южный ветер, то плавание займет почти месяц, но если ветра не будет, то больше двух месяцев. Добавь еще поездку по суше, и получится два-три месяца, чтобы добраться туда. О неблагодарный Вентидий! Он предал меня.

— Я отказываюсь верить этому, — сказала Октавия, вставая на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку. — Вентидий честный человек.

Антоний устремил взгляд поверх головы Октавии на врача, склонившегося в поклоне на дрожащих ногах.

— Кто ты? — строго спросил Антоний.

— О, это Фемистофан, врач, — объяснила Октавия. — Он только что осмотрел Квинта Деллия.

Антоний удивился. Он совершенно забыл о Деллии.

— Ах да! Как он? Жив еще?

— Да, господин Антоний, он жив. Я думаю, это приступ печени. Ему удалось сказать мне, что сегодня он должен ехать с тобой в Сирию. Но он не может — я категорически против этого. Ему нужно делать припарки из древесного угля, медянки, асфальта и масла. Прикладывать к груди семь раз в день, а также регулярно очищать кишечник и делать кровопускание, — перечислил трепещущий от страха врач. — Лечение дорогое.

— Да, ему лучше оставаться здесь, — сказал Антоний, недовольный тем, что Деллий не сможет указать ему на болтливого легата. — Обратись к моему секретарю Луцилию за гонораром.

Еще объятие и поцелуй Октавии — и Антоний ушел. Она стояла ошеломленная, потом пожала плечами и улыбнулась.

— Ну вот, до зимы я его уже не увижу, — сказала она. — Я должна сказать об этом детям.

Наверху, лежа в безопасности в кровати, Деллий благодарил всех богов, что надоумили его упасть в обморок. Фемистофан сказал, что у него сильное физическое недомогание, пусть даже без острой боли. Небольшая цена за спасение. Деллий не рассчитывал, что Антоний отправится в Самосату. С чего бы, если он пальцем не пошевелил, чтобы выгнать парфян? Может быть, стоит подумать о том, чтобы чудом исцелиться и провести несколько месяцев в Риме, налаживая отношения с Октавианом?

Дул все-таки южный ветер, и корабль без груза, только с Антонием и его имуществом на борту, смог позволить себе две смены гребцов. Но южный ветер не был идеальным, а капитану корабля не нравилось открытое море, поэтому он все время держался берега, не теряя из вида Ликии до самого Порта Александра. Хорошо, что Помпей Великий выгнал всех пиратов из пещер и укреплений вдоль побережья Памфилии и Киликии Трахеи, думал беспокойный Антоний. Иначе его схватили бы и потребовали выкуп, как это было со многими римлянами, включая и бога Юлия.

Из-за качки даже читать было трудно. Хотя на Нашем море не случалось огромных океанских волн, оно было переменчиво, а в шторм могло быть опасным. По крайней мере, летом не нужно опасаться штормов, это лучшее время года для плавания. Единственным способом успокоить свое нетерпение была игра в кости с командой на мелочь, в пределах нескольких сестерциев. Но даже в этом случае Антоний старался не проигрывать. А еще он постоянно ходил по палубе, тренировал мускулы, поднимая бочки с водой и делая другие упражнения. Почти каждую ночь капитан настаивал на том, чтобы зайти в порт или встать на якорь где-нибудь у пустынного берега. Это было семисотмильное плавание со скоростью тридцать миль в день в хорошую погоду. Временами Антонию казалось, что он никогда не попадет туда, куда ему нужно.

Если ничто не помогало, он, облокотясь на поручни, смотрел на море, надеясь увидеть какое-нибудь гигантское морское чудовище, но ближе всего ему удалось увидеть больших дельфинов, которые выпрыгивали из воды и резвились вокруг корпуса корабля, играя между двух рулевых весел и пролетая мимо, как морские зайцы. Потом Антоний обнаружил, что, когда он долго смотрит на море, это порождает в нем чувство одиночества, заброшенности, усталости и разочарования. Он не понимал, что с ним происходит.

В конце концов он решил, что предательство Вентидия разрушило какую-то часть его стержня, наполнило его не привычной яростью, поднимающей в нем боевой дух, а черным отчаянием. «Да, — думал Антоний, — я страшусь встречи с ним. Я очень боюсь получить доказательство его вероломства прямо у меня под носом. Как мне поступить? Уволить его, конечно. Отослать в Рим, и пусть он отметит свой проклятый триумф, которого так жаждет. Но кем я его заменю? Какой-нибудь скулящей дворняжкой вроде Сосия? А кем, кроме Сосия? Канидий хороший человек. И мой родственник Каниний. Но… если уж Вентидий мог принять взятку, то почему этого не может сделать любой из них, не связанный со мной годами, проведенными в Дальней Галлии и в гражданских войнах Цезаря? Мне сорок пять, а остальные лет на десять — пятнадцать моложе меня. Кальвин и Ватия на стороне Октавиана, а также, как мне сказали, Аппий Клавдий Пульхр, самый ценный консул после Кальвина. Может быть, в этом суть всего? В неверности. В предательстве».

Точно через месяц его корабль пристал у Порта Александра, и надо было позаботиться о лошадях для слуг. Антоний взял с собой своего серого в яблоках государственного коня, высокого и достаточно сильного, чтобы выдержать его. Продолжая пребывать в таком сером, мрачном настроении, он направился в Самосату.

Каковая, когда он подошел к Евфрату, возвышалась вдали, как черная стена. Потрясенный Антоний понял, что Самосата — большой город с такими же стенами, как в Амиде, ибо он принадлежал ассирийцам, когда они правили всей этой частью мира. Гладкие, необыкновенно высокие стены из черного базальта — греки называли его циклопическим, — неприступные для таранов или осадных башен. В этот момент Антоний понял, что Деллий обманул его. Но он не знал, сделал ли это Деллий намеренно или просто был введен в заблуждение своим корреспондентом из Шестого легиона. Это была не каппадокийская деревня на туфовом утесе. Такая задача показалась бы пугающей даже Цезарю, с его непревзойденным опытом осад. Ничто из виденного Вентидием в войнах Цезаря не могло подготовить его к этому.

Однако продолжала оставаться возможность, что Вентидий все-таки взял взятку. Весь в напряжении, сердитый, Антоний отвел коня в лагерь, построенный рядом со штабом генерала.

Вентидий, крепкий для своего возраста мужчина с тугими седыми кудрями, превращавшими его голову в нечто, напоминавшее каракуль, вышел узнать, чем вызван шум. Лицо его засияло.

— Антоний! — крикнул он, подходя, чтобы обнять Антония. — Во имя Юпитера, что привело тебя в Самосату?

— Захотел посмотреть, как проходит осада.

— Ах это! — засмеялся Вентидий. — Самосата два дня назад запросила условия сдачи. Ворота открыты, Антиох ушел, хитрый irrumator.

— Который дает?

— В этом смысле — да. Но во всех остальных он берет.

Вентидий предложил Антонию полевой стул и пошел за графинами.

— Ужасного красного, еще более ужасного белого или приятной воды из Евфрата?

— Красного пополам с водой из Евфрата. Так будет хорошо?

— Вода вкусная. В городе нет ни акведука, ни сточных труб. Они копают колодцы, вместо того чтобы брать питьевую воду из реки. А потом копают сточные ямы рядом с колодцами. — Он сделал гримасу. — Дураки! Отсюда брюшной тиф и летом, и зимой! Я построил акведук для моих людей и запретил им входить в контакт с жителями Самосаты. Река очень глубокая и широкая, поэтому я отвел стоки в реку. Места, где мы купаемся, — вверх по течению, хотя течение опасное.

Отдав долг гостеприимства, Вентидий опустился в свое курульное кресло и пристально посмотрел на Антония.

— Антоний, ведь тебя привело сюда что-то другое, а не просто желание посмотреть на осаду. Что случилось?

— Один человек в Афинах сказал мне, что ты взял от Антиоха тысячу талантов, чтобы продлить осаду.

— Cacat! — Вентидий выпрямился, взгляд стал серьезным. Он что-то проворчал. — Ну, раз ты приехал, значит, поверил этому червяку — кстати, кто он? Думаю, что я должен знать.

— Сначала вопрос. У тебя с командирами шестого легиона хорошие отношения?

Вентидий очень удивился.

— Шестого?

— Да, шестого.

— Антоний, у меня шестого легиона здесь нет с апреля. Силон сажает Ирода на трон. Там возникли трудности, и он попросил еще легион. Я послал ему шестой.

Вдруг почувствовав тошноту, Антоний встал и прошел к окну в глиняной стене. Это был ответ на все вопросы, кроме одного. Почему Деллий все это выдумал? Чем Вентидий обидел его?

— Это сказал мне Квинт Деллий. А ему написал легат из шестого легиона. Этот легат рассказал ему о взятке и утверждал, что вся армия знает об этом.

Вентидий побледнел.

— Ох, Антоний, это удар! До самого мяса! Как ты мог поверить такому ничтожному своднику, как Деллий, даже не написав мне и не спросив, что происходит? Вместо этого ты являешься сам! Значит, ты поверил ему безоговорочно. А мне не поверил! Какие у него доказательства?

Антоний нехотя отвернулся от окна.

— Никаких. Он сказал, что его информатор хотел остаться анонимным. Но дело не только во взятке. Тебя также обвиняют в подделке бухгалтерских книг для казны.

По морщинистому лицу Вентидия потекли слезы. Стараясь скрыть это, он повернулся вполоборота к Антонию.

— Квинт Деллий! Подхалим, подлиза, презренный низкопоклонник! И только из-за его слов ты предпринял такое путешествие? Я мог бы плюнуть тебе в лицо! Стоило бы плюнуть!

— Мне нет прощения, — жалко промолвил Антоний, не зная, куда скрыться. Куда угодно, только бы не оставаться здесь! — Это все жизнь в Афинах. Так далеко от военных действий, я совершенно не в курсе. И потом, эти горы бумаг. Вентидий, я от всей души прошу прощения.

— Антоний, ты можешь кричать о прощении отсюда до твоего погребального костра и обратно. Разницы никакой. — Вентидий смахнул слезы тыльной стороной ладони. — Наша дружба закончилась. Я взял Самосату, и я открою мои бухгалтерские книги для любого, кого ты сам выберешь для проверки. Ты не найдешь ни одной поправки, я не взял даже бронзовой лампы из трофеев. Командир мой, я прошу отпустить меня, позволить мне вернуться в Рим. Я настаиваю на триумфе, но это была моя последняя кампания для Рима. Как только я сложу свои лавры у ног Юпитера Наилучшего Величайшего, я вернусь домой, в Реату, к своим мулам. Я чуть не сломал спину, ведя твои войны, и единственная благодарность от тебя — обвинения от таких ничтожеств, как Деллий. — Он встал и пошел к двери. — Там мое жилье, но сегодня меня там не будет. Ты можешь там остановиться и отдавать приказы, какие хочешь. Ты доверял мне! И теперь — такое!

— Публий, пожалуйста! Пожалуйста! Мы не можем расстаться врагами!

— Я не враг тебе, Антоний. Твой худший враг — это ты сам, а не пиценский торговец мулами, который шел в триумфальном параде Страбона пятьдесят лет назад. Это ты причина того, почему мы, италийцы, вечно оказываемся виноватыми. В конце концов, Деллий — римлянин, и одно это делает его слова весомее, а его самого — лучше меня. Я устал от Рима, устал от войны, от полевых лагерей, от чисто мужской компании. Не надейся на Силона. Он тоже италиец, но он может взять взятку. Он поедет домой со мной. — Вентидий втянул в себя воздух. — Удачи тебе на Востоке, Антоний. Здесь тебе понравится, это точно. Продажные лизоблюды, бездельники, сальные восточные правители, которые лгут даже себе… — Его лицо исказилось от боли. — Кстати, Ирод здесь. И еще Полемон Понтийский и Аминта Галатийский. У тебя будет компания, даже если Деллий оказался таким трусом и не приехал.

Когда Вентидий закрыл за собой дверь, Антоний выплеснул в окно разбавленное водой вино и налил полный бокал крепкого, одурманивающего вина.

Хуже быть не могло, и более неумело провести разговор он не мог. «Вентидий прав», — подумал Антоний, залпом выпив вино. Он встал, чтобы снова наполнить дешевый керамический кубок, и прихватил графин с собой.

«Да, Вентидий прав. Где-то в пути я заблудился, потерял направление, самооценку. Я даже не мог разгневаться! Он сказал правду. Почему я поверил Деллию? Кажется, это было так давно, тот день в Афинах, когда Деллий влил свой яд в мое послушное ухо. Кто такой Деллий? Как я мог поверить ничем не подкрепленной выдумке? Я хотел верить этому, вот и все, что я могу сказать. Я хотел видеть моего старого друга опозоренным, я очень этого хотел. А почему? Потому что он вел войну, которая принадлежала мне, войну, которую я не потрудился вести сам. Это могло оказаться очень тяжелой работой. Приписывать все заслуги главнокомандующему стало римской традицией. Гай Марий начал это, когда поставил себе в заслугу взятие в плен царя Югурты. Он не должен был так поступать, ведь этот подвиг совершил Сулла, умело, блестяще. Но Марий ни с кем не желал делить лавры, поэтому в докладах он даже не упомянул имени Суллы. Если бы Сулла не опубликовал свои мемуары, никто об этом так и не узнал бы.

Я хотел нанести парфянам сокрушительный удар зимой, после того как человек, который лучше меня, обессилит их. Но Вентидий украл у меня победу. Ему хватило смелости это сделать: трах, бум! — и нет моей победы. Я очень рассердился, расстроился. Я недооценил его и Силона, мне даже в голову не приходило, как они талантливы. И поэтому я поверил Деллию. Другой причины нет. Я хотел разрушить достижения Вентидия, я хотел видеть его опозоренным, может быть, даже казненным, как Сальвидиена. Это сделал тоже я, хотя Сальвидиен и как человек хуже, и как командир. Я был так поглощен Октавианом, что упустил из рук Восток, отдал вожжи Вентидию, моему верному продавцу мулов».

Он заплакал, раскачиваясь на складном стуле с кожаным сиденьем, глядя, как слезы капают в вино, упиваясь своим горем, как черная собака упивается кровью. О горе, раскаяние! Никто никогда больше не посмотрит на него так, как раньше. Его честь запятнана так, что не отмоешь.

Когда час спустя в комнату вбежал Ирод, Антоний был таким пьяным, что не узнал его.

Вошел Вентидий, посмотрел на Антония и сплюнул на пол.

— Найди его слуг и скажи им, чтобы уложили его в постель, — резко сказал Вентидий. — Туда, в мою комнату. К тому времени, как он проспится, я уже буду на полпути в Сирию.

И это было все, что узнал Ирод.

Два дня спустя Антоний, трезвый, но все еще под воздействием вина, поведал ему эту историю.

— Я поверил Деллию, — с жалким видом сказал он.

— Да, Антоний, это было неразумно. — Ирод попытался быть веселым. — Ну, что сделано, то сделано. Самосата взята, Антиох убежал в Персию, а трофеи превзошли все ожидания. Хороший итог войны.

— Как Вентидий взял город?

— Он изобретатель, поэтому придумал, что надо делать. Он составил гигантский шар из кусков цельного железа, прикрепил его к цепи и свесил цепь с башни. Затем он запряг пятьдесят быков и оттащил шар как можно дальше за башню. Когда цепь натянулась, он разрубил связь между шаром и животными. Шар полетел, как чудовищный кулак, и со страшным шумом ударил в стену. Я даже заткнул уши. И стена пала! За один день он проделал достаточную дыру, чтобы тысячи солдат пробрались в город. Оказывается, у жителей Самосаты не было другой защиты, кроме стен. Никакого войска, ни плохого, ни хорошего — ничего!

— Я слышал, он еще изобрел свинцовый снаряд для пращи.

— Ужасное оружие! — воскликнул Ирод, коснувшись руки Антония. — Антоний, теперь, когда Вентидий уехал, командуешь ты. По крайней мере, ты должен осмотреть город и увидеть, что натворил этот шар. Эти стены стояли пятьсот лет, но ничто не устоит перед римской армией. Ты не выглядишь очень голодным, но твои легаты беспомощно бродят, не зная, что делать дальше. Поэтому я организовал обед в моем доме. Пойдем! Это придаст всем бодрости, включая и тебя.

— У меня болит голова.

— Неудивительно, учитывая, какую мочу ты пил. У меня есть очень сносное вино, если это то, что тебе нужно.

Антоний вздохнул, вытянул вперед руки и посмотрел на них.

— Похоже, что они все могут удержать, правда? — спросил он с дрожью. — Но они упустили контроль.

— Чепуха! Хорошая еда — свежий хлеб и постное мясо — все поправит.

— Что происходит в Иудее?

— Ничего особенного. Силон отличный человек, но двух легионов оказалось недостаточно, и к тому времени, как прибыл третий легион, Антигон спрятался в Иерусалиме. Тот город взять труднее, чем этот ассирийский аванпост. Кстати, Вентидий был очень добр ко мне.

Антоний поморщился.

— Не растравляй рану. В чем это выразилось?

— Он дал мне денег, и я смог поехать в Египет и пополнить запасы продовольствия в крепости Масада, где находятся моя семья и семья Гиркана. Но я не становлюсь моложе, Антоний, а евреям нужен, э-э, жесткий правитель. Они вооружаются и проводят учения.

Поскольку все легаты были осторожны и не упоминали о Вентидии, к концу первой недели в Самосате Антоний смог почувствовать себя командиром. Но вина перед Вентидием заставила город сильно пострадать от рук Антония. Все население было продано в рабство в Никефории, где представитель нового царя парфян Фраат купил их в качестве рабочей силы. У него не хватало рабочих после казни значительной части своего народа, от самых низших до самых высших. Его собственным сыновьям пришлось умереть первыми. Но своего племянника, некоего Монеса, он упустил. Тот убежал в Сирию и исчез, к большой досаде для Фраата, которому нравилось быть царем.

Стены Самосаты были снесены. Антоний хотел использовать их для строительства моста через Евфрат, но река была такая глубокая и сильная, что сносила камни, как рубленую солому. В конце концов он просто разбросал их повсюду.

К тому времени как все закончилось, ночи стали холодными. Антоний сместил Антиоха, взял с него огромный штраф и посадил на трон его брата, Митридата. Публия Канидия он поставил во главе легионов, которые были размещены в лагеря около Антиохии и Дамаска. Антонию предстояло подготовиться к кампаниям в Армении и Мидии в следующем году — под его личным командованием. Гай Сосий был назначен губернатором Сирии, он должен был посадить Ирода на трон, как только закончится зимний отпуск.

В Порте Александра Антоний сел на корабль, капитан которого согласился выйти в открытое море. Рана медленно затягивалась, он снова мог смотреть в глаза своим товарищам-римлянам, не задавая себе вопроса, что они думают о нем. Но ему нужна была любимая женская грудь, в которую он мог бы уткнуться! Но беда в том, что эта желанная женская грудь принадлежала Клеопатре.

13

Когда Агриппа возвратился после двухлетнего пребывания в Дальней Галлии, покрыв себя славой, он и два его легиона, которые он привел с собой, встали лагерем на Марсовом поле, за чертой померия. Сенат разрешил ему отметить триумф, а это значило, что по религиозным правилам ему запрещалось до триумфа вступать в Рим. Само собой разумеется, он думал, что Цезарь будет ждать его у входа в великолепную красную палатку, поставленную для генерала в его временном изгнании. Но Цезаря не было. И сенаторов не было. Может быть, это он сам рано пришел, подумал Агриппа, приказав своему денщику внести в палатку его вещи. Он очень хотел видеть Цезаря, поэтому не пошел в палатку. Его зоркие глаза могли заметить блеск металла в двух милях от себя, и он облегченно вздохнул, увидев большую вооруженную охрану германцев, появившуюся из ворот Фонтиналис и спускающуюся по холму к Задней улице. Потом он нахмурился. В середине отряда был паланкин. Цезарь в паланкине? Он болен?

Встревоженный, нетерпеливый, Агриппа взял себя в руки и остался на месте, не побежал к этому неуклюжему транспортному средству, которое в конце концов приблизилось под приветственные крики германцев.

Когда из паланкина выскочил Меценат, Агриппа даже рот открыл.

— Пошли, — резко бросил этот архиманипулятор, направляясь к палатке.

— Что такое? В чем дело? Цезарь болен?

— Нет, не болен, просто, как всегда, в гуще событий, — сказал Меценат. Вид у него был напряженный. — Его дом окружен охраной, и он не может выйти оттуда. Он вынужден был укрепить его, представляешь? Стена и канава на Палатине!

— Почему? — спросил ошарашенный Агриппа.

— А ты не знаешь? И догадаться не можешь? Что же еще, кроме запасов зерна, налогов, высоких цен?

Стиснув зубы, Агриппа уставился на штандарты с орлами, воткнутые в землю около его палатки и перевитые победными лаврами.

— Ты прав, мне следовало знать. Какова последняя глава в этой вечной эпической поэме? О боги, это начинает уже причинять такую же боль, как страдания в творениях Фукидида!

— Этот потворствующий слизняк Лепид — с шестнадцатью легионами под его командованием! — позволил Сексту Помпею забрать весь груз с африканским зерном. Затем этот предатель-дворняжка Менодор поскандалил с Сабином — не понравилось быть под его началом — и вернулся к Сексту. Особой он взял шесть военных кораблей и выдал Сексту путь, по которому пойдет груз с зерном с Сардинии. Так что этот груз тоже оказался у Секста. У сената не осталось выбора. Он вынужден покупать зерно у Секста, который берет по сорок сестерциев за модий. Это значит, государственная пшеница будет стоить пятьдесят сестерциев, а частные торговцы говорят о шестидесяти. Если государство сможет купить достаточно зерна для бесплатных пособий, оно должно брать по пятьдесят сестерциев с тех, кто должен платить. Когда низшие классы и неимущие собираются в толпу, они становятся неуправляемыми. Начинаются бесчинства, стычки между бандами. Цезарь вынужден был ввести легион из Капуи для охраны государственных хранилищ. Поэтому улица у ворот Тригемина запружена солдатами, а в порту никого нет. — Меценат вздохнул, простер дрожащие руки. — Это кризис, настоящий кризис.

— А как же трофеи Вентидия из его триумфа? — спросил Агриппа. — Разве они не помогут подвести баланс и удержать цену в сорок сестерциев для народа?

— Это можно было бы сделать, но Антоний потребовал отдать половину трофеев ему как главнокомандующему на Востоке. Поскольку сенат до сих пор полон его сторонников, он проголосовал, чтобы Антонию выдали пять тысяч талантов, — мрачно произнес Меценат. — Добавь еще долю легионов, и остается только две тысячи. Каких-то пять миллионов сестерциев против счета за зерно от Секста Помпея почти в пятьсот миллионов. Цезарь спросил, можно ли выплатить частями, но Секст сказал, что нет. Все сразу, или никакого зерна. Еще месяц — и хранилища опустеют.

— И нет денег на войну против этого mentula! — в ярости крикнул Агриппа. — Ну что ж, мои трофеи потянут тысячи на две — это сто миллионов по счету за зерно, когда их добавят к тому, что осталось у Вентидия. Нам нужно поставить сенаторов посреди Форума, и пусть толпа закидает их камнями до смерти! Но конечно, они все убежали из Рима, да?

— Конечно. Попрятались на своих виллах. Бурлит не только Рим, вся Италия бунтует. Они говорят, что это не их вина виновато плохое правление Цезаря. Проклятье!

Агриппа двинулся к выходу из палатки.

— Это надо остановить, Меценат. Вставай, пойдем к Цезарю.

Меценат в ужасе уставился на него.

— Агриппа! Пересечешь померий — лишишься триумфа!

— Да что значит триумф, когда я нужен Цезарю? Еще будет у меня триумф за какую-нибудь другую войну.

И Агриппа ушел, без сопровождения, не сняв доспехов. Его длинные ноги легко поглощали расстояние. В голове роились мысли, не находящие ответа. Но душа его требовала ответа, уверенная, что он есть. «Цезарь, Цезарь, ты не можешь позволить, чтобы обычный пират держал тебя и весь римский народ в заложниках. Я проклинаю тебя, Секст Помпей, но больше всего я проклинаю Антония».

А Меценат мог только залезть в свой паланкин и надеяться, что в сопровождении вооруженной охраны ему удастся добраться до дома Ливии Друзиллы. Агриппа, один! Толпа разорвет его на куски!

Город бурлил, окна во всех магазинах были закрыты ставнями и заперты на замок. Стены домов исписаны протестами против цен на зерно, но большинство надписей поносили Цезаря, как сразу заметил Агриппа, спускаясь по холму Банкиров. Повсюду бродили банды, вооруженные камнями, дубинками, иногда мечами, но никто не пристал к нему — это шел воин. Даже самый агрессивный из них понимал это с первого взгляда. На стенах уважаемых банков и портиков видны были потеки гнилых яиц и овощей, в воздухе висел запах от ночных горшков, потому что никто не отваживался донести горшок до ближайшей уборной. Никогда, даже в самых кошмарных снах не думал Агриппа увидеть Рим таким деградирующим, таким грязным, таким обезображенным. Единственное, чего не было, — это дыма. Значит, безумие до этого не дошло, не думая о своей безопасности, Агриппа прошел сквозь кричащие толпы на Форуме, где статуи были повержены, а яркие краски храмов почти скрылись под надписями и грязью. Подойдя к лестнице Кольчужников, он быстро поднялся, шагая через четыре ступени, расталкивая стоявших на его пути. Он прошел Палатин и очутился перед высокой, наскоро воздвигнутой стеной, наверху которой выстроились германские охранники.

— Марк Агриппа! — крикнул кто-то, когда он поднял руку.

Висячий мост через широкую траншею опустился, решетка за ним поднялась. К этому времени уже все радостно кричали: «Марк Агриппа!» Он прошел по мосту, окруженный ликующими убиями.

— Будьте бдительными, ребята! — крикнул он через плечо, широко улыбнувшись им, и пошел к заросшим прудам, где водилась рыба, к сорнякам, к запущенному саду, превращенному в лагерь для германцев, как всегда нетребовательных.

Внутри дома Ливии Друзиллы он сразу заметил следы, оставленные новой женой. Дом изменился до неузнаваемости. Агриппа прошел в изысканно обставленную комнату. Стены ее сияли фресками, плинтусы и гермы были сделаны из красивых сортов мрамора. Тут же появился разгневанный Бургунд. Но лицо его озарилось улыбкой, как только он увидел, кто это портит бесценный пол сапогами, подбитыми гвоздями.

— Где он, Бургунд?

— В кабинете. Ох, Марк Агриппа, как я рад тебя видеть!

Да, он был в своем кабинете, но не за старым столом, окруженным корзинами для книг и стойками с переполненными отделениями. Этот стол, сделанный из полосатого зеленого малахита, был огромным. Архивный беспорядок превратился в аккуратность, которой всегда отличался стол Цезаря. За столами попроще, но тоже презентабельными, сидели два Писца, а секретарь был занят свитками.

Лицо, поднятое в раздражении посмотреть, кто помешал ему, состарилось, выглядело лет на сорок — не из-за морщин, а из-за черных кругов вокруг усталых глаз, из-за глубоких борозд на широком лбу, из-за плотно сжатых губ.

— Цезарь!

Упала малахитовая чернильница, бумаги разлетелись по комнате. Октавиан судорожно обнял Агриппу. Затем, словно очнувшись, в ужасе отступил.

— О нет! Твой триумф!

Агриппа крепко обнял его, расцеловал в обе щеки.

— Будут другие триумфы, Цезарь. Неужели ты думаешь, что я останусь на Марсовом поле, когда в Риме такие беспорядки, что ты не можешь выйти из дома? Гражданские не узнали бы меня в лицо, и вот я пришел к тебе.

— Где Меценат?

— Возвращается в паланкине, — с усмешкой ответил Агриппа.

— Ты хочешь сказать, что пришел один, без сопровождения?

— Ни одна толпа не может запугать полностью вооруженного центуриона, а они приняли меня именно за центуриона. Меценату охрана была нужнее.

Октавиан вытер слезы, закрыл глаза.

— Агриппа, мой Агриппа! О, теперь все будет хорошо, я знаю!

— Цезарь? — раздался голос, низкий, чуть хрипловатый.

Октавиан повернулся в объятиях Агриппы, но не освободился от них.

— Ливия Друзилла, я снова живу! Марк Агриппа вернулся домой!

Агриппа увидел овальное личико с безупречной кожей цвета слоновой кости, рот с полными чувственными губами, сияющие темные глаза. Если она и нашла ситуацию странной, то не подала виду, даже в ее выразительных глазах ничто не отразилось. Лицо озарилось радостной улыбкой. Она слегка коснулась руки Агриппы, нежно погладила ее.

— Марк Агриппа, как хорошо, что ты здесь! — сказала она, но потом нахмурилась. — Но твой триумф!

— Он отказался от триумфа, чтобы увидеть меня. — Октавиан взял жену за руку, а другой рукой обнял Агриппу за плечи. — Пойдем сядем где-нибудь, где будет удобно и никто не помешает. Ливия Друзилла обеспечила меня самой эффективной рабочей силой, но лишила уединения.

— Значит, новый вид дома Цезаря — твоя работа, госпожа? — спросил Агриппа, утопая в позолоченном кресле в чехле из мягкой пурпурной парчи и принимая хрустальный бокал неразбавленного вина. Он отпил немного, засмеялся. — Гораздо лучше, чем то вино, которым угощал ты, Цезарь! Я так понял, если вино без воды, значит, мы что-то празднуем?

— Ничего более важного, чем твое возвращение. Моя Ливия Друзилла — чудо.

К удивлению Агриппы, Ливия Друзилла не ушла, хотя жена и должна была бы уйти. Она выбрала для себя большое пурпурное кресло и села в него, поджав под себя ноги. Взяла бокал от Октавиана, кивком поблагодарив его. Ого! Дама допущена на совет!

— Каким-то образом я должен пережить еще один такой же год, — сказал Октавиан, поставив свой бокал после тоста. — Если только ты не думаешь, что мы сможем начать действовать в наступающем году.

— Нет, Цезарь, не сможем. Порт Юлия не будет готов до лета. Так сообщает Сабин в своем последнем письме ко мне, и это дает мне восемь месяцев, чтобы вооружиться и обучить людей. Поражение Секста Помпея должно быть окончательным и бесповоротным, чтобы он никогда больше не поднялся. Для этого нам нужно найти где-то хотя бы сто пятьдесят военных кораблей. Верфи Италии не могут дать достаточного количества.

— Есть только один источник, способный их дать, и это наш дорогой Антоний, — горько проговорил Октавиан. — Он, и только он один, причина всего этого! Сенат ест с его руки, и ни один бог не может сказать мне почему! Казалось бы, эти дураки должны кое-что понять, живя в таком аду, но нет! Верность Марку Антонию значит больше, чем набитые животы!

— Ничто не изменилось со времен Катулла и Скавра, — сказал Агриппа. — Ты переписываешься с ним?

— Я как раз писал ему, когда ты появился на пороге. Тратил лист за листом хорошей бумаги, пытаясь найти правильные слова.

— Сколько времени прошло с вашей последней встречи?

— Больше года, после того как он взял Октавию и детей в Афины. Прошлой весной я писал ему, просил встретиться со мной в Брундизии. Но он подвел меня, явившись без своих легионов и очень быстро, а я все еще находился в Риме, ожидая его ответа. Он вернулся в Афины и прислал мне отвратительное письмо, грозя отрубить мне голову, если я не явлюсь на следующую встречу с ним. А потом он поехал в Самосату, поэтому встреча не состоялась. Я даже не уверен, что он вернулся в Афины.

— Не будем больше говорить об этом, Цезарь. Что нам делать с зерном? Как-то ведь надо кормить Италию, и дешевле, чем, по словам Мецената, мы можем.

— Ливия Друзилла говорит, что я должен занять необходимую сумму у плутократов, но я не хочу это делать.

Ну-ну! Хороший совет от маленькой черной птички!

— Она права, Цезарь. Заем лучше, чем налог.

Ливия Друзилла с удивлением посмотрела на Агриппу. Она очень боялась этой встречи, убежденная, что самый любимый друг Цезаря будет ее врагом. Мужчины не приветствовали женщин на советах, и хотя она знала, что права, таким мужчинам, как Статилий Тавр, Кальвизий Сабин, Аппий Клавдий и Корнелий Галл, очень не нравилось видеть, как восходит ее звезда. Увидеть, что Агриппа на ее стороне, было большим подарком, чем ребенок, появления которого она тщетно ждала.

— Они меня выжмут.

— Лучше, чем первосортную губку, — улыбнулся Агриппа. — Однако деньги у них, и пока Антоний не поднимет задницу и не наведет порядок на Востоке, они не получат прибыли с Востока, их самого большого источника дохода.

— Да, я понимаю, — грубовато ответил Октавиан, не очень желавший следовать разумному совету относительно вещей, по которым он сам уже принял решение. — Мне не нравится платить проценты — они берут двадцать процентов, причем сложных.

Время отступить. Агриппа принял смущенный вид.

— Сложных?

— Да, проценты от процентов. Это сделает их кредиторами Рима лет на тридцать-сорок, — пояснил Октавиан.

— Цезарь, дорогой, ты сомневаешься, а ты не должен сомневаться, — сказала Ливия Друзилла. — Подумай! Ты же знаешь ответ.

Забрезжила знакомая улыбка. Октавиан тихо засмеялся.

— Ты имеешь в виду подвалы Секста Помпея, в которых хранятся его незаконные доходы?

— Она именно это имеет в виду, — сказал Агриппа, взглядом поблагодарив Ливию Друзиллу.

— Я думал об этом, но еще больше, чем заем у плутократов, мне не нравится отдавать плутократам содержимое подвалов Секста, когда все закончится. — Он вдруг лукаво посмотрел на них. — Я предложу им двадцать сложных процентов, а сам широко раскину сеть, чтобы поймать в нее несколько сенаторов Антония. Сомневаюсь, что кто-нибудь откажет мне на таких условиях. А ты? Я даже смогу заплатить больше годового дохода Секста, но зато, когда я отделаюсь от Антония и сделаю сенат своим, я смогу делать, что захочу. Снижу процентные ставки, введя соответствующие законы. Единственные, кто будет протестовать, — это самая крупная рыба в нашем денежном море!

— Он придумал и еще кое-что, — сказала Ливия Друзилла.

Октавиан в недоумении взглянул на нее, но потом рассмеялся.

— О, это кампания «Вырастить больше пшеницы в Италии»! Да, от лица Рима я влез в еще большие долги. Мои цифры показали, что фермеру с большой семьей нужно двести модиев пшеницы в год, чтобы накормить всех. Но один югер земли дает намного больше этого, и, конечно, фермер продает свои излишки, если знаки, в которые он верит, не говорят ему, что в следующем году будет засуха или наводнение. В этом случае он запасает больше зерна. Однако знаки говорят, что в будущем году ни засухи, ни наводнения не будет. Поэтому я предлагаю платить фермерам за их излишек пшеницы по тридцать сестерциев за модий. Такую сумму не могут заплатить частные торговцы, которым они обычно продают. Надеюсь некоторые из наших ветеранов действительно вырастят что-то на своих участках. Большинство из них сдают свою землю в аренду виноградарям, потому что любят пить вино, — наверное, так работает ум у отставного солдата.

— Все, что угодно, лишь бы покупать у Секста меньше зерна будущего урожая, — сказал Агриппа, — но решит ли это проблему? Сколько ты думаешь купить?

— Половину того, что нам нужно, — спокойно ответил Октавиан.

— Это будет дорого, но не столько, сколько запросит Секст. Меценат сказал, что Лепид ничего не сделал, чтобы сохранить африканское зерно. Что там происходит?

— Он становится слишком самонадеянным, — кинула пробный камень Ливия Друзилла, чтобы узнать, посмотрит ли Агриппа на ее мужа для подтверждения ее слов.

Но он не посмотрел, просто согласился с утверждением — и с ней, как равной Октавиану. «О Агриппа, я тебя тоже люблю!»

Доспехи Агриппы скрипнули, когда он попытался сесть поудобнее, — слишком много полевых стульев без спинки.

— Он еще не знает, Цезарь, — с сияющими глазами проговорила Ливия Друзилла. — Скажи ему, а потом позволь снять эту ужасную кирасу.

— Edepol! Я забыл! — воскликнул Октавиан и радостно вскочил. — Меньше чем через месяц, Марк, ты будешь старшим консулом Рима.

— Цезарь! — выдохнул ошеломленный Агриппа. Волна радости захлестнула его, преобразила его суровое лицо. — Цезарь, я не… я недостоин!

— Никого в мире нет достойнее тебя, Марк. Все, что я сделал, — передал тебе Рим в синяках, истекающий кровью, голодный, но только не побитый. Я вынужден был уступить младшее консульство Канинию лишь потому, что он кузен Антония, но на тех условиях, что в июле его заменит консул-суффект Статилий Тавр. Сенаторы трясутся, потому что ты был достаточно твердым городским претором и они поняли, что милосердия от тебя не жди.

— Ты еще не сказал, Цезарь, как это назначение восприняли люди высокого происхождения. Ведь мое происхождение значительно ниже.

— Назначение? — переспросил Октавиан, широко раскрыв серые глаза. — Дорогой мой Агриппа, тебя выбрали in absentia — такого преимущества они не дали бы и богу Юлию. А происхождение твое не низкое, оно хорошее, законное римское происхождение. Я знаю, чей меч я предпочел бы иметь на моей стороне. И этот меч не принадлежит никому из Фабиев, Валериев или даже Юлиев.

— О, это же потрясающе! Это значит, что я смогу работать над Портом Юлия, имея власть консула! Только ты или Антоний можете помешать мне. Но ты не будешь мешать, а он не сможет. Спасибо тебе, Цезарь, спасибо!

— Если бы все мои решения принимались с такой радостью, — криво усмехнулся Октавиан, переглянувшись с женой. — Ливия Друзилла права, тебе нужно переодеться в более удобную одежду. А я должен продолжить письмо Антонию.

— Не надо, — сказал Агриппа, пытаясь встать с кресла.

— Не надо?

— Не надо. — Агриппе удалось-таки подняться. — Пора писем закончилась. Пошли Мецената.

— Письма ничего не дадут, — подхватила Ливия Друзилла, подходя, чтобы коснуться щекой щеки Агриппы. — Письма бесполезны, Цезарь. Агриппа прав, пошли Мецената.

И она ушла на свою половину, где у нее была большая гостиная, роскошно обставленная. Но больше никакой роскоши, даже в ее спальне. Имелся также большой платяной шкаф, потому что Ливия Друзилла любила одеваться. Но безусловно, самым большим помещением был ее кабинет. Это был не просто кабинет, похожий на мужской, это был настоящий мужской кабинет. Поскольку она пришла к Цезарю без приданого и без слуг, вольноотпущенники, ставшие ее секретарями, принадлежали ему, и она поступила умно. Они работали и в ее, и в его кабинетах, чтобы все служащие были в курсе дела и при необходимости могли заменять друг друга.

Ливия Друзилла прошла в свою молельню. Это была еще одна из ее идей. В молельне стояли алтари Весты, Юноны Люцины, Опсиконсивы и Bona Dea. Если ее вера была немного путаной, то это потому, что ее не воспитывали в государственной религии, как воспитывают мальчиков. Просто она считала, что должна молиться этим четырем божественным силам. Весте — за то, что она дала ей настоящий домашний очаг, Юноне Люцине — за ребенка, Опсиконсиве — чтобы она увеличила богатство и мощь Рима, а Bona Dea — за то, что эта богиня привела ее к Цезарю, чтобы Ливия Друзилла стала его помощницей и женой.

Со стойки свисала золотая клетка с белыми голубями. Произнося причмокивающие звуки, Ливия Друзилла по очереди подносила голубей к алтарям, как жертву. Но не для того, чтобы убить. Как только птица садилась на алтарь, Ливия Друзилла несла ее к окну и выпускала на волю. Сложив руки на груди и восторженно глядя в небо, она следила, как голубь улетает.

В течение нескольких месяцев она слушала, как ее муж неистовствовал по поводу отсутствия своего любимого Марка Агриппы. Слушала не со скептицизмом, а с отчаянием. Как она могла соревноваться с этим соперником, который держал на коленях голову больного Цезаря во время того ужасного плавания из Аполлонии в Барий после убийства бога Юлия; который приводил его в сознание каждый раз, когда астма грозилась убить его; который всегда был рядом с ним, пока в результате измены Сальвидиена его не послали в Дальнюю Галлию. Марк Агриппа, сверстник. Тот же самый день рождения, хотя и не в том же месяце, но в один год. Агриппа родился двадцать третьего июля, а Октавиан — двадцать третьего сентября. Теперь им по двадцать пять, и вместе они уже девять лет.

Любая другая женщина попыталась бы вбить клин между ними, но Ливия Друзилла не была столь глупа или легковерна. Между ними существовала связь, которую никто не мог разорвать, так зачем напрасно тратить силы? Нет, ей надо было снискать расположение Марка Агриппы, чтобы он был на ее стороне или хотя бы понял, что она на стороне Цезаря. Она предвидела титаническую борьбу: естественно, он будет ревновать ее и относиться с недоверием. Ни на секунду она не поверила слухам, что они были любовниками. Цезарь рассказал ей, что, возможно, задатки этого были в нем, но он решительно боролся с этим. Он передал ей суть их разговора с богом Юлием в двуколке, мчавшейся по Дальней Испании. Ему тогда было семнадцать лет. Он был неопытным и болезненным контуберналом с привилегией служить у величайшего в мире римлянина. Бог Юлий предупредил его, что красота в сочетании с хрупкой фигурой дает людям основание считать, будто он «обслуживает» мужчин. В Риме, который не приветствовал гомосексуализм, это стало бы непреодолимым препятствием для публичной карьеры. Нет, он и Агриппа не были любовниками. Между ними была более глубокая связь, чем плотская, — уникальное слияние их душ. И, понимая это, она до ужаса боялась, что ей не удастся сделать Марка Агриппу своим союзником. То, что его происхождение не стоило даже презрения таких, как Клавдий Нерон, не имело значения. Если Агриппа был неотъемлемой частью чудесного выживания Цезаря, тогда для новой Ливии Друзиллы его кровь была такой же хорошей, как и ее собственная. Даже лучше.

Сегодняшняя встреча наступила и прошла, оставив ее с легким сердцем, как бабочкой на ветру. Она узнала, что Марк Агриппа по-настоящему любит Октавиана, как немногие способны любить, — бескорыстно, без всяких условий, не боясь соперников, не выпрашивая благ или отличий.

«Теперь нас трое, — думала она, глядя, как голубь Опсиконсивы взлетел так высоко над соснами, что кончики его крыльев блеснули золотом в лучах заходящего солнца. — Мы втроем будем заботиться о Риме, а тройка — счастливое число».

Последний голубь принадлежал Bona Dea. Это была ее личная жертва, которая касалась только ее. Но когда голубь полетел вверх, с высоты на него налетел орел, схватил птицу и улетел. «Орел… Это Рим принял мою жертву, и он — бог, который сильнее Bona Dea. Что это может значить? Не спрашивай, Ливия Друзилла! Нет, не спрашивай».

Меценат не возражал, чтобы его послали на переговоры в Афины, где у него была небольшая резиденция, которую он не желал делить со своей женой, типичной представительницей семьи Теренция Варрона, высокомерной, гордой, чрезвычайно чувствительной к своему статусу. Здесь, как и Аттик, он мог потворствовать своим гомосексуальным наклонностям, осторожно и с удовольствием. Но это подождет. Прежде всего он должен встретиться с Марком Антонием, который, говорят, был в Афинах, хотя Афины его еще не видели. Очевидно, он не был расположен ни к философии, ни к лекциям.

И действительно, когда Меценат отправился засвидетельствовать свое почтение великому человеку, того не оказалось дома. Его приветствовала Октавия и усадила его в классическое кресло, довольно некрасивое, по его мнению.

— Почему так получается, — сказал он Октавии, принимая вино, — что греки, такие одаренные во всем, не ценят достоинство изогнутой линии? Если и есть что-то, что мне не нравится в Афинах, так это их математическая жесткость прямых углов.

— О нет, Меценат, в некоторых случаях им нравится изогнутая линия. На мой взгляд, нет капители колонны даже вполовину такой же красивой, как ионическая. Как развернутый свиток с закрученными концами. Я знаю, листья коринфского аканта на капителях стали более популярными, но их слишком много. По-моему, они отражают определенный упадок, — с улыбкой заключила Октавия.

«Она выглядит измученной, — подумал Меценат, — хотя ей не может быть еще и тридцати. Как и у ее брата, у нее появились темные круги вокруг сияющих аквамариновых глаз, углы рта опущены. Что-то происходит с этим браком? Конечно нет! Даже такой здоровый, буйный тип, как Марк Антоний, не смог бы винить Октавию как жену или женщину».

— Где он?

Глаза ее затуманились, она пожала плечами.

— Понятия не имею. Неделю назад он вернулся, но я почти не вижу его. Глафира появилась в городе в сопровождении двух своих младших сыновей.

— Нет, Октавия, не будет же он распутничать у тебя под носом!

— Я говорила это себе и, думаю, сама поверила этому.

Великий манипулятор подался вперед в своем угловатом кресле.

— Полно, моя дорогая, это не Глафира тебя беспокоит. Для этого в тебе слишком много здравомыслия. В чем все-таки дело?

Она стояла, словно слепая, ее руки беспомощно двигались.

— Я в растерянности, Меценат. Я могу только сказать тебе, что Антоний как-то изменился, но никак не пойму, в чем дело. Я ожидала, что он вернется здоровым, жаждущим развлечений. Он любит принимать участие в военных действиях, это омолаживает его. Но он возвратился… я не знаю… опустошенным. Это подходящее слово? Будто поездка лишила его чего-то, в чем он отчаянно нуждается, чтобы поддерживать хорошее мнение о себе. Есть и другие изменения. Он расстался с Квинтом Деллием, велел ему собирать вещи. И не хочет видеть Планка, который сейчас здесь, приехал из провинции Азия. Только взял дань, которую привез Планк, и отослал его обратно в Эфес. Планк вне себя, но Антоний сказал мне лишь то, что он не может доверять никому из своих друзей. Что все они лгут ему. Поллион хотел поговорить с ним о трудностях Цезаря в Италии — тот никак не может найти общего языка с сенаторской фракцией Антония, что бы это ни значило. Но он его не принял!

— Я слышал, что самая серьезная размолвка у него произошла с Публием Вентидием, — сказал Меценат.

— Весь Рим, должно быть, знает об этом, — устало заметила она. — Он сделал ужасную ошибку, поверив, что Вентидий взял взятку.

— Может быть, в этом все дело.

— Может быть, — согласилась она и повернула голову. — О, вот и Антоний!

Он вошел с легкостью и грацией, которые всегда поражали Мецената. Считалось, что крупные, мускулистые мужчины должны двигаться тяжело, неуклюже. Его гладкое лицо осунулось, но не от мимолетного настроения, подумал Меценат. Значит, заключил он, таково его обычное выражение в эти дни. Увидев Мецената, он остановился, словно наткнувшись на препятствие, в глазах промелькнула злость.

— A-а! Ты? — крикнул он, кидаясь в кресло, но за вином не потянулся. — Полагаю, твой приезд был неминуем, хотя я думал, что твой противный хозяин будет продолжать строчить мне умоляющие письма.

— Нет, он понял, что настало время для умоляющего Мецената.

Октавия поднялась.

— Я оставляю вас наедине, — сказала она. Проходя мимо Антония, она потрепала его рыжеватые кудри. — Ведите себя хорошо.

Меценат засмеялся, Антоний промолчал.

— Что нужно Октавиану?

— Что и всегда, Антоний. Военные корабли.

— У меня их нет.

— Gerrae! Пирей напичкан ими. — Меценат отставил в сторону вино, сложил пальцы пирамидкой. — Антоний, ты не можешь все время избегать встречи с Цезарем Октавианом.

— Ха! Это не я не приехал в Брундизий.

— Ты не написал, что приедешь, причем приехал так быстро, что Цезарь Октавиан даже не успел покинуть Рим. И ты не стал ждать, пока он приедет.

— Он и не собирался приезжать. Он просто хотел увидеть, как я сорвусь с места по его команде.

— Нет, он так не поступил бы.

Спор длился несколько часов. За это время они успели вместе пообедать, но у них не было настроения наслаждаться деликатесами, которые приготовили повара Октавии. Меценат наблюдал за своей жертвой, как кот за мышью, дрожа от предвкушения. «Октавия, ты ближе к истине, чем сама сознаешь, — думал он. — „Опустошенный“ — очень подходящее слово для этого нового Антония».

Наконец он ударил себя по коленям — первый признак нетерпения.

— Антоний, признай, что без твоей помощи Цезарь Октавиан не может одолеть Секста Помпея!

Антоний презрительно вздернул губу.

— Конечно, я признаю это.

— Тогда тебе, наверное, приходило в голову, что все деньги, которые тебе нужны, чтобы навести порядок на Востоке и вторгнуться в Парфянское царство, находятся в подвалах Секста?

— Ну да… приходило.

— Если так, то почему ты не хочешь перераспределить богатства правильно, как следует римлянину? Неужели для тебя так важно, что, если с Секстом будет покончено, у Цезаря Октавиана кончатся неприятности? Тебя, Антоний, беспокоят твои неприятности, но они, как и неприятности Цезаря Октавиана, исчезнут, едва лишь будут открыты подвалы Секста. Разве это для тебя не важнее, чем судьба Цезаря Октавиана? Если ты вернешься с Востока с блестяще проведенной кампанией, кто сможет соперничать с тобой?

— Я не доверяю твоему хозяину, Меценат. Он думает, как бы присвоить содержимое подвалов Секста.

— Это могло бы быть так, если бы в подвалах содержалось не так много. Я думаю, ты согласишься, что Цезарь Октавиан хорошо считает и в бухгалтерии разбирается.

Антоний рассмеялся.

— Арифметика всегда была его сильной стороной!

— Тогда подумай вот о чем. Выращено ли зерно на его земле в Сицилии или он захватил флот с зерном из Африки или Сардинии, Секст сам не платит за ту пшеницу, которую продает Риму — и тебе. Это началось еще до Филипп. По самым скромным подсчетам, объем зерна, которое он украл за последние шесть лет, доходит приблизительно до восьмидесяти миллионов модиев. Учитывая несколько жадных адмиралов и остальные расходы — но не такие, какие несут Рим и ты, — Секст получил чистой прибыли в среднем двадцать сестерциев за модий. Это не фантастика! Его цена для Рима в этом году была сорок сестерциев и ни разу не опускалась ниже двадцати пяти. Это значит, что в подвалах Секста должно быть приблизительно тысяча восемьсот миллионов сестерциев. Раздели на двадцать пять тысяч — получится огромная сумма в семьдесят две тысячи талантов! Да за половину этой суммы Цезарь Октавиан сможет накормить Италию, купить землю для расселения ветеранов и снизить налоги! А твоя половина позволит твоим легионерам носить серебряные кольчуги и украшать шлемы страусовыми перьями! Казна Рима никогда не была столь богатой, сколь богатым сейчас является Секст Помпей — даже после того, как его отец удвоил ее содержимое.

Антоний слушал как зачарованный. Настроение его повысилось. Тупица в арифметике еще со школьной скамьи (он и его братья прогуливали большую часть занятий), он все же без труда усвоил урок Мецената. И он знал, что эта оценка состояния Секста должна быть точной. Юпитер, что за cunnus! Почему он не потрудился посчитать сам? Октавиан прав: Секст Помпей обескровил Рим, лишил его процветания. Деньги не исчезли! Деньги у Секста!

— Я понял тебя, — резко проговорил он.

— Тогда весной ты встретишься с Цезарем Октавианом?

— Только не в Брундизии.

— А как насчет Тарента? Ехать дальше, но не так утомительно, как в Путеолы или Остию. И это на Аппиевой дороге, очень удобно потом поехать в Рим.

Это в планы Антония не входило.

— Нет, встреча должна состояться ранней весной и быть короткой. Никакого пререкания или торга. Я должен попасть в Сирию к лету, чтобы приступить к вторжению.

«Да не будет этого, Антоний, — подумал Меценат. — Я возбудил твой аппетит, озвучив суммы, противостоять которым ты, жадина, не сможешь. Ко времени твоего появления в Таренте ты поймешь, какая это огромная туша, и захочешь иметь львиную долю. Ты — Лев, родился в июле. А Цезарь родился на границе знаков — холодная педантичность Девы и равновесие Весов. Твой Марс тоже в созвездии Льва, но Марс Цезаря в гораздо более сильном созвездии Скорпиона. И его Юпитер находится в Морском Козероге вместе с его восходящей звездой. Богатство и успех. Да, я выбрал правильного хозяина. Но ведь у меня проницательность Скорпиона и двойственность Рыб».

— Это приемлемо? — громко крикнул Антоний, явно повторяя вопрос.

Очнувшись от астрологического анализа, Меценат вздрогнул, потом кивнул.

— Да, Тарент, в апрельские ноны.

— Он заглотал наживку, — сообщил Меценат Октавиану, Ливии Друзилле и Агриппе, вернувшись в Рим как раз к Новому году и введению Агриппы в должность старшего консула.

— Я так и знал, — самодовольно заметил Октавиан.

— И давно ты носил эту наживку за пазухой тоги, Цезарь? — спросил Агриппа.

— С самого начала, еще до триумвирата. Просто я прибавлял каждый год к предыдущим.

— Аттик, Оппий и Бальбы согласились дать денег для покупки зерна будущего урожая, — язвительно улыбаясь, сказала Ливия Друзилла. — Пока тебя не было, Меценат, Агриппа взял их с собой, чтобы они увидели Порт Юлия. Наконец-то они начинают верить, что мы нанесем поражение Сексту.

— Ну, они лучше Цезаря умеют складывать цифры, — сказал Меценат. — Теперь они знают, что не потеряют свои деньги.

Инаугурация Агриппы прошла гладко. Вместе с Октавианом он провел ночное бдение, наблюдая за небом, а его идеально белый бык принял молот и нож исполнителей ритуала так спокойно, что наблюдающим сенаторам пришлось подавить в себе дурные предчувствия насчет того, что год с Марком Агриппой — это слишком. Поскольку белый бык Гая Каниния Галла смог уклониться от молота и убежал бы, если бы мощный удар не свалил его с ног, было не похоже, что у Каниния хватит смелости разобраться с этим низкородным парнем.

Рим все еще не смирился, но зима была морозная, Тибр замерз, снег падал и не таял, и постоянно дул ужасный северный ветер. Ничто не вызывало желания наводнять толпами Форум и площади. Это позволило Октавиану выйти из-за стен, хотя Агриппа запретил ему сносить их. В конце концов государственное зерно закупили по сорок сестерциев за модий благодаря займу у плутократов и ужасному закону о процентах, а возросшая активность Агриппы в Порту Юлия означала, что любой человек, согласный оставить Рим и поехать в Кампанию, мог получить работу. Кризис еще не миновал, но ослаб.

Агенты Октавиана стали распускать слух о встрече, которая произойдет в Таренте в апрельские ноны, и о том, что дни Секста сочтены. Вернутся хорошие времена, возвещали они.

На этот раз Октавиан не опоздал. Он и его жена прибыли в Тарент до нон вместе с Меценатом и его шурином Варроном Муреной. Желая превратить встречу в праздник, Октавиан украсил портовый город венками и гирляндами, собрал всех актеров, фокусников, акробатов, музыкантов, уродов и исполнителей других номеров, которых Италия могла произвести. Он построил деревянный театр для постановки пантомим и фарсов, любимых зрелищ простого люда. Великий Марк Антоний приезжает, чтобы помириться с Цезарем, сыном бога! Даже если бы Тарент в прошлом пострадал от рук Антония а он не пострадал, — все обиды были бы забыты. Праздник весны и процветания — вот как это воспринял народ.

Антоний приплыл за день до нон, и весь Тарент выстроился вдоль берега, громко приветствуя его, особенно когда народ увидел, что он привел с собой сто пятьдесят военных кораблей своего афинского флота.

— Замечательные, правда? — спросил Октавиан Агриппу, когда они стояли у входа в гавань, выглядывая флагман, который шел не первым. — Пока я насчитал четыре адмирала, но Антония нет. Он, наверное, где-то сзади. Это штандарт Агенобарба — черный вепрь.

— Подходящие, — ответил Агриппа. Его больше интересовали корабли. — Каждый из них — палубная «пятерка», Цезарь. Бронзовые носы, у многих двойные, много места для артиллерии и пехоты. Ох, чего бы я только не отдал за такой флот!

— Мои агенты уверили меня, что у него еще больше кораблей у островов Тасос, Самофракия и Лесбос. Все еще в хорошем состоянии, но лет через пять они придут в негодность. А вот и Антоний!

Октавиан указал на великолепную галеру с высокой кормой, под которой было большое помещение. Палуба ощетинилась катапультами. На его штандарте был золотой лев на алом фоне, с разинутой пастью, черной гривой и черной кисточкой на хвосте.

— Подходящая, — прокомментировал Октавиан.

Они пошли обратно по направлению к пирсу, куда собирался пристать флагман, которому лоцман в гребной шлюпке показывал дорогу. Они не спешили, легко себе представляя, как это произойдет.

— Агриппа, у тебя должен быть свой штандарт, — сказал Октавиан, глядя на город, раскинувшийся по берегу, на его белые дома, публичные здания, покрашенные в яркие цвета, зонтичные сосны и тополя на площадях, освещенных фонарями и украшенных флагами.

— Думаю, да, — согласился захваченный врасплох Агриппа. — Какой ты рекомендуешь, Цезарь?

— Лазурный фон и слово «ВЕРНОСТЬ» большими алыми буквами, — тут же ответил Октавиан.

— А твой морской штандарт, Цезарь?

— У меня его не будет. Я буду плавать под «SPQR» в лавровом венке.

— А как же адмиралы, такие как Тавр и Корнифиций?

— У них будет «SPQR» Рима, как и у меня. Только у тебя будет личный штандарт, Агриппа. Знак отличия. Это ты одержишь для нас победу над Секстом. Я это нутром чую.

— По крайней мере, его корабли нельзя спутать, на их штандартах скрещенные кости.

— Отличительный знак, — подал реплику Октавиан. — О-о, ну какой дурак это придумал? Стыдно!

Это он говорил о красной дорожке, которую какой-то чиновник от дуумвиров протянул во всю длину пирса, — знак царственности, отчего Октавиан пришел в ужас. Но казалось, никто не обратил на это внимания. Это был алый цвет генерала, а не пурпурный цвет царя. И вот — появился Антоний. Он прыгнул с корабля на красную дорожку, как всегда здоровый и бодрый. Октавиан и Агриппа ждали вместе под навесом в глубине пирса. Каниний, младший консул, на шаг позади них, а за ним еще семьсот сенаторов, все люди Марка Антония. Дуумвиры и другие чиновники города вынуждены были довольствоваться местами позади всех.

Конечно, Антоний надел золотые доспехи. Тога плохо сидела на нем, делала его слишком тяжеловесным. Такой же мускулистый, но более стройный Агриппа не заботился о том, как он выглядит, поэтому на нем была тога с пурпурной каймой. Он и Октавиан вышли вперед приветствовать Антония. Октавиан выглядел хрупким и изящным ребенком между этими великолепными воинами. Но доминировал Октавиан, может быть, именно из-за этого, а может быть, благодаря своей красоте, густой шевелюре ярких золотистых волос. В этом южном италийском городе, где греки поселились за несколько столетий до первого вторжения римлян на полуостров, золотистые волосы были редкостью и вызывали восхищение.

«Получилось! — подумал Октавиан. — Мне удалось выманить Антония на землю Италии, и он не покинет ее, пока не даст мне то, что мне нужно и что должен иметь Рим».

Под ливнем лепестков весенних цветов, которыми их осыпали девочки, они прошли к зданиям, отведенным для них, улыбаясь восторженной толпе и приветственно помахивая рукой.

— Вечер и ночь тебе на обустройство, — сказал Октавиан на пороге резиденции Антония. — Ну что, приступим к делу сразу же — я понимаю, ты торопишься, — или уступим народу Тарента и посетим завтра театр? Они ставят пантомиму, сочиненную в Ателле.

— Конечно, это не Софокл, но всем нравится, — ответил Антоний, расслабившись. — Да, почему не посмотреть? Я привез с собой Октавию и детей — она очень хотела увидеть своего маленького брата.

— Я тоже не меньше хотел увидеть ее. Она еще не знакома с моей женой — кстати, я тоже приехал с женой, — сказал Октавиан. — Тогда, может быть, завтра утром — театр, а вечером — банкет? А после этого, конечно, к делам.

Когда Октавиан вошел в свою резиденцию, он увидел хохочущего Мецената.

— Ты не догадаешься! — наконец промолвил Меценат, вытирая выступившие слезы, и снова засмеялся. — Ох, ну просто смех!

— Что? — спросил Октавиан, позволив слуге освободить его от тоги. — И где поэты?

— В этом-то все и дело, Цезарь! Поэты!

Меценату удалось взять себя в руки, но он то и дело всхлипывал, а глаза его смеялись.

— Гораций, Вергилий, соратник Вергилия Плотий Тука, Варий Руф и еще несколько второстепенных светил отправились из Рима неделю назад, чтобы поднять интеллектуальный уровень этого праздника, но… — он подавился, захихикал, но справился с собой, — они поехали в Брундизий! А Брундизий их не отпускает — там хотят устроить свой праздник!

Он опять захохотал.

Октавиан улыбнулся, Агриппа фыркнул, но никто из них не мог оценить ситуацию так, как Меценат, который хорошо знал о рассеянности поэтов.

Когда Антоний узнал об этом, он расхохотался так же громко, как Меценат, и послал курьера в Брундизий с мешком золота для поэтов.

Не ожидая приезда Октавии и детей, Октавиан поместил Антония в дом, недостаточно большой, чтобы шум детской не мешал ему, но Ливия Друзилла нашла выход из положения.

— Я слышала о доме неподалеку, чей владелец не прочь предоставить его на период переговоров, — сказала она. — Почему бы мне не переехать туда с Октавией и детьми? Если там буду и я, Антоний не сможет пожаловаться на неподобающее обращение с его женой.

Октавиан поцеловал ее руку, улыбнулся, глядя в ее чудесные глаза с прожилками.

— Блестяще, любовь моя! Сделай это сейчас же!

— И если ты не возражаешь, завтра мы не пойдем в театр. Даже триумвирам не полагается, чтобы их жены сидели рядом с ними. Я ничего не слышу с задних рядов, предназначенных для женщин. К тому же не думаю, что Октавия любит фарсы больше, чем я.

— Возьми у Бургунда денег и походи по магазинам в городе. Я знаю, у тебя слабость к хорошей одежде, и ты сумеешь найти, что тебе нравится. Насколько я помню, Октавия тоже любит покупки.

— О нас не беспокойся, — сказала Ливия Друзилла, очень довольная. — Мы можем и не найти что-то из одежды, но это будет возможность получше узнать друг друга.

Октавию очень интересовала Ливия Друзилла. Как и все представители высших слоев общества в Риме, она слышала историю удивительной любви ее брата к жене другого человека, беременной вторым ребенком от мужа, слышала о разводе на религиозной основе, о таинственности, окружающей их любовь. Была ли она взаимна? Существовала ли эта любовь вообще?

Ливия Друзилла, которую Октавия увидела, очень отличалась от той девушки, какой она все еще выглядела, когда выходила замуж за Октавиана. «Нет, это нескромная жена-мышка!» — подумала Октавия, вспоминая то, что слышала о ней. Она увидела элегантно одетую молодую даму, причесанную по последней моде и надевшую украшений именно столько, сколько нужно, причем украшений простых, но из цельного золота. По сравнению с ней Октавия почувствовала себя хорошо, но старомодно одетой — неудивительно после продолжительного пребывания в Афинах, где женщины не вращались в широких кругах. Конечно, жены римлян настаивали на посещении обедов, устраиваемых римлянами, но обеды, устраиваемые греками, были для них недоступны: там присутствовали только мужья. Поэтому центром женской моды был Рим, и Октавия никогда не ощущала этого так остро, как сейчас, глядя на свою новую невестку.

— Очень умная идея поселить нас обеих в одном доме, — сказала Октавия, когда они после переселения сидели, попивая сладкое, разбавленное водой вино и заедая еще теплым, только что из глиняной печи, медовым печеньем — местным деликатесом.

— Это даст нашим мужьям свободу общения, — улыбаясь, ответила Ливия Друзилла. — Думаю, Антоний предпочел бы приехать без тебя.

— Ты абсолютно права, — печально согласилась Октавия. Она вдруг подалась вперед. — Но не будем говорить обо мне! Расскажи мне о себе и…

Она чуть не сказала «о маленьком Гае», но что-то остановило ее, предупредило, что это будет ошибкой. Какой бы ни была Ливия Друзилла, она не была ни сентиментальной, ни изнеженной, это очевидно.

— О тебе и о Гае, — поправилась она. — О вас ходят такие слухи, а я хочу знать правду.

— Мы встретились на развалинах Фрегелл и влюбились, — спокойно сказала Ливия Друзилла. — Это была наша единственная встреча до свадьбы confarreatio. Я была тогда на седьмом месяце, беременна моим вторым сыном Тиберием Клавдием Нероном Друзом, которого Цезарь сразу отослал его отцу, чтобы тот его воспитывал.

— О, бедняжка! — воскликнула Октавия. — Наверное, это разбило тебе сердце.

— Вовсе нет. — Жена Октавиана грациозно откусила от печенья. — Я не люблю своих детей, потому что не люблю их отца.

— Ты не любишь детей?

— А что? Они вырастают в таких же взрослых, каких мы не любим.

— Ты их видела? Особенно твоего второго сына. Как ты зовешь его коротко?

— Его отец выбрал имя Друз. Нет, я его не видела. Ему сейчас тринадцать месяцев.

— Тебе, конечно, не хватает его?

— Только когда у меня была молочная лихорадка.

— Я… я…

Октавия в нерешительности замолчала. Она знала, что люди говорят о маленьком Гае, будто он — холодная рыба. Ну что ж, он женился тоже на холодной рыбе. Их обоих интересовали не те вещи, которые Октавия считала важными.

— Ты счастлива? — спросила она, пытаясь найти какую-то общую тему.

— Да, очень. Моя жизнь теперь такая интересная. Цезарь — гений, его разносторонний ум восхищает меня! Это такая привилегия — быть его женой и помощницей! Он прислушивается к моим советам.

— Действительно?

— Все время. Мы с нетерпением ждем наших разговоров на ночь.

— Разговоры на ночь?

— Да, он копит все трудные вопросы за день, чтобы обсудить их со мной наедине.

Картины этого странного союза замелькали перед глазами Октавии: двое молодых и очень привлекательных супругов, прижавшись друг к другу в постели, разговаривают! «А они — они… Может быть, после разговора», — заключила она, потом вдруг очнулась, когда Ливия Друзилла засмеялась, словно колокольчики зазвенели.

— После того как мы тщательно обсудим его проблемы, он засыпает, — ласково проговорила она. — Он говорит, что За всю свою жизнь никогда не спал так хорошо. Разве это не чудесно?

«О, да ты все еще ребенок! — подумала Октавия, все поняв. — Рыбка, попавшая в сеть моего брата. Он лепит из тебя то, что ему надо, а супружество не является для него необходимостью. А этот брак, confarreatio, осуществлен ли он? Ты так гордишься этим браком, а на самом деле он накрепко привязывает тебя к нему. Впрочем, даже если брак осуществлен, тебе это тоже ни к чему, бедная рыбка. Каким же проницательным он должен быть, чтобы встретиться с тобой один раз и увидеть то, что вижу я сейчас, — жажду власти, равной только его власти. Ливия Друзилла, Ливия Друзилла! Ты потеряешь твою детскость, но никогда не познаешь настоящего женского счастья, как познала его я, как знаю его сейчас… Первая пара Рима, они являют миру суровое лицо, сражаются бок о бок, чтобы держать под контролем каждого человека, каждую возникающую ситуацию. Конечно, ты одурачила Агриппу, он был сражен тобою, как и мой брат, я думаю».

— А что со Скрибонией? — спросила она, меняя тему.

— Она здорова, но несчастлива, — вздохнув, ответила Ливия Друзилла. — Раз в неделю я навещаю ее теперь, когда в городе стало спокойнее. Трудно выйти на улицу, когда уличные банды буйствуют. Цезарь и у ее дома поставил охрану.

— А Юлия?

Ливия Друзилла сначала не поняла, но потом лицо ее прояснилось.

— О, эта Юлия! Смешно, мне всегда приходит на ум дочь бога Юлия, когда я слышу это имя. Она очень хорошенькая.

— Ей уже два года, значит, она уже ходит и говорит. Она смышленая?

— Я не знаю. Скрибония так трясется над ней.

Внезапно Октавия почувствовала, что к глазам подступает слезы, и поднялась.

— Я очень устала, дорогая моя. Ты не против, если я прилягу? У нас еще будет время увидеть детей. Мы пробудем здесь несколько дней.

— Вероятнее всего, неделю, — уточнила Ливия Друзилла, явно не в восторге от перспективы встречи с племенем ребятишек.

Предсказание Мецената сбылось. Проведя зиму в Афинах и оценив сумму в подвалах Секста Помпея, Антоний захотел получить львиную долю.

— Восемьдесят процентов — мне, — заявил он.

— В обмен на что? — спросил спокойно Октавиан.

— Флот, который я привел в Тарент, и три опытных адмирала — Бибул, Оппий Капитон и Атратин. Шестьдесят кораблей под командованием Оппия, шестьдесят — под командованием Атратина. А Бибул будет командовать всеми.

— А за двадцать процентов я должен обеспечить еще по меньшей мере триста кораблей плюс пехоту для вторжения на Сицилию.

— Правильно, — сказал Антоний, разглядывая ногти.

— Ты не чувствуешь некоторую диспропорцию?

Усмехнувшись, Антоний подался вперед с едва уловимой угрозой.

— Посмотри на это с другой стороны, Октавиан. Без меня ты не сможешь побить Секста. Поэтому условия буду диктовать я.

— Переговоры с позиции силы. Да, я понимаю. Но я не согласен по двум причинам. Первая: мы будем действовать сообща, чтобы удалить репей под седлом Рима, а не под твоим или моим. Вторая: мне нужно более двадцати процентов, чтобы восстановить ущерб, нанесенный Секстом Риму, и выплатить долги Рима.

— Да мне насрать, что ты хочешь или что тебе нужно! Если я буду участвовать, я получу восемьдесят процентов.

— Значит ли это, что ты будешь присутствовать в Агригенте, когда мы откроем подвалы Секста? — спросил Лепид.

Его приезд явился сюрпризом для Антония и Октавиана. Они были уверены, что третий триумвир и его шестнадцать легионов надежно изолированы в Африке. Откуда он узнал о встрече так быстро, что успел принять в ней участие, Антоний не знал. Но Октавиан подозревал старшего сына Лепида, Марка, который находился в Риме и собирался жениться на первой жене-девственнице Октавиана, Сервилии Ватии. Кто-то проболтался о встрече, и Марк сразу же связался с Лепидом. Если ожидались большие трофеи, Эмилии Лепиды должны получить значительную долю.

— Нет, меня не будет в Агригенте! — огрызнулся Антоний. — Я буду на пути к подавлению парфян.

— Тогда как ты можешь рассчитывать, что деньги Секста будут поделены согласно твоему решению? — спросил Лепид.

— Потому что если это не будет сделано так, как я решил, великий понтифик, ты лишишься своего поста и всего остального. Заинтересован ли я в твоих легионах? Нет, я в них не заинтересован. Единственные легионы, которые что-то стоят, принадлежат мне, а я не вечно буду на Востоке. Восемьдесят процентов.

— Пятьдесят, — сказал Октавиан по-прежнему спокойно. Он посмотрел на Лепида. — А для тебя, великий понтифик, ничего. Твоих услуг не потребуется.

— Чепуха. Конечно, они потребуются, — самодовольно возразил Лепид. — Однако я не жадный. Мне достаточно десяти процентов. Тебе, Антоний, судя по твоим действиям, даже сорока процентов много, но я соглашусь на них, раз ты такой жадный. У Октавиана огромные долги из-за грабежа Секста, поэтому он должен получить пятьдесят процентов.

— Восемьдесят — или я увожу свой флот обратно в Афины.

— Пожалуйста, но тогда ты ничего не получишь, — сказал Октавиан, подавшись вперед, тоже со скрытой угрозой, но у него это получилось лучше, чему Антония. — Пойми меня правильно, Антоний! Секст Помпей в будущем году все равно потерпит крах, дашь ты корабли или нет. Как законный и исполнительный триумвир, я предлагаю тебе шанс иметь свою долю в трофеях после его поражения. Предлагаю. Твоя война на Востоке, если она будет успешной, даст прибыль Риму и казне, поэтому твоя доля поможет финансировать эту войну Другой причины моего предложения нет. Но Лепид тоже имеет свой интерес. Если я использую его легионы и легионы Агриппы, чтобы вторгнуться на очень большой и гористый остров, при условии что у Секста больше не будет флота, Сицилия падет очень быстро и с малыми потерями. Поэтому я согласен уступить нашему великому понтифику десять процентов трофеев. Мне нужно пятьдесят. Тебе остаются сорок. Сорок процентов от семидесяти двух тысяч — это двадцать девять тысяч.

Антоний слушал с возрастающим гневом, но ничего не отвечал.

Октавиан продолжил:

— Однако к тому времени, как мы закончим войну против Секста, он добавит к своему состоянию еще двадцать тысяч талантов — цена урожая этого года. Значит, он будет «сидеть» уже почти на девяноста двух тысячах талантов. Десять процентов от этой суммы — это свыше девяти тысяч талантов. Твои сорок, Антоний, дадут тебе тридцать семь тысяч. Подумай об этом! Огромная плата за малое участие — всего один флот, каким бы хорошим он ни был.

— Восемьдесят, — повторил Антоний, но уже не так решительно.

«На сколько же процентов он готов был согласиться? — подумал Меценат. — Разумеется, не на восемьдесят. Он должен был знать, что столько он никогда не получит. Но конечно, он забыл прибавить еще один урожай к трофеям. Это зависит от того, сколько он уже потратил мысленно. Если он рассчитывал на пятьдесят процентов, по старым цифрам это тридцать шесть тысяч. По новым цифрам, учитывая потерю десяти процентов, он получает даже немного больше».

— Помните: все, что получишь ты, Антоний, и ты, Лепид, будет за счет Рима. Никто из вас не потратит своей доли на сам Рим. Зато все мои пятьдесят процентов пойдут прямо в казну. Я знаю, что генералу полагается десять процентов, но я ничего не возьму. На что я потратил бы их, если бы взял? Мой божественный отец оставил мне состояние больше, чем достаточно для моих нужд. Я купил единственный дом в Риме, который мне был нужен. Он уже обставлен. А больше мне для себя ничего не нужно. Моя доля целиком идет Риму.

— Семьдесят процентов, — сказал Антоний. — Я — старший партнер.

— В чем? Конечно, не в войне с Секстом Помпеем, — возразил Октавиан. — Сорок, Антоний. Соглашайся или не получишь ничего.

Спор продолжался месяц, в конце которого Антоний уже должен был бы приближаться к Сирии. В том, что он остался, целиком были виноваты деньги Секста. Антоний намеревался в результате переговоров получить достаточно, чтобы самым лучшим образом снарядить двадцать легионов, двадцать тысяч кавалерии и несколько сотен единиц артиллерии. И еще огромный обоз, способный вместить провизию и фураж для огромной армии. Октавиан намекает, что он оставит себе эти проценты! Да не оставит он! И Октавиан хорошо это знает. Рим получит лучшую армию, какую он когда-либо выводил на поле сражения. А грабеж в конце кампании! Да все богатства Секста Помпея померкнут перед его трофеями!

Наконец проценты были согласованы: пятьдесят — Октавиану и Риму, сорок — Антонию и Востоку и десять — Лепиду в Африке.

— Есть и другие проблемы, — сказал Октавиан, — которые надо решить сейчас, а не потом.

— О Юпитер! — рявкнул Антоний. — Какие?

— Пакт Путеол или Мизена, назови как хочешь, дал Сексту полномочия проконсула на островах и на Пелопоннесе. Через год он будет консулом. Все это надо немедленно аннулировать. Сенат должен возобновить действие своего декрета, объявившего его врагом родины, лишить Секста очага и воды в радиусе тысячи миль от Рима, отобрать у него провинции и не упоминать его имя в анналах — он не сможет быть консулом никогда.

— Как все это можно сделать немедленно? Сенат собирается в Риме, — возразил Антоний.

— Почему? Когда стоит вопрос о войне? Когда на повестке дня стоит вопрос о войне, сенат обязан собраться даже за померием. Здесь присутствуют более семисот твоих сенаторов, Антоний, которые лижут твою задницу так усердно, что их носы совсем побурели, — едко заметил Октавиан. — Здесь у нас присутствует великий понтифик, ты — авгур, а я жрец и авгур. Препятствий никаких нет, Антоний. Совсем никаких.

— Сенат должен собраться в освященном здании.

— Без сомнения, в Таренте есть такое здание.

— Ты забыл одну вещь, Октавиан, — сказал Лепид.

— Прошу, просвети меня.

— Имя Секста Помпея уже есть в анналах. Это происходит, когда мы намечаем консулов за несколько лет вперед, а потом просто делаем вид, что их выбрали. Вычеркнуть его имя будет святотатством.

Октавиан захихикал.

— Зачем вычеркивать, Лепид? Я не вижу необходимости. Разве ты забыл, что есть другой Секст Помпей из той же семьи, ходит по Риму с важным видом? Нет причины, почему он не может стать консулом через год. В прошлом году он был одним из шестидесяти преторов.

На всех лицах появились широкие улыбки.

— Блестяще, Октавиан! — воскликнул Лепид. — Я знаю его. Он внук брата Помпея Страбона. Это до смерти польстит ему.

— Достаточно «почти до смерти», Лепид. — Октавиан потянулся, зевнул, похожий на довольного кота. — Вы не считаете, что мы можем заключить Пакт Тарента и сообщить Риму радостную весть, что триумвират продлен еще на пять лет и что дни пирата Секста Помпея сочтены? Антоний, поехать должен ты, начинать кампанию в этом году уже слишком поздно.

— Ох, Антоний, это же замечательно! — воскликнула Октавия, когда Антоний сообщил ей о поездке в Рим. — Я смогу увидеть маму и маленькую Юлию. Ливия Друзилла равнодушна к ее состоянию. Она даже не пытается убедить маленького… Цезаря Октавиана, я хочу сказать, видеться со своей дочерью. Я боюсь за малышку.

— Ты снова беременна, — добродушно сказал Антоний.

— Ты догадался! Поразительно! Это еще только предположение. Я хотела сказать тебе, когда буду уверена. Надеюсь, это будет сын.

— Сын, дочь — какое это имеет значение? У меня и тех и других достаточно.

— Действительно, достаточно, — согласилась Октавия. — Больше, чем у любого другого известного человека, особенно если учесть близнецов Клеопатры.

Блеснула улыбка.

— Ты недовольна, моя дорогая?

— Ecastor, нет! Я только горжусь твоей способностью к деторождению, — возразила она, тоже улыбаясь. — Признаюсь, иногда я думаю о ней, о Клеопатре. Как ее здоровье? Довольна ли она своей жизнью? О ней почти все в Риме забыли, включая и моего брата. Жаль как-то, ведь у нее сын от бога Юлия да еще твои близнецы. Может быть, однажды она вернется в Рим. Я хотела бы снова ее увидеть.

Он взял ее руку, поцеловал.

— Одно я могу сказать тебе, Октавия: в тебе совершенно нет ревности.

В Риме Антоний получил два письма: одно от Ирода, второе от Клеопатры. Считая письмо Клеопатры менее важным, он сначала сорвал печать с письма Ирода.

Мой дорогой Антоний, я — царь евреев, наконец-то! Это было нелегко, если учесть неопытность Гая Сосия в военном деле. Он не Силон! Хороший губернатор в мирное время, но не может держать в руках евреев. Однако он оказал мне честь, дав мне два очень хороших римских легиона и позволив мне повести их на юг, в Иудею. Антигон вышел из Иерусалима встретить меня в Иерихоне. И я его разбил наголову.

Он убежал в Иерусалим, который мы осадили. Город пал, после того как Сосий прислал мне еще два легиона. Он сам привел их. Когда город пал, он хотел его разграбить, но я отговорил его. Я сказал ему, что мне и Риму нужна процветающая Иудея, а не разграбленная пустыня. В конце концов он согласился. Мы заковали Антигона в цепи и послали его в Антиохию. Когда ты будешь в Антиохии, ты можешь решить, что с ним делать, но я очень хочу, чтобы его казнили.

Я освободил мою семью и семью Гиркана из Масады и женился на Мариамне. Она беременна нашим первым ребенком. Поскольку я не еврей, я не могу быть верховным жрецом. Эта честь досталась саддукею Ананилу, который будет делать то, что я ему скажу. Конечно, у меня есть оппозиция и есть люди, которые участвуют в заговоре против меня, но ничего из этого не выйдет. Моя нога твердо стоит на еврейской шее, и я ее никогда не сниму, пока жив.

Пожалуйста, я умоляю тебя, Марк Антоний, отдай мне цельную, единую Иудею вместо пяти отдельных территорий! Мне нужен морской порт, и я буду счастлив, если это будет Иоппа. Газа слишком далеко на юге. Лучшая новость: я вырвал у Малхуса Набатейского право добывать асфальт в Асфальтовом озере. Малхус был на стороне парфян и отказал в помощи мне, его собственному племяннику.

Заканчивая письмо, я снова от всей души благодарю тебя за поддержку. Будь уверен, Рим никогда не пожалеет, что сделал меня царем евреев.

Антоний положил свиток, который сразу же опять свернулся, и какое-то время сидел, соединив руки на затылке и улыбаясь своим мыслям об этой семитской жабе. Меценат восточного покроя, но в отличие от Мецената жестокий и свирепый. Вопрос в том, что будет лучше для Рима в южной части Сирии: вновь объединенное Иудейское царство или разрозненное? Не расширив ни на милю географические границы, Ирод мощно обогатился, приобретя бальзамовые сады Иерихона и право добывать асфальт в Асфальтовом озере. Евреи воинственный народ, они отличные солдаты. Нужна ли Риму богатая Иудея, которой правит очень умный человек? Что будет, если Иудея поглотит всю Сирию южнее реки Оронт? Куда обратится потом взгляд ее царя? На Набатею, которая даст ему один из двух больших флотов, занятых торговлей с Индией и Тапробаной. Еще больше богатства. После этого он посмотрит на Египет. Меньший риск, чем любая экспансия на север, в римские провинции. Хм…

Он взял письмо Клеопатры, сломал печать и прочел его намного быстрее, чем письмо Ирода. Письма Ирода и Клеопатры не очень отличались. Ни в том ни в другом не было сентиментальности. Как всегда, Клеопатра восхваляла Цезариона, но это была не сентиментальность, это была львица и ее детеныш. Если отбросить Цезариона, это было письмо скорее монарха, чем экс-любовницы. Глафира сделает хорошо, если последует примеру своей египетской соперницы.

Носатое личико Клеопатры проплыло перед его мысленным взором. Золотистые глаза сияют, как сияли они, когда она была счастлива — а она была счастлива? Такое деловое письмо, смягченное только любовью к старшему сыну. Да, прежде всего она была правительницей, а уж потом — женщиной. Но по крайней мере, с ней было о чем поговорить. И было гораздо больше тем для разговора, чем с Октавией, которая поглощена своей беременностью и радуется, что снова вернется в Рим. С Ливией Друзиллой она редко виделась, считая ее холодной и расчетливой. Конечно, она так не говорила, — когда это его теперешняя жена нарушала хоть раз правила поведения, даже наедине с мужем? Но Антоний знал об этом, потому что разделял неприязнь Октавии. Девица была законченной креатурой Октавиана. Что такого было в Октавиане, что он умел хватать и удерживать своими стальными когтями нужных ему людей? Агриппа, Меценат. А теперь Ливия Друзилла.

И вдруг он почувствовал такую ненависть к Риму, к его тесно сплоченному правящему классу, к жадности Рима, к непреклонным целям Рима, к божественному праву Рима управлять миром. Даже Сулла и Цезарь ставили желания Рима выше своих желаний, клали на алтарь Рима все, что они делали, питали Рим своей силой, своими подвигами, своим animus, который был их движущей силой. Может быть, именно это отсутствовало в нем, Антонии? Может быть, он неспособен посвятить себя каким-то абстракциям, идеям? Александр Великий не думал о Македонии так, как Цезарь думал о Риме. Он думал сначала о себе, он мечтал о собственной божественности, а не о мощи своей страны. Вот почему его империя распалась, как только он умер. Империя Рима никогда не распадется из-за смерти одного человека или даже многих людей. У римлянина было свое место под солнцем, он никогда не думал о себе как о солнце. А Александр Великий так думал. Может быть, и Марк Антоний так думал. Да, Марк Антоний хотел иметь свое солнце, и его солнце не было солнцем Рима. Нет, это не солнце Рима.

Почему он позволил этой компании в Таренте уменьшить его долю? Надо было уехать и увезти флот из Тарента. Но он этого не сделал. Он считал, что остается, чтобы обеспечить безопасность и благополучие своего войска при вторжении в Парфянское царство. Его обхитрили простыми обещаниями! «Да, я обещаю дать тебе двадцать тысяч хорошо обученных легионеров, — сказал Октавиан сквозь зубы, явно говоря неправду. — Я обещаю послать тебе твои сорок процентов, как только мы откроем дверь в подвал Секста. Я обещаю, ты будешь старшим триумвиром. Я обещаю соблюдать твои интересы на Востоке. Я обещаю то, я обещаю это». Ложь, ложь, все ложь!

«Думай, Антоний. Думай! Из тысячи сенаторов семьсот на твоей стороне. Ты можешь объединить выборщиков в высших классах и контролировать законы, выборы. Но почему-то тебе никогда не удается добраться до Цезаря Октавиана. Это потому, что он здесь, в Риме, а тебя здесь нет. Даже в это долгое лето, пока ты находишься здесь, ты не можешь использовать свои войска и покончить с ним. Сенаторы ждут, чтобы узнать, сколько они получат из сундуков Секста Помпея, — то есть те, кто на лето не улизнул из вонючего, задыхающегося от жары Рима на свои виллы на побережье. И народ не видит тебя. Теперь, когда ты вернулся, тебя больше не узнают с первого взгляда, хотя прошло всего два года. Они могут ненавидеть Октавиана, но эта ненависть перемешана с любовью. Октавиан — тот человек, которого люди вынуждены и любить, и ненавидеть. А во мне сейчас никто не видит спасителя Рима. Они слишком долго ждали, когда же я покажу себя. Пять лет прошло после Филипп, а я еще не сделал того, что обещал сделать на Востоке. Сословие всадников ненавидит меня больше, чем Октавиана, — он должен им миллионы миллионов, что делает его обязанным им. Я им ничего не должен, но мне не удалось сделать Восток безопасным для их деятельности, и этого они не могут простить.

Июль пришел и ушел. Секстилий быстро исчезает куда-то, а куда — непонятно. Почему время так быстро летит? На будущий год… это должен быть будущий год! Если этого не произойдет, я буду никем, первым с конца. А это маленькое говно победит».

В комнату, неуверенно улыбаясь, вошла Октавия. Антоний кивком головы подозвал ее.

— Не бойся, я не съем тебя, — низким голосом сказал он.

— Я так и не думала, мой дорогой. Я только хотела узнать, когда мы поедем в Афины.

— В сентябрьские календы. — Он прокашлялся. — Я возьму тебя с собой, но без детей. К концу года я буду в Антиохии, а ты останешься в Афинах. Детям лучше оставаться в Риме под защитой твоего брата.

Она погрустнела, на глазах выступили слезы.

— Это будет тяжело! — сказала она дрожащим голосом. — Я им нужна.

— Если хочешь, можешь остаться здесь, — огрызнулся он.

— Нет, Антоний, я не могу. Мое место рядом с тобой, даже если ты редко будешь приезжать в Афины.

— Как хочешь.

14

В жизни Антония появился новый Квинт Деллий, высокий и очень элегантный сенатор из очень древнего рода, который почти сто лет назад дал богине Весте весталку. Фонтеи Капитоны были римскими аристократами из плебеев. Его звали Гай Фонтей Капитон, он был красив, как Меммий, и образован, как Муций Сцевола. Фонтей не был подхалимом. Ему просто нравилось быть с Антонием, он был очень хорошего мнения о нем и, как верный клиент, был рад оказать ему услугу.

Когда Антоний покинул Рим и Италию в сентябре, отплыв вместе с Октавией на флагмане из Тарента, он взял с собой Фонтея. К ста двадцати кораблям его флота были добавлены еще двадцать квинкверем, которые Октавия подарила своему брату из ее личного состояния. Все сто сорок кораблей стояли на якоре в Таренте. Строились навесы, чтобы суда можно было вытащить на берег до наступления зимы.

Для экваториальных штормов было еще рановато, но Антоний торопился, надеясь на попутный ветер во время всего плавания вокруг мыса Тенар у подножия Пелопоннеса, а потом до Афин, чтобы встать на якорь в Пирее.

Но на третий день плавания случился ужасный шторм, заставивший их искать укрытия на Коркире, красивом острове недалеко от греческого Пелопоннеса. Качка плохо отразилась на состоянии Октавии, которая была уже на седьмом месяце, поэтому она обрадовалась возможности ступить на твердую землю.

— Я не хочу, чтобы ты опоздал, — сказала она Антонию, — но признаюсь, я надеюсь, что мы пробудем здесь несколько дней. Мой ребенок должен стать солдатом, а не моряком.

Он не улыбнулся ее маленькой шутке, ему не терпелось снова отправиться в путь, его не трогали ни страдания жены, ни ее любезные попытки не досаждать ему.

— Как только капитан скажет, что мы можем отправляться, мы снова поплывем, — резко произнес он.

— Конечно. Я буду готова.

В тот вечер она не пришла на ужин, сославшись на боль в желудке, еще не прошедшую после качки, а Антоний устал от тех, кто окружал его, добиваясь его внимания, заставляя его демонстрировать дружелюбие, которого он не чувствовал. Фактически единственным человеком, который ему нравился, был Фонтей. И он попросил Фонтея разделить с ним обед. Обедали они вдвоем.

Проницательный, как природный дипломат, и тепло относящийся к Антонию, Фонтей с благодарностью принял приглашение. Он давно догадался, что Антоний несчастлив, и, может быть, сегодня ему представится случай нащупать рану Антония, посмотреть, сможет ли он найти отравленный дротик.

Это был идеальный вечер для откровенного разговора. Пламя лампы трепетало при порывах ветра, завывавшего за окном. Дождь барабанил по ставням, небольшой поток булькал, стекая с холма. Угли раскалились докрасна в нескольких жаровнях, прогоняя холод из комнаты; слуги двигались, как лемуры, выходя из тени и снова скрываясь в тени.

То ли из-за атмосферы, то ли потому, что Фонтей точно знал, как вызвать правильный отклик, Антоний рассказал ему обо всех своих страхах, ужасах, дилеммах, беспокойствах, но как-то сбивчиво и без всякой логики.

— Где мое место? — спросил он у Фонтея. — Чего я хочу? Я истинный римлянин. Или что-то случилось, что сделало меня меньше римлянином, чем я был раньше? Я знал все, как мои пять пальцев, у меня была большая власть. И все же, все же у меня нет места, которое я мог бы назвать своим. Или «место» неправильное слово? Я не знаю!

— Может быть, под словом «место» ты имел в виду «назначение», — сказал Фонтей, осторожно нащупывая нить разговора. — Ты любишь кутить, быть с мужчинами, которых ты считаешь своими друзьями, и с женщинами, которых ты желаешь. Лицо, которое ты показываешь миру, дерзкое, самоуверенное, спокойное. Но за этой внешностью я вижу большие сложности. Одна из них привела тебя к косвенному участию в убийстве Цезаря — нет, не отрицай! Я тебя не виню, я виню Цезаря. Он тоже тебя убил, сделав Октавиана своим наследником. Я могу лишь вообразить, как глубоко это задело тебя! Ты потратил свою жизнь, служа Цезарю, а человек твоего темперамента не мог понять, почему Цезарю не нравились иные из твоих действий. А потом он оставил завещание, в котором даже имени твоего не упомянул. Жестокий удар по твоему dignitas. Люди удивлялись, почему Цезарь отдал свое имя, свои легионы, свои деньги и свою власть красивому мальчику, а не тебе, уже взрослому мужчине. Они поняли завещание Цезаря как знак его ужасного недовольства твоим поведением. Это не имело бы значения, если бы он не был Цезарем, идолом народа, — они сделали его богом, а боги не принимают неправильных решений. Поэтому ты был недостоин стать наследником Цезаря. Ты никогда не смог бы стать вторым Цезарем. Именно Цезарь сделал это невозможным, а не Октавиан. Он отнял у тебя твое dignitas.

— Да, я понимаю, — медленно проговорил Антоний, сжав кулаки. — Старик плюнул на меня.

— Ты от природы не мыслитель, Антоний. Ты любишь иметь дело с конкретными фактами, и у тебя привычка Александра Великого разрубать узлы мечом. У тебя нет способности Октавиана проникать под кожу общества и нашептывать ложь как истину таким образом, чтобы люди поверили. Источник твоей дилеммы — пятно на твоей репутации, которое поставил Цезарь. Почему, например, ты выбрал Восток как твою часть триумвирата? Ты, вероятно, думаешь, что сделал это из-за богатств и войн, которые можешь вести там. Но я так не думаю. Не поэтому. Я думаю, это был благовидный предлог не находиться в Риме и Италии, где тебе нужно было бы показываться перед народом, который знает, что Цезарь презирал тебя. Покопайся в себе поглубже, Антоний. Найди свою рану, дай ей правильное определение!

— Удача! — выпалил Антоний, изумив этим Фонтея, и повторил громче: — Удача! Удача Цезаря превратилась в поговорку, она была частью его легенды. Но когда он вычеркнул меня из завещания, он передал свою удачу Октавиану. Как иначе удалось бы выжить маленькому червяку? С ним удача Цезаря, вот как! А я свою удачу потерял. Потерял! И в этом все дело, Фонтей. Что бы я ни делал — нет удачи. Как с этим справляются? Я знаю, что я не могу.

— Но ты можешь, Антоний! — воскликнул Фонтей, оправившись от этого необычного откровения. — Если ты решил рассматривать твою меланхолию как потерю удачи, тогда поймай свою удачу на Востоке! Эта задача тебе по плечу. Восстанови свою репутацию у всадников, сделав Восток идеальным местом для предпринимательства! И возьми себе восточного советника, кого-нибудь с Востока, кто лучше тебя знает все о Востоке. — Он помолчал, подумав о Пифодоре из Тралл, связанном с Антонием через брак. — Советника с властью, влиянием, богатством. Триумвиром тебе быть еще пять лет благодаря Пакту Тарента. Используй их! Создай для себя бездонный колодец удачи!

Антоний повеселел. Прочь уныние! Внезапно он ясно увидел, как вернуть свою удачу.

— Ты готов предпринять для меня продолжительное путешествие по зимнему морю? — спросил он Фонтея.

— Все, что угодно, Антоний. Меня действительно беспокоит твое будущее, идущее вразрез с Римом Октавиана. Это еще один фактор, вызвавший твою меланхолию: Рим Октавиана чужд римлянам, которые ценят Рим таким, каким он был раньше. Цезарь начал менять права и прерогативы первого класса, и Октавиан намерен продолжить это. Я думаю, что, обретя удачу, ты должен будешь поставить своей целью возвращение прежнего Рима. — Фонтей поднял голову, прислушался к звукам ветра и дождя, улыбнулся. — Шторм затихает. Куда ты хочешь, чтобы я поехал?

Это был риторический вопрос: он знал, это Траллы и Пифодор.

— В Египет. Я хочу, чтобы ты увидел Клеопатру и убедил ее присоединиться ко мне в Антиохии еще до конца зимы. Ты сделаешь это?

— С удовольствием, Антоний, — ответил Фонтей, скрывал свое смятение. — Если здесь, на Коркире, есть корабль, способный пересечь Ливийский океан, я отправлюсь сейчас же. — И печально добавил: — Однако кошелек мой неглубок. Мне нужны деньги.

— Деньги у тебя будут, Фонтей! — заверил его Антоний, сияя от счастья. — О, Фонтей, спасибо тебе! Ты указал мне, что надо делать! Я должен использовать Восток, чтобы заставить Рим отвергнуть махинации Цезаря и его наследника!

Когда Антоний проходил мимо комнаты Октавии, направляясь в свою комнату, он все еще был очень возбужден и полон желания как можно скорее доплыть до Антиохии. Нет, он не остановится в Афинах! Он поплывет прямо в Антиохию. Приняв решение, он открыл дверь в комнату Октавии и увидел ее, свернувшуюся калачиком на постели.

Он присел на край, убрал со лба жены прядь волос, улыбнулся.

— Бедная моя девочка! — нежно промолвил он. — Нужно было оставить тебя в Риме и не подвергать опасности, заставляя плавать в Ионическом море в период штормов.

— Утром мне будет лучше, Антоний.

— Может, и так, но ты останешься здесь, пока не сможешь вернуться в Италию, — сказал он. — Нет, не протестуй! Я не потерплю возражений, Октавия. Возвращайся в Рим и рожай нашего ребенка там. Ты скучаешь по детям, которые в Риме. А я не поеду в Афины, я прямо направляюсь в Антиохию, поэтому со мной ты поехать не сможешь.

Ей стало очень грустно. Она с болью смотрела в эти рыжие глаза. Откуда она узнала, непонятно, но это был последний раз, когда она видела Марка Антония, ее любимого мужа. Проститься на острове Коркира — кто бы мог предсказать такое?

— Я сделаю все, что ты считаешь лучшим, — сказала она, глотая слезы.

— Хорошо!

Он встал, наклонился поцеловать ее.

— Но я ведь увижу тебя утром, да?

— Увидишь, конечно увидишь.

Когда он ушел, она отвернулась, спрятала лицо в подушку. Нет, не для того, чтобы поплакать, — горе было слишком велико для слез. Впереди ее ждало одиночество.

Фонтей уехал первым. В гавани стояло сирийское торговое судно, которое тоже пережидало шторм. Поскольку его капитан в любом случае собирался плыть по Ливийскому морю, он сказал, что не прочь остановиться в Александрии за немалое вознаграждение. Его трюмы были забиты обитыми железом галльскими колесами для повозок, медными горшками из Ближней Испании, несколькими бочонками гарума. Пространства между ними были заполнены парусиной с земель племени петрокориев. В результате у его судна была низкая осадка, что увеличивало его остойчивость. Капитан был рад отдать свою каюту под кормой этому щеголю сенатору с семью слугами.

Фонтей помахал Антонию рукой на прощание, до сих пор еще не придя в себя. Все получилось совершенно неправильно! Каким самоуверенным он был, считая, что может читать мысли Антония, не говоря уже о том, чтобы манипулировать им! Почему у этого человека такая идея фикс — его удача? Иллюзия, вымысел. Фонтей не верил, будто удача существует сама по себе, что бы ни говорили люди об удаче Цезаря. А Антоний не хотел видеть истины, он сосредоточился на удаче. Удача! И Клеопатра! О боги, о чем он думал, выбирая ее своим советником по Востоку? Она же обманет его, и он еще больше запутается. В ее венах течет кровь царя Митридата Великого вместе с выводком убивающих, безнравственных Птолемеев и несколькими парфянами в придачу. Для Фонтея она была квинтэссенцией всего самого худшего на Востоке.

Фонтей был согласен на гражданскую войну, если эта война необходима, чтобы отделаться от Октавиана. И единственным человеком, способным побить Октавиана, был Марк Антоний. Но не тот Антоний, какого Фонтей знал последние годы. Для этого нужен был Антоний времен Филипп. Клеопатра? О. Антоний, плохой выбор! Фонтей был в дружеских отношениях с вдовой Цезаря Кальпурнией до того, как она покончила с собой. И Кальпурния нарисовала ему исчерпывающий портрет Клеопатры, с которой она познакомилась в Риме, как и другие женщины. Этот портрет никак не вселял надежду в посланца Антония.

Он прибыл в Александрию после месячного плавания из-за шторма, заставившего их провести шесть дней в Паретонии. Что за город! Капитан нашел там лазерпиций и выбросил за борт парусину, чтобы освободить место для двадцати амфор с этим растением.

— Я сделал себе состояние! — торжествующе похвастался он Фонтею. — Если Марк Антоний будет жить в Антиохии, начнется такая разгульная жизнь, что я смогу за одну только дозу запрашивать целое состояние! А в амфоре несколько тысяч ложек этого снадобья. О счастье!

Хотя Фонтей не бывал в Александрии, на него не произвела особого впечатления безусловная красота города, его широкие улицы. Он подумал, что Меценат назвал бы Александрию пустыней с прямыми углами. Однако благодаря страсти каждого последующего Птолемея воздвигать новый дворец Царский квартал был великолепен. По меньшей мере два десятка дворцов плюс зал для аудиенций.

Там, среди блеска золота, которое приводило в трепет каждого римлянина, видевшего это, он встретился с двумя марионетками. Это единственное слово, которое он сумел найти для них. Они были застывшие, деревянные и раскрашенные. Пара кукол, сделанных в Сатурнии или Флоренции. Невидимый хозяин управлял ими с помощью веревочек. Аудиенция была короткой. Его не попросили изложить суть дела, только разрешили передать привет от триумвира Марка Антония.

— Ты можешь идти, Гай Фонтей Капитон, — сказала кукла с белым лицом, сидящая на троне, расположенном выше.

— Мы благодарим тебя за визит, — сказала кукла с красным лицом, сидящая на троне, расположенном ниже.

— Слуга сопроводит тебя отобедать с нами сегодня вечером.

Без макияжа и атрибутов это были два человека маленького роста, хотя мальчик обещал стать высоким. Фонтей знал его возраст — десять лет, но подумал, что он выглядит на тринадцать или четырнадцать, хотя его половая зрелость еще не соответствовала этим годам. Живой портрет Цезаря! Еще один игрок на сцене будущего и неожиданная, но очень веская причина, почему Антоний не должен общаться с этой женщиной. Цезарион был единственным объектом ее любви. Любовь отражалась в ее великолепных золотистых глазах каждый раз, когда она смотрела на сына. В остальном она была тощей, маленькой, почти безобразной. Ее спасали глаза и красивая кожа. И голос, низкий, мелодичный и умно используемый. Оба говорили с ним на безупречной латыни.

— Марк Антоний послал тебя, чтобы ты предупредил нас о его приезде? — с живостью спросил мальчик. — Я так скучаю по нему!

— Нет, царь, он не приедет сюда.

— О-о!

Лицо померкло, он отвел глаза.

— Какое разочарование, — заметила мать. — Тогда почему ты здесь?

— К этому времени Марк Антоний должен уже быть в Антиохии, — сказал Фонтей, отметив, что пресноводная креветка безвкусна. Если прямо у ее ног плещется Наше море, почему она не пошлет свой рыболовецкий флот ловить креветки в соленой воде? Пока его ум был занят разгадыванием этой загадки, язык продолжал говорить: — Он планирует остановиться там по двум причинам.

— Одна из которых, — прервал мальчик, — близость этого города с землями парфян. Он нападет на них из Антиохии.

«Невоспитанное маленькое чудовище! — подумал Фонтей. — Встревает в разговор взрослых! Более того, его мать считает, что это нормально и даже замечательно. Хорошо, маленькое чудовище, посмотрим, так ли ты умен на самом деле».

— А вторая причина? — спросил Фонтей.

— Это действительно Восток, чего нельзя сказать о провинции Азия и, конечно, о Греции или Македонии. Если Антоний хочет навести порядок на Востоке, он должен расположиться где-то именно на Востоке, а Антиохия или Дамаск это идеальное место, — невозмутимо ответил Цезарион.

— Тогда почему не Дамаск?

— Климат лучше, но слишком далеко от моря.

— Именно так и сказал Антоний, — заметил Фонтей, слишком дипломатичный, чтобы показать свое недовольство.

— Так почему же ты здесь, Гай Фонтей? — спросила царица.

— Чтобы пригласить тебя, царица, в Антиохию. Марк Антоний очень хочет увидеть тебя, и, более того, ему нужен совет человека, восточного по рождению и по культуре. Он считает, что ты — самый лучший кандидат.

— Он рассматривал другие кандидатуры? — резко спросила она, нахмурившись.

— Нет, рассматривал я, — спокойно ответил Фонтей. — Я называл имена, но Антоний выбрал тебя.

— А-а!

Она откинулась на ложе и улыбнулась, похожая на рыжую кошку, которая лежала рядом с нею. Тонкая рука погладила животное по спине, и кошка улыбнулась хозяйке.

— Ты любишь кошек, — отметил Фонтей.

— Кошки священны, Гай Фонтей. Когда-то, лет двадцать пять назад, римский предприниматель в Александрии убил кошку. Люди разорвали его на куски.

— Брр! — вздрогнув, произнес Фонтей. — Я привык к серым кошкам, в полоску или пятнами, а такого окраса никогда не видел.

— Это египетская кошка. Я зову ее Бастелла. Звать ее Баст было бы святотатством. Но знаки говорят, что я могу использовать латинское уменьшительное имя. — Клеопатра отвернулась от кошки, чтобы съесть финик. — Значит, Марк Антоний велит мне приехать в Александрию?

— Не велит, царица. Просит.

— Как бы не так! — хихикнул Цезарион. — Он велит.

— Можешь сказать ему, что я приеду.

— И я! — тут же добавил мальчик.

Последовала короткая немая сцена между матерью и сыном. Ни слова не было произнесено, хотя она очень хотела что-то сказать. Схватились две воли. Чья победит? То, что победил сын, не стало сюрпризом для Фонтея. Клеопатра не родилась автократом. Таковой ее сделали обстоятельства. А вот Цезарион стал автократом еще в утробе матери. Точно как его отец, Фонтей почувствовал, как мурашки побежали у него по спине и волосы встали дыбом. Только подумать, каким же будет Цезарион, когда станет взрослым! Кровь Гая Юлия Цезаря и кровь восточных тиранов. Его нельзя будет остановить. И, зная это, Клеопатра будет угождать бедному Антонию. Ее не интересуют ни Антоний, ни его судьба. Она лишь хочет, чтобы ее сын от Цезаря правил миром.

Фонтею посоветовали возвращаться по суше в сопровождении египетской охраны, необходимой по утверждению Клеопатры. Сирия полна разбойников, поскольку во время оккупации парфян многие принципаты потеряли свою власть.

— Я последую за тобой, как только смогу, — сказала она Фонтею. — Но не думаю, что это будет до Нового года. Если Цезарион намерен поехать со мной, мне нужно будет назначить регента и совет, хотя Цезарион пробудет в Антиохии всего несколько дней.

— Он знает об этом? — хитро спросил Фонтей.

— Конечно, — резко ответила Клеопатра.

— А дети Антония?

— Чтобы их увидеть, Антоний должен приехать в Александрию.

Месяц спустя Фонтей вошел в резиденцию Антония в Антиохии и нашел хозяина погруженным в работу. Луцилий бегал, выполняя один за другим приказы Антония, а сам Антоний сидел за столом и просматривал груды бумаг и несколько свитков. Вместо отдыха он делал смотр войскам, укрытым в зимнем лагере после короткой кампании в Армении, которую Публий Канидий провел так же эффективно, как Вентидий проводил предыдущие кампании. Сам Канидий оставался на севере с десятью легионами, ожидая весну, остальные легионы, кавалерию и Марка Антония. Единственное, что Канидий делал неправильно, по мнению Антония, — в каждом письме он предупреждал, что царю Армении Артавазду доверять нельзя, как бы он ни уверял в своей лояльности к Риму и враждебности к парфянам. Антоний предпочел проигнорировать это предупреждение, скорее не доверяя другому Артавазду, царю Мидии. Тот тоже напрашивался в друзья.

— Я вижу, город полон настоящих и потенциальных монархов, — сказал Фонтей, усаживаясь в кресло.

— Да, наконец-то я их всех рассортировал и созвал, чтобы они узнали свою судьбу, — с усмешкой произнес Антоний. — Она… она приедет? — добавил он, не в силах скрыть волнение.

— Как только сможет. Этот дерзкий мальчишка Цезарион настоял на поездке с ней, поэтому ей нужно назначить регента.

— Дерзкий мальчишка? — нахмурился Антоний.

— Таким я его считаю. Он и впрямь невыносимый.

— Он участвует в монархии наравне со своей матерью. Он тоже фараон.

— Фараон? — переспросил Фонтей.

— Да, верховный правитель реки Нил, истинного царства Египет. Александрия считается неегипетским городом.

— Я согласен с этим. На самом деле очень греческий город.

— Только не в пределах Царского квартала. — Антоний старался выглядеть равнодушным. — Когда она приедет?

— В начале нового года.

Упавший духом Антоний взмахом руки отпустил его.

— Завтра я раздаю щедрые дары Рима всем нынешним и будущим монархам, — сказал он. — На агоре. Обычай и традиции требуют, чтобы я был в тоге, но я ненавижу тогу. Я ношу золотые доспехи. У тебя с собой есть парадные доспехи?

Фонтей очень удивился.

— Нет, Антоний. Даже будничных нет.

— Тогда Сосий одолжит тебе.

— А доспехи… это законно?

— Вне Италии все решения триумвира законны. Я думал, что тебе это известно, Фонтей.

— Признаюсь, я не знал.

Антоний воздвиг высокий трибунал на агоре, самом большом открытом пространстве в Антиохии, и уселся там, красуясь в великолепных доспехах. Губернатор Сосий и легаты Антония расположились на трибунале, приняв менее внушительные позы. Бедный Фонтей чувствовал себя неудобно в чужих доспехах, предоставленный самому себе. С каких это пор, удивился он, Антоний взял себе двадцать четыре ликтора? Единственным магистратом, имеющим право на такое количество ликторов, был диктатор, и Антоний был против диктаторства. А сам сидит, как диктатор, с двадцатью четырьмя ликторами. Даже Октавиан не смел так поступить, несмотря на то что он — сын бога.

Это было закрытое собрание. Присутствующие явились по личным приглашениям. Охрана заблокировала все входы на агору, к большому недовольству жителей Антиохии, не привыкших к тому, чтобы их не пускали туда, где они обычно собираются.

Не прозвучало никаких молитв, авгурами не были прочитаны знаки. Интересное и странное упущение. Антоний просто произнес длинную речь высоким, далеко слышным голосом:

— После многих месяцев раздумий, тщательного анализа, многочисленных бесед и проверки документов я, император и триумвир Марк Антоний, принял решение относительно Востока. Во-первых, что такое Восток? Я не включаю сюда Македонию и ее префектуры, расположенные в самой Греции, Пелопоннес, Киренаику и Крит. Хотя они входят в компетенцию триумвирата, географически и физически они принадлежат к территории Нашего моря. Восток — это Азия, то есть вся земля восточнее Геллеспонта, Пропонтиды и Фракийского Босфора.

«Хм, — подумал Фонтей. — Это обещает быть интересным! Я начинаю понимать, почему он решил продемонстрировать военную мощь Рима, а не его гражданское правительство».

— На Востоке будут три римские провинции, каждая под непосредственным контролем Рима через губернатора. Первая — провинция Вифиния, в которую входят Троада и Мизия, с восточной границей по реке Сагарис. Вторая — провинция Азия. Сюда входят Лидия, Кария и Ликия! И третья провинция — Сирия с границами по Аманским горам, западному берегу Евфрата и пустыням Идумея и Каменистая Аравия. Однако южная часть Сирии будет также включать царства, сатрапии и княжества, как и западный берег Евфрата!

Небольшая толпа зашевелилась, некоторые лица были довольны, некоторые погрустнели. С одной стороны под большой охраной стояли несколько человек восточного типа, скованных одной цепью. «Кто они? — спросил себя Фонтей. — Ничего, я обязательно узнаю».

— Аминта, выйди вперед! — крикнул Антоний.

Из толпы вышел молодой человек в греческой одежде.

— Аминта, сын Деметрия из Анкиры, от имени Рима я назначаю тебя царем Галатии! В твое царство входят все четыре галатийские тетрархии, Писидия, Ликаония и все районы от южного берега реки Галис до побережья Памфилии!

Раздалось дружное «Ах!». Антоний отдал Аминте самое большое царство, даже большее, чем царство, которым правил старый амбициозный Деиотар.

— Полемон, сын Зенона из Лаодикеи, от имени Рима я назначаю тебя царем Понта и Малой Армении, включая все земли на северном берегу реки Галис!

Лицо Полемона было знакомо. Он усердно плясал под дудку Антония. Теперь он получил награду. Огромную.

— Архелай Сисен, сын Глафиры, верховный жрец богини Ма, от имени Рима я назначаю тебя царем Каппадокии, начинающейся восточнее большой излучины реки Галис и включающей все земли на ее южном берегу, оттуда до побережья Тарса и далее до побережья Киликии Педии. Твоя восточная граница — река Евфрат выше Самосаты. Я могу выделить небольшие участки в пределах твоего царства как лучше управляемые другим человеком, но фактически вся территория — твоя.

«Еще один очень довольный молодой человек, — подумал Фонтей. — И посмотрите на его мать! Ходят слухи, что она своей вагиной высосала это из Антония. Умно выбрать молодых людей. Клиенты на десятилетия».

Теперь настала очередь второстепенных назначений: Таркондимота и прочих. Но потом перешли к казням, чего Фонтей не ожидал. Лисаний Халкидский, Антигон Иудейский, Ариарат Каппадокийский. «О, я не воин!» — вскричал про себя Фонтей, борясь с тошнотой при виде потоков крови, на которую роем слетелись липкие мухи, и все это под жарким солнцем. Антоний равнодушно смотрел на эту бойню. Сосий потерял сознание. «Вот уж этого я не сделаю», — решил Фонтей. Он поблагодарил всех богов, когда наконец смог уйти во дворец губернатора. Конечно, Антоний остался. Он устроил угощение для новых правителей и их свиты прямо на агоре, потому что во дворце не имелось ни больших помещений, ни просторных дворов. Если бы Фонтей не знал, он сказал бы, что дворец губернатора в Антиохии раньше был особенно грязным караван-сараем, а не домом царей, таких как Антиох и Тигран.

Утром он впервые увидел настоящего парфянина, беглеца по имени Монес, бежавшего от нового царя Фраата. С искусственной бородой, завитой колечками, на золотых крючках, надетых на уши, в цветистой юбке, жакете с оборками и с огромным количеством золота.

— Я думаю сделать его царем скенитских арабов, — сказал Антоний, довольный проведенными назначениями. Заметив, что Фонтей скорчил гримасу, он удивился. — Ты не одобряешь? Потому что он парфянин? А мне он нравится! Фраат убил всю его семью, только ему удалось убежать.

— Или ему помогли убежать, — заметил Фонтей.

— Зачем это надо? — в недоумении спросил Антоний.

— Потому что весь мир знает, что ты планируешь вторжение в Парфянское царство, вот почему! Как бы царь ни боялся быть свергнутым собственной плотью и кровью, он не дурак и сохранит одного наследника! Я думаю, Монес здесь как парфянский шпион. Кроме того, он горд и высокомерен. Не думаю, что он будет очень рад повелевать кучкой пустынных арабов.

— Gerrae! — воскликнул Антоний, на которого эти слова не произвели впечатления. — Я думаю, Монес хороший человек. Готов поспорить, что я прав. Тысяча денариев?

— Согласен! — ответил Фонтей.

Главная причина, по которой Клеопатра не торопилась ехать в Антиохию, не имела ничего общего с назначением регента или совета. На это не требовалось много времени. Время ей нужно было, чтобы подумать и чтобы прибыть в нужный момент. Ни раньше, ни позже. И что она будет просить, когда приедет в Антиохию? С приглашением к ней приехал человек, очень отличавшийся от Квинта Деллия. Фонтей — аристократ и предан Антонию. И участвует он в этом не ради денег. Слишком опытный, чтобы его можно было поймать на чем-то. Тем не менее от него исходила аура опасения… нет, беспокойства. Вот нужное слово! Беспокойство! Хотя жизнь в последние четыре года проходила без особых событий, старшая фараон ни на йоту не ослабила бдительности. Ее агенты на Востоке и на Западе регулярно докладывали ей. Но некоторых вещей она не знала, в частности кто и чего ожидал от Антония, когда он думал над тем, кого куда распределить. Как только Фонтей сказал, что Антоний уже в Антиохии, она поняла, почему он вдруг захотел, чтобы царица Египта стояла у его возвышения с толпой грязных крестьян и ничего не получила. Просто стояла бы там, как доказательство, что и Египет находится под римским зонтом. В тени.

Ее охватил гнев. Она задрожала, дыхание у нее перехватило. «Значит, он хочет, чтобы я была свидетелем его барских милостей? Клянусь Сераписом, я не сделаю этого! Пусть он бьет меня, но этого не будет! Смотреть, как он назначает этого крестьянина царем, а того крестьянина принцем? Ни за что! Ни за что, ни за что, ни за что! Когда я прибуду в Антиохию, Марк Антоний, я попрошу больше, чем может дать мне твоя власть. Но ты дашь мне то, чего я хочу, достаточно будет твоей власти или нет! Фонтей беспокоится о тебе, значит, у тебя есть слабое место, настолько слабое, что Фонтей считает его опасным для тебя».

Ко второй половине ноября царица знала все о назначениях Антония в Антиохии. Они казались логичными, разумными и даже дальновидными. Кроме его последнего решения — сделать парфянина Монеса новым царем скенитских арабов. «Антоний, Антоний, ты дурак! Ты идиот! Независимо от того, истинный ли это беглец от обезглавливающего топора своего дяди или нет, ты не сделаешь арийского Арсакида царем любых арабов! Это ниже его достоинства. Это оскорбление. Смертельное оскорбление. И если он — агент дяди Фраата, он будет смертельным врагом. Ты можешь править Востоком, но ты западный человек. Ты даже не пытаешься понять восточных людей, как они чувствуют, как они думают».

Войну с парфянами нельзя допустить, решила она. Только как убедить в этом Антония? Другой причины, почему она едет в Антиохию, нет. Рим был угрозой ее трону, но, если парфяне победят, она потеряет трон и у Цезариона будет такая же судьба, как у всех подающих надежды молодых людей, — казнь. Антоний расшевелил муравейник.

В это время года ей придется ехать по суше. Трудная поездка, потому что Египет должен ошеломлять каждую страну, через которую она и Цезарион будут проезжать. Громыхающие повозки с запасами и царскими личными вещами, тысячная царская охрана, телеги с мулами, гарцующие лошади, и для царицы ее паланкин с черными носильщиками. Целый месяц в пути. Она отправится в декабрьские ноны, ни на день раньше.

И за все это время Клеопатра ни разу не подумала о Марке Антонии как о мужчине, любовнике. Ее мысли были заняты тем, чего она хочет и как она это получит. Где-то в глубине души у нее остались слабые воспоминания, что он был приятным развлечением, но под конец несколько утомительным. Она так и не полюбила его. Он был для нее лишь средством. Она забеременела, Нил разлился, у Цезариона появилась сестра, на которой он сможет жениться, и брат, который его поддержит. На следующем этапе Антоний может дать ей только власть, а для этого нужно часть власти отнять у него. Трудная задача, Клеопатра.

IV