— Ставим координаты, и телескоп, как видите, наводится автоматически... На нужную нам область неба.
— Он у вас понимающий! — говорит Сергей. — Вращается так осмысленно... И эта щелка неба! Отсюда его как-то иначе воспринимаешь. Только вот думаю: так ли это необходимо человеку? Как вы считаете, исследование галактик — это в самом деле не менее важно, чем, скажем, исследование человеческой боли?
Профессор посмотрел на него пристально, помолчал, словно бы даже чуточку обиженно. Ничего не ответил.
— Тогда разрешите невежде еще один вопрос из тех, которые уже, вероятно, вам надоели...
— Есть ли жизнь на других планетах? — опередил Сергея профессор.
— Да, жизнь. Не аммиачная какая-нибудь, а жизнь в нашем понимании? Зеленая, цветущая...
— Я тоже хотел бы знать, — профессор задумался.
Рассматривал потом снимки Марса, полученные одним из космических кораблей.
— Видите, пустыня, — деловым тоном говорил профессор. — Где же каналы? Воронки, кратеры, сплошные каракумы, разбомбленные метеоритами...
— Так что же, Земля только оазис в мировой бесконечности? — нахмурился Сергей.
— Не знаю, не знаю... Уверен только, что редкость она, и, как редкость гениальную, должны мы ее беречь...
И еще показал им спектры, в которых гости мало разбирались, многочисленные снимки неба, всего темного, в белых пятнышках...
— Космос...
— Холодом веет от него...
— Да, холодом беспредельности... И среди всего этого... Ну как же ею не дорожить!.. Красавица наша, морями теплыми омытая...
Сергей, оживившись, начал в подробностях расспрашивать о технике фотографирования, это заинтересовало его с чисто профессиональной точки зрения.
— Как, например, фотографировать Венеру, всегда окутанную сплошными облаками?
— Ее трудно фотографировать. В особенности же когда проходит возле Солнца. В этот момент она «утопает» в яркости солнечного ореола. И только в таких вот местах, в горных условиях, удается наблюдать эту загадочную нашу сестру, видеть узкий ее серп...
— Вдуматься только, — заговорил Сергей, — человек, как свадебную пару, фиксирует на пленке далекие планеты в их солнечном наряде... Изо дня в день исследует и ядерную силу Солнца, разгадывает его, автора фотосинтеза и самой жизни... Магия, чудо времени и вместе с тем... — Он помолчал, взъерошил пятерней кудлатую голову, потом, снова загоревшись, обратился к профессору: — А солнечные бури, как вы считаете, в самом деле влияют на наши земные дела? Солнечный ветер, взрывы, все эти «возмущения»... Очень они сказываются на нашей жизни в целом и на самочувствии и поведении отдельных людей? Качество наших фильмов, скажем, сильно зависит от солнечных бурь?
— Переживаем год Спокойного Солнца, — улыбнулся профессор.
— А я и не заметил, — признался оператор. — Скорее подумал бы, что светило наше сейчас неистовствует...
— Спокойное или бурное — разницу не каждый заметит. К тому же с Земли с течением времени видимость все ухудшается: много пыли развели.
— Так вот что загоняет вас сюда! — пошутил Сергей. — От бурь земных, от тайфунов и торнадо удираете на эту верхотуру?
— От пыли цементной, от копоти теплоэлектростанций, — уточнил астроном. — Потому что хозяйственник — он ведь утилитарист, порой дальше своего носа не видит... В предыдущие века люди, по-моему, больше думали о потомках. А сейчас кое-кто ведет себя так, будто на нем заканчивается жизненный цикл, и после него жизнь остановит свое движение, и будущее не выставит никаких оценок. А оно ведь будет, придет. Человечество не бездетно. Потомки придут и скажут свое слово о нас, как мы жили. Что думали, что и как — главное, как! — делали...
Была пауза раздумий. После этого профессор снова возвратился к своим спектрам, галактикам, к вспышкам и взрывам, и непривычно было им слушать человека, оперирующего мириадами звезд, расстояниями в миллионы световых лет... К тому же спектры, которые он исследует, взрывы, которые видит сегодня, произошли множество миллионов лет назад, когда еще, быть может, и сама планета не родилась.
— А вам не грустно? — спросил оператор.
Профессор не понял.
— Отчего?
— Оттого, что видимый мир, вами исследуемый, это, собственно, отлетевший, давнопрошедший мир? Отгоревший в далях, в тех временных извечностях, которые даже при богатой фантазии нелегко постичь?
— Грустно бывает от другого, — доверительно промолвил профессор. — Оттого, что на человека, пусть даже могучего интеллекта, даже когда станет он ближе всех к каким-то важным истинам, неминуемо надвигается зима старости.
Сергей вопросительно взглянул на профессора:
— Старость — это трагедия?
— Если есть трагедия старости, то, думаю, не в том она, что стареет тело...
— А в чем?
— В том, что молодой остается душа.
— Афоризм! Это стоило бы где-нибудь подать с экрана, — ухватился за услышанное Сергей.
Колосовский тем временем рассматривал профессора. Глядя на этого чудо-человека, думал о его выносливости, силе воли, любви к жизни: в самом ведь пекле был профессор, в пропастях отчаяния, и вот снова вернулся к звездам... Все-таки человек — это не только совокупность белков, жиров, углеводов! Даже минеральную воду и ту еще как следует не изучили, не знаем доподлинно, благодаря чему обретает она свои редкостные свойства, проходя невидимые пути где-то там, в земных недрах, а что уж сказать о мироздании души человеческой!..
Когда-то, в труднейшей жизненной ситуации, судьба случайно свела Богдана с этим профессором Изюмским. Возле куреня, в конском чесоточном лазарете... Был зипун рыжий тогда на этих плечах, были слова великой печали: «Нет неба, нет звезд, в черных ураганах этот век, быть может, последний из отведенных роду людскому...»
Возродился человек, возвратил себе человеческую свою сущность, снова направил взгляд во вселенную.
— А вы, Колосовский, — обратился к нему астроном, — что-нибудь снимаете сейчас?
— Собираемся. В туманах поисков пока что.
— Искать — это, видимо, приятнее всего... Не в научную ли фантастику ударились?
— Нет.
— Там почему-то больше всего курьезов получается. По-моему, ваше искусство, как, кстати, и всякое другое, должно не только эмоционально дать почувствовать молодому поколению наше время, но еще и помочь его понять. Нам, старшим, кажется, что молодежь обладает тем же опытом, что и мы, видела то, что и мы. А ведь это не так. И тут, конечно, дело не столько в сюжетах, тут хочется видеть все многообразие художественной мысли, широкой, свободной. Чтобы заполонила тебя. Магия экрана, она ведь и в самом деле существует. Я, несмотря на то, что хлопот у меня полон рот, стараюсь не пропускать фильмов, охотно смотрю и наши и привозные. В особенности же про Любовь, — улыбнулся профессор и через минутку снова стал серьезным. — Но хотелось бы на экране видеть любовь не облегченную, а как силу жизненную и активную, я подчеркиваю, активную, способную, быть может, даже влиять на самое движение истории... Любовь — понятие широкое, если хотите, философское. Вот и эта обсерватория, разве же не из любви она выросла? Иной раз думаю ночью: это же павшие, это они, словно бы встав, на своих плечах подняли твою лабораторию звездную!.. Или вот он, главный герой наш, телескоп. Метр в поперечнике! Это же чья-то любовь со сверхъювелирной точностью шлифовала его, прежде чем нам передать...
Профессор угощал их потом редкостной «изабеллой» из местных виноградных лоз. А когда вышли во двор, чтобы возвращаться в гостиницу, Сергей снова засмотрелся на серебристые, солнцем облитые полушария куполов обсерватории.
— Ну, а циклон, который недавно внизу свирепствовал, к вам на олимп не добрался?
— Достается и нам. Когда разгуляется ураган да понесет песок и землю — тогда прощайся с небом, со звездами, по крайней мере, на некоторое время.
— Жаль, что я не укротитель циклонов, — вздохнул Сергей.
Профессор, заложив руки за спину, прохаживался взад-вперед, сверкая сединой, и словно бы размышлял вслух:
— На человека войны, на него — болезни, против него — стихия... А человек вопреки всему все-таки должен всюду оставаться человеком...
Кто-то из молодых сотрудников обсерватории, пробегая по аллее, крикнул издалека, докладывая профессору:
— Пишу Солнце!
Старик улыбнулся.
— Слышите, что он пишет, этот потомок запорожского писаря?
Когда, уже простившись, они спускались с горы, Сергей снова вспомнил об этой случайной реплике:
— Завидую человеку, который может вот так по-рабочему, буднично сказать: «Пишу Солнце!»
А я покамест вынужден писать тьму. Глухие беззвездные ночи осенние. Барак, сотрясаемый непогодой. И ночное заседание трибунала в углу, на нижних нарах...
Пат и Паташон не очень утруждают себя службой. Днем их все чаще вовлекают в облавы — ходят выгонять по соседним селам людей на трудповинность да вылавливать уклоняющихся от отправки в Германию. И невелика радость после такого дня, промокшему, промерзшему, месить грязь до барака. К тому же сам характер работы пленных требовал несколько отпустить гайки режима: кто на конюшне, кто поехал на станцию за углем, еще кого-то на целую ночь послали на мельницу... Часовые наведаются с вечера в барак, покрутятся, выяснят, кто где, и уходят играть. В конце концов куда эти барачные убегут? Сюда уже и аэропланы их не долетают. Засады всюду, на всех дорогах хватают, по городам облавы — чаще теперь, наоборот, сюда, в имение, убегают, где хотя бы с голоду не пропадешь...
Вечером, как только исчезнут Пат и Паташон, барак оживает, посты из самих пленных становятся во дворе на стражу. Стоят по углам, выслеживают темноту, пока в бараке заседает суровый беспротокольный их трибунал. Судят.
Прибегала перед этим Катря к Ивану. Время от времени она теперь его проведывает, все уже привыкли к ней, иногда и ночевать остается — ведет ее тогда Иван в тамбурный отсек на конюшне, где греет их густое, надышанное лошадьми тепло и попон хватает, чтобы укрыть их любовь. Там, в тамбурной светлице, на пуховиках из соломы, слышат они всю ночь, как кони у яслей тяжело вздыхают, думая что-то свое, лошадиное, может, вольное и далекое, как летние луга.