Луга курятся озерками, по-ночному невидимыми, курятся среди трав. Лошадей силуэты. В лунной дымке отдаленно бродят... А дальше между лошадьми белое что-то стоит — не девушка ли? Смотрит сюда, на тебя, и вдруг срывается с места, мчит прямо на оператора (была бы камера — влетела бы в камеру!) и вот уже... оторвалась от земли. Цапля! Летит низко, бесстрашно, за взмахом ее огромных крыльев на миг исчезает диск луны... Наверное, видит птица с лёта запрокинутую голову оператора и его освещенный луной, круглый бальзаковский подбородок...
Пролетела. Над озерком протянула свою тень, отпечаталась меж водорослями, на неподвижной воде.
А когда Сергей подходил к речке, еще издали заметил: двое стоят на мосту и, нагнувшись, смотрят в лунную воду.
— Она его любовница, вся студия это знает...— услышал перед отъездом про Ярославу оператор, и это его тогда просто оглушило.
— Клевета! Сплетни мещанские! — воскликнул, возмущенный, и потом, нервно заикаясь, бормотал что-то невразумительное, а та, от которой он это услышал, смеясь, повторяла:
— Любовница! Обыкновенная студийная любовница! И все это знают... Не знаешь только ты.
Она не оставляла ему места для сомнений, хотела, чтоб он принял это известие как факт совершившийся и не такой, который мог бы удивлять.
— Любовница? Ну и что? Только потому, что он женат, она не имеет права влюбиться в него? Ты же вот в меня влюблен, в замужнюю женщину?
И мерила насмешливым взглядом его мешковатую фигуру в клетчатом длиннополом пиджаке грубого сукна, кудлатую, слишком большую голову и как бы придавленные плечи. Что Сергей в нее влюблен, тяжко, до исступления, — было правдой. И именно это яростно вспыхнувшее и беззащитное его чувство давало ей, замужней женщине, веселоироническое преимущество, неограниченную власть над ним, которой, она знала, может воспользоваться в любое время и любым образом.
Что она была к нему тоже неравнодушна, по крайней мере, некоторое время, — в этом он был уверен и сейчас. Даже инициатива знакомства принадлежала ей. Произошло это на одном из просмотров, после которого оператор пошел провожать ее домой. Дождь, и туман, и желтки фонарей — такой был вечер.
— Еще с тех пор мечтала с вами познакомиться, — говорила Агнесса, — когда вы не захотели к моему мужу в группу... Почему вы отказались?
— Не хочу быть мулом, впряженным в арбу ремесленничества.
— Мой муж — неплохой человек.
— Возможно, но ему не нужно было браться за фильмы.
Агнессе понравилась столь резкая откровенность молодого оператора.
— Боюсь, что вы правы. Вряд ли его ждет золотая пальмовая ветвь... Брак мой с ним, собственно, случайность. Была я тогда еще студенткой, он взял меня на один эпизод, а потом обоим «что-то показалось», что было принято за «то самое»... Вместе поехали в отпуск к морю, ну, а теперь... с мамой живу. Он на одной студии, я на другой, иногда в гости приезжает и даже ревнует... Все как полагается...
— Ко мне тоже приревнует? — спросил Сергей.
— О, к вам, наверное, более всего. О вас ведь только и слышишь: талант! Тут ревность будет вдвойне!
— Никогда не думал, что окажусь в такой роли...
— Какая же роль? Что провожаете замужнюю женщину? Что под одним зонтиком с нею? Но ведь дождит!
И она прижалась к нему, и Сергею было приятно слушать ровный перестук ее каблучков по асфальту, Что-то почти невероятное было в том, что она, такая статная, эффектная, обратила на него внимание и пожелала познакомиться с ним, несмотря на то, что он в тот вечер был небрит, одет с очевидной небрежностью, прокурен крепкими кубинскими сигаретами. Невероятно было, что именно ее он ведет под руку по аллее бульвара и лихо демонстрирует перед нею свое мрачноватое остроумие, грубоватые богемные шуточки, критикует бронзового коня, который, будучи втиснутым меж тополями, закрывал хвостом всю перспективу бульвара, — и хоть остроты были не наивысшего качества, однако Агнессе они пришлись по вкусу.
— С вами весело, с вами интересно. Хотите мой телефон?
И дала ему номер своего домашнего телефона. Прежде чем исчезнуть в парадном, рукой в белой перчатке помахала в воздухе кокетливо, пальчики, отдаляясь, несколько раз шевельнулись в каком-то почти интимном жесте.
Еле дождавшись утра, Сергей уже телефонировал пальчикам. Ровно в девять. Никто ему не ответил, равнодушные гудки в трубке звучали почти насмешливо. Может, она еще спала, а мама была на рынке? Или с ним просто не хотели разговаривать, знали, что втюрился он, этот тюфяк, что непременно позвонит ровно в девять.
Часу в двенадцатом ему все-таки удалось услышать Агнессу. Сначала услышал ее дыхание, учащенное, взволнованное, словно бы даже испуганное, потом был голос обнадеживающе приглушенный:
— Это вы?
В тот день они обедали вместе в загородной корчме, где все было модернизировано под старину: тяжелые дубовые столы и такие же тяжелые резные стулья, — она свой еле сдвинула с места, усаживаясь поближе к Сергею. Чуть завистливые взгляды других компаний развлекали ее, она забавлялась деревянной ложкой, дарила своему кавалеру чарующие улыбки, потом, нагнувшись близко, слушала, что он ей скажет. А он, счастливо-ослепленный тем, что она с ним, признавался, сколько мук пережил за те часы, пока висел на телефоне, выслушивая в ответ насмешливые гудки.
— Почему вы не брали трубку?
— Надоедают звонками... Не думала, что это звоните вы. Что, собственно, так быстро. Мы ведь только накануне расстались.
— А для меня это была целая вечность. Ну, пусть, думаю, не будет слов... Только бы дыхание в трубку, золотая секунда молчания — и все... И уже человек счастлив.
— Ну, вот теперь мы с вами в корчме. И я не спешу. Я буду слушать вас.
До сих пор стыдно за тот влюбленный лепет, обнажение чувств, за тот откровенный стриптиз души, что был бы смешным, не будь он таким по-детски искренним.
Рассказал ей даже то, что редко кому рассказывал. Как партизаны подобрали его, малыша, возле пепелища полесского Лидице. Точно щенок одичавший, к людям не шел, кусался, отбиваясь... Приручил его врач партизанский, взял шефство над мальчиком. Ночью выроет нору в сене: полезай, прячься от ветра... Но ведь ноги у мальчишки мерзнут, особенно простреленная... Однажды ночью, когда очень холодно стало, врач поднял на себе спереди сорочку: «Прижми ногу к телу! Грей!» И так согревал малыша всю ночь, а сам — в ботинках. Нужен был гипс, а гипса не было. Глину! Прокипятил глину, чтоб стала стерильной, подмешал спирту, и «гипс» затвердел! Но в дороге ломался. Тогда врач набрал на скипидарном заводе опилок в короб, посадил туда будущего оператора и так в опилках и возил...
— Но как завелись блохи!.. Так долго возил. Я аж разбаловался. — И слезы блеснули у Сергея на глазах.
Агнесса согревала его своим сочувствием:
— Странно, как из тех разрушительных туманностей войны искоркой проблеснула чья-то жизнь... Жизнь, зародившаяся как бы спонтанно, уже несла в себе гены исключительной одаренности...
— Лесть не принимается, — сказал Сергей.
Агнесса засмеялась, потом заговорила с доверчивой откровенностью:
— Я не люблю мужа.. — И это можно было понять и так: «Значит, я свободна полюбить кого угодно, ну, хотя бы и вас...» — Да и он, я знаю, не пылает ко мне любовью... Для него я собственность, просто красивая собственность, которую он боится потерять...
— Что же вас соединяет?
— Наверное, привычка. Да и не могу я быть одна. — Она усмехнулась. — Актрисе быть одной как-то не к лицу, разве не так? Появляется сразу табун поклонников, и каждый норовит сделать тебя своею любовницей...
Оба были в хорошем настроении, много шутили в тот день.
На какой-то уже там стадии Агнесса вдруг сказала, сверкая глазами:
— Но все это неправда, не верьте всем этим исповедям... Не было искушений наивной девушки, не было обещаний, что станешь кинозвездой через грех... Был безвкусный роман молоденькой студентки с немолодым уже режиссером, которую он взял сначала на эпизод, а потом в жены, разорвав свой предыдущий брак. Теперь и мы с ним чужие друг другу... Но разве же я перед ним виновата? Разве должно меня мучить чувство вины, что с вами вот тут веселюсь, развлекаюсь?
— Любящие не могут быть ни перед кем виноваты!.. А мы правдивы в наших чувствах, — вот даже на каких нотах он тогда разговаривал.
— Вам хорошо, вы признаны, вас называют надеждой нашего кино, а как мне жить, почти неудачнице? Говорят, красива, но пока вырвешь роль... К тому же молодые подрастают, падают режиссерам в объятия... Может, у меня характер плохой? Резкая, властная и даже корыстная...
— Это, видимо, передалось от него?
— Нет, не от него... Вернее, не только от него... Но и этому не верьте, все это наносное, эти перья цинизма. Облетят, и останется что-то детское, беззащитное, неприспособленное...
— Это я заметил.
— А я тоже замечала... что вам нравлюсь! И сейчас это вижу... Скажите, вы бы взяли меня хоть на какую-нибудь роль, хоть статисткой... Чтобы курила сигареты... в озере купалась — в освещении выигрышном и соблазнительном?.. Смотрите, какие ноги! Правда, ведь красивы? На студии не много найдется таких, — и смеялась непринужденно, задорно.
Прощаясь с ним, уже в такси, она обожгла его летучим поцелуем, опалила, и после того он, кажется, уже совсем потерял было голову. Особенно же когда она полетела на некоторое время к мужу, а вернувшись, неохотно отвечала на телефонные звонки: взяла себе привычку лишь дышать в трубку — взволнованно и молча. Навестить себя тоже не разрешала, хотя, по слухам, болела.
— Я скоро сама тебе позвоню, — сказала как-то она, и это «тебе», произнесенное почти заговорщическим тоном грешницы, слышалось ему потом всю ночь.
К ней он после того дозвониться не мог. Не мог узнать, что там. А там, кажется, бушевали опустошительные бури. И кажется, мама, тобой и не виденная, руководила теми стихиями, и отдалялось от тебя что-то равнозначное жизни, был ты в том состоянии, когда неприязненный телефонный гудок переживается, как катастрофа. Что-то отдалялось, оставляя после себя руины и опустошение... Храм света и радости, который уже успела выстроить его фантазия, разваливался, об этом кричали ему предчувствия.