Ярослава, растрогавшись, положила Пищику руку на плечо:
— Редакторчик, милый, не сокращай небо это! И речку не редактируй, и луга...
— Редактируют уже, — обращаясь к художнику-декоратору, кивнул Сергей на раскинутый перед ними ландшафт. — Разве ж не в состоянии вдохновения была природа, когда творила вечную эту декорацию мира?
Ярослава, неторопливо ступая с камня на камень, пошла вдоль течения вниз и, не доходя до мостика, остановилась, а Сергей, наверно, пожалел, что нет при нем камеры: так выигрышно стоит освещенная солнцем девушка на камне, задумчиво глядит в воду, словно спрашивает: «Так что же все-таки закодировано в тебе, в твоем мерцающем быстротекущем свете?»
Двое шли по лугу, как дети этого неба и этого ярко-зеленого прикарпатского лета. Бабочка синяя летела плавно, ровно, спокойно над своим цветущим океаном.
— Каждая новая книга должна быть— как исповедь, — говорил он ей. — Каждый новый фильм — как завещание... Выкладывай себя до конца, до полного самоисчерпания... По-моему, в этом вся суть...
Цветут луга! И кони, которые ночью, казалось, были все одинаково темной масти, теперь? под рефлектором солнца, стали гнедыми, вороными, булаными... Некоторые для съемок уже не годятся: нагуляли жирку, крупы лоснятся, перекатываются мышцы под кожей. Надо будет выбраковать гладких, они не для фильма. Других придется подрисовать. Наложить лошадиный грим. Чтобы выглядели доходягами. Взлохмаченные, худоребрые. Чтоб раны гноились, как у тех. Отыскали, посгоняли их отовсюду, чтобы был лазарет. Разные нравом: ласковые есть и доверчивые. Есть хитрые. Подходишь, а оно прижмет уши, и глаз, сузившись, блеснет белком — сердится. Другое — старчески прогнувшись хребтом, стоит в своей лошадиной печали, и глаза с грустью глядят на тебя: совсем сиреневые!.. И все почему-то спутанные, хотя куда им отсюда бежать? Путы фабричные, из брезента.
Художники-декораторы сооружают шалаш для съемок. В общем неплохо выходит. Сеном укрытый. Только в сене цветочков много натыкано искусственных, привезенных со студии: один из декораторов просит их беречь, он несет за них материальную ответственность. Дети из лагерей идиллическими стайками разбрелись по лугу, щебечут и там и сям. С сачками за чем-то гоняются — синюю бабочку ловят... Оператор еще раз осматривает берег, взвешивая, что лишнее? Эти идиллические группки детей в счастливом щебете среди ласковости лета и ряды пионерских домиков, что выстроились вдоль реки, в зеленое окрашенные, белеют узорами наличников, — их надобно остерегаться: гляди, чтоб не попали в кадр, не внесли фактуру иной жизни, приметы иного времени.
И дальше идут.
— Да, пусть мышление мое импульсивно и, соответственно этому, восприятие мира, но разве же не присуща эта импульсивность как раз самому нашему искусству, что в силу своей специфики дает жизнь, раскадрированную в динамических частностях... Не что иное, как именно этот буйный, нервный век и стал отцом столь бурного искусства десятой музы! Оно — самое молодое из искусств, но и оно лишь предвестник появления какого-то еще более нового, еще более неожиданного искусства, которым будут удивлять людей амфитеатры грядущего... Они будут антично открыты и сооружены будут среди океана...
— Дожить бы, — улыбнулась Ярослава, а Сергей, шагая по траве, продолжал:
— Чудо кинематографа появилось после длительного затишья, после столетий генетической стабильности во всех давнишних искусствах, которые хоть и знали обновление, но не создавали новый вид. И вот родилось диво экрана, родилось, конечно, из блестящих достижений техники, но не только благодаря ей: была потребность духа, потребность времени, и если брать фильмотворчество в его лучших проявлениях, то это все же истинное искусство со всеми присущими ему свойствами. Оно научилось творить поэзию экрана, мыслить каскадами образов, оно способно одухотворять людей... Человеческое лицо в бесконечных возможностях его эмоциональных проявлений, тончайших нюансов, сила слов, света, музыки, красок — все соединилось тут под верховной властью художника... Могучую власть дает нам экран, но ведь он и диктует. Властители, творцы, мы в то же время и подчиненные своего искусства, ибо художественные законы его для нас выше всего.
Ярослава шла как будто и веселая, и в то же время он замечал: невеселая. Собирала колокольчики, складывая их один к одному. И оператор, догадывается, для кого собирает она этот пасторальный букетик... Понесет и поставит ему в стакане с водой на окно.
— Странно: когда принесешь их домой, всякий раз замечаешь, что совсем они не такие, как здесь, среди трав... И не потому, что привянут, а просто, наверное, потому, что они растут здесь в самой природе своей, живут в ее настроении и, сорванные, уже не возвратятся в этот простор, в этот день. Немножко грустно, что ничто не вернется, ни этот день, ни колокольчики, ни лучи на траве... Все, все в одном мгновении жизни, дублей нет, дублей жизнь не знает!
Идя рядом с Сергеем, она улыбается — глазами, устами, и чувствует он, что улыбается не ему, представляет, себе сейчас того, другого рядом с собой... В веселости ее — оттенок грусти. Замечали ли вы, что во взгляде девушки, когда она с нежностью смотрит на своего любимого или думает о нем, всегда есть что-то скорбное?
— Говорят, что человек, который был на фронте, стрелял, убивал, — совсем не такой, как тот, кому не привелось пережить это. Как ты думаешь, Сергей? Между такими людьми — колоссальная разница в психике?
— Не знаю.
— Война, наверное, оставляет неизгладимый след в душе. В глазах некоторых из них — ты замечал? — печаль как будто скипелась. Боль, ставшая антрацитом. Так хочется иногда подойти и спросить: этот иней, что серебрится на висках... с каких он зим?
Сергея она ни о чем не спрашивает. Отдаленно слышала о его несчастливой любви, но причиной разрыва ни разу не поинтересовалась. Возможно, из деликатности: ведь в этой сфере никто не может быть судьей, зона запретная. И он тоже, конечно, не рассказал Ярославе, как защищал ее перед посягательницей на ее роль, какой ценой отстоял святой для него принцип искусства. Рану ту как будто удалось залечить, но не появилась ли вместо нее другая? Сергей даже перед самим собой стеснялся думать, что у него может вспыхнуть чувство к ведущей актрисе фильма, что и тут еще потерпит поражение, обожжется, однако все чаще ему словно кто-то издевательски нашептывал по ночам: «Влюбился по уши». Еще с тех пор, как снимал ее на пробах, в той сцене, где она чинит рубашку Шамилю, а потом неотрывно смотрит на него, спрашивая взглядом: «Кто ты? Кто ты и откуда?» Наверное, только у натур особенных бывает столько ласковости — в глазах, на устах, в голосе такого теплого тембра... То были прекрасные кадры — когда Сергей просматривал их, его не покидало настроение праздничности, с жадностью он изучал выражение ее лица, искорки света в глазах, в их переливах читал самые тончайшие движения души—души глубокой, щедрой.
— Завтра начнем снимать тебя, Слава... Это хорошо, что он решил начать съемки сценой на острове.
— Боюсь я этой сцены. И тех объятий, и тех распущенных кос...
— На этой детали как раз я настоял.
— Боюсь.
Сергей уже размышлял о своем:
— Неправдой было бы сказать, что, берясь за создание фильма, не мечтаем об успехе, о славе, о гран-при в каких-нибудь Каннах... Но ведь не только же это? Существует нечто намного выше этого?
— А я. Может, потому и тревоги?
— Войди в настроение, в ситуацию, будь сама собой — больше от тебя ничего не требуется...
— Хочу быть правдивой.
— Это главное! Ведь в искусстве ничего не скроешь, оно беспощаднейший проявитель, с химической точностью проявит тебя, кто ты есть на самом деле. Если мелкая душонка, такой и предстанешь — мелкой. Себялюбец, эгоист самовлюбленный? Не скроешься. А если ты человек стоящий, способен болеть душой о других, не только о себе, то и в простейшем кадре, даже в паузе невольной раскроешься своею подлинной сущностью.
— А какая же я?
— Ты?.. Маме скажи спасибо. Как-то тебе удается, что тебя все любят... Почти все. Уживчивая, улыбнуться ласково умеешь, медовым словом внести дух умиротворения... Ну, да это не изъян, скорее напротив... Только вот что собственной роли пугаешься...
— Валерий тоже переживает (Валерий — молдаванин, актер, который будет играть роль Шамиля). Я, говорит, о фронтовом человеке знаю не больше, чем о человеке снежном, гималайском...
— А сила чародейства, сила воображения? Ведь на то ты и артист, на то ты и творец, чтобы извлечь из небытия все те индивидуальности, которые полыхали страстями, воскресить интеллекты, каждый из которых носил в себе макрокосм!
Кажется, все интересует ее, кроме него одного. Спросила бы: «Что это за драма, какую ты пережил, какие раны — а они свежие еще! — носишь в себе?» Ты ведь проницательная, чуткая, тонкая натура. Почему же сейчас не услышу от тебя это несравненное, утреннее: «О, мой, мой!» Ты же умеешь произносить его по-особому, как-то сладостно выпевая, оно звучит будто и шутливо в твоих устах и в то . же время будит чувство серьезное...
— Мечтательность порой одолевает, — это, кажется, плохо? Хотела бы, чтобы снял меня кто-нибудь в фильме детской чистоты, чтобы в нем гудели для меня пасхальные колокола, а я, маленькая, и сады цветут, и трава блестит в воде зеленая-зеленая. Всюду солнечно, и воздух вокруг мерцает, вибрирует тихим звучанием тех колоколов, и все небо ими как бы играет, поет...
Он много знал о ней, до мельчайших подробностей представлял себе ее детство; вырастала в стихии творчества, сказать бы, в атмосфере народного артистизма, в которой создавалось все прекрасное. Вышивки, песни-коломыйки, резьба по дереву. Рисование кисточкой по воску. Яйцо становилось писанкой. Бездушное дерево приобретало человеческие формы, оживало в образах птичьего или звериного подобия, в предметах домашнего обихода проникалось настроением юмора или трагизма. Отец, кажется, уже не вырезывает, по специальности он — дорожник, прокладывает дороги в горах для лесовозов или в долинах ремонтирует трас