сы, строит мосты, а дедуня у Ярославы и поныне не бросает резьбу, он у нее знаменитый мастер: работы его побывали на международных выставках...
— Радуются ваши, что Славця их — артистка?
— Иой! Вся родня за меня переживает — и тут и за океаном... И за все я благодарна... ты знаешь, кому... с вами по-настоящему поверила в себя, почувствовала, что способна все же на что-то...
«Ты почувствовала власть своей красоты, силу таланта почувствовала... Вот что таков любовь!»
— Как ты думаешь, Славцю: может человек жить без любви?
— Наверное, да. Но я уверена, что мир при этом что-то особенное теряет и не является тогда уже сплошь прекрасным... Без любви, наверное, становится он будничным, обычным... И день этот станет простым днем, а солнце светить будет... как будто без лучей.
«Солнце без лучей... Какой страшный и в то же время точный образ...»
— Ты, говорят, пережил драму? Но ведь, верно, знал и счастье, которое предшествует драмам?
Он ухмыльнулся горько. Ведь было... Даже когда собирался позвонить ей — невольно прихорашивался...
— Да, впрочем, Славцю, тебе, кажется, все это знакомо?
Она остановилась в траве:
— Что ты имеешь в виду?
Сергей рубанул рукой по стеблю конского щавеля;
— Он, кажется, в тебя влюблен? И ты — любишь?
Ярослава смотрела ему прямо в глаза:
— Да. Он тот, кого я хотела бы любить.
Рефлектор солнца сменился ночным светильником Ягуара Ягуаровича, верхние села, Золотой Ток и детские лагеря у реки уже давно погрузились в сон, а они все снимали и снимали. Никто не жаловался на усталость, не ссылался на трудовое законодательство, здесь работе отдавались не меньше, чем где-нибудь в горячем цеху, — для этих людей характерной была самоотдача. Радостно и дружно начинался их зажин, а это была добрая примета (тут в приметы верят, без разбитой на счастье тарелочки не начнется работа над фильмом). Все — от тех, кто священнодействовал у аппарата, и до тех, которые, сделав свое, продолжали стоять начеку в сторонке, — чувствовали, что работа не пропадет попусту. Ягуар Ягуарович был просто счастлив, что осветители тратят сегодня электроэнергию на нечто действительно стоящее, значительное и волнующее, и если и возникнут потом трудности, то разве что при монтаже, когда будут выбирать, какой из дублей наилучший. В последний момент решено было несколько изменить события, снимали сцену свидания Приси и Шамиля. Видно было, что Шамиль-молдаванин уверенно входит в свою роль — рослый, белозубый, бравый в своей залатанной руками Приси гимнастерке, он находил точные интонации, держался с естественным достоинством, совсем натурально (как тот Шамиль), сверкал симпатичной широкой улыбкой, а что касается Ярославы, то она, кажется, не играла — жила. Когда вошла в свет, глаза ее стали огромны. Два синих венка на белизне исхудавшего, измученного лица. Вся группа замерла в волнении, слушая, как она со всей правдивостью чувства спрашивала у любимого: «С каких ты гор? Как тебя правильно зовут? Какие песни тебе мама пела в детстве?» Кажется, эта воскресшая Прися совсем не чувствовала на себе света юпитеров, не слышала стрекота аппаратов, она жила в той, недостижимой для других сфере своей любви, которая делала ее и счастливой и несчастной одновременно, ибо зародилось ее чувство в неволе, где суровая, неприязненная ночь могла в любое мгновение задушить его. Нет, на лицо такой актрисы не нужно было накладывать много грима, не нужно было останавливать процесс и поправлять, что-то подсказывать ей, само чувство, юное и всесильное, вело Ярославу к той простой и глубокой художнической истине, что важно не казаться, важно — быть!..
— Истинная находка для студии! — шептал Пищик на ухо Ягуару Ягуаровичу. — Вот когда она наконец раскрывается.
— Звезда! Звезда, и все! — захлебывался в бурной радости Ягуар Ягуарович.
И если даже были здесь преувеличения, то их не обрывали, они не считались грехом в этой атмосфере творческого подъема, одушевления, где находки появлялись не раз при эмоциональной поддержке всех, и общепризнанным было, что работа должна вестись именно на тех самых положительных импульсах.
Главного не оставляла серьезность, морщины напряжения не сходили с орошенного потом смуглого лба, искрился росой иней на висках. Чувствовалось, однако, что и Главный в душе отдает должное актрисе, которая в своей игре, уже в начальных кадрах, сумела взять верный тон, с проникновением войти во внутрений мир прообраза, воскрешая безоглядную в своем чувстве возлюбленную Шамиля.
Когда же наконец юпитеры погасли и можно было дать волю своему возбуждению, то даже Сергей-оператор (человек совсем не склонный раздавать похвалы тем, кого он снимает) не удержался, взглянул на Ярославу удивленно:
— Ты знаешь, что сегодня сделала?
— Ярослава, это было необыкновенно! — воскликнул редактор.
— В том-то и дело, что обыкновенно, — возразил Сергей, — обыкновенно до гениальности!
— О, мой, мой! — устало проронила Ярослава и коснулась еще загримированной щекой колючей операторской щеки. — Ты хорошо усвоил, что актеры лучше всего работают на положительных эмоциях... Благодарю за все преувеличения!
Однако оператор на сей раз, видимо, был уверен в своей объективности, так как, обращаясь к ассистенту, который вкладывал полученный кинонектар в коробки, предостерег:
— Ты ж береги это сокровище! Ничего подобного еще не было в наших кассетах... Я ведь говорил: будут гениальные кадры! Они уже есть!
— Я за сдержанную деловитость, — ответил ассистент. — Не будем преждевременно ослепляться.
— А я ослеплен! И приветствую свое ослепление. С этих негативов появятся вещи — дай бог... Там есть один кадр, который не стыдно было бы вынести на суд худсовета в эпоху мастеров Высокого Возрождения...
Постановщик не осыпал Ярославу комплиментами, он после работы лишь пожал ей руку, но это молчаливое пожатие руки было для нее дороже слов. Уловила в нем чувство благодарности, и веру, и ободрение на будущее. Значит, он одобрял ее импровизации перед камерой! Он не запрещал их, напротив, даже поощрял, ибо это было ее творчество, ее звездные часы!.. Началось хорошо, но от этого у тебя не должна кружиться голова, ты должна воспринимать это скорее как стимул для себя и для коллектива, перед которым еще такая огромная работа... Впереди еще будут трудности, будут еще, может, и неудачи, не один, может, ролик полетит к чертям в корзину, но сегодня ты все же имеешь право пережить хотя бы мгновенное ощущение победы, творческой радости.
Ярослава была утомлена до предела; казалось, только добредет до школы, упадет и сразу заснет как убитая. Но, наверное, возбуждение давало себя знать, от световых ожогов резало глаза, как будто в них насыпали песку, и хоть завтра, день обещал быть не менее напряженным, Ярославе не спалось, голова горела, каждый нерв трепетал, — актриса еще не могла опомниться от пережитого перед кинокамерой. Возбужденное воображение искало и находило все новые и новые оттенки интонаций, жесты, которыми следовало бы воспользоваться, воссоздавая на съемочной площадке чье-то чувство, отныне ставшее твоим.
«Пожалуй, Сергей был прав там, на лугу, — думала, устраиваясь на своей раскладушке в учительской.— Своим вопросом, может, даже чуточку ревнивым, он, пожалуй, помог тебе понять самое себя, разобраться в своих чувствах... Неужели я все-таки влюбилась? — подумала и улыбнулась в темноту. — Этого еще не хватало — влюбиться на съемках! Вспыхнуть чувством к тому, кто вряд ли разрешит себе ответить на твое чувство взаимностью».
Окно открыто, высокий месяц плывет в облаках, — откуда они взялись, те облака? На крыльце слышен гомон, хлопцы не спят, курят, там еще идут оживленные разговоры, там еще — наезд камеры!., веду панораму за нею... она в кадре у меня крупно... в визире вижу ее поистине вдохновенное лицо... там еще — кассеты да дубли, первый да второй планы, а ее это все уже не трогает, насторожилась только, когда Ягуар Ягуарович назвал имя претендентки, — оказывается, она опять атаковала их перед отъездом, прослышала откуда-то, что Ярослава якобы собирается отказаться от роли, «побоялась, что не потянет»...
«Теперь не струшу! Теперь чувствую, что смогу, все смогу!» Душа Ярославы ликовала от счастья, переполнявшего ее сейчас... А что, если и в тебя кто-нибудь влюбился сегодня? За то, что сверкнула талантом, что не подвела их всех... Ни рабочих-осветителей, ни того смешного Ягуара Ягуаровича... Что была правдива. Что нашлись в тебе какие-то неведомые залежи, россыпи эмоций, ранее неизвестные и тебе самой. Не манекеном ты была под светом юпитеров, не куклой, которую должны учить, как шагнуть, как выжать из глаза поддельную кинослезу... "Была ты настоящей, была ты артисткой, ая! А разве ж за это не стоит в тебя и влюбиться?!
Вот так приходит к человеку чувство счастья, ни с чем не сравнимое наслаждение творчеством и радость победы. «То, что раньше было, то скорее забавы театральные, период студийности, — разрешала она себе думать и так. — С этим покончено. С сегодняшнего дня начинается артистка, и с экрана вам будет что увидеть, леший бы вас не взял! А могло же и не быть этого! Могли бы тебя и не открыть, как этот открыл? Вот так бы и жила, и привыкла бы ко всему, притерпелась бы к штампам, перебегала из фильма в фильм, так и не испытав порыва вдохновения, все мельчая в отведенных тебе ролях, а жернова будней спокойно и равнодушно перетирали, перемалывали бы твою жизнь... Никогда бы и не узнала, что кусты жасмина за окном могут быть так прекрасны под луной и что холодный ветерок, налетев с луга, совсем не холодный, он просто целует тебя в разгоряченное лицо...»
Маму хотелось благодарить за то, что она тебе дала, что в душу тебе вложила, еще малютке. С детства в доме жило уважение к искусству, как к чему-то серьезному, значительному в человеческой жизни. Печатью красоты было отмечено все, что тебя окружало, все несло на себе знаки творчества: и колыбелька, в которой тебя качали, и печь изразцовая, и резная ложка с деревянным колечком, и мамины писанки, подвешенные на ниточках к посудному шкафчику... Весь род как бы сконцентрировался в тебе своею творческой силой, своими песнями-припевками, дедуниным умением воплощать в куске дерева свои фантазии и маминым вышиванием на все способы — то «крестиком», то «низинкой», а особенно же красивой гладью: по белому фону нежным плавным музыкальным контуром... Мастерица разрисовывать писанки, вышивать, мама сама вышила портреты Шевченка и Франка, и, сколько Ярослава себя помнит, висят они в хате под рушником... Когда была маленькой, каждое лето забирал ее дедуня к себе в горы, на полонину, учил варить в казанке мамалыгу, излюбленную еду горных пастухов и лесорубов, которую они называют «пулепта»... Неторопливый, задумчивый, сядет, бывало, и подолгу смотрит вдаль. «Нанашку, что вы делаете?» — «Нич не делаю, только гляжу...» — и смотрит на горы. Часами. И они всегда другие для него.