— Вода! Подступает вода!
— Надо бы домой наведаться!..
— Лес лежит связанный возле хаты — еще унесет...
Девушки в мини-юбочках, доярки-десятиклассницы, которых Колосовский собирался привлечь к массовым сценам с полонянками, тоже обеспокоились, собрались уходить:
— На старицах скот наш в летних лагерях!
Цыган-музыкант, заботливо спрятав скрипку под полу старого плаща, объявил:
— Света нет, кина не будет,— и пошел к двери.
Это заставило Сергея подняться. «Будет кино!» — возразил упрямо и, взяв кинокамеру, выбрался, разгоряченный, наружу. Мокрым холодом обдало. Ветер студеный, как поздней осенью. Сапоги сразу утонули в воде, она была ледяная. И эти разноголосые ночные шумы, каких до сих пор никогда не приходилось слышать. Где-то между деревьями, в непривычной близости, грохочет вода. С вечера ее не было. Чувствуется, что всюду она — тут и там, булькает, клокочет на разные лады. Ревет где-то скот, воют собаки, с другого края села долетал непонятный гвалт. И все тонет в темноте. Ты — и бесконечность тьмы. Ты — и стихия в буйной слепой раскованности своих сил. «Свет! Вот что сейчас тебе нужно!.. Хотя бы какой-нибудь источник света! Чтобы зафиксировать эту грозность, этот ревущий потоп тьмы, бунт ночи!..»
Выбежала из хаты молодица, кажется та, с которой он, неуклюжий кинокавалер, недавно вытанцовывал чардаш, закричала с порога: «У меня ж ребенок дома!» — и бегом бросилась в темноту.
Все путалось в голове, еще ошалелой от свадебного угара. Брел куда-то через сады, через поваленные уже тыны, ноги с непривычки подгибались в подвижной быстрой воде, она ускользала, точно живая, из-под резиновых его сапог. Двигался в том направлении, где, как ему казалось, должна была быть Подгурщина, где в школе среди коробок с запасами пленки, среди декоративного хлама спят сейчас твои и, может, ничего не знают. К речке, к речке скорей, чтобы успеть перейти по мосткам на ту сторону.
Переходя вброд улицу, услышал тяжелое бултыханье в воде, приближались какие-то фигуры. Подошли впритык: мокрые, в мазуте, страшные. По белым рубашкам узнал хлопцев, побежавших искать замыкание. Стася между ними не было. Надсадно дышали, выдавливали страшные слова:
— Полез на столб... Неподалеку стояла бочка с карбидом, подтопило ее... А карбид в соединении с водой, вы же знаете... Взрывом швырнуло куда-то Стасика... Мы искали, но там уже все несет... Экспортный лес, готовую продукцию!.. Не знаем, как Анце и сказать...
И, свернув, пустились садами к свадебной хате.
Кинооператор через некоторое время все же вышел к речке. Затемнели прибрежные кусты. Где-то тут за ними должна быть кладка, вернее, мостики с перильцами, с которых ясной ночью вы, киношники, любили смотреть на воду, фантазируя, что закодировано в ней, в звездной текучести реки. Темный этот взрыв стихии, видно, был закодирован, сила эта сатанинская!.. Речка переполненная выплескивает воду, пригибает кусты — вот-вот выйдет из берегов. Вода идет со страшным грохотом, такого ты никогда не слышал. Быстрина бурлит, летит темным клекотом, несет какие-то купы, грозно погромыхивает, — можно догадаться: катит валуны. Но где же кладка? Нет и следа, хотя должна быть тут. А может, совсем не тут? Может, и речка эта совсем другая, не та, что светилась все эти дни, хрустально звенела внизу, плавно стелясь по камням? «Заблудился... Пожалуй, кладка где-то пониже...» Спотыкаясь, отправился вдоль течения, плутал в каких-то кустах. Напрягая зрение, вглядывался в темноту. Где же она, школа на подгорцах? Где Золотой Ток? Над черным паводком ночи только и чудится Золотой Ток с Ярославой. Увидеть бы. Никогда так не жаждал увидеть ее, как сейчас, И понял вдруг, что никого и не любил, кроме нее... Самая близкая к его идеалу женщины... И сегодня на этой чудной средипотопной свадьбе все время видел Ярославу рядом с собой, в воображаемой фате она жалась к Сергею на глазах у того злого и веселого, как бес, Мамая...
Что-то темное торчало из воды, неподалеку от берега. Нагнулся, пригляделся: верхушка стрелы экскаватора! Теперь он понял, что это за место: экскаватор гравий брал тут внизу на дне русла, теперь весь он оказался в воде — видна лишь верхушка стрелы над бурлящим потоком! Кладка была рядом, ее нет, нет! Оператор вспомнил, что где-то поблизости, возле старой вербы, должна быть рыбацкая лодка. Вскорости набрел и на ту вербу: лодка есть! Плавает на воде высоко, вровень с ветвями вербы... Попробовал дотянуться до нее, нащупал в воде цепь, она шла вглубь, где-то там внизу лодка прикована к корневищу цепью... Дернул раз, другой — держится крепко. Нырнуть? Но ведь цепь на замке, зубами ее не перегрызешь...
Выбрался на пригорок береговой, лило как из ведра или из водосточной трубы... Прислушался, не идет ли в воздухе какой геликоптер. Никого нет, небо темное, порожнее. Демоны в такой тьме кромешной, в таких хлябях летали, а люди еще не умеют... Побрел дальше, от речки прочь, в наполненный ветром простор, который недавно еще был лугами. Ноги путались в траве, до наводнения она стояла тут высокая, а теперь тенетами плавала, стлалась по воде. Плес за плесом простирался в темноте, луга уже заливало, вода лоснилась под ногами тускло, как негатив. Бредешь, бредешь, и всюду возникает из темноты этот страшный своею одинаковостью негатив. Где люди? Как далеко они отсюда? Заблудился, заблудился!.. Один на планете! Потоп и ты! Нет ни камер, ни пленок, ни машин с реквизитом и аппаратурой... Наверное, уже все поплыло. На разлившиеся воды небо извергает новые потоки воды. И так, может, будет вечно? И никогда этот ливень не прекратится, и наводнение будет нарастать, нарастать, затопляя материки? И потом все опять начнется с инфузорий, с амебы, с травы?
Послышалось, будто лошади сквозь ветер подали голос из темноты. Лошади ведь здесь где-то на лугах! И они спутаны! Крепкими брезентовыми лентами связаны их ноги... Сразу стало жутко. Проваливаясь в воде, кинулся бежать куда-то наобум, во тьму. Чувство, уже не контролируемое разумом, гнало его в ту сторону, откуда только что послышалось ему реальное, или, может, иллюзорное, ржание, умоляющий крик спутанных коней...
Свадьба между тем всей гурьбой отправилась на розыски жениха. Подходили к комбинату, когда на подгорной дороге мелькнул вдруг могучий свет прожектора. Высоким туманным столбом поднялся он прямо в небо, рассекая самое нутро циклона. Догадались: где-то близко войска. Уже входят они в эти владения, оккупированные наводнением, которое распространяется над целым краем, где столько неожиданных ночных Венеций взывают сейчас о помощи и спасении. Стоял, светил столб, пробивая мглу в поднебесье. Подавал кому-то условный знак, весть обнадеживающую или предостережение. Кажется, только его и не устрашила стихия: среди слепой циклонной мути он как бы давал опору всем взглядам, обращавшимся к нему, давал знак надежды этому потопному миру и самому человеку в его ночном, безбрежном существовании.
Когда Ярослава была еще маленькой, девчушкой была, мучительно напугала ее вода. Большое наводнение приближалось, население понизовья все вышло на спасательные работы, батько ее, дорожник, бульдозерами нагребал защитную дамбу; дочка была с ним, смотрела, как он работает, в кабине под боком у него и уснула. Днем это было. А проснулась — уже вечерело, закат сквозь тучи холодно алел, тишина была, нигде ни души, и, куда ни кинешь взгляд, до самого неба — вода, вода, вода... Серая, никуда не идущая и всеохватная, испугала именно величием своим, одинаковостью и бесконечностью. Вода равнин, вода покоя, почти сна, из которого кое-где проглядывают... колодезные журавли! Они среди тусклой беспредельности вод стояли, как фантастические существа, назначением которых было поить людей, а теперь сами тонули в паводке, в его непонятной бесконечной тихости. Такое страшное все было — этот серый разлейсвет в загадочном молчании, с багряностью неба и ртутным отблеском каких-то ненатуральных вод, незнакомо стоявших до самого горизонта, и полоска дамбы, непохожей на утреннюю дамбу, и это одинокое железо бульдозера, увязшего над потопом, и рычаги какие-то возле тебя, и отцова фуфайка... Охваченная ужасом, как она тогда закричала! Сама детская душа вырывалась криком из груди в это жуткое пространство, в безмолвие, к тем затопленным журавлям, от которых не ожидала отклика...
Батько появился откуда-то снизу, из-под дамбы, схватил на руки и успокаивал, а она все кричала, судорожно охватив ручонками его шею. Потом ее лечили от испуга, водили к невропатологу... Случилось это ниже по речке, в родных краях Ярославы, и больше такого наводнения она уже не видела, но, даже и студенткой став, порой просыпалась от ужаса, когда являлась ей во сне та неохватная взглядом пустыня вод с журавлями колодцев, в которых было нечто почти ирреальное, внеземное, такое, что заставляло стынуть душу.
Мгновенная вспышка памяти пронзила Ярославу, когда ночью в школе поднялась тревога и кто-то снаружи крикнул:
— Вода!
Стихия воды, она страшнее огня, под ее натиском все живое дичает, теряет разум, — просыпается лишь власть инстинкта... Первым желанием было бежать наверх, на возвышенность, на Золотой Ток!
Когда Ярослава выскочила на крыльцо, ее встретила сплошная тьма, электричества уже не было, ночной паводок гудел — гудел по всему свету. Потопной водой обрушились горы. Ливень, начавшийся прошлой ночью, бушевал все сильнее, кусты гнулись под тяжестью потоков, всюду клокотало, журчало, шумело, внизу из темноты, почти у самого порога, поблескивало свинцово... Тоже вода!
Киногруппа вся уже была на ногах, из тьмы доносилась перекличка голосов, измененных в тембре, резких, приказывающих; отдаляясь, они тонули где-то в темноте, — это была ночь не для сна, ночь, когда тысячи поднялись на преодоление стихии!
— Детей! Спасайте детей! — услышала отдалявшийся голос, кажется, это был голос Ягуара.
Мелькнули перед глазами знакомые личики детсадовских детишек, перекошенные страхом... «Чего же ты стоишь?!» Ярослава бросилась прямо с порога в ночную хлябь, — испуг детских лет, отозвавшись, обдал холодом все ее существо, но не остановил, а, наоборот, пробудил желание перебороть страх, подгонял бежать, действовать, подать кому-то руку. Вода обожгла ледяным холодом, отпугивала шумом. Ярослава бежала по колено в воде под тяжелым ливнем в темноту, и как будто инстинкт, солидарности, боли и страха за кого-то привел ее к тем дощатым лагерным домикам, что темнели, уменьшившиеся, полузатопленные, словно какие-то папуасские хижины на сваях среди воды. Встретились парни из киногруппы, — они, согнувшись, несли на себе детей.