— Нужно было вам не по танцам бегать, а еще с вечера забрать поголовье из летних лагерей, — укоризненно роняет от «газика» какой-то шофер, и девушки отвечают ему обиженно:
— Попробовал бы! Ночью они ни с места! Почуяли, что их уже обступает вода, и никуда ни шагу, ничем не выманишь с островка!
Кто-то из старших добавляет:
— Животное, оно воду чует больше, чем человек...
Ночью не удалось стронуть, а теперь вот их понесло... Почти вся киногруппа уже была тут, даже Ярослава — вопреки запрету Ягуара Ягуаровича — прибежала, правда, закутанная в теплое, в чьих-то охотничьих сапогах. Ошалевший Сергей-оператор, носясь с кинокамерой по берегу, даже не увидел Ярославу, и хлопцев — ассистентов своих — он заметил, кажется, только после того, когда они, помогая рабочим, ненароком влезли к нему в кадр. Вооруженные баграми и веревками, они вытаскивали гуртом корову, кто-то, как лассо, накинул ей веревку на рога, — ухватились, вытащили, и, обессиленная, она сразу брякнулась, повалилась на асфальт. Сергей заснял и это: как лежала корова, как отдышалась и медленно встала, как, пошатываясь, пошла. Несколько разбухших туш лежало вдоль шоссе — это те, которых вытащили баграми, когда они захлебнулись, барахтаясь у берега.
Из-за холма показался грузовик, замедлил ход, остановился, и мужчины из спасательной команды, открыв борта, стали укладывать в кузов что-то закутанное в брезент. Ярославе страшно было смотреть в ту сторону и все же смотрела, не могла оторвать глаз: она знала, что там, в том брезенте. С час назад комбинатские выловили багром утопленника с торбой через плечо. Когда его подтаскивали к берегу, чей-то багор невзначай распорол набрякшую шерстяную торбу, и из нее посыпались... деревянные орлы. Сцена была ужасная. Ярослава не смогла смотреть на утопленника, на его разбитое о камни лицо, — ринулась прочь, а перед глазами все плыли, скакали деревянные орлы в водовороте, ныряли и снова всплывали, как утята...
Машина с утопленником тронулась, и люди опять обратили взоры к водовороту, где все кружило, то подгоняя к берегу, то унося прочь вконец измученный скот. Уже совсем незнакомые чьи-то Зорьки да Искры силились зацепиться ногами за скользкий берег, искали спасения близ людей...
Сергей носился по берегу, выискивая острые моменты; внимание его привлекало все, что кричало, боролось, выпутывалось. То, что оказывалось вне опасности, теряло для него интерес. В одном месте он поскользнулся, чуть не сполз вниз, Ярослава вскрикнула, ужаснувшись:
— Будь осторожнее... Ты совсем дикий сегодня...
Заслышав поблизости голос Ярославы, Сергей как будто очнулся, бледное возбужденное лицо его осветилось широкой дерзновенной улыбкой:
— Полцарства — за геликоптер!
— О, мой, зачем он тебе?
— Чтоб над этим потопом пронестись!
Запыхавшийся, глаза горят, галстук съехал набок...
«Это его день... Его апофеоз... О, мой, мой! Такой был увалень, а сегодня тебя не узнать: само вдохновение, экстаз, одержимость!»
— Понимаешь, Славцю, всюду хочется быть! Хочу видеть все! Такую точку хочу выбрать, чтобы не сбоку... Чтоб камера шла на этот хаос в лоб!..
Неразлучный со своей камерой, он уже что-то высмотрел впереди, оставил Ярославу и помчался, обгоняя людей.
На возвышении, прямо на шоссе, приземлился вертолет, из него вышел высокий генерал в полыхающих лампасах и трое гражданских, о которых кто-то тут сказал, что они из Центра, из Государственной комиссии. Подойдя к краю обрыва, прибывшие стали смотреть, как другой вертолет, снизившись к застрявшей амфибии, снимает с нее экипаж. Выбросили трап, но ветер так его гонял, что не сразу удалось поймать, потом все же поймали, и один из солдат, раскачиваемый ветром, стал взбираться ступенька за ступенькой вверх...
— Молодец, — кинул свое привычное генерал и в этот момент почувствовал, что и сам стал объектом, очутился под прицелом кинокамеры, попал в кадр! Генерал был как будто недоволен, что сделано это без его разрешения, но недовольство было больше внешнее, хмурость показная (при встрече со служителями муз вообще нелишним бывает нахмуриться!), и именно так все это прочитал кинооператор, один из тех, видно, шалопутных людей, которых где и не сей — и там уродятся...
— Товарищ генерал! Мне нужен геликоптер!..
— Что-что?!
— Геликоптер мне нужен для съемок...
Что за тип? Что за наглец?
— Кто вы такой?
Назвался, представился, но коротко — не в этом суть.
Ему необходимо снимать. Немедленно, везде! Всю эту стихию он втиснет в размеры кинопленки, она будет у него вот здесь, «поймите, это нужно, нужно!..»
Кинооператор чувствовал свою правоту, говорил резко, напористо, генералу понравилась его одержимость, его упрямые, яростью вдохновения наполненные глаза. Человек, на которого вряд ли стоит сердиться, даже привлекательный чем-то человек, несмотря что такой растрепанный и грязный, стоит в своей расхристанной куртке с поломанными «молниями», заношенном берете, который чудом держится, сплющившись сбоку, на большой кудлатой голове.
Генерал обернулся к гражданским:
— Съемки его могут понадобиться для Государственной комиссии?
— Конечно, — ответили ему.
— И не только для этого! — воскликнул оператор. — Есть кинокадры, которые отбирает человечество, в бетон замуровывает на века!.. Ибо они несут важнейшую информацию для грядущего...
— Хорошо, хорошо,— улыбнувшись, остановил его генерал. — Дам геликоптер. Только чтобы вся стихия была у тебя в кулаке... По крайней мере, вон там. — Он кивнул на камеру, которую Сергей, тяжело дыша, прижимал к груди.
Это был его день, его неистовство, его апофеоз... Летит над потопом. Кинокамера при нем, запас пленки — и все. Вспомнил, как хотели они дать в фильме планету в чаду, в пожарах, как бы с точки зрения человека, который в скафандре плывет в открытом космосе...
А тут он видит ее — одичавшую в потопе.
Внизу — море. Стремительное, всесметающее движение стихии. Даже с вертолета ощущается мощь воды, чувствуется, каким тяжелым становится там, в динамике лёта, двадцатикилограммовым каждый килограмм воды.
Вода идет через поймы сплошным пенистым фронтом. Плывет все, что было неплавучим, что как бы навсегда было приковано к своему постоянному месту на земле, и среди этого яростного движения воды, над которой пролетает твой вертолет, странным контрастом выделяется живая приметная деталь: холмик незатопленный, крохотная лысинка незалитой земли, и на ней, сбившись в кучку, нагнув головы, неподвижно стоит темной скульптурной группой четверка коней. Неужели это твоими путами спутанные лазаретные артисты?
— Еще раз прошу зайти над ними...
— Не впервые сегодня тут пролетаем... Они всё стоят.
Квадрига печали и беспомощности... Такими и заснимешь их в этом неожиданном ракурсе... Всюду скотина плывет, где-то там ее вылавливают баграми, вытаскивают на землю, иная, захлебываясь, дальше вниз проплывает между буреломом, а эти, как бы не понимая, что творится вокруг, стоят, опутанные, одни среди воды, среди взбаламученного потопа, удивляя вертолетчиков тесной, скульптурно четкой групповой своей печалью, своею загадочной неподвижностью. Почему стоят? Почему не плывут, не спасаются, — ведь умеют же лошади плавать?
Загадка остается для пилотов неразгаданной, пролетели над лошадьми, и уже, видно, о другом их мысли... Очередное задание, на которое они идут, таксе же будничное и в то же время необычное, как и все в этот день: идут, чтобы забрать пограничников с вышек.
Вертолет набирает высоту, и до неузнаваемости меняется панорама земли, этого еще недавно, пожалуй, самого зеленого лоскута планеты. Открывается архипелаг затонувших сел, в непривычной оголенности встает геометрия четко распланированных ферм, кварталы затопленных садов, кое-где тянутся по воде тонюсенькие ленты дамб. Нет дорог, которые пилоты привыкли тут видеть, нет узкоколеек, зеленых ив, колхозных огородных плантаций, покрытых полиэтиленовой пленкой, под которою с весны вызревали ранние овощи... Это все были ориентиры пилотам. Сейчас поля, сколько взглядом охватишь, покрыты полиэтиленовой серостью паводка.
Границу как таковую уже, собственно, и не заметить. Смыло контрольно-следовую полосу, снесло инженерные сооружения, и лишь на вышках, поднявшихся над потопом, сторожат молодые часовые. Вода по эту сторону, вода уже и по ту сторону, бурелом и скот плывут там, где еще вчера пролегали суровые запретные полосы, полосы, что делят земли государств. Только с вышки пограничникам хорошо видны в бинокль где-то аж под самым небом, в глубине другого государства, далекие чужие холмы, покрытые редколесьем. Знакомая часовым иноземная отара пасется по подгорью, как и вчера, как и позавчера... Овцы белеют в той же загородке, в которой часовой привык видеть их повседневно, наведя на нее стереотрубу или бинокль.
Стоит на страже над разливом стихии юноша, приложив бинокль к глазам, и крепко сжаты его еще, может, не целованные губы, и лицо охвачено раздумьем. Потоп и потоп. Но должен стеречь и потоп.
Вертолет, снизившись, уже зависает над пограничной вышкой, спускает с неба веревочную лесенку-трап с алюминиевыми трубками ступенек...
И голос, приказывающий сверху:
— Ну, давай, браток! Карабкайся! Только на меня, в объектив гляди: хочу видеть; каков ты есть!.. Тот, что выстоял над потопом!..
В этот день Сергей не думал о себе, не жил собой, хотя каждое мгновение бытия для него было, как никогда, важным, значительным, неповторимым.. Зато в школе сегодня о нем думали теплее, чем раньше, и ждали его возвращения из полета, и рисовался он кое-кому как рыцарь Камеры, как художник, который, вооружившись только чувствительностью пленки, пошел на поединок с циклоном...
Даже экипаж вертолета удивлялся рвению кинооператора, неутолимой его жажде всюду быть, все схватить. Утром он был с кинокамерой на амфибии, теперь — на вертолете, тоном диктатора требует, где и как надо себя вести вертолетчикам в интересах съемок... И не сердятся на него, на этого человека с камерой, власть которого простирается как бы на всю стихию... Снимает и лошадей, и дамбу, и пограничников — как вертолеты забирают их с вышки... Над всеми страстями оператора сейчас, видимо, властвует одна: объять, схватить этот хаос, его разрушительную мощь, и человека, борющегося с ним, заснять, увековечить для будущего...