Принц тварей
1.
Рекой кровавой плыл корабль-дракон,
По берегам — рычащие берлоги.
Я заходил в чугунные чертоги,
Я знал объятья змеехвостых жен.
Теперь же — осеклись во тьму дороги,
И я лучом рассвета озарен.
…ночь мальчик провел в лесу, в развилке могучего дуба. Шершавая кора, впитавшая за день тепло солнца, была на ощупь приятнее влажного камня темницы. Мысли путались от усталости, веки слипались, и очень скоро Краш провалился в забытье. Во сне его завертел водоворот недавних событий. Свет фонаря в руке Вульма, колдун с зашитыми губами; оживает статуя демона, пальцы сжимают рукоять кинжала, в лицо брызжет горячая кровь… Сквозь хаос видений в сон полз вкрадчивый, настойчивый шепот: «Око Митры!.. возвращайся-а-а…»
Черная Вдова звала приемного сына.
Он проснулся среди ночи. Дернулся, едва не свалившись с дерева, судорожно вцепился в толстый сук. Сердце колотилось в груди, как бешеное. Крашу казалось, что стук его слышен на лиги вокруг. В чаще ухнул филин, в ответ издалека долетел вой волков. Рысь, подумал мальчик. От нее не спасет высокое убежище. Лоб покрылся холодной испариной. Краш дрожал, и виной тому была не ночная прохлада. Лес, погруженный во мрак, жил своей жизнью. Шептались деревья под ветром. Шуршала звериная мелюзга, перебегая от одного эфемерного укрытия к другому. Над головой раздалось хлопанье крыльев. Пронзительно вскрикнула птица. Рядом, обвивая ветку, заструилась чешуйчатая лента. Замерла, стрельнула раздвоенным язычком — и скользнула прочь.
«Мне нечего бояться! — Краш перевел дух. — Я выжил в Шаннуране! Я пил молоко Черной Вдовы. У меня есть кинжал, которым я убил взрослого а'шури! Что мне жалкая плешивая рысь?»
Несмотря на все доводы, дрожь не унималась. Уши ловили каждый звук, каждый шорох. В конце концов он задремал, но сон его был чуток. Ни свет ни заря, разбитый и хмурый, до крови ободрав колени, мальчик сполз с дерева — и побрел куда глаза глядят. Надо найти Вульма, который оставил его умирать. Найти, убить и забрать Око Митры. О том, что ребенок — не соперник взрослому воину, Краш не задумывался. Ах, да, вспомнил он. Я собирался отыскать могучего волшебника и напроситься к нему в ученики! Хорошая идея. Я вполне могу искать Вульма и подходящего волшебника одновременно. Краш приободрился. Лес поредел, впереди возник крутой берег реки. По краю вилась укатанная дорога. Лучи восходящего солнца слепили глаза, привыкшие к темноте. От голода сводило живот. Отчаянно моргая, плача от рези под веками, он сослепу угодил в цепкие объятия ежевики. Колючки — это беда, но спелые, иссиня-черные ягоды… Перемазанный сладким соком, он выбрался из зарослей. При помощи кинжала соорудил пояс из лыка и берестяной туесок, куда сложил оброненные Вульмом драгоценности: два изумруда и золотую цепочку. Привесив туесок к поясу, спустился к реке. Утолил жажду, умылся; смыл с клинка следы крови.
Сунув кинжал за пояс, Краш решил, что имеет вид независимый и даже воинственный.
До трактира он добрался к вечеру, когда солнце коснулось снежной вершины Герагаса. В брюхе урчало. Саднили сбитые ноги. Дверь бревенчатого, похожего на жабу строения, была распахнута — в первую очередь, чтобы выветривался чад. Крыша из теса поросла мхом, над трубой курился дымок. У коновязи жевали сено две лошади. Казалось, трактир стоит здесь от сотворения мира.
Краш заковылял ко входу.
Низкий потолок затянуло копотью. К центральной балке подвесили колесо от телеги. На ободе чадила полудюжина свечей. Но даже такая роскошь не привлекала в трактир толпы народу: два мрачных бородача, да тощий парень в углу. Бородачи смахивали на братьев-разбойников, а парень, хлебавший из глиняной миски — на бродячего музыканта. Точно, вон и лютня у стены примостилась.
Трактирщик в засаленном фартуке встал на пути:
— Чего тебе, малец?
— Ужин! И переночевать.
— Деньги есть?
— Есть.
— Покажь.
Краш с опаской покосился на бородачей, но те пренебрегли мальчишкой. Тогда он сунул руку в туесок, нащупав цепочку. Золотые звенья масляно блеснули, ловя огонь свечей.
— Золото? — трактирщик понизил голос.
— Ага!
— Спер? У кого?
— Я не вор.
— Дай гляну. Фальшивая?
Выпускать цепочку из рук не хотелось. Но куда денешься? Заартачишься — трактирщик решит, что фальшивка, и прогонит взашей.
— Ты гляди… Настоящая. Чего за нее хочешь?
— Ужин, ночлег… еды в дорогу… И сапоги!
— Идет, — без торговли согласился трактирщик, и Краш понял, что продешевил. — Садись, сейчас жрать принесу.
Цепочка исчезла в кармане фартука. Угрюмое лицо трактирщика подобрело. На изрезанном ножами столе возникли две миски, с жарким и бобовой кашей, лепешка и кружка пива. Пиво Крашу не понравилось. Он хотел спросить воды, но раздумал. Сопляка, который даже пива не пьет, нигде не примут всерьез. Сделав второй глоток, больше первого, он накинулся на еду. Мясо… ыгх-х-х! — горячущее! И каша… Миски пустели с пугающей быстротой. Кружка — еще быстрее. Живот отяжелел, голова сделалась звонкой, как бубен. Мысли в ней бродили самые радужные. Все будет хорошо. Он выучится на волшебника, отыщет гада-Вульма… Может, мама до сих пор жива? Он вернет Черной Вдове драгоценное Око Митры, а за это а'шури отпустят маму…
Потянуло на двор.
Выбираясь из-за стола, он растянулся на полу. Устал, наверное. Ничего, облегчимся — и спать. Под крышей, как человек. На свежем воздухе закружилась голова. Краш три раза упал; поднимаясь, дивился собственной неуклюжести. Где тут нужник? Не в силах терпеть, он уперся рукой в столб коновязи, и с облегчением зажурчал. Потом хотел вернуться в трактир, даже двинулся на манящий огонек. Но огонь отдалялся, пока не исчез.
Тьма сгустилась, и Краш увяз в ней.
Очнулся он от поцелуев солнца. Застонал, заворочался, прячась от жгучих лучей. В мозгу бушевал пожар, выжигая голову изнутри. Открыв глаза, мальчик с воплем зажмурился. От пляски багряных кругов накатила тошнота. Краш лежал в придорожной канаве — по счастью, сухой в это время года. Приподнявшись, он с усилием сел. Сволочное пиво! Сейчас он вернется в трактир, заберет обещанную еду, сапоги… Может, купить лошадь? У него остались изумруды…
Туесок на поясе был пуст, как скорлупа выеденного яйца. И кинжал пропал. Бородачи ограбили, больше некому. Или трактирщик! Подмешал дурману в пиво, обобрал доверчивого гостя и бросил в канаве. Сунешься обратно — рассмеется в лицо. Сапоги? Какие сапоги?! Пойди, проспись, дурила!
С трудом Краш поднялся на ноги. Кулаки, вместо того, чтобы лупить в кровь гада-трактирщика, размазывали по лицу слезы — бессильные, злые. Прихрамывая, мальчик заковылял прочь от злополучного трактира.
Он брел на север.
Питался Краш ягодами, грибами, дикими сливами. Собирал орехи, суком-рогулькой выкапывал корни «земляной груши». Однажды придушил кролика, запутавшегося в чужом силке. Орудуя острым камнем, глотал сырое мясо — давясь, кашляя, боясь, что объявится ловец. Потом сутки маялся животом. К вечеру сворачивал с тракта, ночуя в лесу или роще. Спал на деревьях, но с закатом начало подмораживать. Проведя две ночи без сна, дрожа от холода, Краш плюнул на страх перед волками. В ворохе багряно-золотых листьев, пахнущих терпкой горечью, спалось не в пример теплее. Главное, соорудить «ложе» из сухой коры — иначе земля все тепло из тела высосет.
Хорошо ночевалось в стогу. Жаль, стога попадались редко.
Зарядили дожди — унылые, как похороны. Дорога раскисла, в самой густой чаще даже мышь не нашла бы сухого уголка. В деревнях мальчика встречали — хуже некуда. Изредка разрешали спрятаться в хлеву или в сарае с прохудившейся крышей. Подавали скудно, чаще без затей гнали прочь. Местная ребятня улюлюкала вслед, бросала в спину комья грязи. Собаки были добрее — облаивали, но близко не подходили.
«Надо идти в город. Маги в городах живут…»
Дальше мысли сворачивали в накатанную колею. Кто возьмет в ученики вонючего, худого, как скелет, оборванца? Чтобы глянуться магу, надо подобающе выглядеть. Отец любил это слово: «подобающе». Нужна приличная одежда. Да где ж ее взять — приличную? Тряпьем бы разжиться… Украсть? Поймают, изобьют, правую руку топором отрубят. Или в темницу бросят. В темницу — оно бы и неплохо. Крыша над головой, кормят… К темноте он привычный. Черная Вдова о нем заботилась, вылизывала. А люди — хуже тварей…
Мальчик не чувствовал коченеющих ног. Не замечал снежинок, срывавшихся из низких, набрякших туч. С упорством одержимого он шел на север. Зачем? Спроси кто — Краш не смог бы ответить.
Шагнув за околицу, он с ясностью смертника, взошедшего на эшафот, понял: эта деревня — последняя на его пути. Если и здесь не приютят, не бросят кусок хлеба — он ляжет, где стоит, и замерзнет.
Может, оно и к лучшему?
Закрыть глаза — и ждать, пока вечная тьма не сомкнется вокруг. Кто встретит Краша на том берегу Хавсалы, реки царства мертвых? Мать с отцом? Черная Вдова? Он не исполнил волю королевы Шаннурана, не вернул ей украденное…
Тяжесть чужого взгляда придавила к земле. Краш с трудом заставил себя обернуться. Суставы скрипнули несмазанными ступицами колес. От ближайшего дома на мальчика глядел медведь. Огромный, кудлатый, в косматой, с проплешинами шубе. Шапку медведь надвинул на самые брови.
«Прогонит», — безнадежно подумал Краш.
— Пустите… погреться…
Медведь молчал.
— Холодно…
Медведь засопел, высморкался под ноги:
— Убирайся! Ишь, проглот…
Краш еле разобрал, что ему сказали. Но главное уразумел — гонят.
За слюдяным окошком мелькнула тень. Раздался женский голос: мужчину окликнули из дома. Бородач засуетился, сделавшись меньше ростом, оглянулся на Краша — и шмыгнул в двери. Не медведь — нашкодивший пес. Замычала корова, пахнуло свежим хлебом. Живот у Краша прилип к спине, в глазах заплясали искры. Как зверь, жадно раздувая ноздри, он сделал шаг вперед. В доме спорили. Женщина распекала мужчину на все корки. Но для Краша сейчас существовал лишь хлеб. Ноги подкашивались, он боялся упасть, не дотянувшись…
Хлопнула дверь.
— Эй! Иди сюда, значит… Эй, ты чего?
Мерзлая земля качнулась навстречу, норовя ударить в лицо.
Но медвежьи лапы успели раньше.
Три дня Краш отъедался. Просяную кашу — едва сдобренную салом, похожую на комок сероватого речного песка — уплетал со свистом, аж за ушами трещало. Он бы и добавки попросил, но не решался. Кислая капуста, бобы; один раз даже мяса дали… Краш ел и спал: набивал брюхо — и проваливался в блаженное забытье. Иногда, просыпаясь, он видел рядом мелкую девчушку — младшую в приютившем его семействе.
— А я знаю, кто ты! — заговорщицки сообщала девчушка. — Ты — принц!
— Какой принц? — шепотом спрашивал Краш.
— Какой, какой… Убёглый.
Она прикладывала пальчик к губам — тайна, мол! — и удирала.
Поначалу Краш думал, что девчушка ему мерещится. Он плохо различал грань между сном и явью, до судорог боясь проснуться — и обнаружить себя замерзающим в лесу под корягой.
— Ты — принц!
— И ничего я не принц, — буркнул Краш.
Вставая с лавки, где ему кинули ворох тряпья, он едва не угодил ногой в отхожую лохань.
— Принц!
— С чего взяла, дуреха?
— Мне бабушка рассказывала!
— Про меня?
— Про принца. На ихнее королевство напали враги, всех ножами убили… А принц сбежал. Он потом долго ски… ска… скотался?
— Скитался?
Слово было из благородных. Краш знал его от отца, в молодости служившего телохранителем у лорда Плимута.
— Скитался! — девочка от радости захлопала в ладоши. — Он был голодненький, его вши кушали… Тебя как зовут?
— Краш.
— А я — Хельга.
— Что там дальше было с твоим принцем?
— Он выучил язык зверей, собрал армию из волков-медведей — и всех победил. Вернулся в замок, стал королем и женился на самой красивой принцессе. Вот!
— Сказка… — с разочарованием протянул Краш.
— И ничего не сказка! Это ты нарочно так говоришь! — подмигнула ему Хельга. — Не бойся, я никому не скажу…
— Эй, прынц! Очухался?
В дверях горницы стояла хозяйка.
— Ага…
— Тогда делом займись. Воды натаскай, что ли…
— Я… я все сделаю!
Дают работу? Значит — не прогонят!
Будь Краш в горнице один — заплакал бы от счастья.
…зима таилась в засаде, укрывшись за крепостной стеной гор. Ее дозорный — студеный ветер с севера — несся над трактом, сворачивая в деревни. Волчьей стаей завывал он в проулках меж домами, демоном хохотал в печных трубах. Земля промерзла до звона, черные ветви деревьев на фоне белесого, выморочного неба смотрелись рунами заклинаний.
Все изменилось в одну ночь. Наутро деревня проснулась, укрытая искрящимся, пушистым одеялом. Мир перестал напоминать задубевшую дерюгу: зима позаботилась о том, чтобы прикрыть наготу своих владений. Пробираясь к колодцу, по пояс увязая в сугробах, Краш улыбался. Что зимняя стужа тому, у кого есть крыша над головой! В хлеву, куда он перебрался ночевать, тепло, а к запаху навоза Краш был равнодушен.
Деревенские приняли мальчика легко. Смотрели с сочувствием, перешептывались за спиной. Отводили взгляды, если Краш оборачивался невпопад. Жалеют, думал он. Небось, хозяйка рассказала. Что у меня семью убили и дом сожгли.
О подземельях Шаннурана Краш благоразумно умолчал.
Дни тянулись за днями, похожие друг на друга, как близнецы. Прошлое блекло, растворялось в тумане. Крашу казалось, что он живет здесь с рождения. Черная Вдова покинула его сны, зов ее ослабел и нечасто тревожил Краша, поднимая среди ночи. Вначале он собирался, когда потеплеет, вновь отправиться в путь. Но чем дальше, тем реже вспоминал мальчик о своем намерении.
Весна, взломав лед на реке, не отозвалась в его пятках зудом странствий.
За ним пришли на закате.
«Что? Чего вам…» — забормотал Краш, выпутываясь из соломы, служившей ему постелью. Сонный, всклокоченный, он сперва не узнал женщину, которая встала на пороге хлева. Это была Бычиха, жена кузнеца. Зимой, узнав, что Бычиха — имя, а не прозвище, Краш очень удивился. Неужели ее родители с детства знали, какой громилой вырастет дочь? Рядом с женой даже кузнец, детина хоть куда, казался щуплым доходягой. Дородная красавица — жизненную силу в деревне ценили выше соболиных бровей и осиной талии — Бычиха относилась к мальчишке-приблуде с грубоватой лаской. Украдкой совала краюху хлеба, ломоть сала; подметив, что Краш, обнадеженный ее сердечностью, зачастил к кузнице — подарила гребень, вырезанный из липы, штаны с кожаной заплатой на заду…
Вот и сейчас она улыбалась.
Проснулись, заблеяли овцы. Хрюкнул в своем закуте годовалый кабанчик. Улыбка Бычихи проплыла сквозь гомон и вонь — светлая, безмятежная. Сильные пальцы сомкнулись на запястье Краша.
— Пойдем, — молча сказала Бычиха.
Мальчик не понял. Как можно говорить молча? А вот так, оказывается… Куда пойдем? Зачем? Ночь в воротах, идет на двор… Плотная, в мозолях, ладонь запечатала ему рот. Когда ладонь убралась, Краш с изумлением осознал, что не в силах произнести самое коротенькое слово. Вместо слов изо рта несся хриплый стон и взлаивание, похожее на собачье.
Онемел, с ужасом подумал он.
Снаружи ждали женщины. Все они были голые, как в бане. И Бычиха тоже, просто Краш спросонок, в сумерках, царящих в хлеву, не обратил на это внимания. Ловкие руки вцепились в Краша, лишая его одежды со сноровкой, выказывающей большой опыт. В мгновение ока исчезла куртка — дряхлая, латаная. Куртки было жалко до слез. Птицей-подранком улетела рубаха. Взмахивая холщовыми крыльями, за ней последовали штаны. Мальчик хотел крикнуть, что замерзнет, что на дворе — ранняя весна; он забился рыбой в бредне, и почувствовал, что ему жарко. Так жарко, что хоть в реку ныряй. Груди, ляжки, плечи, животы — вокруг вертелся горячий, потный, мясистый, остро пахнущий хоровод. В низу живота возникло странное томление. Но Бычиха не дала мальчишке и минуты на раздумья — пальцы кузнецовой жены сжали руку Краша, как тисками, и повлекли прочь от дома.
Они бежали, словно спасались от погони. Дюжина женщин и мальчик. Нагие, как при рождении; безмолвные, как после смерти. За рекой пылал закат. Багряные ленты подергивались сизой дымкой пепла, тускнели, надламывались, окалиной проваливались за небокрай. Тьма-хищница выскочила из засады, навалилась всей тушей; сопя и чавкая, она пожирала мир. В небе плясала луна, опившаяся дурмана. Задрав голову, спотыкаясь, Краш видел, как млечно-желтый диск выгрызал сам себя в середке, превращаясь в блин, траченый мышами, в узкий зазубренный серпик, чтобы снова разрастись в золотую монету; раз за разом, опять…
Запах женщин сводил мальчика с ума. Так пахла бы Черная Вдова, окажись она человеком, а не чудовищем. Мускус, пот, сладость и соль, и терпкость, от которой озноб сотрясал тело. Краш представил, как Черная Вдова вылизывает его перед кормлением, и вдруг превращается в Бычиху, не прекращая орудовать языком, раздвоенным на конце. Ему стало труднее бежать. Тяжесть между ног, болтаясь из стороны в сторону, мешала бегу. Бычиха протянула свободную руку, схватила тяжесть и сделал что-то такое, отчего Краш зарычал цепным кобелем, обварен кипящей волной.
Его толкнули в затылок. Топча свое семя, пролившееся на землю, мальчик ускорил бег. Вокруг сомкнулся лес, качая ветвями. Луна упала, сбитая влет; вертясь колесом, взрезала лохматую спину ельника. На ветках набухли почки, раскрылись, выпуская тоненькие, трепещущие язычки. Под ногами зашуршала, запела трава. В ней мерцали белые звезды — ночные цветы, пьяные до одури, ждали темных, мохнатых бабочек. Гиганты-хвощи, каким здесь было не место — да и не время, если по правде! — возникли из мрака, растолкав жидкий подлесок. В зарослях папоротников вились стрекозы с размахом крыльев в руку взрослого человека. Стволы деревьев сделались мощными, желобчатыми колоннами. Их оплетали спирали, похожие на рубцы от ран. Сверху падали шишки, взрываясь мелкой пылью спор. В болотах раздался плач, похожий на вопль неприкаянной души — громкий, надрывный.
Когда женщины выбрались на поляну, Краш уже задыхался.
Их ждали. Вторая дюжина бегуний привязывала к столбу голого, дрожащего от страха парня — сельского дурачка Витуна. Витун плакал и дергался. Из уголка рта ползла нитка слюны. Краш не успел опомниться, как оказался у другого столба. Ему завели руки за спину, стянув запястья веревкой. Петля охватила лодыжки. Плохо оструганная древесина колола спину. Пытаясь вырваться, Краш загнал с десяток заноз, жгучих, как осиные жала, и заскулил от бессилия.
На краях поляны вспыхнули костры. Ударили барабаны, хотя Краш не видел ни одного. Мрачный, давящий ритм наполнил лес. Сердце откликнулось, ноги заплясали на месте. Мальчик ничего не мог поделать с глупыми, связанными ногами — голени и бедра подергивались, а пятки то и дело отрывались от земли. Запах женщин усилился, к нему подмешалась резкая струя, от которой кружилась голова. Бычиха затянула песню на неизвестном Крашу языке. Хор подхватил припев. Контрапунктом звучал визг дурачка — Витун исторгал из груди звук, похожий на скрежет пилы.
В лесу откликнулся утробный рык.
Мир лопнул. В гуще деревьев возникла трещина, открывая путь в пространства, не знающие людей. Мальчик ощутил себя новорожденным, покидающим утробу матери; цыпленком, выходящим из расколотой скорлупы, чтобы закончить путь в горшке с супом. Рык приблизился, заглушив песню. Тем ужаснее возобновилась она в наступившей тишине. Тяжелая поступь сотрясла землю. Витун, взвизгнув в последний раз, замолчал — и на поляну, топча кусты, выбрался монстр.
Тварь напоминала скелет исполинской птицы, обтянутый шкурой, бугристой и чешуйчатой. Когти мощных лап оставляли на земле глубокие борозды. Передние лапы, короткие и слабые на вид, беспрестанно двигались, словно оживший кошмар потирал руки перед едой. Хвост, длинный и мясистый, вытянулся струной. В ямах глазниц сверкали хищные угли. Сверху, вместо бровей, тянулся костяной гребень. Морда двигалась из стороны в сторону: чудовище принюхивалось.
Бычиха что-то крикнула. Женщины пали на колени, продолжая тянуть низкую, яростно звучащую ноту. Монстр щелкнул клыками — и бросился к столбу с Витуном. Крик дурачка взлетел над поляной, но быстро смолк. Веревки лопнули, тело упало на землю. Склонившись над жертвой, монстр рвал беднягу на части; запрокидывал ужасную голову, проглатывая кусок за куском. Следя за трапезой, женщины хохотали. Кое-кто бился в конвульсиях. Барабаны грохотали, Бычиха вновь запела. Я — следующая жертва, сказал себе Краш.
Но нет, монстр, насытившись, стоял смирно.
Песня стала медленной, тягучей, с обилием свистящих звуков. Лес откликнулся громким шипением. Что-то еще раз лопнуло, раскололось в чаще. Стало слышно шуршание, вкрадчивый шорох. Казалось, десяток мужчин волокут по земле мешки с зерном. Сама ночь, темнее темного, вильнула хвостом, выползая на поляну. Змей, готовый поспорить величиной с Черной Вдовой, явил себя участницам жертвоприношения. В трех локтях от земли, покачиваясь, плыла голова размером с лошадиную. С клыков, белеющих в разверстой пасти, капала жидкость, мутная и пахучая.
Там, где падали капли, жухла трава.
— Да! — взмолилась песня. — О да!
Вот для чего меня приняли в деревне, понял мальчик. Не из милосердия, о нет. Должно быть, в жертву тварям женщины приносили только своих, односельчан. Если не подворачивался кто-нибудь, ставший «местным» в достаточной степени, чтобы монстры, или древние боги, смеющиеся во мраке столетий, снизошли к приношению — Бычихе и ее подругам приходилось жертвовать сыновьями, племянниками, стариками… Или мужьями, жившими под угрозой пойти на корм для чудовищ.
Ужасная голова качнулась у лица Краша.
Змей не торопился. Мелькал раздвоенный язык, словно змей желал облизать жертву перед трапезой. Наступила тишина. Жало замелькало чаще; похоже, результат оказался для твари неожиданным. Мотнув головой — капли яда чудом не попали на голое тело — змей изогнулся странным образом и двинулся вбок. Дважды обернувшись вокруг столба, чудовище заключило жертву в гибкое, пульсирующее кольцо, и подняло голову рядом с плечом мальчика. С ледяным интересом змей рассматривал встревоженных, как стая обезьян, женщин. Бычиха шагнула вперед, собираясь возобновить песню, но шипение пригрозило: молчи! С трудом двинув затекшей шеей, Краш увидел желтый глаз, разделенный черным веретеном зрачка. В холодной, как омут, глубине светилось что-то знакомое. Краш тонул в янтарной воде, из последних сил цепляясь за аспидную соломинку зрачка — и видел, видел!..
На дне змеиного омута ждала Черная Вдова, королева в венце из щупальцев. Приемная мать улыбалась, скаля клыки — темно-красные, влажные на вид. Даже здесь, в глуши смертельно опасного леса она не оставила сына милостью своей.
Заурчал монстр, сожравший Витуна. Вперевалочку, вытянув хвост, ящер приблизился к мальчику. Дрогнули ноздри, расположенные ближе к глазам, чем к кончику ужасного рыла. Монстр рыкнул, обдав Краша вонью мертвечины, и встал у столба, составив змею компанию.
Женщины, сбившись в кучу, попятились.
Они защищают меня, понял Краш, бледный от восторга. От меня пахнет Черной Вдовой! Твари готовы биться за меня насмерть, служить мне телохранителями. Мальчик забыл, что наг, связан, беспомощен. Ликование переполняло его сердце, как если бы Краша возводили на трон. О, королева моя! Я — принц, принц тварей! Мне стоит лишь приказать…
— Убейте их! — закричал он.
Ящер дернул передней лапой. Коготь ободрал Крашу предплечье, на землю потекла струйка крови. Веревка, стягивающая запястья, лопнула. Мальчик почувствовал, что руки свободны. Быстро присев, он стал возиться с путами на лодыжках. Когда петля ослабла, Краш упал на четвереньки — так затекли ноги.
— Убейте их! Я приказываю!
Ящер взревел, сотрясая ночь. Часть костров погасла. Смолкли барабаны. Толкая друг друга, женщины ринулись прочь. Они больше не напоминали хищников, несущихся во мраке. Толпа насмерть испуганных, слабых обитательниц деревни — быстрее, еще быстрее! Краш провожал их не взглядом, потому что лес скрыл беглянок, но слухом. Жадно ловил топот, хрип, надсадные вздохи.
Месть!
Иначе он задохнется от ярости.
— За мной! Следуйте за мной!
Мальчик устремился в погоню. Змей без колебаний последовал за ним. Миг, и к загонщикам присоединился ящер. Лес менялся с каждым шагом, прыжком, скольжением. Сгинули хвощи, расступились болота, исчезли огромные стрекозы. Деревья-исполины уступили место букам и грабам. Ушла в землю трава, словно когти, втягиваемые кошкой. Ранняя весна, еще ничего не цветет…
— За мной!
Он встал на окраине деревни.
— Эй! Выходите!
Тишина была ему ответом.
— Выходите! Немедленно! Все!
Молчание. Лишь брех псов.
— Я приказываю! Иначе я велю моим тварям убивать всех без разбору!
Душа пела яростный гимн. Принц тварей стоял перед селением. Вот они — выходят из домов, бредут к мстителю, понурив головы. Женщины, которые привязывали его к столбу. Мужчины, которые знали и молчали. Сыновья, чье место не своей волей занял Краш. Дочери, которые вырастут и, раздевшись донага, побегут в лес. Старухи вчера были такими же. Старики поседели, дрожа от страха. Вот они — покорные, трясущиеся, каждый у собственного столба, с детства привязан невидимой веревкой. Во власти Краша — казнить и миловать. Не зря он томился во тьме Шаннурана, не зря его вылизывала Черная Вдова, приобщая к роду чудовищ, даря власть в ужасном королевстве…
— Убивайте! — скомандовал принц тварей. — Ну же!
Что-то случилось со временем.
Небо на востоке посветлело. Солнечная пыль густо присолила краюхи холмов. Ночь бежала, унося в кармане безумную луну, топот босых ног, визг несчастного дурачка. Собаки заливались лаем, но даже так было слышно — в лесу поют птицы.
Ящер и змей не тронулись с места.
— Вперед! Рвите их!
Отвернувшись, твари стали удаляться от деревни. Грузно топал ящер. Волной струился змей. Когда первый камень ударил изумленного Краша в плечо, не боль, но ужас совершенной ошибки заставил мальчика вздрогнуть всем телом. Второй камень чиркнул по щеке, прочертив рубец, взмокший кровавой росой. Россыпь мелкого щебня — Краш закрыл голову руками. Булыжник в живот — мальчик согнулся в три погибели. Задыхаясь, упал на колени.
Сейчас…
Вместо приговора, падающего смертоносным дождем, он сперва услышал вопли людей, а затем — шум повального бегства. Собаки за заборами начали скулить, как кутята. Завалившись на бок, спиной к деревне, Краш не видел, как его мучители спасают свои жизни, удирая во все лопатки. Зато он хорошо видел другое.
Твари возвращались.
Он шел на север — один, в крови, спотыкаясь. Деревня осталась за спиной. С каждым шагом он забывал, что случилось с ним. Рвал память в клочья, швырял под ноги, за спину, на обочину — словно лишние вещи, обременяющие дорогу без пользы.
Осталось главное.
Если тебя защищают, это не значит, что ты можешь приказывать. Оказанное тебе покровительство не есть власть. Во всяком случае, не твоя власть. А твари и люди — на одно лицо. Чтобы понять это, достаточно заглянуть в зеркало ручья. Еле передвигая ноги, мальчик смеялся. Он знал: во мраке найдется ужас, согласный тебя спасти. На свету сыщется милосердие, желающее привязать тебя к столбу. О, королева подземелий! — ты всегда со мной, наставляя и подсказывая…
Иногда, готовый упасть в любой миг, он думал, что этот опыт лучше было бы приобрести меньшей ценой. Но ветер шипел над ухом, а за холмами ревел гром. И слабость уходила; в том числе и слабость, нашептывавшая про меньшую цену.
Сын Черной Вдовы продолжал путь.
Что-то сломалось в Краше после чудовищной ночи. Треснуло с хрустом, как ствол молодого деревца под ударом медвежьей лапы. Из разлома жизнелюбивой гурьбой полезли в рост свежие побеги. Вчерашний Краш казался нынешнему мямлей, робким трусишкой, достойным самой жалкой участи. Мальчик научился воровать. Ночами, юркий как хорек, он проникал в загоны и курятники, амбары и сараи. Случалось, что и в дома, если лентяи-хозяева забыли вложить засов в петли. Первым делом он украл ножик — маленький, удобный, с рукояткой из рога. Лезвие так часто точили на оселке, что узкий клинок выгнулся серпиком. Еду и одежду мальчик стал красть позже, чутьем догадываясь, что главней. Ножик служил Крашу верой и правдой, пока воришка не схватился с матерым кобелем, грудью вставшим за господское добро. Обычно собаки избегали Краша, облаивая издали, а этот, лохматый волчара, попер напролом. Нож против клыков, и клыки победили. Истерзанный, Краш удрал в лес, где долго сидел по шею в ручье, чувствуя, как боль уходит. Он не знал, зачем полез в холодную воду. Голышом с разбегу плюхнулся в ручей, зажмурился — и вспомнил Черную Вдову. Тьма, тоннели в камне; приемная мать вылизывает сына… Я — чудовище, сказал себе Краш. Мы, чудовища, не чета людям. Мы добры друг к другу, и беспощадны к остальным. Вернее, мы безразличны к остальным.
Даже если едим их…
Когда он вылез на берег, раны перестали кровоточить. Мальчик боялся, что укусы загноятся, но все зажило наилучшим образом. Эх ты, упрекнул он ножик. А еще острый! Что я, обиделся ножик. Я острый, да коротенький… Верно, согласился Краш. В ближайшем селе он напросился помогать резнику, запойному пьянице. Скотину весной берегли, на убой гнали по осени. Резник изнывал от безделья, с утра до вечера хлестал брагу; падал, где стоял. Жил он бобылем, на отшибе; услужливый мальчишка пришелся ко двору. Неделю Краш убирал за пьянчужкой, готовил еду, бегал по соседям, выпрашивая хмельное в долг. Терпеливо выслушивал откровения: не трожь кабанчика на третьей лунной четверти, не бей сороку-ворону перед заправкой колбас, не режь барана на глазах у других баранов… На восьмой день Краш бросил резника в луже блевотины и убрался из села. За грязную работу мальчик взял жугало — граненое шило длиной в локоть, которым кололи свиней. Вместо рукояти у жугала было кольцо. Жало — на ладонь от острия — расплющили на наковальне, заточив с обеих сторон. Краш просто влюбился в жугало. Обматывал веревкой, прятал от любопытных глаз. Как-то раз бродяга с проваленным носом, угостив мальчика краюхой хлеба с луковицей, полез к Крашу лизаться. Сунул руку в штаны, ухватился, где нельзя. «Бычиха!» — вспомнил Краш. В груди подтаяла ледышка; обжигая холодом, вода плеснула выше, в голову. «Нравится?» — прохрипел бродяга, пытаясь стянуть с мальчика штаны. Ага, согласился Краш. Очень. Выскользнув из веревочных колец, жугало вошло бродяге между ребер. Краш и не знал, что все получится так легко. Бродяга дергался, храпел, изо рта у него текла струйка крови. Отойдя на пару шагов, мальчик смотрел, как человек умирает. Чудовище? — нет, грязная, похотливая скотина.
Будь бродяга чудовищем, Краш был бы добр к нему.
Первым городом, который увидел Краш, был Великий Фраг. Великим город назвали тыщу лет назад, при императоре Герхардте, которого тоже звали Великим. Смерть Герхардта от ран, полученных в битве под Ельней, подточила величие Фрага — город утратил звание столицы, обезлюдел после чумной пошести… Стены обветшали, башни рухнули. Фраг переходил из рук в руки, как стертая монета, где не разглядишь: чей царственный профиль выбили чеканщики? Сейчас в городе жило три тысячи народу, и Фраг показался Крашу муравейником. На фражских улицах мальчику повезло дважды. Сначала он распорол ножиком щеку Хромому Юсю — и на равных влился в Юсеву шайку. Потом вовремя оказался возле харчевни «Жареный петух», где великан-северянин с гривой волос, заплетенных в косицы, на всю улицу проклинал Вульма из Сегентарры. Великан, понимаешь, ждал Вульма во Фраге десять дней, накачиваясь пивом, жидким, как моча благородной девицы, а Вульм, парша его заешь, где-то бродит, и теперь уж точно обойдет Фраг, гори дрянной городишко сверху донизу, стороной. Мелким бесом Краш подкатился к горлопану, сочувствуя, и узнал, что великана зовут Хродгар — запомни это имя, малыш! — и завтра же Хродгар купит коня, способного нести настоящего мужчину. Зачем? Малыш, это же проще пареной репы! На коне грозный Хродгар поскачет в Тер-Тесет, где засунет сволочному Вульму бычий вертел в задницу…
Краш не рассчитывал, что северянин возьмет его с собой. И пробовать не стоило — протрезвев, Хродгар расщедрился бы в лучшем случае на оплеуху. Он просто запомнил: Тер-Тесет. И стал собираться в дорогу. Тут ему повезло в третий раз — Краш попал на представление бродячего зверинца. Плясал зебрул с полосатыми ногами; узкорылый гавиал, резко мотнув башкой вбок, хватал снулую рыбу; шипел на зевак страус-альбинос, на голову выше любого фражанина; упырь-чупакабра высасывал кровь из тощей козы; чешуя удава блестела под солнцем металлической радугой; два варана-пустынника, жирные и сонные, дремали в клетке…
Краш подошел ближе, и вараны проснулись. Хозяин зверинца заорал на мальчишку, взмахнул плетью, гоня оборванца прочь. В ответ вараны озлились, раздули тела, став широкими и плоскими. Хвостами ящерицы хлестали направо и налево, в разинутых пастях часто-часто мелькали черные языки. Удав тоже заволновался, подполз ближе. Чуя неладное, хозяин велел «грязному проходимцу» вернуться обратно. Вараны тут же успокоились, удав и вовсе заснул. Зрители гомонили, восторгались, хлопали в ладоши.
— Останься, — бросил хозяин Крашу. — Есть разговор…
Из Фрага мальчик уехал вместе со зверинцем. Краш не сомневался, что в итоге попадет в заветный Тер-Тесет. Судьба была на его стороне. Судьба — чудовище, она добра к сыну Черной Вдовы. Ночами, во сне, королева Шаннурана вылизывала приемыша, и Краш дрожал от наслаждения. Кожа его вспухала мелкими пупырышками, из горла вырывался стон. Сладкая дрожь была знаком, говорящим: ты на верном пути. Ты все ближе к Оку Митры… В такие ночи вараны отползали подальше, беспокоясь. Спал Краш с ящерицами, которые доброй волей превратились в Крашевых телохранителей. На публике мальчик специально задирал самого вспыльчивого детину, ждал, пока тот кинется лупцевать нахала, и мигом прыгал в варанью клетку. Вульм и Симон — так Краш назвал ящериц — горой вставали на защиту любимца. Детина отскакивал, бранясь; зрители рукоплескали и насмешничали. Изредка, для разнообразия, Краш проделывал ту же шутку с удавом. Свободный от заточения, удав сжимал обидчика могучими кольцами — и отпускал синего, полузадохшегося, по приказу Краша. Хозяин готов был молиться на свое новое приобретение. Деньги текли рекой, слава летела далеко впереди зверинца. Никому, даже близкому другу, хозяин не признался бы, что до одури боится проклятого мальчишку — это он, который плевать хотел на свирепых львов Лигурии…
В Тер-Тесете, выяснив, что Краш сбежал, хозяин сперва вздохнул с облегчением, а после надрался, как сапожник.
Ветер ерошил волосы на затылке. Лез за ворот, щекоча бесплотными пальцами разгоряченное тело. Птицей влетал в окно, распахнутое за спиной Краша; нес запахи земли, прокаленной за день, полыни и душистого разнотравья. В башне пахло по-иному: старой, растрескавшейся кожей, пылью древних фолиантов, снадобьями. И еще почему-то — мускусом. Этот запах сопровождал появление Черной Вдовы: мускус и тлен. Сердце в груди застучало чаще. Тело пронзила знакомая дрожь, словно его вновь коснулся язык хозяйки Шаннурана.
«Ты на верном пути. Ты все ближе к Оку Митры…»
Эта дрожь путеводной звездой вела Краша через кварталы города. Усиливалась, когда мальчик выбирал нужные улицы; пропадала, если он сворачивал не туда. Ночь, упавшая на Тер-Тесет, не была помехой маленькому следопыту. На окраине Краш увидел четырехэтажную башню, купавшуюся в свете луны. В башнях живут волшебники, вспомнил он. Наверняка Вульм с Оком Митры сейчас внутри: пытается продать драгоценность. Торгуется, небось, как бес! Ага, согласилась дрожь. Поторопись… Сдерживая нетерпение, Краш побрел вокруг башни. Опыт подсказывал, что соваться в парадную дверь — глупей глупого. Доброй ночи, господа хорошие! Это я, сын Черной Вдовы! Не отдадите ли вы мне забесплатно одну пустяковину…
Ему повезло. Он нашел дворик — там, где стены заворачивались, как створки раковины. Две кривые яблоньки дремали над скамейкой. Из кувшина в руках мраморной девицы текла струйка воды. За штакетником палисада манил ночных бабочек чудо-цветник. Окно, выходящее на фонтан, было приоткрыто. С осторожностью лисы, вползающей в курятник, Краш толкнул створки. Он ждал скрипа, но хорошо смазанные петли молчали. Оглянувшись по сторонам, мальчик одним прыжком взлетел на подоконник.
«Ты на верном пути…»
Ковер глушил шаги. Бесшумней кошки, сын Черной Вдовы зажмурился, отсчитал десять ударов сердца — и открыл глаза, впуская под веки мрак, сбрызнутый лунным молоком. «Темное зрение» без подпитки млечным соком чуть ослабло, но Краш до сих пор неплохо видел в темноте. Очертания предметов проступили из мрака, обретая рельеф. Кушетка с завитушками в изголовье. Полки со свитками. Два сундука, окованные полосами стали, были заперты на висячие замки. Кресло с низкой спинкой стояло на драконьих лапах… Хлам! Дверь из комнаты вела на винтовую лестницу. Надо выше, понял Краш. Туда, куда зовет, толкает, тащит подруга-дрожь, переходя в сладостное вожделение.
Сверху тянуло сквозняком. Слышались невнятные голоса. Узкая площадка. Крутые ступени. На стенах живым ковром копошились орды жуков, испуская гнилостное, зеленоватое свечение, вроде болотных огней. Стоило Крашу сделать пару шагов, как он услышал хитиновый хруст. Там, куда падала его тень, жуки приходили в движение, трепеща усиками. Копошение усиливалось, свет делался ярче, а жвалы с жадностью вгрызались в тень мальчишки. Краш с презрением ухмыльнулся: жрите, не жалко! Собрать вас всех в коробок, да скормить моим варанам…
— …я сказала: нет!
— Я слышал от тебя «нет» тысячу раз, Инес. А твой взгляд говорил: «да». Помнишь? Ты уверяла, что я — лучше всех…
— Посмотри мне в глаза. Что ты видишь? Только не ври!
Прыжком Краш одолел последние ступеньки. Припал к тесаным плитам пола — под ладонью хрустнул раздавленный жук — и заглянул в дверной проем. Оттуда, как язык из разверстой пасти, на площадку выливалась лента желтого, масляного света. «Вперед!» — властно требовало сердце. Ворваться, застать врасплох, воткнуть жугало Вульму в печень; схватить Око Митры — и наутек! Если хозяйка захочет его остановить, он убьет и ее. Колдунья? Ну и что? Пока она состряпает заклинание…
И все же он медлил. Долгие месяцы скитаний не прошли даром. Лихорадочное возбуждение, бурля в крови, не могло пересилить зверя, проснувшегося в Краше. Зверь на собственной шкуре постиг злую науку выживания. Сейчас он чуял нутром: спешка — это смерть. Наблюдал, подмечая каждую мелочь; ждал удобного момента. Зверь умел терпеливо сидеть в засаде, в отличие от мальчишки, сломя голову рвущегося вперед.
— Я дам хорошую цену. Лучшую из всех.
Похоже, увиденное в глазах хозяйки башни не понравилось Вульму. «Он даст цену? — удивился мальчик. — Это она должна заплатить ему…»
— Я знаю.
— Больше тебе не даст никто.
— Я знаю. Око Митры не продается.
— Глупости! Все на свете продается! Я, ты; престолы королей и котлы пекла. Вопрос в цене. Тебе не нужно золото? Хорошо. Я готов расплатиться…
— Ты говоришь со мной, как со шлюхой.
— Не преувеличивай, радость моя.
— Убирайся. Ты мне противен.
Краш подтянулся, уцепившись за стойку перил, и выполз на площадку едва ли не целиком, рискуя обнаружить себя. Оцарапался жугалом, крепко зажатым в руке. Он был готов без колебаний пустить шило в ход.
— Гонишь меня, Красотка? Ты, которая стонала в моих объятиях?
В голосе Вульма, змеей в траве, пряталась угроза. Высокий, худощавый, он стоял у дверей плохо освещенной спальни — спиной ко входу, не замечая Краша. Тени клубились вокруг: казалось, свет огибает мужчину, брезгуя прикоснуться к нему. Женщины видно не было. Она пряталась где-то в глубине комнаты.
— Гоню. В три шеи. Доволен?
— Зачем тебе Око Митры? Ты даже не представляешь…
— Это я-то не представляю?! Ты, и тебе подобные — вы дикари, мечтающие о небесных молниях! Попади молнии к вам в руки… Да вы полмира спалите, прежде чем выясните, что за огонь вам достался! Убирайся, и забудь ко мне дорогу.
— Дерзишь, сокровище. Я не дикарь. И пусть молнии не по моей части… Тебе ли тягаться со мной? Поверь, я сумею распорядиться Оком Митры лучше тебя. Уступи его мне, и останемся добрыми друзьями…
Тьма вокруг мужчины зашевелилась. В ней проросли узловатые корни. Устлали пол шевелящимся ковром, оплели стены живыми шпалерами. Надсадный скрип — кто-то «с мясом» отдирал прибитые гвоздями половицы. Вкрадчивый шелест — древесных листьев? тварей, скользящих в листве? Свечи в шандале, невидимом Крашу, замигали. По углам метнулись хищные тени. Отвечая их движению, на секретере, стоящем у окна, вспыхнул кровавый глаз.
Око Митры!
Пылающая нить, струна, вибрирующая от напряжения, раскаленная докрасна проволока ударила из рубина — и вонзилась Крашу в переносицу. Крючок впился в мозг, как в губу пойманной рыбы; леса, сплетенная из огня, дернула мальчишку вперед, рывком сокращая расстояние. Краш прыгнул в спальню. Что есть сил ударил жугалом, метя в правый бок Вульма — туда, где печень. На счастье Краша, Вульм замешкался. Он еще только поворачивался навстречу незваному гостю, а шило уже входило ему в бок. Что-то рвануло мальчишку за щиколотку, опрокидывая на пол. Краш покатился кувырком, больно ударяясь о шишковатые наросты. Он знал, что кинжальное острие жугала вспороло атласный камзол Вульма, знал, что всадил шило во врага, но не знал, насколько серьезна рана. Вульм живучий; его печенка, небось, сама пляшет-уворачивается…
Око Митры!
Вскочив, путаясь в корнях и лианах, невесть откуда взявшихся в спальне — должно быть, из самого ада! — Краш отмахнулся жугалом, расчищая дорогу; схватил вожделенную диадему. Черная Вдова, видишь ли? Радуйся! Твой сын достиг цели… Мальчику почудилось, что королева Шаннурана с любовью глядит на него из-за неубранной кровати. Он кинулся к Вдове, и упал на колени, как птица, сбитая влет. Женщина. Просто женщина, хозяйка башни; такая же, как Бычиха. Чужачка. Враг. До Шаннурана сотни лиг. Надо убираться отсюда…
С пола взвилась гибкая плеть. Шипастая «булава» на конце лианы ударила Краша в висок. Мальчик отшатнулся, закрываясь диадемой. Оправа треснула, Краша швырнуло на пол. Кровавый сгусток рубина покинул металлическую «глазницу», взлетел к потолку. В его блеске заледенело все, даже время. Женщина за кроватью. Тени на стенах. Корни на полу. Свечи в шандале. Лиана, готовая разить. И — раненый мужчина, с ладонью, прижатой к боку; мужчина в центре корневого сплетения, похожий на взбесившегося спрута. Чужак, как и хозяйка башни; чужак, будь он проклят, враг, незнакомец…
Это был не Вульм!
Дико закричав, Краш выронил испорченную диадему. В броске он хотел поймать рубин — солнце, упавшее с неба. Лиана хлестнула мальчика по спине, разорвав рубаху и кожу. Рубин горящей лягушкой запрыгал по щупальцам корней. От удара о край секретера, окованный бронзой, мир взорвался, превратился в боль. Кожа над переносицей лопнула, раскрылась нежными лепестками. Краш ослеп. Каленые обручи сжали голову, мозг стал пеплом и золой. Сражаясь до последнего, мальчик попытался встать — и упал ничком, прямо на рубин. В сердцевине черной бездны раскрылась алая роза. Око Митры вздрогнуло, выпуская мириады тончайших ворсинок. Они впились в рану на лбу Краша, с легкостью пронзили кость и ушли глубоко в мозг — багровыми жилками, сетью кровеносных сосудов, опутав голову изнутри и снаружи, соединяя, сращивая живое и камень…
Это заняло вечность, и еще чуть-чуть.
Башня шаталась. Камни стен пришли в движение, меняя состав и плотность, фактуру и цвет. Корни и лианы осыпались гнилой трухой. Напрасно мужчина-спрут, корчась от боли в боку, взмахивал жезлом; напрасно выкрикивал заклинания. Магия умерла. Рыдая от бессилия, колдун ринулся прочь. За ним на паркете оставалась дорожка из капель крови. Краш с трудом перевернулся на спину. Перед смертью зрение вернулось; последним, что увидел мальчик, прежде чем вернуться домой, в бархатную тьму Шаннурана, было лицо женщины, склонившееся над умирающим. Чудовище, подумал Краш. Чудовище, как и я. Во взгляде хозяйки башни не было ни ярости, ни страха, ни паники.
Там жил огромный, всепоглощающий интерес.
— …камень молчит. Я его не чувствую.
— А раньше?
— Да. Я — настройщица. Если я вижу незнакомый инструмент, я знаю главное: он должен звучать. Дай мне время, и я разберусь: как.
— Хочешь, я извлеку Око? К чему тебе грязный бродяжка? Расколем ему голову…
— Нет.
— Что за сантименты? Раньше ты…
— Я сказала: нет.
— Как знаешь, Красотка…
Иногда Краш слышал звуки. Стук, шорох, скрип. Шаги. Обрывки разговоров. Звуки уплывали, растворялись в жарком гуле. В мозгу раздували горн, и сотня кузнецов принималась стучать молотами. Грохот убивал Краша; тишина воскрешала. В тишине мелькал прохладный, влажный язык Черной Вдовы, вылизывая мозг мальчика.
— Посмотри на меня.
Запах уксуса и трав. Женское лицо. Как тогда, в ночь битвы. Рыжие кудри; пухлый, девичий рот. Сеть морщинок в уголках глаз. Тряпица, смоченная разбавленным уксусом, еще раз прошлась по щекам Краша.
— Пить! — из глотки вырвался сухой хрип.
В губы ткнулся край оловянной кружки. Краш закашлялся, пролил воду себе на грудь; вновь жадно потянулся к кружке.
— Я принесу тебе бульону. Куриного. Любишь бульон, воришка?
Издевается, понял Краш. Пусть. Я для нее воришка. Я, сын Черной Вдовы. Слабое жжение во лбу? Я и без зеркала знаю, что там жжется. Никто не отнимет. Теперь — никто. Только вместе с головой.
— Жди, я скоро…
Я перегрызу тебе глотку, думал Краш. Наберусь сил и перегрызу.
Женщина вернулась с чашкой, от которой шел душистый пар. У Краша свело живот; изо рта потекла слюна. Женщина присела на край кровати. Дрогнули изящно вырезанные ноздри. Хозяйка принюхивалась, и не бульон был тому причиной.
— От тебя пахнет Шаннураном. Мускус и тлен. Так же пахло от Вульма, когда он принес мне Око. Твой запах сильнее…
Лицо ее придвинулось, заслонив собой всю комнату. Краш вздрогнул, увидев, что у глаз женщины нет постоянного цвета. Зелень изумруда, голубизна аквамарина, серый высверк стали; и в центре — черное солнце зрачка, где клубилась бриллиантовая пыль.
«Чудовища всегда…»
2.
— …чудовища всегда были добры ко мне, — повторил Циклоп.
Он стоял у окна и глядел в ночь. Там, во мраке, исколотом шипами звезд, пряталась без малого четверть века. Два десятка лет жизни с камнем во лбу. Вдали от Черной Вдовы, чудовища, ставшего матерью; бок о бок с женщиной, заменившей ему и мать, и любовницу, чтобы в итоге превратиться в чудовище.
— Ты мог сбежать, — сказал Вульм. — Вряд ли Инес держала тебя силой. Почему ты не удрал, когда твой лоб зажил? Год, два, и юркий Краш покидает Тер-Тесет…
— Меня убили бы в пути. С таким лбом я бы не дошел до Шаннурана. Первый встречный бродяга расколол бы мне череп, чтобы извлечь рубин.
— Врешь! Ты живуч не меньше моего. Ты бы выстелил путь отсюда до Шаннурана трупами алчных бродяг…
— А ты, Вульм из Сегентарры? Я ведь помню тебя — во тьме, с мечом в руке. Ты выстилал трупами свою дорогу не хуже моего. Лучше! В сто раз лучше! И вот — там, в переулке, ты заслонил калеку-изменника от толпы. Встал рядом со мной и Симоном. Скажешь, это удивительно меньше камня во лбу?!
— Мне ничего не грозило, — буркнул Вульм. — Жалкие булочники…
И Циклоп вернул ему обидное:
— Врешь!
— Я плохой рассказчик, — Вульм поднял бутыль, на дне которой осталась толика вина. С жадностью приник к горлышку; глотал, дергая кадыком. Вино частью текло мимо рта. — Когда-нибудь я решусь…
— Дочь? Кол над могилой? Прости, если я лезу пальцами в открытую рану. Трагедия в графстве Деларен больше года будоражила умы тер-тесетцев. Из тебя сделали героя. Мстителя, достойного баллады. А я собирал все новости о тебе…
Циклоп оглянулся на старца, дремлющего в кресле, и закончил:
— О тебе и Симоне.
— Мари тут ни при чем, — отмахнулся Вульм. Рубаха на его груди промокла от вина. Казалось, Вульм смертельно ранен. — Это случилось раньше, чем я вернулся в Сегентарру. Ты когда-нибудь был в Эсурии? Мы с приятелем шли по нагорью Су-Хейль…
Он побледнел. Ужас исказил его черты:
— Извини, Циклоп. В другой раз.
— Хорошо, — согласился Циклоп. — Жаль, что ты не спросил меня, почему я не оставил Тер-Тесет сейчас, когда меня уже ничто не держит здесь. Я бы, правда, все равно не ответил… И знаешь, почему?
— Ты чувствуешь себя должником, — прозвучало из кресла. — Красотка погибла, защищая тебя от меня. Тебе мнится, что ты исполняешь ее завещание. Копаешься в потрохах Янтарного грота, наблюдаешь за изменником… Ты слишком долго был сиделкой. Ты отвык от свободы. Выйдя из темницы, ты изобретаешь себе все новые кандалы.
Жизнелюбец, помешанный на стряпне, исчез. В кресле, суровый и беспощадный, сидел Симон Остихарос, древний маг из Равии.
— Тише, — сказал он. — Эльза спит. И мальчишка тоже уснул.