День поминовения
1.
Вульм притворялся, что спит.
Для ночлега им с Натаном выделили одну комнату на двоих. Уютную, на втором этаже, с парой кроватей, застланных шерстяными одеялами. Окно спальни выходило на фонтан: нимфу в снеговой шубе. Шторы Вульм с вечера хотел задернуть, и забыл. Пользуясь его оплошностью, сейчас в окно вползало утро. Змеилось бесплотной поземкой — смурное, вьюжное. Навстречу утру от дверей, стараясь вести себя тише мыши, пробиралась Эльза. В одной, знаете ли, ночной рубахе. «Небось, хозяйкина, — предположил Вульм. — Циклоп расщедрился…» Он представил себе лохань с горячей водой, где за полночь плещется сивилла, словно наяву увидел, как Эльза, чистая и распаренная, вылезает из лохани, набрасывает рубаху на голое тело — молодое, тугое, лучше, чем у фонтанной нимфы…
«Ну ее к бесу, дурищу. Разве теперь уснешь?»
Сивилла до смерти боялась разбудить мужчин. Всякий раз, когда Натан всхрапывал по-лошадиному, она обмирала от страха. К счастью, парень дрых без задних ног, смешно плямкая во сне вывороченными губами. Ночью он грел воду на кухне, в котле, да ведрами таскал наверх, для обожаемой госпожи Эльзы — вот и умаялся. Ага, отметил Вульм, диадема на месте. В смысле, у сивиллы на голове. Значит, девка в своем уме, если девки вообще бывают разумны. Не кинется рвать клыками, драть когтями. Хотя… Чародейским безделушкам Вульм доверял слабо.
Чудом выжившей Эльзе — еще меньше.
Сивилла, наверное, почуяла запах чужих мыслей. Уставилась на Вульма, смотрела долго-долго; наконец сочла его спящим — и сунулась к Натану. Присела на край кровати, с величайшей осторожностью начала стаскивать с парня одеяло. Натан заворочался, засучил во сне ножищами, скинув одеяло на пол. Нет, не проснулся. Руки Эльзы повисли в воздухе, словно у музыканта над лирой. Спал Натан, в чем мать родила. Из придури, или от стеснения, он нацепил на голову мятый колпак с кисточкой на конце. Рубахи, способной вместить ражего детину, каким стал тихий мальчик Танни, и не треснуть по всем швам, в Циклоповом хозяйстве не нашлось. Руки сивиллы вновь пришли в движение, заскользили по мускулистому телу изменника. Прикосновения ее были легче пуха. Кончики пальцев изучали плечи и бедра изменника, грудь и шею. Так слепцы, знакомясь, ощупывают лицо собеседника. Вульм едва сдержался, чтоб не хмыкнуть со значением. Или намекнуть, что старый конь тоже борозды не портит. Вот ведь приспичило нашей крале! Сама к парню в постель лезет. Ладно, отвернемся. Любовным делам грех мешать.
А то Натан у нас скромняга…
Скромняга Натан взревел бугаем, и Вульма подбросило на кровати. Велика сила любви! Уже не скрываясь, он наблюдал, как Натан мнет девку, навалившись сверху живой горой. Сивилла верещала, отчаянно и тоненько. Нет, решил Вульм, чувствуя, как плоть откликается на женский визг. Так не кричат в порыве страсти. Так бабы орут, когда их насилуют — или убивают. Вопль перешел в задушенный хрип. Сивилла извивалась под Натаном, тщетно пытаясь вырваться из убийственных объятий. «Не трожь! — сипел изменник, багровый со сна. — Не трожь нас, зараза! Шею скручу, не помилую…»
Вульм кинулся вперед:
— Уймись, придурок! Задавишь!
В любой миг он был готов перехватить руку Натана, или отпрыгнуть, чтобы не получить по роже эдаким окороком.
— Хватит, я сказал!
С размаху он влепил парню звонкую оплеуху. Натан одеревенел, превратился в дубового, рубленого топором истукана. Медленно, словно шея у него заржавела, повернул к Вульму пылающее лицо. Черты парня коверкала ярость — знакомая, бешеная. Вульм видел это лицо в переулке, когда изменник шарахнул вьюками по Куцему Хряпу. Натан часто-часто моргал; слезы блестели в налитых кровью глазах. Водой из дырявого бурдюка вытекала ярость; на ее место уже спешили две подружки — обида с недоумением.
— За что?!
— Танни…
Эльза шевельнулась под изменником. Парень скосил зрячий глаз — кто это там? — охнул и грохнулся с кровати на пол. Башня содрогнулась до основания.
— Эль… Госпожа Эльза!
— Танни…
— Простите! Простите меня! Я не хотел!
— Я…
— Я не нарочно! Простите!
Схватив одеяло, Натан обернул его вокруг бедер с усердием человека, выброшенного голым на мороз. Придерживая края, встал на колени — и так, на коленях, пополз к сивилле. Благо, ползти было всего-ничего. Хрипло кашляя, Эльза запрыгнула на кровать с ногами. Вжалась в стену: ну, как опять набросится?! С запоздалым ужасом схватилась за голову: на месте ли диадема?
Диадема была на месте, только сидела набекрень.
— Два сапога пара, — вздохнул Вульм. — Взбесились, на людей кидаетесь… А мне вас в чувство приводи, забесплатно.
— Я… Я не хотел! — взвыл Натан, рыдая. — Мне сон… Будто в переулке, опять! Отца убили, меня камнями… схватили… Я и стал отбиваться! Простите дурака…
Эльза осторожно потянулась, тронула ладонью лоб парня. Натан окаменел, блаженно жмурясь. Сивилла улыбнулась, пряча за улыбкой боль:
— Не вини себя, Танни. Я понимаю…
— Я, пожалуй, пойду, — оценил ситуацию Вульм. — Вы уж дальше сами…
— Нет!!! — дружно возопила молодежь.
— Вы меня неверно поняли! — сивилла залилась краской: любо-дорого посмотреть. — Я за него боялась! Я и сейчас боюсь…
— А что за него, бугая, бояться? — изумился Вульм.
— Янтарный грот… Я видела: вы шли туда! Я пряталась в пещере напротив… Ему туда нельзя! Повторный размен… Знаете, как это бывает? Кошмар…
Девушку передернуло от воспоминаний.
— Лучше сразу удавиться. Я хотела предупредить, спешила — и сорвалась. Со скалы. Больше ничего не помню. Очнулась здесь, в башне… Я должна убедиться, что с ним все в порядке. Увидеть, как прошел размен. Я все еще сивилла! Я за него отвечаю.
Вульм пожал плечами:
— Как по мне, парень в порядке. Жрет, правда… С душой жрет.
— Ему надо много есть, — кивнула Эльза, и Натан тоже закивал: много, мол. — Он еще растет. Все равно я должна его осмотреть!
— Да сколько угодно! Любуйся!
Вульм сделал широкий, купеческий жест, словно предлагая товар на выбор.
— Натан, сними одеяло.
Румянец вернулся на щеки парня: не от ярости — от смущения.
— Давай-давай! — подбодрил его Вульм. — Кто прощения просил? На коленях ползал? Или мне Циклопа позвать? Он тебе живо отрежет, для опытов…
— Не надо Циклопа…
Отвернувшись, Натан разжал пальцы. Одеяло упало на пол. Ладонями, большими как корыта, изменник прикрыл срам. Вульм втихомолку порадовался: иные ладони здесь не пригодились бы. Хоть лопату неси…
— Ложись на кровать, — велела сивилла. — Лежи смирно.
Натан лег. Лицом вниз. От стыда, должно быть. Сивилла склонилась над ним, Вульм тоже подошел ближе. А действительно, вдруг у парня, к примеру, хвост вырос? К большому сожалению, хвоста у Натана не обнаружилось. Задница как задница, хоть доской колоти. На кровати лежал ражий детина, чьим мускулам позавидовал бы Алымук Буйвол, силач из Шаммама, что на спор поднимал лошадь. Впрочем, кляча у Алымука была костлявая, как сама Смерть. Никто ни разу не видел, чтобы силач на ней ездил. Скорее уж, она на нем. Мышцы на спине Натана шли тяжелыми пластами, будто гранитные плиты, скрытые под кожей. Плечи — поперек себя шире. Ручищи — как у снежного гиганта-ётуна. Ноги…
Ступни по краям покрылись ороговелыми наростами. От пальцев, отрезанных лекарем, не осталось и следа. Все затянула мозоль, твердая и глянцевая. На пятках корка треснула вдоль стопы. Ни крови, ни гноя; похоже, трещины не доставляли Натану забот. Вульм колупнул корку ногтем — на пробу. И выругался шепотом, когда ноготь сломался.
— Это неправильно. Я же видела! — ахнула сивилла.
— Что?
— Он должен был стать другим. Янтарь не лжет…
Свое мнение насчет «правдивого» янтаря Вульм оставил при себе. В конце концов, это не его дело.
— Перевернись-ка на спину, — велела Эльза.
Натан вывернул голову, уставясь на сивиллу зрячим глазом. Кровать страдальчески заскрипела, грозя развалиться. Было ясно, что этим парень ограничится. На спину его не перевернула бы и рота гвардейцев.
— Что у тебя с лицом?!
— А что? — Натан щекой потерся о плечо. — Лицо как лицо… Это у Ямлака рожа страхолюдная! Я когда на размен шел, боялся. Вдруг и у меня такая станет? Не стала, хвала Митре! Не стала, да? Правда, госпожа Эльза?
Эльза медлила с ответом. Страхолюдина? Нет, это уж слишком. Но и красавцем Натана назвать было трудно. Губы — оладьями, и видно: не в драке расквасили. Глаза навыкате, ноздри раздулись, вывернулись. Еще не урод, и вообще, с лица воды не пить… Впрочем, кто сможет точно провести границу, за которой начинается уродство?
— Надо узнать, закончился ли размен. Что у тебя с ухом?
— А, это… Камнем порвало, когда меня убивали. Господа маги меня спасли! И господин Вульм. Если б не они…
Эльза жестом пресекла словоизвержение:
— У тебя были еще повреждения? После размена, и перед тем, как ты снова попал в грот?
Натан задумался, морща лоб.
— Два зуба выбили. Синяки, ссадины…
— Все?
— Ага.
— Закрой глаза.
Парень послушно зажмурился. Сивилла возложила руки ему на голову. Натан растекся кашей, губы-оладьи сложились в блаженную ухмылку.
— Еще могу, — бормотала сивилла, как в бреду. — Могу!..
Она тоже улыбалась, но улыбка на ее лице, обезображенном струпом, смотрелась жутковато. Эльза походила на безумную. Или одержимую. Снизу донеслись приглушенные шаги, голос Циклопа — слов было не разобрать — и стук входной двери. Господа маги изволили встать, понял Вульм. Не зовут, и ладно. Лучше за этими приглядеть. Еще взбесятся по новой… Он сам себе дивился. Кто б сказал, что Вульм из Сегентарры на старости лет станет подрабатывать нянькой — мигом зубов бы не досчитался! Денег, что ли, с Циклопа стребовать?
Под окном заржал пони.
— А это что у тебя? — спросила Эльза.
— Где?
— Вот, на голове.
— Шишка, небось. Ты меня… Когда вы меня толкнули, госпожа Эльза, я по лестнице кубарем… Ну, вот и набил.
— Я? Толкнула?!
— Вы не виноваты! Я дверь открыл, а вы как наброситесь! С ног меня сшибли… Я ж не знал, что вы такая сильная! — в голосе Натана звучал восторг. Парень неуклюже пытался льстить: — А шишка заживет! Подумаешь, шишка! Я на вас не в обиде. Честно!
— Шишка, значит, — Вульм без церемоний запустил пальцы в жесткую, кучерявую шевелюру изменника. Нащупал бугорок, и впрямь напоминавший шишку. Словно по наитию, передвинул ладонь правее, раздвинул волосы: — А это что?
— Где?!
— Щупай, щупай…
Натан лихорадочно обшаривал голову:
— Шишка! Еще одна…
— Как это тебя угораздило? Еще жениться не успел, а рога уже выросли!
— Рога?!
— Нет, это мозги наружу лезут! Много их у тебя, не помещаются…
Парню потребовалось время, чтобы осознать: насчет мозгов Вульм шутит. И насчет женитьбы. А насчет рогов — чистая правда. Вот они, под пальцами.
— Так что ж это теперь? Я что, демоном стану?!
Рожки. Вывороченные ноздри, губы-оладьи. Пласты исполинских мышц, ороговелые ступни с «трещинами» на пятках… «Копыта! — понял Вульм. — Точно, копыта!»
— Демоном? И не надейся! Скорее уж, бычарой.
Натан побагровел:
— Вы это серьезно, господин Вульм?!
— А что, в морду дашь? Забодаешь?
— Вы это бросьте… со мной шутки плохи…
— Ты сам прикинь, бедолага! Рога, копыта, силы — хоть паши на тебе…
— Я не хочу быком! Уж лучше демоном! — забыв о своих выдающихся достоинствах, парень сел на кровати. — Госпожа Эльза! Скажите ему! Вы же обещали! Мой отец платил не за быка…
Дрожа всем телом, сивилла отпрыгнула к стене:
— Я не знаю… Не знаю я! Обычный размен, таких много делали. Он должен был стать сильным! Очень сильным! Это вы отвели его в грот! Вы виноваты! У него еще не закончились изменения. А тут — ухо, зубы, ссадины… Янтарный грот продолжил размен! Перекроил его дальше… Я не знаю, что теперь будет!
Она закрыла лицо руками. Сгорбилась, сделавшись похожа на старуху. Надо же, изумился Вульм. По себе так не убивалась, как по парню. Женских слез он терпеть не мог. В прошлом Вульму доводилось отправлять женщин в мир иной. Но мучить — никогда. Не нравилось ему это, раздражало.
— Хватит! — рявкнул он. — Кто тут сивилла? Он еще будет меняться?
— Н-не знаю…
— А что ты знаешь? Как глаза выцарапывать?
— Я пробовала, — Эльза едва сдерживала рыдания. — Я даже что-то почувствовала… Мы обычно видим: закончилось, или нет. А тут ничего не разберешь. Это из-за двойного размена…
Она понурилась, остро переживая свою никчемность.
— Ладно, — Вульм махнул рукой. — Хватит рассиживаться! Дел прорва, а мы тут бычка щупаем… Вставай, красавец. Телочку твою мыть будем, завтрак готовить…
— Вы что?! Не смейте! Я сама!
Возмущенная Эльза была чудо как хороша, особенно в профиль.
— Сама-сама! А воду кто таскать будет? Демон Шебуб?
— Я буду! — воспрял изменник. — Я уже таскал…
— А я уже мылась! Ночью…
— Ничего, еще разок помоешься, — Вульм встал у окна. — Вон, гости к тебе едут…
Холодок пробежал по хребту. Пропустив один удар, сердце ринулось вскачь. Сивилла ты, выругал себя Вульм. Напророчил… От города к башне галопом мчался отряд всадников. Крылья плащей, блеск доспехов. И впереди — знаменосец с ало-зеленым стягом.
Цвета королевского дома.
2.
Ветер дул с моря.
Снег валил мокрыми, слипшимися хлопьями. Дома, деревья, перила Гертрудина моста, статуи королей на Владычном спуске — все превратилось в неопрятные, бесформенные сугробы. Редкие прохожие натягивали шапки на уши, прятали носы в воротники. Кто поумней, спешил убраться в тепло, под крышу. Трубы над харчевнями плевались едким, черным дымом. От набережной слышался грохот. Штормило, волны молотами били в берег. Вода сгребала гальку в пенную горсть, тащила на глубину, про запас. Пара утлых челноков, забытых хозяевами у причала — или рассохшихся до такой степени, что их бросили на произвол судьбы — сорвалась с привязи, умчалась в кипящую заверть, как две гончих, услышавших звук охотничьего рога. Было ясно, что обратно не вернется ни гвоздя, ни доски. Пенные гребни вздымались над насыпью, грозя ближайшим зданиям. Заполошно каркали вороны, кружась в сером, беспокойном небе. Их грай сливался с шумом воды и воем ветра — дикая, прекрасная, бесчеловечная симфония.
— Ты уверен, что здесь нет ловушки? — в сотый раз спросил Циклоп.
— Конечно же, есть, — в сотый раз ответил Симон.
Старец ехал на пони, сын Черной Вдовы брел пешком. Всадник из Симона был аховый: колокольня на сарайчике. Все казалось, что старца вот-вот сдует, унесет в метель. Ноги рослый маг поджимал, иначе подошвы башмаков чиркали по булыжнику. Следом увязалась кудлатая собачонка, время от времени облаивая путников.
— Ты мог бы отказаться…
— И ты мог бы.
— Нет.
— Ну и я нет…
Симон разбудил Циклопа на рассвете. В ладони мага копошился воробышек — серый комок перьев. Демоническое похмелье оставило старца, он был неприветлив и крайне раздражен. «Вот! — Симон ткнул воробья под нос сонному Циклопу. — Амброз зовет нас в гости…» Да неужели, взглядом спросил Циклоп. Воробей ему сразу не понравился. Придушить бы, да руки марать неохота. «Ты что, забыл, какой сегодня день?» Ужасный, согласился Циклоп. Худший из дней. «Эх, ты, — вздохнул Симон. И с грустью добавил: — Эх, я… А вот Амброз помнит. Сегодня День Поминовения. Семнадцатый день, если считать от смерти Красотки…» Сон как рукой сняло. Циклоп сел на кровати, кляня себя на все корки. Неужели семнадцатый? Он лихорадочно принялся считать: «Меч и Роза», ожидание аудиенции, поход к гроту… «Брось, — отмахнулся Симон. — Даже если Амброз ошибся, это ничего не меняет. Он зовет нас к себе в башню, к поминальному столу.» Ты идешь, спросил Циклоп. «Я-то иду. А тебе лучше остаться здесь. Поверь мне…» Он зовет нас двоих, спросил Циклоп. «Господа маги! — внезапно чирикнул воробышек. В хрупком голосе птицы угадывались интонации королевского мага. — Как один из людей, близких покойной Инес ди Сальваре, я имею честь пригласить вас на День Поминовения. Двери моей башни открыты для вас…» Воробей всплеснул крылышками и замолчал. Я не маг, сказал Циклоп. Амброз льстит мне. Что ж, идем вместе. Иначе совесть сожрет меня с потрохами.
— Водянка раздуй этого Амброза! Поставить башню у моря…
— Мы тоже хороши. Совсем из головы вылетело…
— Вспомнишь тут…
Дорога пошла в гору. Пони фыркнул, тряся головой. На обочинах рядами выстроились деревья — хмурые воины в броне, темной с серебром. Вечный дозор заступал путь ветру. И у вас бессонница, кивнул Циклоп. Ночью он почти не спал. Ворочался, заново взбивал подушку; сбрасывал одеяло на пол — или напротив, укрывался с головой. Ничего не помогало. Когда же дрема на миг окутывала воспаленный рассудок, Циклоп видел Красотку. Та сидела рядом, изменчивая, как морок. «Они болтают, что я сошла с ума, — жаловалась Красотка. — Свихнулась на Ушедших. Что они понимают? Вот, теперь и я ушла. Теперь и я Ушедшая…» Ты ушла, соглашался Циклоп. «Но ведь я здесь, с тобой?» Со мной, соглашался Циклоп. «Так почему я Ушедшая? Почему те, прежние — Ушедшие? И я, и они — Присутствующие…» Да, кивал Циклоп, втайне молясь, чтобы сон длился вечно. «Мы здесь, просто ты не замечаешь. Никто не замечает…» Циклоп хотел сказать, что он замечает, и садился на смятой постели, ловя руками воздух. Позже дрема возвращалась, и все начиналось сначала: «Они болтают, что я сошла с ума. Почему мы — Ушедшие? Мы — здесь, мы — Присутствующие…»
— Тебе ночью ничего не снилось? — спросил маг. — Необычного?
— Нет, — соврал Циклоп.
— Жаль. В День Поминовения снятся вещие сны.
— А тебе?
— Мне снился Шебуб. Он был похож на меня.
— Бред какой-то!
— Он мне часто снится, Шебуб…
Сперва Циклопу померещилось, что он вернулся домой. Башня Амброза была точной копией башни Красотки, только в полтора раза выше, и за бронзовой оградой в человеческий рост. Углядев в этом дурной знак, сын Черной Вдовы поморщился. Пони, дробно топоча копытами, миновал распахнутые ворота. Симон спешился, накинул поводья на копье ограждения. Наконечником копью служила человеческая ладонь. Мизинец, безымянный и большой пальцы были сцеплены в кольцо, указательный и средний — вытянуты к небу. Не сразу Циклоп заметил, что вытянутые пальцы равны по длине.
— О лошади позаботятся, — сказал маг. — Не беспокойся.
— Кто б о нас позаботился, — вздохнул Циклоп.
Словно отвечая на вопрос, двери башни открылись. За порог шагнул Амброз, одетый в черную, до пят, робу. Голову королевского мага покрывала бархатная ермолка, тоже черная. Щеголь, сегодня Амброз отказался не только от украшений, но и от обуви. Он стоял босой на снегу, поджимая озябшие пальцы.
— Я рад, что господа маги откликнулись на мое скромное приглашение. Скорбь и счастье поселились в моем сердце…
Я не маг, хотел возразить Циклоп. И промолчал.
— Кто, если не мы?
— Кто, если не мы? — откликнулся старец.
— Вода, и хлеб, и память…
Не закончив фразы, Амброз отступил назад. «Пойдем», — одними губами шепнул Симон. И двинулся первым, повторяя на ходу: «Вода, и хлеб, и память…» В холле, развешанные на оленьих рогах, их ждали черные робы — такие же, как у Амброза. Косясь на старца, Циклоп без возражений повторял все действия Симона. Снял шапку и верхнюю одежду, разулся; чуть помедлив, стянул куртку, рубаху, штаны, чулки… Рядом приплясывал голый Симон. Дождавшись, когда его спутник сбросит все, без остатка, старец взял ту робу, что подлиннее, и накинул на себя. Проклиная сквозняки, Циклоп надел вторую робу. Теплее не стало. Плиты пола были, наверное, выточены изо льда. Из рукава робы выпала ермолка. Циклоп натянул ее на макушку, пожалев, что это не кроличий треух. Он чувствовал себя деревенским дурачком, которого злые дети вовлекли в игру. Сляжем с простудой, будет Красотке поминовение…
Наблюдая за гостями, Амброз играл на варгане. Насморочные, вибрирующие звуки роем мух летали от стены к стене. От них ломило зубы, как от ледяной воды родника.
— Прошу к столу.
Они поднялись по лестнице на третий этаж. На стенах, прилепленные на штукатурку как попало, горели свечи удивительной формы. Их отливали по особому заказу: почки, бутоны, наплывы коры. Потеки воска лишь подчеркивали древесную природу свечей. Такие же свечи горели в малом зале, куда привел их Амброз. Зал пустовал, лишь круглый стол стоял в центре. Окно было открыто настежь. На узком, выкрашенном в лиловый цвет, подоконнике горкой лежал снег. Ветер гулял по углам, посвистывая с насмешкой.
Лучше бы я остался дома, подумал Циклоп. «Дома? — спросил кто-то, жестокий и справедливый. — Ты зовешь башню Красотки домом? Ты, приживала, взятый из милости? Полагаешь, годы, проведенные в качестве сиделки, дают тебе на это право?» Кто ты, возмутился Циклоп. Я тебя не знаю. Я никогда не думал так. И Красотка — ни словом, ни намеком… «Зови меня Присутствующим, — рассмеялись издалека. — Ты думал, что я — Ушедший, но ошибался…»
— Вода, и хлеб, и память. Я сделал все, что мог.
Жестом Амброз указал на стол, накрытый бедней бедного. На дощатой, исцарапанной столешнице, рядом с оловянными кружками и мисками, выточенными из липы, ждали стеклянные графины с водой. На краю лежала коврига ржаного хлеба. Вода тускло блестела, как зимнее небо на рассвете. Хлебную корку покрывали трещины и разломы, обугленные по краям. Вид ковриги наводил на мысли о холме, выжженном летним зноем.
— Слеза ледников Раджахата, — Амброз вынул пробку из ближнего графина. — Выше этой воды только звезды. Бледная кровь Нореха, отца подземных рек, — он взял второй графин. — Ею вспоены асфодели, цветы забвения. Глубже этой воды лишь огненные реки ада.
— Ты постарался, — кивнул Симон. — Инес будет довольна.
— Я постарался. Я виноват перед ней…
Амброз замолчал, словно чего-то ждал. Взгляд его перебегал с одного гостя на другого. Время шло, и старец прервал молчание:
— Я виноват перед ней, — повторил Симон.
Он обернулся к Циклопу:
— Еще не поздно уйти. Мы не обидимся. Поминовение, как его понимаем мы, маги, отличается от простых поминок. Вкусив нижней и верхней воды, отломив краюху хлеба, ты будешь вынужден делать то же, что и мы. Обратного пути не будет. Хорошенько подумай, прежде чем помянуть Инес по нашему обычаю…
— Что вы собираетесь делать? — спросил Циклоп. — Обращать реки вспять?
— Каяться. Каждый из нас признается в тягчайшем грехе, который он совершил по отношению к усопшей. И не солжет ни словом. Даже если захочет, не сможет. Амброз знал, что предлагает, и я знал. Я хотел, чтобы ты увидел все своими глазами, прежде чем отступить. Считай это слабостью. Тем более, что твоей вины перед Красоткой нет. Уж я-то знаю… Уходи, и возьми пони. Ты устал, тебе ни к чему возвращаться пешком.
— Я виноват перед ней, — сказал Циклоп.
Ему стало жарко, когда он шагнул к столу.
3.
— Открыть ворота!
Трубный глас швырнул караульщиков к рычагам запорных механизмов. Им и в голову не пришло спросить: «Кто едет? По какой надобности?» Ало-зеленый стяг с единорогом, кирасы и плащи королевских гвардейцев говорили сами за себя. Замешкаешься — плетью огреют! Безумный оркестр заиграл лихую плясовую: стук зубчатых колес, скрип канатов… Громыхнула, поднимаясь, решетка. Рванул уши скрежет открывающихся ворот. Могучие, из дубовых брусьев, почерневших от времени, окованные полосами железа, ворота отвыкли от спешки. Они сопротивлялись, как могли, надсадно жалуясь на судьбу. Ничего, заставили, успели. Галопом отряд вылетел из города. Начальник караула стащил шлем и войлочную шапку-подшлемник, утер выступившую на лбу испарину. Было слышно, как вояка бормочет молитвы.
Пронесло, хвала Митре!
Отряд шел строем, не растягиваясь. Сказывалась выучка — и людей, и коней. Мчались так, словно гнались за врагом, словно сама зима удирала от них сломя голову по обледенелому тракту. Снег — бураном из-под копыт. Летит, клубится белое крошево. Позади искрится пурга, опадает горстями серебра, стелется поземкой. Не люди скачут — Морозная Охота.
Нет, не она. Охоте положено во всем белом быть.
Масляные отблески на стали кирас. Кони — вороные красавцы. Всадники в седлах — как влитые, не покачнутся. Гривы по ветру; плащи по ветру. На лицах — зимние маски: черная кожа с оторочкой из седого бобра. Личная гвардия короля не имеет лиц.
Красиво шел отряд. Неумолимо.
Предместья кончились. Впереди быстро вырастала башня Инес ди Сальваре. Одинокая, она торчала из заснеженного поля, как печная труба великаньего жилища, погребенного под землей.
Туда!
…беда, вздрогнул Вульм. В сравнении с этой бедой рога и копыта Натана выглядели мелким недоразумением. Выскользнуть из башни? Затаиться, переждать? На бегство не осталось времени. Затравят в сугробах, как волка, нагайками шкуру сдерут.
— Заткнулись! Оба! Прячьтесь, живо…
— Я?!
— Мы?!
— Я ничего дурного…
— Чью обитель сожгли? Мою, что ли? Думаешь, без ведома короля?!
— А как же Натан…
— Его король господам магам отдал. Хватит болтать! Прячь ее, болван…
— Куда?
Слитные удары копыт сотрясали промерзлую землю. Один из всадников взмахнул рукой, указывая направление. Неотличим от прочих, крайний в третьем ряду, он уверенно командовал гвардейцами. Отряд свернул на всем скаку — многоногий, многоглавый дракон, вильнув телом, ушел с тракта в сторону. Перед мордами лошадей взметнулся белый вихрь. Копыта вспороли сверкающую на солнце снежную целину. От дороги к башне вела едва протоптанная тропа: она то исчезала, то возникала вновь, мало чем отличаясь от девственного поля.
Тропа — для бродяг.
Гвардейцы его величества скачут напрямик.
— …в подвал?
— Там в первую очередь смотреть станут.
— На чердак?
— Там — во вторую.
— Я знаю! — штаны парень натянуть успел, а подходящей рубахи для него так и не нашлось. — На третьем этаже… Там каморка есть. Дверца в цвет стен, внутри — барахло, тряпье всякое. Если в него зарыться…
Взревел рог, возвещая о скором явлении гостей. Охнув, Эльза сжалась в комок. Губы сивиллы тряслись. Вульм же молился об одном: чтобы Натана не охватила бычья, слепая ярость. Кинется спасать, дуролом, грудью на мечи…
Вульм из Сегентарры хорошо знал, чего стоят самые могучие мышцы против холодной стали.
— Веди ее туда, — приказал он Натану. — Быстро! Завали барахлом; лишь бы не задохнулась. Дверь закрой. И бегом сюда, с веником. Будешь подметать…
— Бегу! — просиял Натан.
Изменник ухватил Эльзу за руку — и потащил сивиллу прочь, грохоча копытами, как вся королевская рать.
— Катанки натяни, болван! — рявкнул вдогонку Вульм.
Выскочив на площадку лестницы, он перевесился через перила и заорал:
— Эй, Циклоп! Симон! Гвардия на пороге! Встречайте!
Господа маги не отозвались.
Повинуясь жесту предводителя, гвардеец на скаку поднес к губам рог — отверстие в маске это позволяло. Грозный рев тараном ударил в башню, эхом расплескался по округе. Кони замедляли ход. Рассеивалась, опадала снежная пыль. Низкое зимнее солнце превращало ее в алмазные россыпи. Пятьдесят шагов до башни. Двадцать. Десять. Здесь начиналась расчищенная, утоптанная площадка с рукотворными сугробами по краям.
Кони встали, как вкопанные.
Всадники спешились. Четверо двинулись в обход башни, попарно огибая здание с востока и запада. По колено проваливаясь в скрипучий снег, они ни разу не сбились с широкого, размеренного шага. Трое, в том числе и знаменосец, остались с лошадьми. Остальные выстроились перед дверью. Замерли черным дозором. Предводитель был среди них — безликий, молчаливый, такой же, как все. Миг неподвижности, и он шагнул вперед. Схватил дверной молоток, в раздражении оборвав цепочку — и вместо молотка грохнул в дверь кулаком в латной перчатке. Раз, другой, третий.
— Именем короля! Открывайте!
— …Бел вас раздери!
Забыв о возрасте и больной ноге, Вульм ссыпался вниз по лестнице. Сунулся в кабинет, в гостевую комнату, где ночевал Симон — никого. Дверь в подвал была заперта. Тайком проскользнуть в верхние этажи башни господа маги, язву им на копчик, не могли.
— Циклоп! Симон!
Тишина.
Запоздалое озарение родилось в грохоте, от которого содрогнулась входная дверь. Верхняя одежда — ее нигде не было. Исчезли сапоги Циклопа, с вечера стоявшие у стены. Вульм вспомнил стук двери, ржание пони — и обозвал себя старым дурнем. Мог бы и догадаться. Господа маги отправились в город по своей мажьей надобности. А ты, братец Вульм, человек большой удачи. Ты будешь за всех отдуваться.
— Именем короля!
Он сорвался с места. Нога-предательница подвела в самый неподходящий момент. Охнув, Вульм ухватился за вешалку, пережидая укол раскаленной иглы. Колено горело, как в огне. Дверь плясала под ударами. Того и гляди, с петель снесут.
— Открывайте!
— Иду! Сейчас…
Скрипя зубами от боли, он доковылял до двери, отодвинул засов. В лицо ударило колючим холодом. На пороге воздвигся черный, словно уголь, истукан в маске.
— Где хозяева?
Королевская гвардия входит, не поздоровавшись. В голосе истукана сквозила злость. Почему хозяева сами не встречают? Не стоят на коленях, склонив головы под меч?!
— Никак нет, ваша милость!
— Что значит — никак нет?
— Хозяев никак нет! Уехали…
— Куда?
— Не могу знать, ваша милость! Ушли без доклада…
В случае нужды Вульм умел прикинуться простаком. Старый солдат, последний умишко булавой отшибло. Нанялся в слуги, ковыряюсь помаленьку. Харч отрабатываю…
— Так уехали или ушли?
Вкрадчивая ласковость, с какой гвардеец задал вопрос, насмерть испугала Вульма. Он воочию увидел блеск клинка, и свою голову, откатившуюся туда, где раньше стояли Циклоповы сапоги.
— Виноват, ваша милость! Господа маги лошадь взяли. Но лошадь у нас одна, а господ магов двое. Я так думаю, что один верхом уехал, а другой — пешком ушел.
— Давно?
Вульм задумался, морща лоб.
— Не могу знать, ваша милость!
— А что ты можешь знать, бездельник? Хоть что-нибудь, чтобы остаться в живых?
Должно быть, великий Митра осенил Вульма тенью крыла. Выпрямившись, насколько позволяло больное колено, Вульм выкатил грудь колесом и заорал, брызжа слюной:
— Жизнь за короля! Наши жизни за его величество!
— Хорошо, — кивнул опасный гость. — Живи, военная косточка…
И обернулся к остальным:
— Возвращаемся!
Вторя ему, сверху прозвучал отчаянный визг. Что-то, громыхая, упало. Визг усилился. Раздался топот, словно по лестнице взбирался горный тролль.
— В чем дело?!
— Служка, ваша милость. Балбес балбесом, что ни дай — уронит. Крыс боится, страшное дело. Хозяева наняли, мне в помощь. Я-то в годах…
— Не много ли у вас прислуги развелось? — от этих слов в башне похолодало. — Эй, гвардия! Проверить, кто тут есть!
Миг, и в прихожей сделалось тесно. Вульма прижали к стене, деловито обыскали. Он терпел и втихомолку радовался, что оставил оружие в спальне. По всей башне уже грохотали каблуки гвардейцев. Лязгали засовы и задвижки, хлопали двери, распахиваясь от пинков. Двое с закрытыми фонарями в руках полезли в подвал.
— Взяли! — доложили с лестницы.
На ступеньках мялся Натан, косясь на мрачных стражей. Из-за могучего плеча изменника выглядывала Эльза, дрожа всем телом.
— Имя?
— Натан я.
— Слуга?
— Ага… Я полы мел, а меня по загривку…
— На тебе пахать надо, метельщик. Продолжайте обыск.
У Эльзы имя спрашивать не стали. Девка, и девка, что с нее взять. Всю троицу втолкнули в кабинет. В дверях встали двое гвардейцев, и еще один — у окна. Вульм пожал плечами и уселся на пол, привалившись спиной к остывшему камину. Не в кресло ж слуге садиться? Натан, сопя, устроился рядом. Сивилла осталась стоять. На щеках ее пылал лихорадочный румянец.
— Чего визжала?
— Крыса…
— Тьфу, дура! — Вульм плюнул в сердцах.
— Не разговаривать!
Натан с опозданием собрался что-то вякнуть, но Вульм ткнул балбеса кулаком в плечо, и парень прикусил язык. Молчать — так молчать. Зачем нарываться?
— Никого… — долетало снаружи.
— Здесь тоже никого…
В кабинет стремительным шагом ворвался тот гвардеец, что допрашивал Вульма на пороге. Подозревая в нем важную птицу, Вульм поспешил встать. Мол, старый солдат начальство задницей чует. Натан остался сидеть.
— Кто из вас знает, где…
— Я здесь.
Гордо выпрямившись, сивилла шагнула вперед, как доброволец, выходящий из строя. Гвардеец удивился. Видно, не привык, чтобы его прерывали. Две льдинки сверкнули в прорезях маски:
— Как ты смеешь, дрянь…
Эльза ожгла грубияна взглядом:
— Я не дрянь. Я — Эльза Фриних, сивилла Янтарной обители. Наверное, последняя. Вы же за мной прискакали? Вот я, забирайте. Они, — жестом Эльза указала на мужчин, — ни в чем не виноваты. Они не знали, кто я.
«Светлая Иштар! — ахнул Вульм. — Ой, дура! А еще провидица…»
Гвардеец молчал. Рывком, словно присохшую повязку с раны, он содрал с лица маску. Гладко выбритые щеки блестели от испарины. Между бровями залегла глубокая складка. Дергалось нижнее веко; казалось, он подмигивает Эльзе. Бледный, как покойник, до крови закусив губу, гвардеец прикипел к сивилле взглядом. Так смотрят на смерть, уже взмахнувшую серпом; так встречают спасение в глубочайшей из бездн. О чем думал этот человек? Какие страсти рвали в клочья его душу?
— Ваше величество, — в дверь сунулись с докладом. — Больше никого…
Король швырнул в докладчика скомканной маской. Поймав маску на лету, тот согнулся в глубоком поклоне.
— Взять ее, — прошептал Ринальдо. — Взять…
И взорвался истошным воплем:
— По коням!
Все пришло в движение. Подхватив Эльзу, гвардейцы повлекли ее прочь. «Эй, вы куда? — спохватился Натан. — Вы это…» Вульм хотел удержать его — убьют дурака! — но парня не удержала бы и цепь. Неуклюжей рысцой Натан ломанулся за гостями. На свое счастье, он опоздал. Когда голый по пояс изменник выбежал из башни, отряд галопом уходил к городу. В чьем-то седле парень разглядел Эльзу, закутанную в плащ. Крича, Натан побежал следом, но никто из всадников не обернулся. Расстояние между гвардейцами и изменником быстро увеличивалось. Когда отряд выбрался на тракт, Натан с разбегу упал на колени и заплакал. Слезы катились по лицу, студеный ветер без жалости сек могучее тело, а парень все давился рыданиями, не в силах успокоиться. От башни, проклиная все на свете, к нему торопился Вульм с кожухом в руках. Простудится, бестолочь, сляжет — выхаживай его потом…
4.
Вода осветила кружку изнутри.
Зимний рассвет в горах — вот что плескалось в оловянной колыбели. Лицо Амброза было подобно лицу грустного бога, понимающего, что мир не удался. Темные, резко очерченные брови сошлись на переносице. Единым глотком Амброз Держидерево осушил кружку. Утер губы рукавом робы; помолчал, вспоминая.
— Говорю живым и мертвым, — сказал он. — Скале и ветру, молнии и дубраве. Инес ди Сальваре, прости меня. Я поднял на тебя руку, желая силой отобрать то, что мне не принадлежало. Это было двадцать лет назад. Может, больше, но я уже плохо помню. Я явился в твою башню, сделав вид, что желаю любви. Пятый год мы не жили, как муж и жена…
Вздрогнув, Циклоп глянул на Симона. Старец еле заметно пожал плечами. Это правда, говорил весь его вид. Они были супругами, Красотка и Держидерево. Расстались по обоюдному желанию. Что здесь удивительного? Будь Амброз ей чужим, разве он позвал бы нас на День Поминовения?
— Иногда я приходил к тебе. По старой памяти, смеялась ты. Щедрая Инес, безумная Инес… Ты встречала меня, как мужа, и провожала, как гостя. Два взрослых человека, связанных общим прошлым. До тех пор, пока я не пришел за Оком Митры. Я сулил деньги, большие деньги. Обещал ценности превыше золотых монет. Ты рассмеялась мне в лицо, и гнев превратил меня в лесной пожар…
Амброз подошел к распахнутому окну. Снял ермолку, скомкал в кулаке. Ветер растрепал ему волосы, двумя оплеухами вернул румянец на бледные щеки. В молчании Симон налил в кружку воды из второго графина, отнес Амброзу и вернулся к столу, стараясь идти как можно тише.
— Говорю живым и мертвым. Скале и ветру, молнии и дубраве, — летняя ночь клубилась в кружке, и королевский маг выпил ее до дна. — Я виноват. Я всегда был сильнее тебя, Инес. Я всегда был слабее тебя. Сила и слабость ходят рука об руку… Я взял бы Око Митры без спросу, оставив тебя рыдать в тенетах корней. Мне, грабителю, помешал другой грабитель. Жалкий щенок! Ворвавшись в спальню, он пырнул меня стилетом. Дальше все было, как в тумане. Кажется, он схватил диадему, расшиб голову о край секретера… Нет, не помню. Рана жгла меня, жарче раны пылал стыд. Но стократ горячей стыда было то, что магия вытекла из меня. Не знаю, что произошло в твоей спальне, Инес. Знаю лишь, что вся моя мощь превратилась в пыль. Я по сей день кричу по ночам. Мне снится, как я корчусь от беспомощности…
Взяв нож, тронутый ржавчиной, Симон отрезал краюху хлеба. Амброз вернулся к столу, принял хлеб и откусил кусочек. Разжевал, проглотил, дернув кадыком.
— Говорю живым и мертвым, — он мял краюху в пальцах, как гончар мнет глину. Крошки сыпались на пол. — Скале и ветру, молнии и дубраве. Никогда больше я не приходил к тебе в башню, Инес. Если мы встречались в городе, ты отворачивалась. Спустя год я узнал от Газаль-руза, что ты приютила какого-то оборванца. Был ли это грабитель, исцеленный тобой? Случайный бродяжка? Не знаю, и знать не хочу…
Исповедь, подумал Циклоп. Или ловушка? Внимательно следя за Амброзом, он не видел признаков лжи. Не лгал маг и на словах. Грех его был хорошо знаком сыну Черной Вдовы. Могло ли случиться так, что День Поминовения замышлялся, как западня? Утонув в раздумьях, Циклоп потянулся к графину, желая налить себе воды, но старец жестом остановил его.
— Слушайте меня, живые и мертвые, — Амброз возвысил голос. — Я раскаиваюсь в содеянном. Отпусти меня, Инес, как я отпускаю тебя!
— Мертвые слышали, — сказал Симон. — Живые свидетельствуют.
— Кто за мной?
— Тень за тобой. Вчерашний день за тобой. И я, Симон Остихарос, прозванный Пламенным…
Старец налил себе воды, взятой с ледника. В кружке полыхнула радуга, встающая над заснеженным пиком. Пил Симон долго, смакуя каждую каплю. Он держал кружку двумя руками, как пастух держит свирель. И впрямь, далеко, едва слышимая, возникла мелодия — нежная, как тополиный пух весной. Она кружилась по залу, а Симон размышлял. Наконец он поставил кружку на стол, и музыка сгорела дотла, вспыхнув от случайной искры.
— Говорю живым и мертвым, — сказал старец. — Огню в горне, лаве в утробе вулкана. Инес ди Сальваре, прости меня. Я убил тебя, не желая этого. Я, твой учитель и твой любовник — твой убийца молит о прощении…
Амброз слушал с вежливым интересом. Ни одна черточка не дрогнула на его лице. В отличие от Циклопа, для королевского мага не были новостью слова «твой учитель и твой любовник». Что же до признания в убийстве…
Ловушка, уверился Циклоп. Зря мы пришли сюда.
— Я подозревал тебя, Циклоп. Я явился в башню Красотки, чтобы вырвать правду силой. Я хотел увидеть Инес в заточении — или ее труп. Я грозил тебе, верный друг, и ошибся. Инес, я увидел тебя живой и свободной. Да, это длилось недолго. Да, тебя трудно было узнать. Какая разница? Ты умерла, защищая Циклопа от меня. Говорю живым и мертвым…
Амброз подлил воды в кружку — сумрака Шаннуранских подземелий. Симон отхлебнул глоток. Остальное он выплеснул себе на ладонь, и смочил лоб. Зажмурился, когда капли стекли ему в глаза. Под веками двигались глазные яблоки, словно маг что-то прозревал во тьме. Сейчас Симон очень походил на изнуренного, закованного в цепи пленника, каким его увидел маленький Краш — с зашитым ртом, в ожидании прихода Черной Вдовы.
— …огню в горне, лаве в утробе вулкана, — взяв кусочек хлебного мякиша, старец бросил его в рот. — Я виновен в твоей смерти, Инес. Я раскаиваюсь в содеянном. Отпусти меня, Инес, как я отпускаю тебя!
— Мертвые слышали, — кивнул Амброз. — Живые свидетельствуют.
— Кто за мной?
— Тень за тобой. Вчерашний день за тобой. И я, Краш Сирота, сын Черной Вдовы, которого знают, как Циклопа…
Циклопу почудилось, что язык Вдовы облизал его с ног до головы. Под повязкой шевельнулось Око Митры, гоня по жилам густую кровь. «Это говорю я? — спросил он себя. — Нет, правда, я?!» Пальцы сжали гладкие бока кружки. Прикипели, стали частью металла. Амброз налил воды — ливня в ущелье. Вкуса Циклоп не почувствовал. Если раньше он полагал воду и хлеб, и робы на голое тело, и слова, от которых за лигу несло дешевым пафосом, частями представления, в котором он сам — скорее зритель, то первый же глоток вывернул цинизм Циклопа наизнанку. Захоти он промолчать, солгать, вспомнить о несущественном — слюна во рту превратилась бы в яд.
— Говорю живым и мертвым, — слова рождались без усилий, неся странное облегчение. — Рубину и яшме, алмазу и граниту. Инес ди Сальваре, прости меня. Я убил тебя, не желая этого. Твой приемыш, твой любовник — твой убийца молит о прощении…
Губы Симона побелели.
— Я служил тебе сиделкой. День за днем я видел, как ты страдаешь. Сперва я полагал, что это болезнь магов, от которой нет лекарства. Мог ли я предположить иное? Впервые я заподозрил свою вину, когда ты отказалась присутствовать при лечении Симона Остихароса. Это был третий или четвертый раз, когда он пришел в башню. Ты еще выглядела человеком в достаточной степени, чтобы без боязни выйти к нам. Ты отказалась, Инес. Раньше ты всегда стояла рядом со мной, и вот — осталась в спальне. К сожалению, было поздно… Ты знаешь, как я лечил Симона. Я же теперь знаю другое. Вам, искушенным в магии, пропитанным ею насквозь, нельзя стоять рядом, когда Око Митры обращает камень в камень. Только больной и лекарь…
Резким движением Циклоп сорвал повязку. Во лбу его чернел уголь. Бархатный антрацит на сколах отблескивал сталью. Розетка из вздувшихся вен плотно охватила Око Митры. Так пекарь вьет плетенку из жгутов теста, а в центр кладет горстку повидла из чернослива.
— Это был я, — сказал он Амброзу. — Грабитель, щенок, оборванец. Я ударил тебя жугалом. Когда ты умрешь, я покаюсь в этом. Если можешь, прости сейчас.
Забыв обо всем, Амброз качнулся вперед. Взгляд мага кипел от жадности. Двадцать лет он был уверен, что драгоценность хранится в Красоткиных сундуках. И вот — Око явилось ему там, где Амброз меньше всего ожидал его увидеть. Он помнил рубин, но ни на миг не усомнился в природе «третьего глаза», увидев простой уголь. Роба хозяина башни колыхнулась, словно под ней было не тело, а листва под ветром. Амброз открыл рот, хотел что-то сказать…
— А-кха-а-а!
Рвотный спазм сотряс мага. Кашляя, он навалился животом на край стола. Из уголка рта, марая робу, вытекла струйка желчи. Колыхнулась вода в графинах. Раздался слабый треск. Казалось, столешница вот-вот рухнет под тяжестью хлеба. Кружка Циклопа заплясала, с глухим звоном упала на пол; откатилась в угол.
— День Поминовения, — напомнил Симон, и треск смолк. — Вода и хлеб, и грех перед умершей. Ничего больше. Мы ждем, Циклоп.
Циклоп долго пил из графина. Вода текла ему на грудь — угольная пыль в шахте. Остаток он, сдернув ермолку, вылил себе на голову. Взял ковригу, откусил там, где корка подгорела.
— Говорю живым и мертвым! Сапфиру и базальту, аметисту и бирюзе. Я виновен в смерти твоей, Инес, как чумная крыса виновна в том, что город опустел. Крыса не знает, почему люди корчатся в муках. Вот и я не понимаю до конца, что превратило тебя в чудовище, а позже — в мертвеца. Я лишь раскаиваюсь в содеянном. Отпусти меня, Инес, как я отпускаю тебя!
— Мертвые слышали, — сказал Симон.
— Живые свидетельствуют, — сказал Амброз.
— Кто за мной?
— Никого за тобой, — хором ответили маги. — Круг замкнут.
5.
Дикая скачка через весь город осталась позади.
У ворот ей на голову накинули глубокий капюшон. Эльза не видела дороги. Лишь слышала, ощущала всем телом, как гулкие удары копыт по наезженному тракту сменились звонким щелканьем подков по булыжнику мостовой. Кавалькада встала, и ее сняли с лошади. Капюшон сбился, теперь она могла хоть что-то видеть. Ее подхватили под руки, стремительно вознесли по массивным ступеням. Сами собой отворились высокие двери. Эльза успела разглядеть золоченые ручки в виде драконов. На миг почудилось: драконы несут стражу, выпучив глаза из императорского жадеита. Распознают врага — оживут, вырастая в размерах, распахнут клыкастые пасти…
Лестницы и галереи. Анфилады комнат с отделкой из яшмы и мрамора, оникса и полосчатого скарна. Бархат портьер, ковровые дорожки. Яркое пламя свечей в шандалах, отблески огня в лакированных половицах. Тени на стенах; тени, спешащие убраться прочь, раствориться в темноте нефов и боковых коридоров. Стража? Слуги? Призраки? Сивилле приходилось бежать, чтобы поспевать за конвоирами. Оступись она, замешкайся — подхватят и понесут, не издав и звука. Эльза была уверена: ее стражи лишены языков, или немы от рождения. Наконец перед ними открылись последние двери: узорчатые, с инкрустацией перламутром, с парой серебряных единорогов. Открылись — и сомкнулись за спиной.
Безмолвные стражи остались снаружи.
Здесь было жарко натоплено, в отличие от остального дворца, где сивиллу спасал от сквозняков лишь меховый плащ гвардейца. Она сбросила капюшон; принюхалась. Пахло горячим воском и маслом, а еще — бедой. Страданием, больным телом. Эльзе были хорошо знакомы эти флюиды. Их не мог заглушить ни пряный аромат фимиама, курящегося на эбеновой подставке, ни вонь лекарственных мазей. Лампады едва горели, стены комнаты терялись во мраке. Одинокая свеча на столе выхватывала из тьмы ряды склянок со снадобьями, медный тазик с водой, пухлый ком нащипанной корпии, чистые ленты полотна для перевязки — и разложенные на холсте инструменты хирурга. Ланцеты и зажимы, щипцы и кривые иглы, крючки — и узкая, идеально отполированная мелкозубая пила. Эльза задрожала при виде этой пилы. Перед сивиллой, как из тумана, проступила комната целиком — насколько позволяло скудное освещение. Второй столик, поменьше; высокая, оплетенная лозой бутыль, рядом — золотой кубок. Кушетка с атласным сиденьем, два кресла-раскоряки, похожие на жаб; шкаф-секретер в углу, еще один шкаф, под потолок — не иначе, платяной. И широкая кровать под балдахином. Присмотревшись, Эльза поняла, что балдахина на самом деле нет. Четыре столбика по углам кровати — на месте, а то, что должно на них покоиться, отсутствует.
От изголовья отделилась тень. Чтобы не закричать, Эльза закрыла рот руками. Тень шагнула в круг света, превращаясь в человеческую фигуру.
Король был уже здесь.
— Подойди.
В голосе Ринальдо III скрежетало ржавое железо.
— Ближе!
Рука короля указала место, и Эльза встала у кровати. «Где ты, Эльза?» — спросила она себя. И ответила: «Во дворце.» «Кто перед тобой, Эльза?» Запах беды усилился. От него щипало глаза и першило в горле. Перед сивиллой лежал принц Альберт, юный сын короля. Ребенок разметался в горячке на влажных, сбившихся простынях. Серое лицо покрыла испарина, пряди волос облепили лоб. Изо рта, обметанного жаром, несся стон. Левая нога принца была похожа на корявую, окровавленную сосульку. Белизну повязок уродовали бурые пятна.
— Наш сын. Наследник. У тебя есть дети?
— Нет, ваше величество…
— Не важно. Лечи! Спасай!
Она наклонилась над ребенком.
…кони ломятся через редкий подлесок. Трубят рога, захлебываются лаем собаки. Проваливаются по брюхо в рыхлый снег, вскидываются, отряхиваясь. На гребне холма мелькает рыжий росчерк. Лиса! Не уйдет! Бурые стволы вязов мчатся навстречу, расступаясь в последний миг. Под копытами хрустит, ломаясь, наст. От топота дрожит земля. Сотрясается, роняя целые сугробы, черное кружево ветвей над головой.
— Сюда, мой принц!
— Вижу!
Не сходя с размашистого полевого галопа, конь сворачивает правее. Выносит седока на гребень, где раньше была лиса. Вон она, беглянка! Уходит по склону, петляя и оставляя за собой неровную стежку следов. За ней! Витая плеть обжигает коню бок.
— Осторожнее, мой…
Ха! Осторожность для трусов! Они приходят к добыче последними — глазеть на чужие трофеи. А я буду первым, всегда и во всем! Я — будущий король! Загонщики с егерями отстали, и доезжачие отстали, вместе со сворой. Они свое дело сделали. Мы остались вдвоем: я — и рыжая плутовка. Петляй, глупая тварь. На открытом склоне тебе не спрятаться! Рыжее на белом; и белое вот-вот окрасится алым… Азарт погони распирает грудь. Жаркая, юная кровь набатом стучит в висках. Получив от седока шенкелей, конь берет в карьер — опасный аллюр на скользком, промерзшем склоне. Копыто ныряет в рытвину, скрытую под настом. Конь не ржет — вскрикивает. Страшно, по-человечески. Хрустит кость. Небо и земля вертятся безумным колесом. Сердце подкатывает к горлу, превращается в кляп…
Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Смертная тяжесть наваливается, давит. Ржавые зубья пилы рвут ногу, от щиколотки до середины бедра. Да будет тьма, говорит кто-то. Да будет тьма, мой принц.
Приходит тьма.
— Я…
Эльза судорожно глотала воздух, не в силах надышаться. Казалось, это из нее вышибло дух при падении. Какое счастье — дышать! Просто дышать… Увы, такую простую истину понимаешь лишь тогда, когда дышать становится нечем.
— Я видела! Я знаю…
— Видела?
Резкий, лающий окрик Ринальдо III бичом стегнул сивиллу, окончательно вырвав из плена грез. Обрывки прозрения, яркого, как никогда, опадали листвой под порывом ветра, кружились, таяли утренним туманом.
— Знаешь?! — в плечо Эльзы вцепились орлиные когти. Сжали, оглушив болью. Лицо короля придвинулось вплотную, оскалилось: — Тогда лечи!
Эхо крика загуляло под сводами комнаты. Лампады и свеча одарили Ринальдо дюжиной теней. Казалось, это они, августейшие тени, перекликаются сейчас по углам, не желая успокоиться.
— Я не лекарь, ваше величество!
Забывшись, Эльза тронула потный лоб ребенка — и в испуге отдернула ладонь. Похоже, мальчика напоили маковой настойкой, чтобы принц впал в забытье.
— Ты сивилла! — в горле короля клокотал звериный рык. Еще слово, и Ринальдо разорвет женщину на куски. — Ногу ему все равно не спасти. Ее отрежут. Понимаешь? Отрежут! Видишь пилу?
Король сгорбился. Поднес к груди трясущиеся руки, словно пытаясь удержать в них живой, трепещущий комочек. Сердце?! Взгляд Ринальдо полыхнул безумием:
— Сделай ему размен!
Горячий, страстный шепот змеей полз в уши Эльзы:
— Пусть он станет самым сильным! Мудрым! Изворотливым! Ловким, в конце концов! Править можно и без ноги… Он должен быть лучшим!
Облизав пересохшие губы, король по-волчьи склонил голову на бок:
— Тебе все ясно?!
— Да, ваше величество, но…
Пощечина швырнула ее на пол. Вскочив, Эльза почувствовала, что с трудом держится на ногах. Но схватилась она не за край стола, не за горящую щеку — за диадему. Хвала Иштар! Диадема осталась на месте. И удар пришелся по здоровой щеке, не разбил в кашу подживающий струп. Считай, повезло вдвойне.
Долго ли продлится такая удача?
— Мы ждем, — напомнил Ринальдо.
На бледном лице короля гасли багровые пятна. В свете лампад они казались черными, превращая короля в мертвеца, восставшего из гроба. Мертвым чужды страсти. Мертвым не ведом гнев. Утратив все человеческие чувства, Ринальдо возвышался глыбой приозерного льда.
— Янтарный грот не дарит человеку талант, — во рту было солоно от крови. — Он не может сделать изменника великим полководцем или мудрым правителем. Ловкость, сила, зоркий глаз… Отличная память, но не талант! Не ждите чудес, ваше величество.
— Сила, ловкость, зоркий глаз, — король усмехнулся одними губами. — В обмен на кусок плоти. Это, по-твоему, не чудо? Хорошо, мы поняли. Мы не станем требовать невозможного. Что еще, женщина?
Внезапная покладистость короля испугала Эльзу больше насилия. Отчаянно, до рези внизу живота, захотелось по малой нужде. Эльза топталась на месте, как маленькая девочка, которой приспичило. Она не смела спросить у Ринальдо позволения.
— Принца надо отвезти в Янтарный грот.
— Ты что же, ничего не знаешь?
— О чем вы, ваше величество?
— Янтарный грот уничтожен. Его больше нет.
В душе Эльзы, к ее изумлению, не отозвалась и самая тонкая струна.
— Простите, ваше величество. Это какая-то ошибка. Я — сивилла, я бы почувствовала. Янтарный грот цел. Вас кто-то ввел в заблуждение.
Устала бояться, подумала Эльза. Всему есть предел.
— Жаль, — вздохнул Ринальдо. — Если ты не чуешь даже этого… От тебя не будет толку. Какая ты, к Белу в задницу, сивилла?!
Рев короля сотряс дворец. Ринальдо сгреб сивиллу в охапку, словно намеревался швырнуть спиной в стену. Встряхнул так, что у Эльзы лязгнули зубы.
— Что ты видела? Говори!
— Ваш сын… лисья охота… Конь оступился на склоне!..
— Верно, — прошептал король. — Все верно…
Он отпустил Эльзу — и вдруг упал перед ней на колени. Эльза отшатнулась, но Ринальдо повлекся следом, вцепившись в край ее одежд:
— Ты сивилла! Провидица!
Лицо короля плавилось мольбой. Из глаз текли слезы:
— Все, что пожелаешь! Титул! Золото! Новая обитель!
Он прижался лбом к ее бедру:
— Умоляю…
Сивилла вскинула руки к лицу, желая хотя бы ладонями отгородиться от ужасного зрелища. Коснувшись янтаря диадемы, пальцы ощутили теплый, живой пульс. Если откажусь, поняла она, мне не жить. Если соглашусь — скорее всего, тоже. Жаль мальчика…
— Я попытаюсь, ваше величество.
Король встал. Брезгливо отряхнул колени. Сверкнул улыбкой:
— Мы счастливы. Что вам нужно, моя госпожа?
Деловит, собран, ироничен. За считанные минуты перед Эльзой возникали, чтобы исчезнуть, разные люди, и все они были Ринальдо III, королем Тер-Тесета.
— Время, чтобы собраться. Сосредоточиться.
— Мы понимаем, — кивнул король. — Нам известно, что такое сосредоточение. Приступайте.
— Здесь? Сейчас?
— Если мы дали время вам, это не значит, что судьба будет так же милостива к принцу Альберту.
— Ваше величество…
Забыв об Эльзе, король подошел к малому столику. Налил вина в кубок, пригубил. Тени на стенах составили Ринальдо компанию, сочтя, что монарху негоже пить в одиночестве. Проклятый род, думала Эльза, вся дрожа. Фамильное безумие… Она слышала об этом от сестер. Столетия назад предок Ринальдо подхватил в походе редкую болезнь — «гнилую жжёнку». Болезнь эта похожа на проказу, с одной лишь существенной разницей. Прокаженные, как известно, боли не чувствуют. Человек, пораженный «гнилой жжёнкой», испытывает жуткие мучения. Демоны жгут костры в его внутренностях, и лишь смерть в силах утолить гнев адского пламени. Больше года несчастный король терпел, спеша завершить все важные дела. Когда же он решил, что ничто больше не держит его в юдоли страдания, он призвал наследника — и велел положить конец его мукам. Принц в страхе отказался, не смея и помыслить о том, чтобы пресечь дни родного отца. Король настаивал. Умолял. Грозил. Принц обливался слезами от жалости к отцу, но даже во имя милосердия не смог поднять руку на родителя. Тогда король сам бросился на меч, и, умирая, проклял слабовольного сына и весь его род. Отныне правители Тер-Тесета, взойдя на трон, со временем погибали от рук собственных наследников. Многие поколения трон переходил от отца к сыну таким способом. И, что удивительно, короли искренне, всем сердцем, а порой даже с болезненной пылкостью любили сыновей — своих будущих убийц. Никто не пытался заточить наследника в темницу, удавить по-тихому, уступить ему трон доброй волей, дабы продлить себе жизнь. Нет! Отцы принимали смерть, как должное, порой — как награду. Уходя в мир иной, гордились убийцей. Считалось позором облегчать принцам дорогу к короне — и те годами изощрялись в хитроумных покушениях, пока не достигали результата. Когда же у царственной четы рождались одни девочки; или принц-рохля так и не решался прикончить старика-отца — на Тер-Тесет обрушивалось море бедствий. Наводнения и ураганы, мор и глад, орды кочевников и древние чудовища, о которых уже и думать забыли. Спасение было в одном: очередной принц возрождал традицию, и беды прекращались.
Эльза не знала, насколько правдива эта легенда. По крайней мере, если верить слухам, последние четверо королей умерли не своей смертью. Все эти годы Тер-Тесет процветал. А короли до умопомрачения — и до последнего вздоха — обожали сыновей. Судя по всему, Ринальдо III не был исключением.
За спиной скрипнула дверь.
— Амброза сюда, — приказал король. — Живо, олухи!