Любовник Черной Вдовы
1.
— Госпожа Эльза?
Ни разу в жизни Натан не боялся так, как сейчас. Даже в переулке, где убивали отца, а малыш Танни полз по брусчатке, понимая, что от смерти не уползешь. Гибель под градом камней, под сапогами озверелой толпы — подарок судьбы, если представить, что может сделать с тобой оскорбленный чародей. Парень оглянулся через плечо. Зрячий глаз слезился, Натан вытер его рукавом. Маги спорили, кое-кто вскочил с мест, но сюда, к шатру Амброза, не доносилось ни звука. Пусть спорят, подумал изменник. Я должен успеть, пока им не до нас.
— Госпожа Эльза, вы здесь?
В шатре царил слабый полумрак — словно на опушке леса, в тени разлапистых елей. Сперва Натан решил, что шатер пуст. Ткань в ромбах, синих и бордовых, колыхалась; сплетение узловатых корней, заменявшее пол, воображение превращало в мускулистую спину чудовища, избитого до полусмерти — синяки, кровоподтеки. Напротив входного полога, менее чем на локоть приподнимаясь над корнями, росла узкая лежанка. Сплетенная из гибких, кажется, ивовых веток, с краями, загнутыми вверх, она походила на корзину, с какой ходят на базар за свежей рыбой. На ветках трепетали крошечные язычки листьев. Они облизывали тело спящего человека, и зелень делалась гуще, темнее, местами переходя в осеннюю желтизну. От этого зрелища изменника пробил холодный пот. А ну как опоздаешь, промедлишь на пороге, и найдешь в сытой, обожравшейся лежанке не сивиллу, а скелет с ошметками плоти на костях? Парень шагнул вперед, боясь оступиться. К счастью, идти по корням — а хоть бы и его беспалыми ногами! — оказалось легко и удобно.
— Госпожа Эльза, это я…
Он присел у лежанки на корточки. Сивилла спала, и Натан залюбовался спящей, забыв, где он, и зачем пришел. Эльза лежала на боку, изуродованной щекой в подушку. Профиль молодой женщины навел изменника на мысли о птицах. Зяблики, щеглы… Знать бы, почему? Ничего птичьего в чертах сивиллы не было.
Силки, подумал Натан. Клетки.
Вот почему.
— Проснитесь, госпожа Эльза…
Он едва успел зажать ей рот. Опоздай Натан на краткий миг, и вопль сивиллы всполошил бы весь лагерь. Крик бился ему в ладонь, будто живой; крик рвался на свободу. Проклиная себя, чувствуя, как ладонь горит от чужого ужаса, изменник навалился грудью на край лежанки. Ветки прогнулись, из последних сил удерживая тяжесть могучего тела. Листья-языки мелькали, ища живую плоть чужака. Натан чуть не расхохотался от щекотки, пробравшейся под кожух и рубаху. Прикосновения юрких листьев, как ни странно, успокоили его, придали смелости.
— Вы не бойтесь, госпожа Эльза. Все хорошо, это я…
«Танни?» — толкнулось в ладонь.
— Ага, я…
«Зачем? Откуда?»
— За вами пришел. Вы вставайте, только тихо…
Он убрал руку, боясь, что Эльза все-таки закричит. Нет, она молчала, просто села на лежанке. Сивилла была в одной сорочке; подол сбился, открывая ноги много выше колен. На груди под тонким полотном торчали два бугорка: маленьких, твердых. Рожки, подумал Натан. У меня похожие, только на голове. Он не замечал, что фыркает, раздувая ноздри, и клонит голову, как если бы собирался боднуть сивиллу. Мозг заволакивала пелена: не багровая, как от ярости, а сизая с горящими прожилками молний — грозовая туча, готовая пасть ливнем на иссохшие от зноя поля. Понадобилось чудовищное усилие, чтобы вернуть рассудку ясность. Тащить каменную руку Симона от грота к башне, и то было легче.
Натан облизнул пересохшие губы, и увидел, что Эльза тоже облизывается. Он не знал о дурной привычке короля — а если б и знал, то не нашел бы сходства! — и удивился. Наверное, она хочет пить. Надо принести ей воды…
Надо бежать, болван, подсказал кто-то, злой и деловитый, голосом Циклопа.
— Медь, — задумчиво произнесла сивилла. — Или железо.
— Что?
— Медь. Соль. Чуть-чуть с кислинкой.
— О чем вы, госпожа Эльза?
— О вкусе крови. Ты когда-нибудь пробовал кровь на вкус?
— Жареную, — сознался Натан. — В колбасе. С кашей, салом и чесноком.
— А человеческую?
— Вы с ума сошли!
— Он успокаивает меня. Амброз говорит: это принц. У них в роду так заведено. Король умер, да здравствует король. Почему же мне снится, что это я? Я ничего не помню. Только медь и соль на языке. Зачем ты пришел, Танни? Ты славный мальчик. Я бы поцеловала тебя, но не могу. У меня во рту медь и соль, а это кровь…
Ее пытали, подумал Натан, холодея. Ее пытали, и она рехнулась. Великий Митра, теперь что с диадемой, что без диадемы — безумная, и все тут. Нет, госпожа Эльза, какой бы вы ни стали, я не предам вас во второй раз.
— Идемте со мной, — попросил он. — Я вас спрячу.
— Куда?
— Вы, главное, оденьтесь. Нельзя в одной сорочке…
— Где ты меня спрячешь?
— В башне. Я прослежу, чтобы не было крыс. Мы пересидим там, пока эти не разъедутся. Да пусть хоть все заберут, до последней тряпки! Стервятники! Они уедут, а мы останемся. Или уйдем, если вы пожелаете.
«Если Циклоп отпустит», — молча добавил он.
— Далеко? — вздохнула сивилла. — На край света?
— Мир велик, госпожа Эльза. Кто станет искать двух бродяг?
— От себя не сбежишь, Танни. Уходи, мне больно от твоей заботы.
— Я умолю господина Циклопа. Он защитит нас.
— Соль и медь, Танни. Это судьба.
— Перестаньте!
— Уходи. Я останусь с Амброзом.
— Он — плохой человек, ваш Амброз! Господин Циклоп ходил к нему в гости. Вернулся пьянючий, как сапожник. Кричал: я — вещь! Я мало что понял, госпожа Эльза, но ваш Амброз хочет забрать господина Циклопа себе. Как шубу или кресло. Разве ж так можно? Забрать живого человека без спросу! Он очень плохой человек, ваш Амброз…
— А твой Циклоп — хороший?
— Хороший! Очень! — Натан знал, что лжет. У лжи был отвратительный привкус: медь и соль, и слабая кислинка. Хотелось сплюнуть, а приходилось глотать, борясь с тошнотой, и твердить с уверенностью, которой у парня не было: — Он добрый, он просто с виду сердитый. Меня спас, для опытов… вам диадему подарил…
— Диадему, — со странным выражением лица повторила сивилла. Кончиками пальцев она коснулась щеки, где уродливо торчал наполовину содранный струп, и поморщилась. — Лучше бы он подарил мне цепи. И два кольца в каменной стене.
— Он защитит нас, вот увидите…
— Ты сказал: вещь. Циклоп кричал: я — вещь. Я — тоже вещь. Меня передают из рук в руки. Мной пользуются, не спрашивая, хочу ли я этого. Как одна вещь может защитить другую? Уходи, Танни. Ты пострадаешь из-за меня, и я огорчусь.
— А уж я как огорчусь! — сказали от входа.
Скрестив руки на груди, Амброз улыбался самым приятным образом. Кто угодно поверил бы, что это благородный отец смотрит на тайное свидание дочери с возлюбленным, загодя планируя день свадьбы. Узлы корней щенятами льнули к сапогам мага; листва, росшая на лежанке, тянулась к нему. Амброз и впрямь был доволен. Еще бы! Он своими ушами слышал, как девчонка отказалась бежать, сделав выбор в его пользу, а это дорогого стоило. Мне хватит одного Циклопа, думал маг. Разумеется, я постараюсь уговорить его на сотрудничество. Я буду вежлив и убедителен — шелковые кандалы, хозяин в маске доброжелателя. Если дурак упрется, я уж точно смогу принудить его к повиновению. Заранее представляя, какое решение вынесет конклав, падкий на зрелища, связанные с публичным унижением братьев по Высокому Искусству, Амброз уже считал Циклопа — вернее, Око Митры! — своим. Все, чего хотелось сейчас королевскому магу, так это хорошенько отдохнуть. Силы вскоре окажутся нелишними.
— Т-ты!.. я т-тебя…
О, Амброз ждал чего угодно. Слез. Мольбы о прощении. Попыток объясниться. Лжи, правды; душещипательной истории о любви, вопиющей к небесам. Обморока, наконец! Но того, что произошло, ученик Н'Ганги Шутника не ожидал, несмотря на свой богатый жизненный опыт. Так это было глупо, так по-детски… Набычив лохматую голову, ссутулив плечи, сделавшие бы честь Левиафану, молодой болван от лежанки — великий Митра! — на четвереньках ринулся на врага.
— Т-ты!..
— Я, — кивнул Амброз. — Кто же еще?
Корневой пол, по которому легко прошла бы и хромая старуха, превратился в трясину под ногами Натана. Ступня, искалеченная ножом лекаря, застряла между узлами, щиколотка хрустнула веткой в зимнем лесу. Тело еще неслось вперед, но дотянуться рукой до проклятого чародея не получилось — хрип, краткая судорога, и Натан упал так, что шатер заходил ходуном. Клейкие побеги, брызнув из корней, с деловитостью разбойников уже вязали парню запястья и лодыжки. Крепость их могла соперничать с крепостью стали. Натан дергался, изрыгал брань; более длинный побег, изогнувшись кольцом, обвил шею — вскоре жертва лежала, спеленутая на манер младенца, тесно прижавшись к полу щекой, и как назло, это была правая щека, со стороны зрячего глаза.
— Герой, — Амброз присел рядом. Натану был виден сапог и нога до колена. — Гвадриль Могучий. Лислав Падающая Звезда. Идиот, сын и внук идиота. Кто этот громила, госпожа Фриних?
Горло предало Эльзу. Понадобились усилия, чтобы вернулась речь.
— Изменник, — срывающимся шепотом ответила она. — Последний изменник, как я — последняя сивилла. Его зовут Танни. Не трогайте его, прошу вас…
— Вы делаете из меня зверя, дитя мое, — Амброз взъерошил парню волосы, нащупал бугорок рога и рассмеялся. — Пожирателя детей. Обидно, знаете ли. Если вы заметили, я и пальцем не тронул вашего последнего. На кого тебя разменивали, богатырь? На кулачного бойца? Если да, то размен прошел не лучшим образом.
— Грузчик, — прохрипел Натан. — Как отец…
— Ну так грузи! Тюки, бочки, доски! Твое место на пристани, а не в моем шатре…
— Убью, — пообещал Натан.
— Это вряд ли. Что ты вообще здесь делаешь? Приволок в башню новый шкаф, и застрял? Иди, не бойся — барьер выпустит…
— Я скажу Циклопу! Я скажу Симону! Они тебя…
Амброз вздохнул:
— Эльза, ваш последний лишился ума. Сперва уговаривал вас бежать, теперь грозится… Я бы с удовольствием избавился от его присутствия. Да боюсь, что развязанный он снова полезет драться. Эй, рогоносец! Если я верну тебе свободу, ты уберешься прочь?
— Я…
— Ты уйдешь, Танни, — твердо сказала Эльза.
— Я… госпожа Эльза!..
— Ты уйдешь. Но сперва попросишь прощения у господина Амброза. Ты в его шатре, ты поднял на него руку. Понял?
Натан молчал. Он не произнес ни слова, пока корни отпускали его. Огромный, всклокоченный, со щекой, на которой отпечатался рисунок корневища, он побрел прочь. Откинул входной полог, задержался, свесив голову на грудь.
— Простите меня, господин Амброз, — голос парня был мертвым. — Простите дурака. Вы берегите ее, она хорошая. Она лучше всех…
В шатре стало просторно, когда он вышел.
Амброз лег на спину, чувствуя, как корни делаются мягче, пружинят, укачивая хозяина. Надо отдохнуть, думал маг. Любой ценой. Отдаваясь качке, на грани яви и сна, он вспомнил, как во дворце отыскал советника Дорна — и кратко, избегая подробностей, доложил о трагической гибели Ринальдо III. Советник был из тех крыс, которые мало того, что не бегут с тонущего корабля, но в случае шторма способны встать за штурвал, и даже на капитанский мостик. Себастьян Дорн принял новость с каменным лицом. Так он радовался, и Амброз знал об этом. Дорн распорядился перенести спящего принца в отдельные покои, и обмыть тело короля, подготовив к погребению. «Альберт?» — спросил Дорн. Скоро проснется, ответил Амброз. Полагаю, он вряд ли вспомнит, что убил отца. Это, как по мне, к лучшему. В столь юном возрасте, столь жестоким способом… «Да, — кивнул Дорн. — Я слышал от лекарей о прискорбном состоянии принца. Его память…» Вот-вот, согласился Амброз. «Я пошлю гонца к Эдварду ди Тарра, — Дорн поджал губы, отчего рот советника превратился в куриную гузку. — Надеюсь, он не откажется стать регентом при малолетнем племяннике. Одна из дочерей Эдварда в будущем сделается прекрасной женой его высочеству…» Его величеству, поправил Амброз. «Да, конечно. Его величеству. Как вы считаете, версия о собаке, кинувшейся на короля, когда тот избивал бедное животное палкой, будет принята двором и народом?» Да, кивнул Амброз. Учитывая вспыльчивый характер усопшего… У вас найдется подходящая собака? «У меня? — улыбнулся советник. — Вряд ли. На псарне — наверняка. Каждый пес должен быть рад погибнуть за отечество. Надеюсь, досточтимый Амброз, вы и в дальнейшем не оставите нас своим попечением?»
— Вы спите? — тихо спросила Эльза.
Ответа сивилла не дождалась.
2.
— Ты был прав.
Симон потянулся к блюду, ухватил кусок успевшей остыть баранины — и сжал в кулаке. Меж пальцев Остихароса проступил желтоватый, загустевший жир. Над кулаком заклубился сизый дымок. Жир закапал на пол, наливаясь сочной рыжиной. Ухватив мясо поудобнее, старец откусил кусок вновь горячего жаркого. С одного краю волокна баранины подгорели до черноты. Рыжее, подумал Циклоп. Черное. Шкура бродячего кобеля. Смертный визг; барьер жрет несчастную собаку, виновную лишь в том, что была голодна. Жрет, превращая ее в себя — живое в мертвое, плоть в деревяшки. Рыжее, черное; миг, и ты — дюжина дощечек, стучащих на ветру. Будь она проклята, ваша магия, меня тошнит от нее. А теперь выясняется, что я был прав…
— В чем? — спросил он.
Доев жаркое, Симон вытер губы и ладони чистой тряпицей — и лишь после этого ответил:
— Тело Инес надо было сжечь.
Циклоп ждал продолжения.
— Амброз обвинил бы меня в любом случае, — лицо старца окаменело. — Да что там! Я сам себя обвинил. Тут он поймал нас, как рыбак — леща. Но мы не дали им глазеть на Красотку. Видел бы ты их рожи! Они жаждали зрелищ, как сброд на площади! Еще бы! — занятная диковина. Уверен, они бы подняли ее для допроса…
В глазах Пламенного мелькнула опасная бирюза; мелькнула — и погасла. «Что решил конклав?» — хотел спросить Циклоп. И промолчал. От конклава он не ждал ничего хорошего. Если уж Симон держит язык за зубами…
— Ты тоже был прав, Симон.
— В чем? — вернул маг Циклопу его же вопрос.
Циклоп поглядел на остатки баранины. Нет, тошнота никуда не делась. Он налил себе воды в кружку и выпил залпом.
— Помнишь, ты предположил, что Инес еще жива? Я все время вспоминаю твои слова. А может быть, я просто схожу с ума. Когда я едва не ушел за барьер крови, меня вел зов Черной Вдовы. Как двадцать лет назад! А Инес остановила меня, вернула. Я видел ее ясней ясного…
В очаге, стреляя искрами, трещали поленья. Языки пламени вели свой бесконечный танец, за которым можно наблюдать вечно. Но Симон смотрел не на огонь, а на человека, сидевшего напротив. В отсветах лицо Циклопа плыло разогретым воском, складки и морщины разглаживались, меняя рельеф; волосы удлинялись, отливая медью… На миг огонь пригас, тени метнулись из углов, стремясь поглотить комнату, а когда пламя вспыхнуло с новой силой, напротив старца сидел прежний, давно знакомый Циклоп. Симон мотнул головой: примерещилось? Говорят, на склоне дней становишься мнительным.
— Инес и Черная Вдова?
— Да.
— Это зов Вдовы привел тебя в башню Красотки? Двадцать лет назад?
Циклоп кивнул.
— Забавное совпадение. А меня Инес в свое время привела в Шаннуран, к Черной Вдове. Жил-был мальчик, похищенный а'шури. Освободившись из темницы, он попал в другую темницу, где и нашел великого мага в цепях, с зашитым ртом… Печальная история, не правда ли? И некому было спросить: что ты здесь делаешь, старый дурак? Какого беса ты полез в подгорные лабиринты? Если к Оку Митры ты был равнодушен, если прочие сокровища ты, выживший из ума колдун, считал пылью под ногами…
В дальнем углу шевельнулась темная фигура, до того неразличимая в сумраке. Вульм из Сегентарры устраивался поудобнее, готовясь слушать.
— Инес? В Шаннуран?!
— Не она сама. Ее поиски, ее одержимость Ушедшими. Их знаниями, утерянными в глубинах эпох…
— О да! Об Ушедших она могла говорить часами. Инес считала, что вся наша… ваша магия — и есть Ушедшие. Они здесь, они никуда не ушли. Вы, маги, пользуетесь ими, как рыбы-прилипалы. Вместо того, чтобы искать ключ к их наследию…
На слове «наследие» Циклоп помрачнел и умолк.
— Ты говоришь, как она, — плечи старца поникли. Маг откинулся на спинку кресла. — Я плохо понимал свою ученицу. Ушедшие — здесь? Где? В очаге? В стене?! В воздухе, которым мы дышим?!
Циклоп развел руками:
— Не знаю. Я просто слушал ее — и верил. Как дети верят в сказки.
— Инес была слабой магичкой. Я никогда не обманывался на этот счет. Она — тоже. Но ты не поверишь — я, Симон Пламенный, ей завидовал.
— Почему?
— У нее была цель. Безумная? — да. Тем не менее, год за годом, шаг за шагом, Инес шла к этой цели. А я, могучий, окруженный страхом и завистью… Ты когда-нибудь бился лбом в стену?
3. Сила слабых
Я не видал, как седоков крушил жестокий враг,
Но в залах призраков чужих будил мой гулкий шаг;
Златого бога не лобзал тигриную пяту,
Зато безлюдных городов я видел красоту.
Я дверь к царям на шумный пир ни разу не открыл,
Но смог уйти от неземных когтей и темных крыл;
Пред королевою колен не преклонил, зато
Туманный берег посетил, где не бывал никто.
…стена окружала его со всех сторон.
Бесплотная и незримая, она была стократ прочнее любой материальной преграды. О, встань перед ним крепостной вал, базальтовая скала или кованая решетка из лучшей стали — Симон рассмеялся бы, потирая руки в предвкушении веселой потехи. Но та стена, что исподволь сомкнулась вокруг чародея, была не по зубам Остихаросу. Старость? Симон был стар, но не дряхл. Опыт и знания, и огонь в жилах еще не оскудел. Просто червь, точивший его много лет, вдруг явил себя во всей своей мерзости. Симон достиг предела возможностей. Жечь и сокрушать, возводить башни и укрощать демонов; мчаться по небу, оседлав существа, от вида которых записной храбрец лишился бы чувств; странствовать по слоям Предвечного Мрака, спорить с обитателями эфира… Силы старца были велики. Кто рискнул бы потягаться с Симоном Остихаросом, прославленным магом из Равии? Но он достиг предела.
Симону стало скучно.
Да, оставались сотни заклятий и ритуалов, которые он мог бы изучить. Так ныряльщик волен обследовать коралловые рифы и прибрежные отмели, собирать раковины-жемчужницы и отыскивать входы в потайные гроты, разглядывать стайки юрких рыб и медлительных, грязно-зеленых омаров. Но дальше, туда, где начинается истинная тьма пучины, человеку пути нет. Три дюжины локтей — его приговор. Симон плевать хотел на рыб и жемчуг — роскошь и плотские радости, почет и уважение. Симона влекла глубина.
«Отступись, — шептало благоразумие. Ему вторил здравый смысл. — Радуйся жизни, приняв ее границы…»
— Нет! — львиный рык клокотал в глотке Пламенного. Глаза старца наливались грозной синью небес. — Есть в мире силы, которые смеются надо мной! Я хочу познать их! Подчинить! Мне рано на покой!
Узнай кто об этих терзаниях — покрутил бы пальцем у виска: «Совсем старик из ума выжил! Сам не знает, чего хочет. Да я бы на его месте…»
Пожалуй, только Инес сумела бы понять учителя. Инес, достигшая своего предела давным-давно, едва ли не в начале пути. Симон испытывал к упрямой, строптивой ученице странную смесь чувств. Любовь? Жалость? Зависть? Брось все это в тигель алхимика, подогрей на огне страстей — и молнии небесные покажутся болотными гнилушками в сравнении с грозовым ураганом, что извергнется наружу.
…детские игрушки. Так Красотка называла жезлы и амулеты. Маги обижались. Кто не был обделен чувством юмора — ухмылялись в ответ. Инес шутит, говорили они. Намекает, что в мире есть более могущественные артефакты. Поначалу Симон тоже так думал. Но вскоре понял: Красотка считает, что жезлами мощи и амулетами силы многие эоны назад забавлялись дети Ушедших. Если допустить, что она права…
Каковы же были истинные возможности сгинувшей расы?!
Заполучив ключ к утраченным знаниям, Симон вырвался бы из опостылевшей клетки. Обрел источник могущества, в сравнении с которым его теперешний огонь вызвал бы снисходительную усмешку. Даже если Инес заблуждалась, старец все равно был готов рискнуть, ибо не видел иного выхода из тупика. Присоединиться к изысканиям ученицы? Годами корпеть над свитками, силясь расшифровать загадочные письмена? Довольствоваться крупицами, надеясь сложить из песчинок гору?
От такого времяпровождения Симон Пламенный взвыл бы волком еще скорее, чем от одолевавшей его скуки. Практик, он привык идти напролом, кратчайшим путем. К счастью — или к несчастью, как позже думал Симон — такой путь существовал. Черная Вдова, владычица подземелий Шаннурана. Согласно легенде, ходившей среди адептов Высокого Искусства, ужасная тварь была стражем и хранительницей древних тайн — знаний Ушедших, к которым искала ключ Красотка.
Собственно, Вдова и была этим ключом.
Способ обретения знаний был прост, как самоубийство. Ты должен был спуститься под землю, пробиться сквозь орды дикарей-а’шури, сладить с демоническими отродьями Сатт-Шеола, отыскать Черную Вдову, принять Стихийный Облик — и совокупиться с ней. После чего одолеть Вдову, которая, подобно паучихе, обретя удовлетворение, вознамерится сожрать любовника — и тогда, признав поражение, хозяйка Шаннурана впустит победителя в сокровищницу Ушедших.
Время от времени находился смельчак, рисковавший попытать счастья. Стоит ли говорить, что ни один не вернулся?
Красотке этот подвиг был не по плечу. Она и легенду-то считала забавной выдумкой. Симон полагал, что за скепсисом Инес прячет боль от собственной слабости. Магичку-настройщицу Шаннуран сожрет быстрей, чем волк — куропатку. Да и для совокупления с Вдовой нужен мужчина. Муж, полный доблестей; такой, как Симон Пламенный, достигший границ своего могущества? Кто, если не он? Препятствия лишь раззадоривали старца, возвращая забытые дни молодости. А’шури? Демоны? Черная Вдова? О, она взвоет от наслаждения в жарких объятиях гигантской саламандры — Стихийного Облика, присущего Симону! Позже Симон поделится могуществом с Инес. Посвятив жизнь наследию Ушедших, она имеет на это право, как никто! В конце концов, ученица дала учителю новую надежду на склоне дней. Симон Остихарос умеет быть благодарным. А если он проиграет… Лучше сгинуть в утробе Черной Вдовы, нежели прозябать под небом тварного мира, понимая, что жизнь закончилась раньше, чем ты умер.
Симон был готов сгореть, лишь бы не гнить заживо.
Слугам и мальчишке-ученику он ничего не сказал, но на всякий случай составил завещание. Деньги — ученику, подкидышу по имени Карши. Книги, список которых прилагался — ему же. Со стыдом Симон признался себе, что ученика тоже взял из скуки. Думал развеяться, согреть душу чужой, восторженной юностью — так престарелый, утративший пыл тиран кладет себе в постель робкую девственницу. Остальную библиотеку маг завещал Инес. Коллекция артефактов… башня… Вроде, ничего не забыл. Завещание Симон спрятал в ближний, безопасный слой Предвечного Мрака. Если он погибнет, свиток возникнет в его кабинете, заключен в сияющий кокон.
Теперь — уведомить трех братьев по Высокому Искусству. Инес пришла на ум первой, но Симон с сожалением отложил в сторону розовый кристалл кварца. Если у него получится — пусть будет сюрприз. Если нет… Жестоко изводить женщину ожиданием. Газаль-руз? Пожалуй. Н’Ганга? Без сомнения. И Талел Черный, жрец Сета, сосед Симона. Каждый из троих будет знать: оповещен не только он. И воздержится от глупостей в отсутствие хозяина равийской башни.
Он начертал краткие сообщения на полосках пергамента — и сжег письма в огне витой свечи, отлитой из черного воска.
…все спали, когда Симон вышел на балкон. Вышел? — выметнулся вихрем, разом скинув груз лет! Кровь кипела, кружа голову. Старец ощущал себя безрассудным юнцом. Как давно он не совершал старых добрых безумств!
Что ж, время пришло.
Ночь вздрогнула, услышав хохот Пламенного. Симон готов был взобраться на перила — и прыгнуть, раскинув руки-крылья. Пожалуй, он сумел бы долететь до Шаннурана. Но в финале пути он будет похож на жертву вампира, высосанную досуха, а не на полного сил чародея, готового встретить молнией любого врага. Вздохнув, Симон сосредоточился на эманациях обитателей эфира. Власть мага простерлась за ткань мироздания, и его услышали.
…мягкий ворс щекотал запястья. В тварном мире тело эфирного создания обрело материальность; так ожила бы морская волна. Тварь плыла по воздуху, подобно скату-манте в толще вод. Самый зоркий глаз не сумел бы различить темное полотнище, что прокладывало путь в вышине, на фоне звезд. Ветер бил в лицо Симону, остужая разгоряченное лицо. Горбун-месяц, трепеща, завис над горной грядой. На птерозмее маг добрался бы до Шаннурана к рассвету. На эфирнике он рассчитывал оказаться на месте к полудню.
Когда пурпурная кайма восхода объяла горизонт, и небо на востоке налилось жемчужным сиянием, хищная тень ринулась на добычу с вышины. Симон слишком поздно ощутил опасность. Хищник завизжал — так рвется ржавый металл, так сотня гвоздей скребет по стеклу — на миг заставив Остихароса оглохнуть.
…вспыхнув факелом, владыка горних высей прорвал купол, раскинутый магом. Бритвенно-острое лезвие крыла рассекло надвое тело эфирника, пройдя в локте от лица Симона. В ноздри ударила кислая вонь. Кувыркаясь и полыхая, хищник падал в зубастую пасть ущелья. За ним тянулся шлейф жирной копоти. Часть эфирного существа — за нее из последних сил цеплялся Остихарос — усыхала, беспорядочно вертясь, как подхваченное ветром семя клена. В ней почти не осталось жизни, и лишь воля мага удерживала ее от того, чтобы камнем рухнуть на скалы. Из разреза хлестала белая кровь, превращаясь в радугу, в туман, выедавший глаза.
Земля была еще далеко, когда плоть эфирника расползлась гнилой ветошью. Симон едва успел ослабить удар — и долго выбирался из отвратительно мягкой ямы, в которую превратилась скальная поверхность вокруг места его падения.
На краю ущелья он нашел разлом, подходящий для спуска.
…ко входу в подгорный лабиринт он добрался в сумерках. Старец устал, лихорадочное возбуждение, питавшее его, шло на убыль. Магия Симона была по-прежнему сильна, он в любой момент мог извергнуть наружу текущий в жилах огонь. Но тело, человеческое, изношенное за долгие годы тело отчаянно молило об отдыхе. Ковыляя, словно загнанный мерин, он выбрался на пригорок. Отсюда открывался вид на скальную стену. Дальше небо изрезали острые клыки пиков; от них тянулись длинные, сумрачные тени.
У подножия стены чернел провал. Даже издали Симон ощущал: из провала веет древностью, настолько чуждой нынешнему миру, что лишь последний безумец отважится… «Что ж, значит, я безумец, — усмехнулся Остихарос. — Последний. Я не стану ждать до утра. Какая разница: ночь, день? В подземельях Шаннурана царит вечный мрак.» Порывшись в сумке, он извлек темно-синий флакон с эликсиром. Это восстановит силы на несколько часов. Достаточно, чтобы добраться до возлюбленной Вдовы, и осчастливить ее пылкой страстью. Если все получится, у Симона будет время на отдых перед обратной дорогой. Если же нет…
Тогда он будет отдыхать вечно.
Солнце скрылось. Лишь алый краешек маячил над горами, готовый кануть во тьму. Смолкли птицы в близлежащих рощах. Налетел ветер, зябкий и стремительный, взъерошил кроны деревьев и умчался прочь. Симон опустошил флакон, закашлялся — питье было горше измены — и двинулся ко входу в черные лабиринты Шаннурана.
…они ждали его на перекрестке.
Без сомнения, а’шури прекрасно знали, что в их владения проник чужак, слышали, куда он направляется — маг и не думал скрываться! — и встретили его здесь. Симон был уверен: рано или поздно обитатели подземелий встанут у него на пути. Его удивило другое: он не сумел почуять засаду заранее. Человек, зверь, демон, упырь — кто угодно обладает аурой, эманациями, которые опытный чародей ощутит издалека. Сейчас же он был глух к целой толпе. Белый шар огня, качаясь на верхушке жезла, высвечивал свод, низкий и шершавый, потеки известковых отложений на стенах, гладкий пол. Два тоннеля уводили во мрак — справа и слева. И дюжина с лишним дикарей — полуголых, вооруженных копьями, кремневыми ножами и палицами, утыканными клыками зверей.
Все чувства, включая обоняние, страдавшее от вони, кричали Симону: перед ним — люди. Живые. Грязные. Из плоти и крови. Лишь чутье мага отказывалось в это верить. Чутье утверждало: здесь никого нет. Голые стены. Иди дальше, глупец, и не обращай внимания.
Иллюзия?
Когда иллюзия качнулась вперед, вонь усилилась.
— Прочь! — Симон поднял жезл над головой.
Он не хотел лишних смертей. Все знают, что а’шури скверно переносят яркий свет… На миг дикари замерли, а затем, двигаясь бесшумно, как кошки, сделали первый шаг. Даже разбойники, встреться они Симону ночью, в глухой чаще, моргали бы, отворачивались, старались прикрыть глаза руками. Разбойники, но не а'шури. Огонь жезла был для них равнозначен привычной темноте.
— Назад! Сожгу!
Жезл описал в воздухе петлю. Стена пламени встала перед а’шури. Рыжие лисицы плясали джигу, их хвосты разбрасывали снопы искр: жгучих, бешеных. Когда пламя угасло, маг лишился дара речи. А’шури были совсем рядом, целые и невредимые. Симон попятился. Сердце ёкнуло в груди; страх сдавил его мягкими, холодными пальцами. Старец забыл, как это бывает, и напоминание оказалось не из приятных.
— Дети геенны!
Маг ударил в полную силу: насмерть. Тьма в ужасе отпрянула. На перекрестке разверзлась преисподняя, до краев наполненная жаром и яростью. Камень, и тот бы не уцелел в этом аду. А Симон все жег и жег, хохоча, как безумец, пока затылок не взорвался тупой, черной болью. Падая бесконечно долго, опрокидываясь в беспамятство, он видел лица а’шури, склонившиеся над ним, и палицу в руке дикаря, стоявшего ближе всех.
…вместо головы у него был чугунный котел. Время от времени в котле булькало, и боль возвращалась. Словно эхо в горах, боль долго затихала, а потом все начиналось заново. Саднили губы. Во рту пересохло. Язык ворочался, как мертвец в гробу.
— Пить… — хотел прошептать Симон.
Новая, острая боль пронзила рот. Он едва не закричал, от этого сделалось еще больнее, и старец открыл глаза. Темнота. Плотный, едва ли не осязаемый мрак. «Я ослеп?» — ужаснулся маг. И понял, что он в подземелье, в толще лабиринтов, куда испокон веку не проникал луч света. Симон шевельнул руками; звякнуло железо. Как он вскоре убедился, с ногами дело обстояло сходным образом. Его заковали в кандалы и, похоже, зашили губы. Все-таки они боятся его — а’шури, жалкая плесень! Утешение было слабым. Да, боятся. И предусмотрительно приняли меры. Возможно ли творить чары без пассов и слов, рун и знаков — на одном всплеске чувств, испепеляющем желании? Нет, сам себе ответил Симон. Но я все же попробую. В сознании рождались туманные образы, складываясь в знакомую картину; маг силился обуздать вихри чувств, слить в единственно верную гармонию…
Нет, вскоре повторил он. И услышал шелест.
…мускус и тлен.
И осязаемая волна ужаса — дикого, первобытного, от которого заскулил бы и записной храбрец. Симон улыбнулся, насколько позволяли зашитые губы. Добро пожаловать, хозяйка. Ты нашла меня. Иди сюда, я сгораю от любви.
В подземелье не прибавилось света. Но мрак, застыв свечным воском, вдруг ожил, потек извивами гигантского тела. Симон ясно различал согласованные движения трех пар лап, трепет длинных, почти человеческих пальцев, страшную пасть, разинутую в ответной улыбке. Глянец и смола — тело Вдовы сочилось сквозь вечную, матово-аспидную ночь подземелья, от начала времен царившую в здешних лабиринтах. Меж клыков твари скользнул наружу узкий язык, коснулся Симоновой щеки, и маг почувствовал, как тончайшие паутинки щекочут его разум.
«Торопишься, шлюха? Едва пришла, и давай целоваться? — он загнал омерзение за броню грубой иронии. — Освободи меня, и, клянусь, ты не пожалеешь! Ты ведь хочешь старого ловеласа? Хочешь, да?»
Язык чудовища прошелся по его обметанным лихорадкой губам, увлажнив их. Симон задышал чаще; в груди кузнечный молот бил в наковальню, раз за разом. Язык убрался, тварь окружила пленника тесным кольцом. Морда хозяйки Шаннурана качнулась в сторону, на Симона в упор глянул круглый, светящийся янтарем глаз. «Отвернись!» — приказал себе маг, но было поздно. Его уже втянуло в воронку зрачка, где вращался рой звездных искр, обещая вечное наслаждение и ответы на все тайны мироздания…
…цепи со звоном опали наземь — россыпь свадебных колец. Кандалы истаяли, обратившись в ржавую труху. Нити, стягивавшие губы, растворились, не оставив следов — соль в воде. Темница раскрылась, как бутон цветка — огромная, полная сталактитов зала, чей свод испятнали потеки зеленоватой, слабо фосфоресцирующей плесени. Черная Вдова выгнулась, припав к устланному мхом полу — брачному ложу. Горя от страсти, она хлестала себя по бокам хвостом-плетью с гроздью скорпионьих жал на конце. Раздвоенный язык мелькал в пасти, будто молния в тучах; слюна, пузырясь, текла на камень.
Плохо понимая, морок это или явь, Симон развел руки в стороны. Он чувствовал в себе мощь, достаточную, чтобы вынудить гору стонать от страсти. Ладони мага сошлись над головой; с губ, шипя разъяренной гадюкой, сползла формула метаморфозы. Яростно гудя, пламя объяло человека. Живой факел разгорался все сильней; в нем проступили очертания твари, размерами не уступавшей хозяйке Шаннурана. Алые сполохи пробегали вдоль пышущего жаром тела саламандры — до кончика хвоста, где они становились ослепительно-белыми. Ящерица, сотканная из огня, разинула пасть, в которой полыхал частокол раскаленных игл, и издала призывный свист.
На миг они замерли: Черная Вдова и Симон Пламенный.
А затем ринулись навстречу.
…битва титанов? Свадьба чудовищ? Убийственные ласки? Безумие похоти? Все это, и еще многое, для чего не придумано слов на языках человеческих. Тела сплетались, извиваясь и содрогаясь в пароксизмах сладкой боли. Пламя и мрак проникали друг в друга, становясь единым целым. Боги умерли бы от зависти — или от ужаса — бросив единственный взгляд на подземную феерию. Но чужое присутствие не смело осквернить арену любовной битвы стихий. Обитатели Шаннурана, будь то а'шури или демоны, попрятались в страхе, благоговейно внимая отголоскам жуткого соития.
И наконец семя — поток вулканической лавы — изверглось в лоно Черной Вдовы. Хозяйка Шаннурана выгнулась дугой, исторгнув рык блаженства. Ей вторил оглушительный свист саламандры. Тела двух исполинов замерли, вжавшись друг в друга с такой силой, словно желали срастись. Их сотрясала единая, синхронная дрожь. Сполохи пламени — волны на шкуре ящерицы — начали гаснуть. Тело саламандры усыхало, могучие лапы обвисли, из пасти вырывалось тяжкое, надсадное дыхание. Стихийный Облик высасывал из мага последние силы, словно вампир — остатки крови из жертвы.
Время Симона вышло.
Вдова заворочалась, стряхнув с себя измученного любовника. Медленно, зевая, распахнула пасть, демонстрируя ряды клыков. «Ты уже побывал во мне, — говорил зевок твари. — Понравилось? Не желаешь ли войти в меня целиком? Раз и навсегда?»
Саламандра лежала мокрой тряпкой, забыв о сопротивлении.
Вдова прянула вперед.
Боли не было. Последнее, что увидел Симон — черный, стремительно надвигающийся провал глотки. Магу показалось, что там, в глубине, как и в зрачке Вдовы, тоже роятся искры далеких звезд. Видение мелькнуло — и погасло.
Симон Остихарос умер.
…Крик разрывал глотку. Боль — губы. Судорожное, горячечное дыхание опаляло ноздри. Ужас сжал сердце ледяными тисками. Она сожрала его! Мрак темницы шевельнулся, очерчивая контуры тела хозяйки Шаннурана. То ли Симону почудилось, то ли в движениях Черной Вдовы и впрямь сквозило разочарование.
Шелест отдалился и смолк.
Тишина.
Симон шевельнул руками. Глухо звякнули цепи. Он был жив; он был пленником а’шури и их беспощадной повелительницы. Маг чувствовал себя выпотрошенной рыбой, которую раздумали бросать на сковородку — и швырнули обратно в реку. Сила и жизнь вытекали из него, как вода из прохудившегося бурдюка. Пережитое совокупление и смерть были настолько реальны, что Симон до сих пор содрогался от кошмара, внушенного ему чудовищной волей Вдовы.
Рассудок подсказывал магу, что тварь явится к нему снова.
Что все повторится.
…он был прав. Черная Вдова посещала его раз за разом. Соитие, похожее на битву, объятия, напоминавшие конвульсии, похоть, родная сестра страданий — и закономерный финал: гибель в утробе любовницы. Иногда Симон успевал принять человеческий облик, но это ничего не меняло. Тварь плевать хотела на людскую магию. В этом а’шури лишь копировали свою госпожу. Легенды гласили, что Ушедшие удалились в камень; среди чародеев это считалось метафорой, подобно сказкам про богатырей, ждущих Дня Битвы в толще скал. Кое-кто из адептов Высокого Искусства полагал, что часть древней расы, обреченной на вымирание, спустилась под Шаннуран, где, вступив в связь с дикарями, положила начало племенам а'шури. Если и так, Ушедшие оставили ублюдкам-потомкам не знания, но кровь, сопротивляющуюся волшебству.
Знай Симон об этом заранее — остался бы в Равии.
Он думал, что к собственной смерти привыкнуть нельзя. Тем не менее, он привык. Время шло, и маг осознал, что ждет очередного визита возлюбленной убийцы, как прыщавый щенок — первого свидания с девкой-соседкой. Старец раздвоился, ненавидя и обожая Вдову. В редкие часы просветления он страшился самого себя. Нового, чуждого Симона Остихароса, готового провести остаток дней в круговороте совокуплений и гибели. Ему мнилось: Вдова предлагает узнику то, за чем он сюда явился. Легенда лжет! Победа? — нет, смерть, окончательная смерть подарит магу знание и могущество! Слиться с хозяйкой Шаннурана — не любовник, но пища! — вот истинный путь к наследию Ушедших. Отвратительный для человека путь, но Ушедшие и не были людьми. Он, Симон, меняется, и когда изменится в должной степени, примет этот дар с радостью…
Увы, человеческая природа властно противилась такому решению. Симон хотел жить, вываливаясь из кошмара, превращаясь в старика на грязном, липком от испражнений полу пещеры. Вдова же разочарованно удалялась.
«Она приходит пить мою силу, — маг жадно глотал воду: теплую, воняющую железом. — Растягивает удовольствие, бережет свою дойную корову, не спеша пустить на мясо…»
Действия а’шури подтверждали догадки узника. В темницу, шаркая босыми подошвами, являлся безмолвный дикарь-тюремщик. Через тростинку, просунутую меж зашитых губ, он поил Симона водой, кормил жидкой кашицей с гнилостным привкусом грибов, кореньев и тухлого мяса. Смерть от голода и жажды не грозила Симону. Утратив счет времени, он, случалось, гадал, сколько недель — месяцев? лет?! — провел в заточении. Хорошо, что я ничего не сказал Инес, думал Пламенный. Она бы вся извелась. Искала бы среди магов того, кто отправился бы на поиски; сулила бы деньги и амулеты, редкие книги и саму себя…
— Кто бы подался на твои уговоры? — кричал Симон. — Да никто!
— Конечно, — соглашалась Красотка из тьмы. — Маги — практичные люди. Даже если они не всегда считают себя людьми… В тебе одном, старый мальчишка, хватило безумства, чтобы поверить мне хотя бы отчасти. Сейчас ты ближе к цели, чем мы все. Я завидую тебе, Симон.
— Завидуешь? Узнику, заточенному в толще гор? Магу без магии? Источнику пищи для древней твари, лишенному надежды на спасение?
— Глупости! — сердилась Красотка, хмуря брови. Сейчас она было диво как хороша. — Магия вокруг тебя. Ты — в средоточии Силы. Чувствуешь, как клубится, давит со всех сторон древнее волшебство, скрытое в каменных толщах Шаннурана?
— Я полагал, это давит камень. Сотни локтей камня. Но теперь…
— Камень, магия, Ушедшие, — перебивала его Красотка, а может быть, Вдова. — Какая разница? Это одно и то же! Ушедшие удалились в камень, они и есть магия. Возможность изменять окружающий нас мир. Вот почему твои грозные заклятия — пустое сотрясение воздуха для диких а’шури и Черной Вдовы. Тысячи лет и сотни поколений под землей, в сердце Шаннурана — дыхание Ушедших пропитало их насквозь, они плоть от плоти этих гор. Наше, человеческое волшебство бессильно против них; оно — бледная тень, эхо, далекий отзвук голоса Ушедших…
Много позже Симон узнал, что все то время, пока Вдова пожирала его, Инес ди Сальваре снились кошмары. Среди ночи, в холодном поту, она просыпалась и долго лежала в смятых простынях. Перед глазами женщины медленно гасли обрывки видений. Там, во мраке, среди дикарей, чудовищ и демонов, страдал ее учитель с зашитым ртом, скованный по рукам и ногам. Это сны, убеждала себя Инес. Это всего лишь сны.
И не верила утешительной лжи.
Получив от Инес задаток, Вульм из Сегентарры отправился в Шаннуран. Для него это был и заработок, и вызов. А Красотка и впрямь желала заполучить Око Митры. Но еще больше она надеялась, что живучий авантюрист (да сопутствует ему удача!) принесет ей вести о судьбе Симона Пламенного.
…когда каменная плита со скрежетом отошла в сторону, и в проеме, ослепив узника, полыхнул факел — у Симона был редкий момент просветления. В последнее время ясность мысли нечасто возвращалась к изможденному магу. Обратив в ржавый прах железо кандалов, он переступил порог своего узилища, и не выдержал: оглянулся. Замер в дверях. Ледяная рука сжала сердце, только-только согретое привычным огнем. Он не хотел уходить! Черная Вдова звала своего любовника. «Останься! Нам было хорошо вдвоем. Еще чуть-чуть, и ты обретешь наследие Ушедших, за которым явился. Ты до сих пор боишься смерти? Это пройдет, как проходит болезнь. Ты умирал много раз, ты привык. Еще день, другой, и ты даже не заметишь…»
— Ты идешь, колдун? — окликнул его Вульм.
«Нет! — закричал Симон-пленник. — Я остаюсь!»
— Иду, — глухо отозвался Симон-свободный.
4.
— Пожалуй, я был благодарен Шебубу, — старец залпом осушил кружку воды. От долгого рассказа у него пересохло в горле. — Битва с демоном очистила мою душу от яда Черной Вдовы. Я вновь стал Симоном Пламенным, а не безумным куском мяса. Каменная рука — скромная плата за возвращение к жизни.
— Мужчины! — с насмешкой воскликнул Циклоп. В глазах его отразилось пламя очага. — Готовы отдать руку, а то и голову, лишь бы вычеркнуть из памяти свою возлюбленную! Ставлю яблоко против изумруда, маг, Вдова не так легко забыла твои ласки…
Симон с Вульмом переглянулись. Вульм решил, что Циклоп паясничает; старец услышал голос, и это не был голос Циклопа. Волосы сына Черной Вдовы, всегда темные, сейчас отливали красной медью. Игра света? Губы сделались тоньше, чувственней, сложившись в печальную улыбку:
— Могущество за совокупление? О да, это путь мужчины!
У Симона перехватило горло. «Великий Митра! Если так начиналась болезнь Красотки…» — втайне содрогаясь от ужаса, хороня Циклопа в мыслях своих, подумал маг, но не успел ничего сказать.
— Мальчик мой, ты здесь? — спросили за окном.
Не ведая, что стал причиной замешательства, Циклоп вздрогнул: вопрос застал его врасплох. Шепот, шорох: «Мальчик мой…» — казалось, он течет из углов. Мама, подумал Циклоп. Я, считай, забыл тебя. Отец, ты дрался за меня. Инес, ты умерла. Проклятье, как же хочется стать маленьким, и чтобы кто-то спросил чуть слышно: «Ты здесь, мой мальчик?» Беспомощность детства и беспомощность зрелости — счастье и мука…
Встав, он подошел к окну. Снаружи, в двадцати локтях над землей, клубились тени. Отделенные от Циклопа лишь заклятием Газаль-руза, превратившим воздух в стекло, тени были похожи на чернильное пятно, принимающее в воде самые диковинные формы. Такое выпускает каракатица, спасаясь от врага. В сердцевине теневого кокона угадывалась фигура человека, но черты его не различил бы и самый зоркий глаз.
— Мальчик мой, ты позволишь мне войти?
— Это Максимилиан, — сказал Симон. — Входи, Древний.
— Благодарю.
— Я ждал тебя. Собрание закончилось?
— Да.
— Что решили?
— Ты прекрасно знаешь, что решил конклав…
Циклоп посторонился, и тени, презирая заклятье, вплыли в комнату. Наверное, Древний поступил бы точно так же, останься Циклоп у окна. Обволок бы пульсирующей темнотой, просочился насквозь, не заметив препятствия. Для него, понял сын Черной Вдовы, есть только Симон Остихарос, его мальчик. Больше в комнате нет ни души. Я, Вульм — пустое место. Набейся сюда рота гвардейцев, и это ничего не изменит. Тиран лучше относится к черни; тиран хотя бы знает, что чернь существует. Глупо обижаться — для Максимилиана Древнего, похоже, давно перестали существовать все люди на земле, кроме магов.
Тени опустились в кресло.
— Поединок, — со странным удовлетворением бросил Симон.
— Да.
— В Круге Запрета?
— Да.
— Скажи, Древний… Почему мы так любим смотреть на унижение себе подобных? Нас это возвышает? Радует? Напоминает о том, что в брюхе сильнейшего из чародеев воняют те же потроха, что и в брюхе лавочника?
— Откажись, — Максимилиан пожал плечами, и мрак всколыхнулся. — Признай первенство Амброза. И поединка не будет. Мальчик мой, я взываю к твоему благоразумию! Ты не имеешь права опускаться так низко. Симон из Равии, Симон Пламенный — как грязный матрос в порту, как зверь, лишенный разума…
— Тебя послали воззвать к моей гордости?
— Я сам вызвался. Талел пошел к Амброзу, а я к тебе. Надеясь, что в память о былой дружбе, о тех годах, когда я уже был Древним, а ты еще не стал Пламенным…
— Замолчи!
«Великий Митра! — беззвучно ахнул Циклоп. — А наш старец-то еще живчик!» На его глазах Симон преобразился, и магии здесь не было ни на грош. Так сын бунтует против отца, ученик — против учителя; ощутив свою силу, увидев слабость вчерашнего кумира. Циклопу было ясно: он присутствует при конфликте, возникшем давным-давно, когда не был зачат и дед мальчика по имени Краш. Он опустил взгляд и вздрогнул: его собственная тень, подняв мятеж, подползла к креслу вплотную. Головы и туловища до середины груди у «черного Циклопа» не было — их поглотила смутная круговерть, клубящаяся вокруг Древнего. Связь тени и человека все истончалась; вот она порвалась, Циклоп остался без тени, словно сделавшись прозрачным, и ничего не почувствовал.
— Я буду драться! — крикнул Симон. — Слышишь?
Тени качнулись:
— Я бы на твоем месте…
— Вот именно! Ты бы на моем месте остался на пьедестале. Шагу бы вниз не сделал! Уступил, отошел бы в сторону; сохранил лицо. Я еще помню это лицо… Брезгливая мина, снисхождение к глупцам. Максимилиан Древний не унизится до поединка в Круге Запрета!
Щеки Симона побагровели. Между бровями залегла гневная складка, губы дрожали от ярости.
— О да, позже ты наверстал бы упущенное с лихвой; нашел бы для мести и время, и силы. Я помню твой отказ! Ветер превратил в песок скалы, бывшие свидетелями, а я еще помню! Ты и меня учил этому. Магия, говорил ты, единственная ценность в нашем мире. Маги — единственный разум на земной тверди. Отказаться от Высокого Искусства — на час! на миг единый! — предать идею. Однажды я спросил тебя: что есть идея, ради которой надо предать всех и вся? И сам ответил: упырь, высасывающий твою кровь. Впервые я видел Древнего вне себя. Ты бесился, как гвардеец после зуботычины…
— В первый и последний раз, — согласились тени. — Мне стыдно вспоминать об этом.
— Когда поединок?
— Ты стар, мальчик мой. Ты дряхл. Не мне говорить об этом. Но и не мне выходить в Круг Запрета! Амброз моложе и сильнее. Ты слышал, что он берет уроки тау-тё? В его башне постоянно живет кто-то из дикарей Ла-Ангри. Н'Ганга рассказывал…
— Я не собираю сплетни! Когда поединок?
— В полночь.
— Если ты сказал все, Древний, — Симон отвернулся, оперся ладонью о стол, — я больше не смею тебя задерживать. Уходи, я хочу отдохнуть перед схваткой.
Кокон теней взлетел над креслом. В движениях гостя появилась резкость, не свойственная ему ранее. Оставив комнату, тени повисли за окном, на прежнем месте.
— Что есть в наследстве Красотки, — спросил Максимилиан, — чего ты не хочешь уступить Амброзу? Если Симон Пламенный готов унизиться в Круге Запрета, это должна быть величайшая в мире драгоценность. Что это, мальчик мой?
— Честь, — ответил Симон. Между его пальцев сочился дым. Столешница горела, в дереве корчился уродливый, пятипалый отпечаток, похожий на кленовый лист. — Дружба. Любовь. Долг. Память. Да что угодно! Вокруг нас тьма забавных пустяков, каждый из которых стоит унижения. Смеешься? Да, ты прав. Я выжил из ума. Зато я живу, а не храню величие.
— Я не смеюсь, — ответили тени. — Я бы заплакал, но забыл, как это делается.
— Напомнить?
— Не трать силы зря. В полночь я вспомню сам.
Струйка пота сползла по спине Циклопа. Весь дрожа, он следил, как Древний в плаще из краденых теней скрывается в ранних, зимних сумерках. Земля вокруг башни дышала весной, зато небо плевать хотело на ухищрения колдунов. Небо знало, какое время года на дворе. «Что есть в наследстве Красотки…» Двадцать лет назад, в Шаннуране, измученный пытками Симон учуял Око Митры из темницы, сквозь толщу камня — и безошибочно привел Вульма в сокровищницу. Что помешало Древнему, во всей его силе и мощи, учуять камень во лбу Циклопа? Ну не равнодушие же к человеку, лишенному магии?! И не кожаная повязка, жалкая лента…
— Успокойся, — со злостью глядя на испорченный стол, бросил старец. — Мои братья, бес их дери, глухи к твоему «третьему глазу». Они сгорают от любопытства, вот и все. И закрой рот. Я не читаю твои мысли. У тебя на лице все написано…
— Глухи? Почему?!
— Если б я знал! Когда Око Митры вросло в твой лоб, я тоже перестал слышать его эманации. Ты — есть, его — нет. А ты, дружок, вряд ли вызовешь интерес Максимилиана…
— Поединок, — напомнил Вульм.
В течение визита Древнего бывший искатель приключений сидел тише мыши, прикидываясь мебелью, и лишь сейчас подал голос:
— Он сказал: поединок. В Круге Запрета. Что это значит?
— Это я сказал, — буркнул Симон. — Я сказал первым.
Вульм вздохнул:
— Ребячество. Клянусь Беловой задницей! Ребячество — последнее, в чем я рассчитывал тебя упрекнуть, Симон. Надеюсь, с Амброзом ты поведешь себя, как взрослый, опытный маг. Сожги его в пепел…
— Вряд ли, — рассмеялся Симон. — Пепел? В другой раз.
Вид старца испугал Циклопа. Симон походил на безумца, радующегося стекляшке, которую он принимал за бриллиант.
— Хорошо, — кивнул Вульм. — Преврати его в яблоню. Летом мы наварим варенья из Амброзовых яиц…
— Яблоня? — смех превратился в хохот. — И не надейся!
Приблизившись к стене, Симон изо всех сил ударил в нее кулаком. Посмотрел на разбитые костяшки, слизнул кровь. Впору было поверить, что старец жалеет о Шебубовой напасти — каменной, неподъемной руке.
— Врешь! — ахнул Вульм. — Не может быть!
Симон оскалился:
— Замолчи, бродяга! Тебе ли решать, что возможно на этом свете, а что — нет? Разве ты не слышал, как Максимилиан говорил об унижении?! В Круге Запрета нет магии. Я и Амброз будем драться, как пьяные лавочники. Руки, ноги, кулаки. Голые по пояс, мы расквасим друг другу носы, вцепимся зубами в дряблую шею. Потеха! Зрители животики надорвут…
— Оружие?
— Нет, — маг взял с блюда баранье ребрышко с остатками мяса. Взмахнул им в воздухе: — Как бараны! Мы сойдемся, как два барана из-за овцы! Сцепимся рогами: кто кого? Чары, сталь, палка, ребристый камень — исключено. Тумаки, пинки, зуботычины — вот оружие великих, прославленных магов в Круге Запрета. Ну что же ты, бродяга? Скажи еще раз: «Ты врешь, старый дурак!»
Вульм встал. Под глазом авантюриста дергалась синяя жилка. Он был потрясен, и не скрывал этого.
— Ваши примут замену? — тихо спросил Вульм.
— Нет. Ты не выйдешь драться вместо меня. Амброз, сукин сын, все продумал заранее. Симон Пламенный — опасный соперник. Но Симон Остихарос в Кругу Запрета — дряхлый старик. Ржавый клинок, изношенный ремень. Амброз уверен, что я откажусь. Мне будет приятно его разочаровать.
— Он убьет тебя, — сказал Циклоп. — Откажись, умоляю.
— Убьет? Глупости. В конце концов, я могу сдаться…
— Ты?!
Симон не ответил.
— Если ты проиграешь, Амброз заберет Циклопа, — Вульм лихорадочно искал выход из сложившейся ситуации. — Мы должны… Симон, возьми его в ученики! Сейчас! Немедленно!
— Кого? — изумился маг.
— Циклопа! Амброз не может взять Око Митры, не взяв Циклопа. Если к тому времени Циклоп будет считаться твоим учеником, ты предъявишь на него права. Возникнет новый спор, и решать его вы станете уже вне Круга Запрета…
Старец долго молчал.
— Спасибо, — наконец произнес он. — Спасибо, бродяга. Если ты чувствуешь какую-то вину передо мной — забудь. Вины нет, есть уважение и благодарность. Твой способ и впрямь мог бы сработать, не будь я Симон Остихарос! К сожалению, ничего не выйдет. Двадцать лет назад я поклялся, что больше никогда не возьму ученика. Все маги знают о моей клятве. Не клянитесь опрометчиво, друзья мои! Придет срок, и вы пожалеете…
Он подошел к окну. Вдали, над спящим Тер-Тесетом, качалась луна. Пятна на диске складывались в лицо, искаженное гримасой боли. Где-то выли собаки. Еле слышно постукивали ставни, и Циклоп с опозданием вспомнил, что на окнах башни нет ставен. Это в полном безветрии стучали дощечки барьера крови.
— До полуночи есть время, — сказал Симон, не оборачиваясь. — Циклоп, помнишь, в гостинице ты сказал нам, что две исповеди в один день — это слишком? Ты был прав: да, слишком. И все-таки я попробую. Когда я вернулся в Равию из Шаннурана…