Вот что странно, подумала она, почему вдруг Крысодав потёрся об мои ноги? Он мог спать в её постели, если знал, что его не прогонят, но днём старался держаться от Тиффани подальше. Удивительно…
Возле камина что-то задребезжало. Фарфоровая пастушка на матушкиной полке сама собой поползла вперёд — Тиффани застыла, не донеся ложку до рта. Фигурка добралась до края полки и рухнула на пол, разбившись на множество осколков.
Дребезжание раздалось снова, теперь оно доносилось из большой печки. Её дверца тряслась, чуть не слетая с петель.
Тиффани повернулась к матери — та как раз клала очередную тарелку сушиться. Но удерживала она её не рукой…
Дверца печи слетела-таки с петель и заскользила по плиткам.
— Не ешь овсянку!
Сотни Нак-мак-Фиглей высыпали в кухню, разбежались по полу.
Стены двигались. Пол шевелился. А то, что перестало мыть посуду и повернулось к Тиффани, выглядело уже даже не человеком — просто… грубое подобие, не лучше пряничного человечка. Цветом оно было как серое старое тесто. И ковыляло к ней, на ходу меняя форму.
Пикеты рванули ему навстречу в вихре снега.
Тиффани смотрела в крохотные чёрные глаза твари.
Крик зародился где-то глубоко внутри. Ни Передний, ни Задний Ум тут были ни при чём, крик жил сам по себе. И сорвавшись у Тиффани с губ, он стал заполнять пространство, образовывая чёрный тоннель, куда она и провалилась, успев услышать какую-то возню и:
— Эй, чё зыришь, а? Мал-мала люлей захотил?
Тиффани открыла глаза.
Она лежала на влажной земле в сумрачном заснеженном лесу. Пикеты озабоченно смотрели на неё, но другие, стоявшие чуть дальше, напряжённо вглядывались в тени среди деревьев вокруг.
На деревьях что-то виднелось. Что-то комковатое. Серое. Оно свисало с ветвей, словно клочья ветоши.
Тиффани повернула голову и увидела Вильяма — он стоял рядом и смотрел на неё с тревогой.
— Это был… просто сон, да? — спросила она.
— Как бы тебе сказать, — ответил он. — И да, и нет.
Тиффани резко села, пикеты поспешно отпрыгнули.
— Но там была эта… это… было вот оно! А потом вы все выскочили из печки! — воскликнула она. — Вы были в моём сне! Что это за… что это была за тварь?
Вильям Гоннагл посмотрел задумчиво, собираясь с мыслями.
— Мы зовём их дрёмами, — сказал он. — Всё, что здесь есть, на самом деле не отсюда, помнишь? Всё или отррражение чего-то извне, или укрррадено из дррругого миррра, или сотворено магией Коррролевы. Дрём прятался среди деревьев, а ты бежала так быстррро, что не заметила его. Пауков видала?
— Конечно!
— Так вот: пауки плетут паутину, дрёмы плетут сны. Здесь это легко. Этот миррр и сам почти нереальный, почти сон. И вот дрём плетёт для тебя сон, а во сне скрррыта ловушка. Стоит съесть что-нибудь в таком сне, и тебе уже не захочется пррросыпаться*.
Он посмотрел на Тиффани так, будто его речь должна была потрясти её.
— А дрёму это зачем? — спросила она.
— А ему нррравится смотреть сны. Ты во сне веселишься, и ему весело. Вот он и будет смотреть, как ты ешь во сне, пока ты не помрёшь с голоду. И тогда дрём съест тебя. Не сррразу, конечно. Сначала подождёт, пока ты станешь малость слякучей, у него ведь нет зубов.
— И как можно выбраться из такого сна?
— Самолучшее — сыскнуть дрёма, — вмешался Явор Заядло. — Он всегда где-то тама, в сне, тока причипуренный, чтоб не узнать. А как сыскнёшь — дай ему люлей, и готов.
— Дать люлей — в смысле?..
— Секир-бошка здоровски помогает.
«Ну хорошо, — подумала Тиффани. — Я потрясена. Век бы не знать таких потрясений».
— И это — Волшебная страна? — спросила она.
— Ах-ха. Одно из тех её мест, что турррыстам не показывают, — подтвердил Вильям. — А ты была молодцом. Сопррротивлялась. Сррразу поняла, что дело нечисто.
Тиффани вспомнила дружелюбного кота и упавшую пастушку. Она пыталась подать себе самой сигнал об опасности. Надо было лучше прислушиваться.
— Спасибо, что пришли туда за мной, — сказала она севшим голосом. — А кстати, как вам это удалось?
— Ах, мы могём пррробррраться куда угодно, хоть бы и в сон, — с улыбкой ответил Вильям. — Воррры мы или не воррры, а?
Кусок дрёма шмякнулся с ветки в снег.
— Ну, больше я им не попадусь! — твёрдо сказала Тиффани.
— Ах-ха. Верю. У тебя глаза горят жаждой крррови, — уважительно сказал Вильям. — Будь я дрёмом и будь у меня капля сообррражения, я бы теперь деррржался от тебя подальше. Они нам ещё встретятся, имей в виду, и среди них есть весьма хитррроумные. Они тут, у Коррролевы, стррражами служат.
— Меня теперь не проведёшь! — заявила Тиффани.
Она вспомнила, как страшно ей сделалось, когда чудовище поковыляло на неё, меняя облик. Ещё страшнее было оттого, что дело происходило дома, где всё родное и знакомое. Да, её охватил ужас, когда тварь ломилась к ней через кухню, но и гнев тоже. Как оно посмело вторгнуться в её дом!
Чудовище не просто пыталось убить её, тут было дело чести…
Вильям наблюдал за ней.
— О да, я вижу: твоя ярррость велика и сильна, — сказал он. — Должно быть, ты очень любишь своего малого бррратца, если отправилась за ним сюда, в логово чудовищ.
И Тиффани ничего не смогла с собой поделать — непрошеные мысли явились сами: «Я не люблю его. Нисколько не люблю. Он такой… липкий, и ходит медленно, и отнимает много времени, и вечно орёт, чтобы ему что-нибудь дали. С ним не поговорить. Он просто хочет, и всё».
Но Задним Умом она подумала другое: «Он мой. Моя земля, мой дом, мой брат! Да как они посмели тронуть моё!»
Её с раннего детства учили, что нельзя думать только о себе. И она старалась соответствовать. Старалась заботиться о других. Никогда не брала последний кусок хлеба. Но тут было другое.
Она не была ни отважной, ни благородной, ни доброй, и знала это. В том смысле, который люди обычно вкладывают в эти слова, она, Тиффани, таких прекрасных качеств лишена. И теперь она отправилась на выручку брату, потому что это надо было сделать, потому что не знала, как можно этого не сделать. Она подумала о…
…О том, как матушка Болен ходила с фонарём по холмам. В искрящиеся морозные ночи, в бури и шторма, сметающие всё на своём пути, как война… Шла и спасала замерзающих ягнят или баранов, свалившихся с обрыва. Замёрзшая, усталая, она никогда не сдавалась и тяжело ступала сквозь ночь — ради тупых овец, которые никогда не поблагодарят и не наберутся ума, и завтра, может быть, их снова придётся спасать. Она делала это, потому что не делать было немыслимо.
Однажды Тиффани с бабушкой встретили на дороге бродячего торговца. У него был ослик, такой маленький, что его сложно было разглядеть под наваленной на него поклажей. И торговец бил ослика палкой, потому что ослик упал.
Тиффани расплакалась. Бабушка посмотрела на неё и тихонько сказала что-то Грому и Молнии.
Услышав рычание, торговец перестал бить осла. Овчарки встали по сторонам от него так, что он не мог посмотреть на одну из них, не повернувшись спиной к другой. Он поднял палку, чтобы ударить Молнию, и Гром зарычал громче.
— Не советую тебе этого делать, — сказала матушка Болен.
Торговец не был глупцом. Глаза собак напоминали стальные шарики. Он опустил руку.
— А теперь брось свою палку.
Он послушался, выронив палку, будто она вдруг обожгла ему руку. Палка упала в пыль.
Матушка Болен подошла и подобрала её. Тиффани запомнилось, что это был ивовый прут, тонкий и гибкий.
И вдруг, так резко, что невозможно было увидеть движение, матушка взмахнула розгой и дважды ударила торговца по лицу. На щеках его остались две красные отметины. Он хотел было шагнуть к ней, но, должно быть, в последний миг разум всё-таки достучался до него и спас ему жизнь, потому что собаки уже ждали только команды «взять!».
— Больно, да? — ласково спросила матушка. — Так-так… Я знаю, кто ты, а ты, конечно, знаешь, кто я. Ты продаёшь горшки и кастрюли, неплохие, как я слышала. Но одно моё слово — и больше ты в моих холмах ни гроша не заработаешь. Я предупредила. Лучше накорми скотину, чем пороть её. Ты слышал меня?
Торговец кивнул. Глаза его были закрыты, руки тряслись.
— Сойдёт, — сказала матушка Болен, и собаки вмиг снова стали обычными овчарками, подошли к ней и уселись слева и справа, вывалив языки.
На глазах у Тиффани торговец снял часть поклажи с ослика и взвалил себе на спину, а потом очень бережно и осторожно заставил осла встать, и они пошли дальше по дороге. Матушка Болен смотрела им вслед, набивая трубку «Весёлым капитаном». Раскурив её, она проговорила так, словно мысль только что пришла ей в голову:
— Тот, кто может, должен помогать тому, кто не может. И кто-то должен заступиться за тех, кто сам не может за себя заступиться.
Тиффани подумала: выходит, это и означает быть ведьмой? Не такого я ожидала! А в чём тогда хорошая сторона?
Она встала на ноги.
— Идём, хватит рассиживаться!
— Ты разве не притомнулась? — спросил Явор Заядло.
— Идём значит идём!
— Слухай, Кралька наверняк уволокла твоего братца в ейное логово по-за лесом. Ежли ты бу пёхом, уйдёт часов два…
— Я пойду сама! — Перед внутренним взором Тиффани всплыло чудовищное лицо дрёма, но ярость быстро вытеснила видение. — Где моя сковородка? Спасибо. Идём!
И она зашагала вперёд по странному лесу. Следы копыт почти светились в сумраке. Иногда их пересекали цепочки других следов — отпечатки, похожие на птичьи, округлые вмятины, которые могло оставить что угодно, и волнистые линии, вроде как змеиные следы, если только бывают снежные змеи.
Пикеты бежали вровень с Тиффани по обе стороны от неё.
Её злость постепенно угасала, но Тиффани по-прежнему не могла смотреть по сторонам, чтобы не раскалывалась голова. То, что казалось далёким, приближалось слишком быстро, деревья менялись, когда она проходила мимо них.
Почти нереальный мир, сказал Вильям. Почти сон. Мир, которому не хватает реальности на нормальные расстояния и обличья. Невидимый художник всё работал и работал, отчаянно дорисовывая то, на что падал взгляд. Стоило присмотреться к дереву, и оно становилось почти как настоящее, хотя перед этим больше смахивало на каракули Винворта, нарисованные с закрытыми глазами.