Как-то поздним вечером, когда нижняя часть столба была кончена, аккуратно расширена книзу и точно выведена на квадрат в пятке, уже готовой стать в паз основания, Саэр Кредин вырезал на ней несколько черт, которые меня удивили — уж очень они походили на наши руны, и было их два или три десятка. Он сделал это, когда остальные работники ушли, и, вероятно, полагал, что его никто не видит, когда, взяв резец, легко нанес их по стыку граней. Он сделал эти пометы столь тонкими, что их едва можно было различить. А когда пятка войдет в паз, черт и вовсе не будет видно. Не увидь я своими глазами, как он это делает, не знай я, куда следует смотреть, ничего бы и не было, но я заметил, как он склонился над камнем, держа в руке резец. Потом он отправился домой, а я подошел к тому месту, где он работал, и попытался разобрать, что он там сделал. Эти черты, понятно, не заказывали ни настоятель, ни монахи. Сначала я подумал, что это руническое письмо, но оказалось не так. Резы эти были куда проще, чем руны, знакомые мне. Прямые черты, иные длинные, иные короткие, иные стояли совсем близко, иные были наклонены. Вырезаны они были так, что одни находились на одной поверхности квадратного камня, другие — на соседней, а какие-то располагались на обеих. Я был совершенно сбит с толку. Рассматривал я их долго, задаваясь вопросом — не упустил ли я каких-либо скрытых черт. Я попробовал провести по резам пальцами, прочесть на ощупь, но по-прежнему не нашел в них смысла. Из кострища, на котором стряпали пищу в полдень, я взял кусок угля и, наложив кусок ткани на ребро столба, растер уголь по ткани, чтобы воспроизвести узор на ней. Потом снял ткань с камня и разложил на земле, чтобы, став на колени, изучить ее, как вдруг почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Под навесом хижины одного из монахов стоял Саэр Кредин. Он ушел домой, как делал обычно, но, верно, вернулся еще раз посмотреть на каменный столб, который назавтра должен быть установлен.
— Что ты делаешь? — спросил он, подойдя ко мне.
Ни разу еще он не говорил со мной так неприветливо. Прятать ткань с пометами было уже поздно, и я встал на ноги.
— Я пытался понять черты на столбе распятия, — пробормотал я. И почувствовал, что краснею.
— Понять? Что ты имеешь в виду? — рявкнул каменотес.
— Я думал, это какое-то руническое письмо, — признался я.
Саэр Кредин уставился на меня удивленно и с сомнением.
— Ты знаешь руническое письмо? — спросил он. Я кивнул.
— Пойдем со мной, — резко бросил он и торопливо зашагал прочь.
Он пересек склон горы там, где было похоронено множество монахов, а также пришлых, умерших во время хождения к святым местам, паломников. Склон был уставлен их памятными камнями. Но не место последнего упокоения монахов интересовало Саэра Кредина. Он остановился перед низким, плоским памятным камнем, глубоко осевшим в землю. Его верхняя плоскость была покрыта резными чертами.
— Что здесь сказано? — спросил он.
Я не помедлил с ответом. Надпись была несложной, и кто бы ее ни вырезал, он использовал простой, обычный футарк.
— «В память Ингьяльда», — ответил я, а потом рискнул высказать свое мнение. — Наверное, это был норвежец или гэл, который умер, остановившись в монастыре.
— Большинству норвежцев, которые приходили сюда, не ставили памятных камней, — проворчал каменотес. — Они поднимались вверх по реке на своих длинных кораблях, чтобы ограбить это место, и обычно сжигали все дотла, то есть все, кроме каменных построек.
Я ничего не сказал, но стоял и ждал, что сделает дальше мой хозяин. Во власти Саэра Кредина было жестоко наказать меня за то, что я прикоснулся к столбу распятия. Простой раб, да к тому же язычник, который прикоснулся к бесценной святыне аббатства, вполне заслуживал кнута.
— А где ты учил руны? — спросил Саэр Кредин.
— В Исландии, а до того в Гренландии и в земле, которая называется Винланд, — ответил я. — У меня были хорошие учителя, поэтому я выучил несколько видов, старые и новые, и некоторые двойственные знаки.
— Значит, мой помощник умеет читать и писать, по крайней мере на свой лад? — удивленно протянул каменотес.
Кажется, мое объяснение его удовлетворило, и он пошел обратно со мной туда, где на козлах лежало его огромное распятие. Подняв кусок угля, который бросил я, он нашел плоскую деревяшку и резцом вытесал на ней прямой угол.
— Я знаю несколько рунических знаков, и я часто задавался вопросом, родственны ли руны и мой алфавит. Но у меня никогда не было возможности сравнить их. — Он сделал несколько знаков углем вдоль края. — А теперь ты, — сказал он, передавая мне деревянную палочку и уголек. — Вот это — буквы, которые употребляли многие поколения моих предков. Ты пиши свои буквы, твой футарк или как ты там его называешь.
Прямо над знаками моего хозяина я нацарапал футарк, которому научил меня Тюркир много лет назад. Еще нанося руны, я видел, что они совсем не похожи на письмена каменотеса. Очертания моих были гораздо сложнее, угловатее, и порою они переплетались сами в себе. А еще их было больше, чем знаков Саэра Кредина. Когда я кончил чертить, я протянул ему палочку. Он покачал головой.
— Сам Огма не смог бы этого прочесть, — сказал он.
— Огма? — Я никогда не слышал этого имени.
— Его еще называют Медовые Уста или Лик Солнца. Зависит от того, с кем ты разговариваешь. У него несколько имен, но он всегда бог письма, — сказал он. — Он научил людей писать. Вот почему мы называем наше письмо Огма-ическим.
— Тайнами рун овладел Один, так говорили мои наставники, поэтому, наверное, эти письмена разные, — отважился я. — Два разных бога, два разных письма. — От нашего разговора я расхрабрился. — А что ты написал на столбе распятия? — спросил я.
— Мое имя и имена моих отца и деда, — ответил он. — Такой обычай всегда был в нашей семье. Мы вырезаем то, что велят нам люди вроде аббата Эйдана, и мы гордимся такой работой и делаем ее настолько хорошо, насколько позволяет наш дар. Но в конце неизменно возвращаемся вспять, к тем, кто дал мастерство нашим рукам и кто отнимет это мастерство, если мы не выкажем им должного почтения. Вот почему мы оставляем наши письмена, как научил нас Огма. С того дня, когда этот крест будет поставлен, мой невеликий знак благодарности, моя жертва ему будет лежать в его основании.
Саэр Кредин даже не обмолвился о том, какое решение он принял в тот вечер, когда узнал, что я умею читать и резать руны.
Через три дня мне передали, что со мной хочет поговорить брат Сенесах. Я знал брата Сенесаха в лицо и немало слышал о нем. Это был человек общительный и бодрый, лет, наверное, около шестидесяти. Я часто видел, как он шагает по монастырю, пышущий здоровьем и всегда с видом целеустремленным. Я знал, что ему поручено обучение молодых монахов и что он пользуется у них доброй славой за свое добродушие и неусыпную заботу об их благополучии.
— Входи! — крикнул Сенесах, когда я, трепеща, остановился в дверях его маленькой кельи.
Он жил в маленькой хижине-мазанке, там стоял стол для письма и табурет, да еще лежала подстилка, набитая соломой.
— Наш мастер-каменотес сказал мне, что ты умеешь читать и писать и что тебе все интересно. — Он проницательно посмотрел на меня, заметил мою драную рубаху и отметины, оставленные на моих запястьях железами после пленения в Клонтарфе. — И еще он сказал, что ты трудолюбив и руки у тебя к месту прилажены, и предположил, что в один прекрасный день ты станешь ценным членом нашей общины. Что скажешь?
От удивления я не нашелся, что ответить.
— К нам поступают не только сыновья зажиточных людей, — продолжал Сенесах. — У нас есть обычай привечать молодых способных людей. Своими талантами они часто вносят больший вклад в нашу обитель, чем более богатые новички.
— Я весьма благодарен за твою заботу и Саэру Кредину за его добрые слова, — ответил я, стараясь растянуть время, чтобы поразмыслить. — Я никогда не думал о такой жизни. Больше всего меня тревожит, пожалуй, то, что я не достоин посвятить свою жизнь служению богу.
— Мало кто из новичков в нашей общине совершенно уверен в своем призвании, когда приходит сюда, а если кто и уверен, лично у меня это вызывает некоторую настороженность, — ответил он спокойно. — А вот смирение — как раз неплохое начало. И потом, никто и не ждет, что ты сразу станешь монахом по всем правилам — на это уйдут годы. Ты начнешь как послушник и под моим руководством познаешь устав нашего братства, как это сделало множество людей до тебя.
От такого предложения не отказался бы ни один раб. Никто здесь не заплатил бы за меня выкуп, я был вдали от мест, где вырос, и еще мгновение тому назад у меня не было будущего. И вдруг мне предложили стать собой, предложили кров и определенность.
— Я уже говорил с аббатом о твоем деле, — продолжал Сенесах, — и хотя он отнесся к этому с большим недоверием, но согласился, что нужно дать тебе возможность доказать свою цену. И все же он сказал, что может случиться так, что жизнь в качестве слуги Господа тебе покажется тяжелее жизни раба и каменотеса.
Мне подумалось, что Один наконец заметил мое положение и устроил этот внезапный поворот.
— Конечно, я буду очень рад вступить в монастырь в любом качестве, которое тебе кажется подходящим, — сказал я.
— Великолепно. Судя по словам Саэра Кредина, тебя зовут Торгильс или Торгейс, что-то в этом роде. Звучит как-то слишком по-язычески. Лучше дать тебе новое имя, христианское. Есть предложения?
Я подумал немного, прежде чем ответить, а потом — молча отдав дань Одину Обманщику — сказал:
— Мне бы хотелось зваться Тангбрандом, если возможно. Это имя первого проповедника, который принес учение Белого Христа в Исландию, а оттуда происходит мой род.
— Ну что же, здесь ни у кого нет такого имени. Итак, отныне ты нарекаешься Тангбрандом, и мы постараемся, чтобы это имя подходило тебе. Может быть, ты сможешь когда-нибудь вернуться в Исландию и там проповедовать.
— Да, господин, — промямлил я.