Константин Эдуардович Циолковский родился 17 сентября 1857 года в селе Ижевском Спасского уезда, Рязанской губернии, в семье лесничего Эдуарда Игнатьевича Циолковского, предки которого были выходцами из Литвы.
Окончив Лесной институт, Э. И. Циолковский нашел работу по своей специальности в центральной, богатой лесами, части России.
Мать Константина Эдуардовича, Мария Ивановна, урожденная Юмашева, была русская, но в жилах ее предков текла и татарская кровь.
«Мать моя была натура сангвиническая, горячая, хохотунья, насмешница и даровитая, — писал впоследствии Константин Эдуардович в своей автобиографии[2].
В отце преобладал характер, сила воли, в матери же талантливость. Ее пение мне очень нравилось. Отец был старше ее лет на десять. Родители мои очень любили друг друга, но этого не высказывали... У родителей было пренебрежение к одежде, к наружности и уважение к чистоте и скромности. Особенно у отца. Зимой мы ходили в полушубках, а летом и дома — в рубашках. Иной одежды не было.
Отношение отца к царскому правительству было скрыто враждебное. Отец не сидел в тюрьме, но ему нередко приходилось иметь дело с жандармерией, и у него было немало неприятностей с начальством. Поэтому из казенных лесничих его скоро высадили... Среди знакомых отец слыл умным человеком и оратором. Среди чиновников — красным и нетерпимым по своей идеальной честности... Вид имел мрачный. Был страшным критиком и спорщиком».
Независимый и гордый по своему характеру, лесничий недолго уживался на местах. Он работал то по своей специальности в казенном лесничестве, то управляющим имением у какого-нибудь помещика, то секретарем по лесному ведомству, а часто и совсем не имел службы. У него была на руках многочисленная семья. Всего детей было тринадцать. Частые переезды Циолковского, связанные с переменой мест службы или с поисками работы, разоряли семью и без того небогатую, тем более, что Эдуард Игнатьевич, человек строго честный, совершенно не признавал никаких так называемых «побочных доходов», на которых зачастую составляли себе капиталы его коллеги. Единственным ресурсом семьи лесничего было его небольшое жалованье, да еще в один период жизни— скромный гонорар, получаемый им в качестве преподавателя естествоведения в одной из таксаторских школ. Поэтому бедность была постоянным спутником семьи. Значительную часть свободного от работы времени Эдуард Игнатьевич посвящал сочинению философского труда. Он писал, исправлял и переписывал его всю свою жизнь, но так и умер, не закончив.
«Наклонность к точным и естественным наукам я получил по наследству от отца, который был лесничим и преподавателем естественных наук», писал Константин Эдуардович в своем письме в ТАСС от 28 июня 1935 года. От отца же унаследовал он и склонность к изобретательству.
«Всякий физический труд отец в нас поощрял, как и вообще самодеятельность. Мы почти все делали сами», говорится в автобиографии ученого.
Эти качества позволяли Константину Эдуардовичу самостоятельно усвоить целый ряд ремесл, крайне пригодившихся ему впоследствии, когда понадобилось создавать одну за другой модели летательных аппаратов, строить всевозможные приборы, машины, станки, производить опыты и прочее. Э. И. Циолковский оставил сыну небольшое собрание книг по философии и естественным наукам, в том числе ряд книг по биологии[3].
Первые годы жизни Кости Циолковского в глуши бывшей Рязанской губернии протекли счастливо. Окруженный любовью родных, ребенок не сознавал еще жизненных трудностей, тяготивших его семью. Но затем в короткое время его постигли два тяжелых удара. В девятилетием возрасте мальчик заболел скарлатиной, и вследствие осложнений у него резко ослабился слух. Тугоухость, иногда усиливавшаяся, иногда ослабевавшая, создавала в дальнейшем самые серьезные затруднения в практической жизни.
В первое время ребенок целиком находился под впечатлением обрушившегося на него тяжелого несчастья.
«Что же сделала со мною глухота?—пишет Циолковский в одном из неоконченных набросков своей автобиографии[4]. — Она заставляла меня страдать каждую минуту моей жизни, проведенной с людьми, я чувствовал себя с ними всегда изолированным, обиженным, изгоем. Это углубляло меня в самого себя, заставляло искать великих дел, чтобы заслужить одобрение людей и не быть столь презренным... Начальный удар от глухоты произвел как бы притупление ума, который от людей перестал получать впечатления».
Через два года после перенесенной болезни Циолковского постигло второе тяжелое горе — умерла его мать. Всегда ласковая, жизнерадостная, она вообще уделяла много внимания детям, а особенно Косте, стремясь сгладить его тяжелые переживания. Она сама занималась с ним, обучала грамоте, письму. Теперь мальчик оказался предоставленным самому себе и еще острее ощущал свой физический недостаток.
«Я как бы отупел, ошалел, — замечает он в автобиографии, — постоянно получал насмешки и обидные замечания. Способности мои ослабели. Я как бы погрузился в темноту. Учиться в школе я не мог. Учителей совершенно не слышал или слышал одни неясные звуки. Но постепенно мой ум находил другой источник идей — в книгах...
Лет с четырнадцати-пятнадцати я стал интересоваться физикой, химией, механикой, астрономией, математикой и т. д. Книг было, правда, мало, и я погружался больше в собственные мои мысли.
Я, не останавливаясь, думал, исходя из прочитанного. Многого я не понимал, объяснить было некому и невозможно при моем недостатке. Это тем более возбуждало самодеятельность ума.
Э. И. Циолковский, отец ученого. Фотография 80-х годов.
...Глухота заставляла непрерывно страдать мое самолюбие, была моим погоняем, кнутом, который гнал меня всю жизнь и теперь гонит, она отделяла меня от людей, от их шаблонного счастья, заставляла меня сосредоточиться и отдаться своим навеянным наукою мыслям».
Таким образом, хотя это и звучит парадоксально, Циолковский считал впоследствии свою тугоухость если не причиною, то сильнейшим толчком, который помог развернуться его научному творчеству.
«...Без нее [без глухоты], — писал он в той же рукописи, — я никогда не сделал бы и не закончил столько работ. Если бы она была раньше на 10 лет, то я не получил бы языка, грамоты, достаточно здоровья, жизнеспособности, не мог бы перейти к науке, не вынес бы произведенного глухотою разрушения»[5].
Много лет спустя Циолковский изобрел примитивный прибор — жестяную трубку с раструбом, которая в значительной степени облегчала ему беседу с людьми. Дома, в кругу родных и друзей, он охотно прибегал к ее помощи, но пользоваться трубкой в обществе вне дома Циолковский стеснялся и не делал этого почти никогда.
Итак, глухота составляла вечный источник его нравственных мучений и в то же время являлась основной причиной его замкнутости, заставляла углубляться в свой собственный мир.
В детстве и юношестве эта самоуглубленность и страстное стремление «искать великих дел», создать нечто такое особенное, что приковало бы внимание окружающих людей, толкали мальчика к изобретательству. Не связанный регулярным посещением школы, он имел в своем распоряжении достаточно времени, и скоро окружающим его — семье и знакомым — действительно пришлось изумляться изобретательским достижениям Кости.
М. И. Циолковская, мать ученого. Фотография 60-х годов.
«Еще одиннадцати лет, — пишет К. Э. Циолковский в своей автобиографии, — мне нравилось делать кукольные коньки, домики, санки, часы с гирями и проч. Все это было из бумаги и картона и соединялось сургучом...
Наклонность к мастерству и художеству сказалась рано. У старших братьев она была еще сильнее. К 14—16 годам потребность к строительству проявилась у меня в высшей форме.
Я делал самодвижущиеся коляски и локомотивы. Приводились они в движение спиральной пружиной. Сталь я выдергивал из кринолинов, которые покупал на толкучке... Я также увлекался фокусами и делал столики и коробки, в которых вещи то появлялись, то исчезали».
Но занимательные игрушки были лишь ступенью к гораздо более серьезным занятиям. Легко овладевая в процессе детского творчества столярным, слесарным и иными ремеслами, Костя начинает теперь изготовлять разные приборы, модели станков и машин.
«Увидел однажды токарный станок. Стал делать собственный. Сделал и точил на нем дерево, хотя знакомые отца и говорили, что из этого ничего не выйдет. Делал множество разного рода ветряных мельниц. Затем коляску с ветряной мельницей, которая ходила против ветра и по всякому направлению. Тут даже отец был тронут и возмечтал обо мне. После этого последовал музыкальный инструмент с одной струной, клавиатурой и коротким смычком, быстро движущимся по струне. Он приводился в движение колесами, а колеса педалью. Хотел даже сделать большую ветряную коляску для катания (по образцу модели) и даже начал, но скоро бросил, поняв малосильность и непостоянство ветра».
К. Э. Циолковский в пятилетием возрасте.
Сооружение машин и моделей привело сначала к элементарным, а затем и к более сложным расчетам. Здесь на помощь пришло чтение книг, главным образом из отцовской библиотеки, и учебников братьев и сестер, посещавших школу.
«Проблески серьезного умственного сознания, — пишет Циолковский,— появились при чтении. Лет четырнадцати я вздумал почитать арифметику, и мне показалось все там совершенно ясным и понятным. С этого времени я понял, что книги вещь немудреная и вполне мне доступная. Я разбирал с любопытством и пониманием несколько отцовских книг по естественным и математическим наукам. И вот меня увлекает астролябия, измерение расстояний до недоступных предметов. Я устраиваю высотомер. С помощью астролябии, не выходя из дома, я определяю расстояние до пожарной каланчи. Нахожу 400 аршин. Иду и проверяю. Оказывается — верно. Так я поверил теоретическому знанию».