Москву... Через две недели, благодаря Вашим усилиям, на меня обратили внимание и, разумеется, не могли не оправдать... Заведующий Чрезвычайкой мне очень понравился, потому что отнесся но мне без предубеждения и внимательно...»
Не обнаружив, как говорят юристы, «состава преступления», чекисты выпустили Циолковского. Голодный, без денег, он вернулся домой в товарном вагоне. По дороге расшиб ноги. Но прошло несколько дней, Константин Эдуардович отдохнул, оправился, и жизнь снова вошла в свою колею.
Невольно возникает вопрос: что же заставляло Циолковского в годы, когда и близкие люди не всегда могли подать друг другу весточку, переписываться с Федоровым? Ответы документов весьма любопытны. Этот авантюрист, отчаянно спекулируя на страсти Константина Эдуардовича к дирижаблю, уговаривал его переехать в Киев. Зачем ему это понадобилось? Непонятно, но тем не менее письма Федорова сообщают, что в Киеве все готово для постройки дирижабля – отведено noмещение для верфи, приготовлены станки, заводы. По-хлестаковски зарапортовавшись, Федоров писал Циолковскому, что население Киева через домовые комитеты обложено подушным налогом на строительство дирижабля, который киевляне платят добровольно, с энтузиазмом, что губсовнархоз имеет десять кинотеатров, отдающих свои сборы в фонд постройки аэростата...
Освободившись из-под ареста, Константин Эдуардович прервал отношения с Федоровым. Но киевлянин оказался привязчивым и наглым. Он обвинял Циолковского в саботаже и принялся грозить ему новым арестом. Тут-то и помог председатель Калужского общества изучения природы и местного края В. В. Ассонов.
«...все угрозы тов. Федорова, – ответил он Киевскому губсовнархозу на письма, инспирированные Федоровым, – лишены законной почвы, а потому мне, как председателю общества, членом которого состоит К. Э. Циолковский, конечно, небезразличны взаимоотношения Научно-технического совета14 с нашим ученым-изобретателем, тем более что притязания тов. Федорова только нарушают спокойную работу Циолковского, внося тревогу и беспокойство в жизнь человека уже не молодого (64 г.) и не так богатого силами, чтобы тратить их на волнения, доставляемые Федоровым».
Ассонов выступил в защиту Циолковского не только из личных симпатий. Он отстаивал одного из членов колллектива научных работников Калуги – коллектива, возникшего вскоре после революции. А Циолковский считал себя членом этого содружества. «Теперь я сознаю себя не одиноким, хотя и раньше был жив высокими стремлениями таких людей, как Я. И. Вейнберг, П. Голубицкий, В. И. Ассонов, А. Г. Столетов, Д. И. Менделеев, С. В. Щербаков и другие», – писал он Калужскому обществу изучения природы и местного края в 1919 году.
Нет, он совсем не одинок, и помощь друзей не исчерпывается моральной поддержкой. Люди, близкие Циолковскому, понимали: систематическое недоедание дает себя знать все больше, все ощутимее. Одной воли к жизни, к полезному труду для сопротивления голоду и невзгодам уже мало. Циолковский остро нуждался в улучшении условий существования.
В декабре 1919 года Совет Народных Комиссаров решил поддержать ученых Москвы и Ленинграда так называемыми академическими пайками. В 1921 году эта поддержка распространена и на ученых провинции. Разумеется, те, кому был дорог Циолковский, принялись немедленно хлопотать за него.
«Гибнет в борьбе с голодом один из выдающихся людей России, глубокий знаток теоретического воздухоплавания, заслуженный исследователь-экспериментатор, настойчивый изобретатель летательных аппаратов, превосходный физик, высокоталантливый популяризатор...» – писали в Управление научными учреждениями Академического центра члены совета Общества любителей мироведения.
В июне того же 1921 года Калужское общество изучения природы , имеется в виду Научно-технический совет Киевского губсовнархоза, убеждало Наркомпрос: «...взять научные работы и охрану жилища Циолковского под ваше непосредственное покровительство, выдав ему (хотя бы через общество) мандат на неприкосновенность его жилища и назначить ему академический паек (если возможно – двойной)».
Искренним желанием помочь Константину Эдуардовичу полны известный историк русской авиации А. А. Родных и декан факультета воздушных сообщений путейского института профессор Н. А. Рынин. От имени Рынина Родных приглашает Константина Эдуардовича переехать в Петроград и занять вакантное место преподавателя физики или математики в Институте путей сообщения.
Циолковскому трудно. Он голодает. Но даже голодный, он думает о более голодных, о тех, кому приходится еще хуже, чем ему. Мало того, он пытался помочь умирающим от голода. Недавно это установил калужанин В. Голоушкин. В одном из писем Циолковского за 1921 год Голоушкин прочитал, что Константин Эдуардович выступил с публичной лекцией в здании Николаевской гимназии. Но что это была за лекция?
Ответ на интересовавший его вопрос Голоушкин разыскал в сентябрьском номере газеты «Коммуна» за тот же 1921 год. Из обнаруженного им объявления явствовало, что 10 сентября 1921 года состоялась «лекция Циолковского на тему: „Краткий обзор современного состояния воздухоплавания на Западе“, весь сбор с которой поступит в пользу голодающих Поволжья. Плата за вход 1000 рублей».
Настойчивые хлопоты друзей привели к желанным результатам. 1 октября 1921 года Комиссия по снабжению рабочих при Наркомпросе установила Циолковскому двойной академический паек, а 9 ноября того же года Совет Народных Комиссаров постановил: «Ввиду особых заслуг ученого-изобретателя, специалиста по авиации, назначить К. Э. Циолковскому пожизненную пенсию в размере пятисот тысяч руб. (500 000) в месяц с распространением на этот оклад всех последующих повышений тарифных ставок».
Кончились мытарства Циолковского. Пенсия вкупе с двойным академическим пайком позволяла работать, не думая о куске хлеба. «Прошу сохранить», – написал Константин Эдуардович на документе, извещавшем о назначении этого пайка. И документ сбережен, документ, рассказывающий о сказочных богатствах, которые выдала Советская власть ученому: муке, мясе, рыбе, крупе, горохе, сахаре, жирах, соли, мыле, табаке, спичках, кофе...
Больше не надо ходить в нетопленную школу! Циолковский пишет заявление: «Мой 64-летний возраст, хронический бронхит, расстройство пищеварения, глухота и общая слабость заставляют меня оставить мои училищные занятия. Поэтому я прошу считать меня освобожденным от моих служебных обязанностей с 1 ноября 1921 года». Ничего теперь не мешает ему отдаваться науке, и он радостно сообщает Перельману:
«Училище я оставил, это был непосильный по моему возрасту и здоровью труд. Могу отдаться теперь наиболее любимой работе – реактивному прибору...»
Не правда ли, какой выигрышный материал для биографа? Никому не ведомый до революции, Циолковский тотчас же после Октября приобретает широкую известность, а вслед за ней и полное признание – вспомните, дело о его пенсии рассматривалось на заседании Совнаркома. Схема на редкость соблазнительная. Одно лишь плохо – ей не поладить с фактами. И хотя признание действительно пришло после революции, имя Циолковского появилось на страницах газет еще в 1890 году, когда Русское техническое общество ознакомилось с проектом его аэростата. Увы, это была печальная известность. Почти все заметки дореволюционной печати «говорят (нет, скорее кричат) о неудачах, о неуважении к важным и интересным проблемам. Такие заметки появлялись в газетах самых разных городов – от Калуги до Санкт-Петербурга, от Москвы до Забайкалья. Не находя себе отклика, они звучали как сигналы бедствия. А что может быть для энтузиаста страшнее равнодушия?
21. Лед тронулся
После революции по Коровинской улице, как и прежде, гоняли стадо. Но теперь сюда приходили совершенно иные письма. Штаб Воздухофлота заинтересовался цельнометаллическим аэростатом. Издательство Воздушного флота извещало о желании напечатать рукопись «Движение дирижабля». Александр Васильевич Ассонов писал из Москвы: венские издатели Анзельм и Мирка Елюшич хотят опубликовать на немецком языке книгу «Вне Земли». Ассоциация натуралистов приглашала на свои годичные съезды.
«В четверг 15 сентября 1921 года, в 11 часов утра,– сообщалось в первом из них,– состоится однодневное собрание членов ассоциации, в каковое Вы приглашаетесь. Запасайтесь продуктами, так как Центр не может взять на себя продовольствие членов...»
Минуло несколько месяцев, и в феврале 1922 года приглашение выглядит уже иначе: «Все участники съезда обеспечиваются командировочными, проездными и продовольствием». Но сколько трудностей пришлось преодолеть, чтобы изменились примечания на пригласительных повестках!..
Эти два приглашения Ассоциации натуралистов, отмеченные приметными штрихами становления молодого государства, сохранились в архиве Академии наук.
Был ли Циолковский на первом из этих собраний? Не знаю. Что же касается второго съезда, то тут все ясно: да, был. Вот что рассказал об этом один из старых ассонатовцев, кандидат технических наук Б. Б. Кажинский:
«Делегаты собрались в Тимирязевской академии. Съезд продолжался три дня. Циолковский сделал на нем два доклада: один о космической ракете, второй – о цельнометаллическом дирижабле. В заключение делегаты просмотрели самодеятельную постановку пьесы о Самуиле Морзе, написанной председателем ассоциации А. П. Модестовым, и разъехались».
В Москве Циолковский пробыл недолго, но с пользой для дела. Вскоре ассоциация издает отдельной брошюрой его рукопись «История моего дирижабля». На обложке брошюры вызывающий подзаголовок: «Мытарства современных изобретателей-самоучек».
«Редакция „Известий Ассоциации натуралистов“, – писал в предисловии к брошюре А. П. Модестов, – всенародно требует от имени Всероссийской ассоциации натуралистов (Союз самоучек) выяснения истины, ибо не в интересах трудящихся, что-бы изобретение Циолковского, если оно жизненно, продолжало лежать под спудом, как лежало раньше десятки лет».