– Просто они еще ее не видели, – шептала темнота из-за плеча Огарева. – Они ее еще узнают.
И Огарев темноте верил. Как и всегда.
Когда Таня вошла в комнату, Огарев перебирал уже сложенные вещи. Он складывал их в чемодан, выкладывал обратно, менял местами, то ли запутавшись в своих мыслях окончательно, то ли подыскивая наилучшую геометрию, чтобы край полотенца удачно совпал с краем футболки, – и тетрис, в который он играл перед каждой поездкой, наконец сложился. Тетрис не складывался, все портил злосчастный парик, он торчал посреди разложенного чемодана замызганной зверюшкой, и Огареву было жаль не только придавить его другими вещами, но и просто на него смотреть. Огарев перекладывал парик так и сяк, белые кудряшки на нем прыгали (номер в парике был посвящен Сергею Есенину), не поддавались давлению, чемодан из-за парика не закрывался, и Огарев в отчаянии надел его на голову, потянув руками вниз на манер шапки-ушанки, и закрыл лицо руками.
Таня села рядом – скрипнули пружины – и стащила парик с его головы. Огарев почувствовал, как парик защекотал щеку, услышал шорохи и удаляющиеся шаги. Когда он отнял руки от лица, то увидел закрытый чемодан. Парика рядом не оказалось, Тани тоже.
У окна стоял мальчик с простреленной головой, покачивался и опасно кренился вперед.
– Нет, – прошептал Огарев.
Он кинулся к мальчику, чтобы схватить того за шиворот и развернуть к себе лицом, но рука зацепила только занавеску – та всколыхнулась, зазвенели кольца о карниз. Огарев остался в комнате один.
Глава 12Тетя Элла
Февраль 1994 года
Волгоградская область, Камышин
В доме у леса жила сестра Арины Петровны – так говорили. Еще говорили, что звали ее Элла, русского она до сих пор не выучила, а немецкий забыла. А еще – что у нее в избе нет мебели, спит она на полу, дети от нее сбежали или их вообще никогда не существовало. Старушки терли на лавках и не такие сплетни, и Оля не раз слышала, как за ее спиной говорили шепотом: «А как же та, сумасшедшая?» – «Эти-то нормальные, а та – ведьма!» Оля посмеивалась над сплетнями, городская жизнь научила ее не верить в то, что бормочут деревенские. Арина Петровна же просто хмурилась и обрывала разговор, если кто-то заговаривал с ней о сестре.
– Арин, а Элка жива, что ль? – спрашивала соседка, когда приходила за солью или еще какой мелочью.
Арина Петровна пожимала плечами, закрывала за соседкой дверь и затем громко, во весь голос заявляла:
– В следующий раз я ей в соль плюну! – и плевала. Правда, не в соль, а на свой же ковер.
Говорили, что Элла выходила из дома по ночам. Или вовсе не выходила, если судить по уровню снега – сугробы завалили дом до самых ставен, и, пока Оля вслед за Ариной Петровной «догребла» до окна, тетя Элла уже открывала входную дверь плечом, наваливаясь на нее всем телом. Снежный холм не сдвинулся, и Оля с Ариной Петровной полезли в дверную щель прямо через него. В прихожей они долго отряхивались, а тетя Элла молча обкладывала пол тряпками – снег таял и оставлял вместо себя ледяные прозрачные лужи.
Так же молча тетя Элла отвернулась от гостей и ушла в избу. Арина Петровна последовала за ней, знаками показывая Оле, чтобы та помалкивала. Оля проглотила все свои вопросы и желание поздороваться с родственницей, которую видела впервые. Она шла по жестким, прогнившим коврам (ковры были везде: на стенах и на полу, и Оля посмотрела наверх, чтобы убедиться, что к потолку не приколотили ковер).
Тетя Элла заварила чай, и Оле показалось, что и жижа в ее чашке пахнет отсыревшим ковром. Она поморщилась и поймала взгляд хозяйки. Хотелось опустить глаза, но Оля не могла. Зрачки тети Эллы держали ее крепче кандалов, и Оля почувствовала, как тигр у нее внутри заворчал. Подчиняться чужим он не привык. Тетя Элла кивнула и перевела взгляд на Арину Петровну. Еще когда перед ними поставили чашки, Арина Петровна благодарно улыбнулась и наклонила голову. Чай она пить не стала. Оля морщилась, обжигала язык, но допила отвар. Тетя Элла убрала чашки – одну полную, одну пустую, – на скатерти от них остались грязно-зеленые ободки.
Тетя Элла, шаркая тапками, ушла и вернулась через несколько минут трескучей кухонной тишины, от которой у Оли зачесался язык.
Она смахнула со скатерти остатки скудного чаепития, и на стол из ее рук веером посыпались старые фотографии. На одной мужчина с выбеленным и разрисованным лицом неубедительно грустил. Тетя Элла постучала артритными пальцами по фотографии и показала ими же на Олю.
– Твой дед. – Арина Петровна нарушила молчание высоким взволнованным голосом, почти пискнула. Оля впервые слышала у нее такой голос.
Тетя Элла закивала.
– Йа, – подтвердила тетка, впервые заговорив.
Арина Петровна выпрямилась, откашлялась и повторила тверже:
– Это твой дед.
Оля потянулась к фотографии и стащила ее со стола, боясь, что та рассыплется от одного касания, что не будет больше этого человека в костюме клоуна на фотографии, останется одна только бумажная пыль, словно фотографию много-много раз пропустили через старенький уничтожитель бумаг с маминой работы.
– Мы были очень молодыми, – вздохнула Арина Петровна.
– И глупыми, – прошамкала тетя Элла.
– Очень глупыми, – эхом поддакнула Арина Петровна.
– Подожди, Ариша. – Тетя Элла подскочила со стула молодой девушкой, взмахнула юбками и кинулась в комнату. – Я карты принесу.
– Да что прошлое ворошить, – пробормотала Арина Петровна.
Но Элла уже несла в кухню увесистую коробку.
– А теперь я ей расскажу, – приговаривала тетя Элла. – Пусть правду знает.
Тетя Элла выложила на стол первую карту. Оля смотрела на скомороха и его собаку – детали толпились на карте, и каждая деталь, как объяснила Элла перед гаданием, имела свое значение.
– Шут, – сказала она. – Твой дед был не просто шут, а первоклассный шут! Свободолюбивый. Азартный. Говорят, даже играл! Противоречивый: на одну половину – немец, а на другую – цирковой. И фамилию сменил на цирковой псевдоним, так за ним и осталось – Петров. И собака ему нужна была обязательно – как верный спутник вечному страннику… Императрица, – продолжила она. – Твоя бабушка. Тоже из немецкого рода, только аристократка до мозга костей. Наши родители не потерпели бы циркового, и спасла его только немецкая кровь. Какой-никакой, зато свой!
– Он работал в цирке сначала простым зазывалой, – подхватила Арина Петровна, и голос ее был тихим, звучал издалека, вскрывал запечатанные пакеты с прошлым, как мама каждую весну – пакеты с летними вещами, буднично и с ощущением, что время пришло. – Я тем летом в городе училась, в Саратове. Через площадь, где цирк, часто ходила – сессия, подружки, гуляли много, учились много, спали мало, и мозгов тоже было – маловато… Цирковые весь июнь в Саратове работали. Он все время за мной со своим громкоговорителем таскался, прямо в ухо орал, дурачок. Вот и закрутилось. Мои родители его приняли. Тоже немец был по крови, наш же, что может случиться, если наш? Через две недели он уехал – дальше гастролировать. Переписывались. Через год цирк снова у нас стоял – поженились. Мне казалось, все как у всех будет, как у нормальных людей, что он осядет, бросит это все, а он разрывался – между мной и цирком. Клоуном стал. Репризы такие показывал, у самого Карандаша совета как-то раз спрашивал, и у Никулина тоже. – Арина Петровна впервые о ком-то говорила с гордостью. – Лето стояло жаркое, я выучилась, выпустилась, вернулась в Камышин, в местной школе детишек учила. Помнишь, Элка?
Элла хмыкнула и потянулась за третьей картой.
– Влюбленные… – бормотала Элла.
Темень заливала двор, шла на село ночь, а в полумраке кухни тети Эллы раскрывалось прошлое семьи Петровых, о котором Оле никто никогда не рассказывал. Элла сдвигала половину колоды, Оля выбирала карту, и на обороте всегда оказывалась нужная для рассказа о бабушке и дедушке картинка.
– Вот эти двое так и начинали. Действительно влюбились. Не знали, что любовь эта только в Раю хороша. Тут Адам и Ева потому нарисованы, что истины в такой райской любви на Земле не видно.
– Он у нас в доме в Камышине оставался, – вспоминала Арина Петровна, – если выходной давали, когда они в Саратове работали. В фургон только на репетиции и шоу возвращался. Я приютила его, пригрела же! Один раз проснулась, а его нет. Они утром сниматься должны были, уезжать в Самару – тур был по Поволжью. Я кинулась с первой электричкой в город, на площадь, а они укатили уже, до сих пор помню сено это по заднему двору цирка раскиданное, обрывки цветных тряпок, летнюю пыль и следы шин на песке. Потом узнала, что у него там, в цирке его, нашлась одна… – Тетя Элла незаметно толкнула сестру под столом, и Арина Петровна запнулась, опомнилась.
Оля смотрела на карту: ни Адам, ни Ева на грустного клоуна и Арину Петровну не были похожи.
Элла усмехнулась:
– Только твой дед яблоки не ел. Не любил яблоки.
Следующей оказалась карта «Башня». Рука Эллы дрогнула: огонь и камень на карте складывались в картинку горящей башни, из окон которой летели в пропасть мужчина и женщина.
– Так они и расстались. Разрушено было все, он уехал, не сказав ничего твоей бабушке, не оставив записки. Но и она выходила за Шута, который ни дня не провел на одном месте и которому, – Элла кивнула на карту, – как я уже сказала, была нужна верная собака. Она не могла не знать, что однажды этой башне, которую они строили вместе, придет конец. Они строили ее, не заложив фундамента.
– И он больше не приезжал? – спросила Оля.
Элла покачала головой:
– Твоя мама росла без него.
Оля посмотрела на карту с Адамом и Евой, а затем еще раз на карту с башней. Ей показалось, что на второй карте – тоже Адам и Ева, только постаревшие и лишенные всякой надежды.
– Письма он Арине писал, фотографии присылал, деньгами помогал. Самого его мы больше никогда и не видели. И все фотографии, что сохранились, она мне оставила, чтобы душу не бередить. Через восемь месяцев родилась твоя мама… Твой дед он – и все тут, точка. Какой есть. Другого не дано.