В тот же вечер она откопала на антресолях старый замок от гаража и повесила на свою тумбочку. Она ходила мимо «Денди» каждый вечер, и желание разбить приставку было настолько велико, что она несколько раз, как будто нечаянно, задевала ее рукой. Каждый раз Влад смешно подскакивал (в какой бы части квартиры он ни находился) и бежал к своему сокровищу. Оля, не поправив приставку, уходила за шкаф в родительскую комнату.
Через неделю Влад нашел под приставкой клочок бумаги. Красные чернила на нем кричали: «Прочитай меня!» И Влад прочитал.
«Я-то еще заработаю, а вот ты – просто ничтожество». То ли от мелкого почерка, то ли от противного содержания записки у Влада зачесались глаза, как будто в лицо ему бросили песком или солью. Влад скомкал записку и выкинул в окно. Теперь он стал отсоединять «Денди» от телевизора и прятать под кроватью не только тогда, когда родители приходили с работы.
Глава 4Сажа
Июнь 1994 года
Саратов, улица Азина, 55
Папу сократили. Сократили. Это была крайность, кратное число – кратное всему, чего у них не будет еще долгие годы. У Оли вот не будет новой кровати (из старой она безнадежно выросла), Владу никто не купит новые кроссы (старые прохудились и то ли крякали, то ли квакали – подошва при ходьбе издавала предсмертные звуки).
– Когда же все это закончится, а? – бормотала Лена, разбирая коробку с вещами, которую муж притащил с завода. На коробке большими печатными буквами было нацарапано имя «кормильца».
Новость не давала спать никому. Влад хмуро перебирал старые шахматы, делал вид, что ищет под кроватью потерянные фигуры (если папа будет сидеть дома, пока не найдет работу, о приставке можно забыть!). Артёмка забился в угол с детской книжкой. Оля выдвигала и задвигала ящик, в котором еще недавно хранились пятьдесят долларов (целое состояние!). Папа ушел куда-то и не возвращался до ночи.
В одиннадцать ноль семь – Лена смотрела за секундной стрелкой часов, сидя на кухне, – муж вернулся. Он кинул на стол деньги и, не снимая куртки, заперся в ванной. Долго шумела вода, в квартире пахло парной и мокрыми полотенцами, как и всегда, когда кто-то занимал ванную.
– Откуда?! – Лена зря рвала горло, за шумом воды и мужниным пением ее не было слышно. – Толя, откуда?
Толя вышел из ванной в двенадцать и приказал, чтобы его разбудили в шесть утра.
– Куда?
Толя показал жене рубашку, измазанную сажей.
– На станцию.
Так Оля, Влад и Артёмка узнали, что уголь в вагоны грузят только бывшие зэки. Что у Толи и так больная спина. Что зарплаты от железнодорожников они в жизни не дождутся и что снова будут получать не деньгами, а водкой.
– И сопьешься ты, как Веничка Ерофеев, – закончила свою тираду Лена.
– Как кто? Сосед какой-то, что ли?
Толик смеялся над женой, но как-то устало. Она совсем забыла, что не Петров он, в общем-то, а Куркин. И «Москву – Петушки» не читал.
– И вообще, если все, что ты говоришь, правда, тогда это что? – Толик кивнул на деньги.
Лене ничего не оставалось кроме как хлопнуть дверью ванной. Снова зашумела вода, запахло полотенцами. Оля шмыгала носом, чтобы изгнать этот запах, но к нему теперь примешивался запах сажи, который еще несколько лет не покидал ни свитер отца, ни их дом.
Оля, закопавшись в одеяло поглубже, закрыла глаза и представила, как она выходит в манеж. Ей на голову из-под купола сыплются зеленые купюры, на которых изображен тот самый беловолосый сэр, прожектор поднимается в зрительный зал, оставляя ее в темноте, и она видит, как в третьем ряду встают с мест четыре человека – это ее родители и братья. Они хлопают и улыбаются ей, мальчишки ловят купюры и трясут кулачками, полными денег, над головой. Папа лепечет что-то, но за гомоном зала, за звуками цирка (за многоголосьем, рыком, музыкой) она не слышит, что он пытается сказать. Рядом стоит мама – она уже не смеется. Она плачет.
Оля проснулась среди ночи, ее лицо намокло от слез и пота – соленые капли в уголках губ и глаз засохли желтой потрескавшейся коркой. Она побрела в ванную, чтобы умыться, и в коридоре услышала, что родители до сих пор не спят: они сидели на кухне, шептались. Папа лепетал что-то про «временно» и «найду новую работу», мама то ли всхлипывала, то ли просто нервно хмыкала – Оля не смогла различить. В постель Оля возвращалась медленно, пытаясь захватить как можно больше обрывков их разговора, уместить в голове, запомнить – только зачем? Ничего из этого им не поможет. Оля так и не заснула в ту ночь. Она слышала, как шепчутся родители, как ворочается за стенкой Влад, и клялась себе самой: «Однажды это будет не сон, обещаю, однажды это будет не сон». И купюры все падали и падали, заполняя комнату, погребали под собой и кровать, и стол, и огромный шкаф, и ковер на стене, и медведя на полу, которым даже Артёмка уже не играл.
Глава 5Знакомство
Август 1994 года
Саратов, Цирк имени братьев Никитиных
Оля громко и хрипло кашляла и за кулисами, и в манеже – хотелось выплюнуть легкие вместе с завязшей в них жижей, обляпать стену в гримерке своей болезнью. Так плохо ей никогда не было.
– Мамочки, – хрипела Оля между приступами кашля и снова заходилась так, что в гримерке тряслись зеркала.
В цирке никто этого не замечал: перед премьерой все занимались своими делами, тем более что для многих артистов из новой труппы, в которую Олю и определил Огарев, представление было «домашним». В перерывах между репетициями саратовчане наперебой спорили, в какую столовую лучше пойти, а иногородние смущенно переглядывались, доверяясь выбору местных.
– Название программы избитое и даже может показаться мерзким и неоригинальным, – предупредил Огарев. – Но ты привыкнешь.
Фасад цирка на площади Кирова заслонили огромные афиши в стиле ретро с надписями: «Путешествие Арлекино в 1873-й».
– А что было в восемьсот семьдесят третьем году? – поинтересовалась Оля.
– Появился первый русский цирк. – И Огарев ткнул пальцем вниз, на ковер манежа. – Но не здесь. В Пензе.
Оля кивнула и не нашлась, что ответить наставнику. Пришлось снова начать кидать наверх кольца, номер с которыми у Оли не получался. Кольца падали и укатывались прочь резвее шариков, и Оля разочарованно думала, что смена реквизита делает из нее неуклюжую корову, еще и больную. Оля закашлялась вновь, и кольца посыпались на ковер. Отскакивая от него с гулким стуком и подпрыгивая, они будто по единой команде покатились в сторону форганга – строго друг за другом. Оля заметила, что Огарев семенит за последним кольцом и подгоняет его, жестикулируя, как подгоняют отстающего от матери-утки утенка. Огарев не трогал кольцо, но оно, повинуясь его движениям, катилось туда, куда он хотел.
– На сегодня всё, – сказал Огарев как ни в чем не бывало.
Оля послушалась и закашлялась опять, уже нарочно, чтобы задержаться в манеже. Она взглянула наверх, осмотрела бортик манежа, провела рукой по ковру в том месте, где катились кольца, но никаких приспособлений для такого фокуса не нашла. Возможно, дело было в рукавах сюртука Огарева или секрет крылся в самом реквизите. Оля проверила кольца в своей гримерке часом позже и смирилась с тем, что они самые обыкновенные.
Тень, которая всегда сидела на стене гримерки, всколыхнулась. В гримерку постучались, и дверь открылась. На пороге стоял Огарев. Его покачивало, в пальцах тлела сигарета.
– Не ищи, – сказал он.
И в тот же миг тень закачалась, отвоевала и соседнюю стену, заволокла собой зеркала и шкафы с костюмами, накрыла и Олю и Огарева. В гримерке стало сумрачно, душно и одновременно наступило спокойствие. То же случилось в первую встречу с Огаревым, когда он хлопнул в ладоши: плохие мысли будто бы закончились, а хорошие еще не успели прийти. Тень принесла с собой тишину, расстелила ее в голове у Оли, как огромную черную простыню.
– Оля, это темнота, – послышался бас Огарева из угла гримерки. – Темнота, это Оля.
Оле показалось, что она слышит то ли шепот, то ли шорох, но в нем было что-то похожее на «Я знаю». «Я знаю» повторилось несколько раз подряд напевом, с паузами и вовсе без них.
Оля тряхнула головой и очнулась в кресле. Гримерка была пуста, а за окном уже наступала осенняя ночь. Оля крякнула, прочищая горло. Кашлять не хотелось. Горло больше не болело. Тень все еще висела на стене. Оля покидала вещи в рюкзак и, запнувшись о порог, закрыла дверь.
«Я знаю… – все еще звучало в коридорах цирка эхо из ее сна. – Я знаю».
Оля пробежала к служебному входу и замерла около приоткрытой двери гримерки Огарева.
– Я знаю. – Голос наставника растекался по цирку. – Я знаю, что это она.
Оля толкнула дверь и увидела Огарева: он сидел посреди жуткого бардака, а жуткий бардак витал вокруг него в воздухе. Огарев был похож на индийское божество, и предметы левитировали, исчезали и появлялись как будто сами по себе, а не по указанию наставника. Сначала предмет становился похожим на тень, сливаясь с самыми глубокими тенями в комнате, окрашивался в серый неприглядный цвет, а потом и вовсе растворялся и так же возникал снова – только в обратном порядке.
– Это всё и правда – темнота? – спросила Оля с нажимом на последнем слове, хотя этого не требовалось. Слово выделяло себя само – пафосно и неминуемо.
– Не только она, – уклончиво ответил Огарев, не поднимаясь с пола, даже не глядя на Олю. – Дело еще и в том, кто с ней говорит.
– То есть если я говорю с темнотой, я буду делать свои собственные штуки?
Огарев усмехнулся:
– В общем-то, да. Ключевое слово тут «если».
Оле нельзя было так говорить. Любое «если бы» она считывала как вызов. Огарев это знал, Огарев этим пользовался. Огарев всегда поступал так, как было нужно ему или темноте. Теперь уже Оля не могла с точностью сказать, принадлежит ли Огарев себе. И можно ли вообще принадлежать себе, блуждая по закоулкам