темноты много лет? Оля шла домой, и утренние тени над городом рассеивались. Светать начало в пять утра. Если бы ей встретился на пути хоть один прохожий, он бы сразу заметил, что рассвет идет перед ней, килем корабля рассекает тьму под ее ногами.
Глава 6Премьера
Сентябрь 1994 года
Саратов, Цирк имени братьев Никитиных
Болезнь почти отступила в день премьеры. Только вот Оле хватало и других сложностей: летние каникулы кончились, началась школа. В первые дни учебы Оля увиливала от уроков под предлогом болезни, но, когда кашель ослаб, увиливать стало сложнее. Мама знала, что каждое утро Оля все равно убегает в цирк. В конце концов мама поставила условие: утром – уроки, днем – все остальное. Оля вопреки запретам репетировала до ночи и стала приносить домой трояки по всем предметам. Она часто просыпала первый урок и бежала ко второму.
Недостаток репетиций тоже сказывался. Оля нервничала перед премьерой. Ноги и руки немели, под ребра как будто вживили металлическую пластину, которая мешала дышать, ходить, двигаться. Оля боялась, что произойдет все и сразу: она забудет программу, не выйдет вовремя, не подготовит правильно реквизит или закашляется, собьется в самый ответственный момент. В новом шоу Оля была антагонистом Арлекино, и ей казалось, что она таки заразилась от Пьеро вечной грустью и привычкой всего бояться.
Номер, который так долго продумывал для нее Огарев, все же был поставлен, но крупные шары, которыми грезил наставник, не подходили для жонгляжа – их заменили на черно-белые сверкающие кольца. Еще поменяли цветовые решения: манеж погружался во мрак, Оля выходила работать в белом – это упрощало задачу техникам и соответствовало программе.
Тут же, в первом отделении, Оля должна была ассистировать в новом номере Симы вместе с Огаревым. В номере оставили только индийскую тематику, а остальное поменяли: Арлекин, Коломбина и Пьеро, попадая в Индию, должны были разбрасывать по манежу цветные шифоновые платки, пока Сима под аплодисменты зала приземлялся на ковер и «заряжался» для финального обрыва. За левитацию «цветного тряпья» отвечал, конечно же, Огарев (незавидное название платкам дал тоже он).
Оля прошла свой номер под аплодисменты, к которым осталась глуха. Она не успевала за музыкой и слышала это отчетливее, чем аплодисменты. От этого неуспевания и суеты чесалось в горле и хотелось то ли чихнуть, то ли выругаться, но было нельзя, и Оля послушно подпрыгивала и бежала со своими кольцами в том направлении, в котором должна была. Белый костюм с шифоновыми длинными рукавами нежно укутывал ее шею и локти при очередном повороте, и, когда кольца ложились в руку одно за другим так же стройно, как до этого они катились за кулисы под руководством Огарева, Оля заподозрила наставника в жульничестве. Когда музыка кончилась, она, не поклонившись зрителям, вылетела за кулисы, оставив в воздухе только бело-золотистую пыльцу, которая по задумке сыпалась с ее рукавов в конце номера.
– Это вы мне помогали! – выкрикнула она, схватив Огарева за лацкан сюртука.
Ткань под ее пальцами затрещала, но Огарев остался спокоен.
– В зрительном зале всегда слышно, если за форгангом что-то происходит, – прошептал Огарев, и Оля вспомнила, что он учил ее соблюдать тишину за кулисами.
– Это вы! – продолжила она обвинять Огарева, но теперь уже шепотом. – Дядя Паша, зачем вы так?
В горле у Оли накопились и кашель, и слезы, она пыталась сдержаться, но против своей воли разревелась. Огарев бормотал что-то утешающее, но Оля замкнулась. Удивительно, но в слезах ей стало легче дышать, она наконец откашлялась, в гортани перестало свербеть, легкие свободно наполнились воздухом, в котором не было ни удушающего запаха циркового ковра и животных, ни намека на темноту, которая пахла для Оли одеколоном Огарева.
Оля вздохнула и сняла голову с плеча наставника. Огарев пошел в манеж с мокрым от ее слез воротником, и, когда вернулся, Оля стояла уже переодетая в индийский вариант ее костюма – нежно-голубой. От белого они отказались после замечания Сан Саныча, более осведомленного об индийских традициях. «Белый – похоронный», – сказал он, наблюдая, как портной бегает вокруг Оли с кусками белой, раскроенной под рукава ткани.
– Помни, важно то, что делаешь ты, – сказал Огарев очень серьезно, когда они снова пересеклись за кулисой. – А ты делаешь многое. И поверь мне: когда в цирке никто тебе не поможет, ты этот день запомнишь как самый черный в твоей жизни.
В номере Симы Оля выходила с улыбкой, несвойственной Пьеро, и только Сима и его глухонемая подружка, игравшая роль Коломбины, проходя или пролетая на канате мимо нее, замечали, что глаза у Оли болезненно поблескивают, а губы, растянутые в улыбку, дрожат от обиды.
– Я ничего не сделала сама, – сказала она Огареву вместо того, чтобы поздравить наставника с премьерой. – Я без вас ничего не умею.
Отгремел финальный номер. Мимо них проходили артисты, смеялись, договаривались, в какой гримерке накроют стол в честь премьеры. «С началом!» – слышалось отовсюду. «С началом!» – повторяли они друг за другом. «С началом!» – даже цирковой попугай решил подыграть им. Оля не слышала, не хотела слышать. Когда Сан Саныч потрепал ее по плечу, поздравляя с дебютом, и побежал дальше, обниматься с другими артистами, Оля только слегка качнулась, но даже не повернула головы.
– Правильно, – согласился Огарев. – Только ты немного запуталась. Ты не умела бы. Но ты умеешь, ведь я научил.
В гримерке Оля заметила, что тень на стене стала больше, хотя бабье лето захватило город и солнечный свет заливал гримерку целый день, слепил Олю, мешал готовиться к выходу: наносить грим под атакой солнечных бликов на зеркале было почти невозможно. Оля передвинула ширму и накинула на нее занавеску так, чтобы она закрывала стену в углу у карниза, где поселилась тень.
– Если это делает темнота, то я не хочу так. Я хочу сама, – заявила она на всю гримерку.
За занавеской тень не была видна, но Оля понадеялась, что когда снимет занавеску и отодвинет ширму, ее там не будет. Огарев смеялся над Олиными попытками избежать темноты. Он был уверен, что темнота выбрала Олю, и совершенно забыл о том, что темнота изменчивее любой знакомой ему женщины.
Глава 7Чеснок
Сентябрь 1994 года
Саратов
Гонорар за выход в цирке оказался меньше, чем в ресторане, в четыре раза. Выплаты задерживали так же стабильно, как и у папы на прошлой работе, и Оля быстро распрощалась со снами о долларах. В этот раз Оля принесла деньги домой – гонорар платили настоящими, рублевыми купюрами, которые Оля знала и принимала за свое, родное и понятное. Такие деньги были понятнее и для мамы. Как выяснилось, Влад не всё потратил на приставку – мама разбирала бардак в шкафу мальчишек и нашла остатки долларов, которые Влад по своей дурости не успел перевести в рубли и спрятать понадежнее. Оле повезло: гнев и злость на жизнь, накопленные в душе у матери, вылились на брата.
– То есть пока сестра зарабатывает и приносит деньги в семью, ты доллары прячешь?
Оля случайно проходила мимо приоткрытой двери в комнату братьев и увидела, каких усилий стоило маме не замахнуться на Влада. Мама сжимала кулаки и губы так, будто сейчас заплачет, у нее дрожала жилка на скуле, а Влад пятился назад к двери. Брат оправдывался как мог, но из его путаных оправданий выходило что-то несуразное. Оля давно поняла, кто опустошил ее заначку. Сначала злилась и даже оставила брату записку, но ябедничать маме не стала. Теперь она пристыженно и одновременно с наслаждением внимала маминым крикам, но решила, что Владу хватит, и мысленно простила ему кражу.
Мама на этом не успокоилась, Оля слышала, как она жалуется отцу, что «Влад учиться не хочет, а только шляется и играет в непонятно на какие деньги купленный “Денди”» и что «этот его дружок Азат до добра не доведет». Оля не стеснялась подслушивать и подглядывать. Кухня в их доме была местом хранения – и разоблачения – секретов: многое было тут случайно или нарочно услышано или увидено другими членами семьи. Мама, которая часто заставала Олю за столь неблагородным занятием, конечно, шикала на нее. Но шикала формально, она и сама была этому занятию не чужда: если Оля приводила домой Жорика и они прикрывали дверь кухни в поисках уединения (школьные сплетни сами себя не расскажут), мама периодически заглядывала к ним, делая вид, что ищет ножницы или какое-нибудь особенное полотенце. Ножницы и полотенце почти никогда не находились, а если и находились, то бывали незамедлительно перенесены в другую часть квартиры и оставлены там как ненужные.
В этот раз кухонные диалоги показались Оле особенно занимательными.
– Я слышала, что Азат употребляет! – продолжала переживать мама и все сморкалась в платочек. – Это все ты виноват, избаловал мальчишек!
– А Оля твоя? Много, что ль, умеет, кроме клоунства этого? – возмущался папа, и на этом разговор заканчивался.
Оля все еще надеялась доказать отцу, что она занимается чем угодно, но только не «клоунством». Она подложила ему в карман билеты на следующее представление и молилась всем известным богам, чтобы он не выкинул их в мусорку вместе со старыми чеками из продуктового магазина. Шоу планировалось только в следующие выходные, руководство отменило представления в будние дни, оставив в пятницу, субботу и воскресенье.
– По экономическим соображениям, – так объяснил директор расшумевшейся труппе.
– Так мы же и в другой город уехать можем! – выкрикнул клоун, с которым по всем городам и весям колесили три маленькие дочери.
– Не можете, пока начальство не одобрит, – пожал директор плечами и снова заперся в кабинете.
Огарев перестал приносить на работу банки с едой, от которых прежде ломилась гримерка. В столовую они с Симой тоже перестали ходить. Оля выделяла из своего скудного гонорара деньги себе на еду, а остальное честно отдавала маме. Однажды она решилась и пригласила Симу сходить с ней поесть. Сима стоял возле своей гримерки с глухонемой Коломбиной. Она что-то эмоционально объясняла Симе на языке жестов, а он так же эмоционально отвечал. Потом она взмахнула руками, как уставшая бабочка, капризно мяукнула и убежала. Сима не последовал за ней. Тогда Оля вышла из-за угла и направилась прямо к Симе, ощущая под ребрами привычные тиски сомнений, которые мучили ее с первой встречи с ним в цирке.