Сима помялся у двери в нерешительности, обдумывая ее слова. «Огарев подослал», – поняла Оля.
– Я провожу, – заупрямился Сима и шагнул ей навстречу.
Оля пожала плечами. На десятом обеде она перестала надеяться, что у них что-то получится.
– Как хочешь, – бросила Оля и скрылась в гримерке.
Сима дождался ее у выхода из цирка и снова отобрал сумку. Оля просто прошла вперед, не оборачиваясь, и Сима поплелся за ней. В трамвае они сели напротив друг друга.
– У тебя есть что-то, кроме цирка?
Оля посмотрела в окно. Они выехали из центральной части города, до стадиона «Волга» оставалось несколько остановок – ее мучениям скоро должен был прийти конец. Не так она представляла себе их первый разговор наедине.
– Есть, и что? – ответ прозвучал настолько грубо, что Оля сама себя испугалась. – Прости, – поникла она тут же. – Кажется, что и нет особо. Читаю вот иногда. – Она кивнула на сумку.
Сима дернул замок ее сумки, не отрывая от Оли взгляда – огаревского, отцовского. Огонь, который нес в себе его отец, все же поселился в Симиных глазах, и сейчас Оля заглядывала в самую глубину лесного пожара внутри карих огаревских глаз. Еще немного, и она услышала бы треск костра и хруст сворачивающейся в трубочку древесной коры – золото и тлеющие угли смешивались в цвете Симиной радужки. Оля отвернулась. Сима расстегнул сумку до конца, не встретив возражений. Он покопался внутри и выудил на свет книгу: зеленая обложка пожелтела под тусклыми трамвайными лампами – «Тихий Дон» в Симиных громадных руках смотрелся тонким и жалким, хотя Оля читала уже вторую неделю и так и не дошла до середины.
– Увесисто, – оценил Сима находку, повертев книгу в руках. – Я читал, – пожал он плечами.
– Врешь, – прищурилась Оля.
– Да ну! – отмахнулся Сима и спрятал книгу обратно в сумку. – Я вот думаю, что Гришка Мелехов – дурак просто какой-то.
Оля отвернулась к окну. Мимо проплыла стела «Заводской район». Сима замолчал и больше не пытался ее разговорить.
Они вышли на остановке прямо возле Олиного дома, и Сима, передавая ей сумку, уже собирался перейти на другую сторону, чтобы вымокнуть под мелким дождем и все же ждать, когда тот же самый трамвай намерзнется в депо, когда перила внутри него настоятся на холоде и до них невозможно станет дотронуться, не отдернув руку, – тогда, быть может, трамвай поплетется обратно в сторону центра города.
– Ты все равно не попадешь на последний… – задумчиво протянула Оля, забирая у него сумку. – Он обычно не приезжает даже. Прогуляемся?
Улица Азина, ее старые сталинские дома нависли над Симой и Олей – стены их были готовы рассыпаться на тысячи осколков, только прикоснись. Иногда штукатурка и бесформенные камешки попадались под ногами, а краска, кусками сбитая со стен, похрустывала под ботинками – так же хрустели в американских фильмах ужасов под ногами героя человеческие кости, когда он оказывался в ущелье или в логове какого-нибудь зверя.
Дом, который стоял рядом с Олиным, находился в аварийном состоянии. От него отваливалась уже не штукатурка и краска – на земле валялись вырванные кирпичи, а из стены на волю пробивалось дерево: стена треснула в этом месте – камень подчинился слабому древесному телу. Сима терпеть не мог заброшенные или полуразвалившиеся здания. На одной из «заброшек» он еще в детстве прятался от дворовых хулиганов. Сима остановился перед надтреснутым, надломленным домом номер 53 по улице Азина, и черные арочные окна посмотрели на него. Оля уже успела уйти далеко и теперь ждала его в конце улицы – там, где заканчивался город и начиналась дорога в сторону дач. Сима знал этот поворот, трамвайные пути заворачивали здесь тоже, расставались с улицей Азина, устремлялись прочь, хотя трамвай неизменно оставался в депо неподалеку.
– У дедушки был дом. – Сима остановился рядом с Олей в самой верхней точке улицы. Здесь, на вершине холма, можно было увидеть, как дорога пересекает поле, а затем прячется среди дачных участков. – В Хмелевке. Это же недалеко отсюда. Потом продали. Они с отцом много кому задолжали и продали дом в счет долгов.
Оля пожала плечами:
– У нас никогда не было дачи.
Сима плелся за Олей и не понимал, почему все еще идет за ней. Она не давала ему с ней заговорить, и ее рубленые жесткие фразы прерывали их разговор, который, казалось, только-только начинал разгораться. Оля, сложив губы трубочкой, задувала свечу его слов и даже не думала зажигать ее снова. Сима потратил почти все спички в попытках осветить хотя бы половину ее лица. Оно все так же оставалось в тени, и саратовская ночная мгла, и холмы, по которым они тащились уже второй час, и дачи, в которых в сентябре еще кто-то жил – в окнах изредка встречался свет, – все это забирало Олю себе. Чем дальше они шли, тем отчетливее Сима понимал: он зря с ней пошел. Не было ни единого шанса, что у них что-то получится, – как не было шансов и на то, что Оля приживется в цирке.
– Куда мы идем? – выкрикнул Сима, когда Оля вскарабкалась на очередной холм и дожидалась его наверху среди высокой травы.
– Мы пришли.
Гора Увек раскинулась перед ними, заросшая травой, изрезанная тропинками. Сима забрался на вершину и уселся прямо на холодную землю. Оля стояла в стороне. Нелепая ветровка еще сильнее надувалась от порывов ветра, отчего у Оли на спине вырастал парус. Сима сорвал длинный колос и надкусил его, как всегда делал в детстве в Хмелевке, когда хотелось пить. Холодная травинка колола язык, она иссохла под напором осеннего холода и ветров, сока внутри уже не было.
– Вон там, – прошептала Оля, указывая на трубы завода, дым из которых застилал небо над городом, – папа работал когда-то. Вон там… – Оля повернулась и указала куда-то в сторону, – мама сейчас работает.
Сима сплюнул. Колосок оказался бесполезным.
– Ты домой-то собираешься?
Оля не обернулась. Парус на ее спине опал, и она сделалась совсем незаметной: в высокой траве, на фоне города и громадных заводских труб, на фоне холмов она терялась, сливалась с ними, и Сима прищуривался, чтобы разглядеть очертания маленькой фигурки.
– Знаешь, Гришка Мелехов – дурак. Ты, может, и прав. Но он не ждал бы и не стоял бы тут истуканом.
Оля вскинула голову, и Сима наконец увидел ее. Огни Саратова, высокотравье и холмы не прятали ее. Просто она была их частью. Они были ее кровь и плоть, и ветровка, и кепка у нее на голове могли запутать и скрыть на мгновение то, что в итоге оказывалось очевидным. Оля и была этим городом, этими огнями и даже трубами этого завода. А он этот город никогда не любил. Он поднялся с земли, отряхнулся и подошел к ней. Они смотрели друг на друга, пока у Симы не заслезились от ветра глаза.
– Ну, значит, я тоже дурак, – пробормотал он, зачем-то стаскивая кепку с ее головы.
Обратно они возвращались не разговаривая. Оля посматривала на Симу, который теперь шел в одной футболке, мелкий дождь оставлял на ткани косые отметины. С рассветом холодало. Оля куталась в Симину куртку. Куртка доставала ей почти до колен. Оля подумала, что впервые не хочет покидать Заводской район. Как только они вернутся в цирк, Сима снова будет с Коломбиной. Увек, холмы, их трехчасовая прогулка и возвращение в город перестанут быть важными, ведь все, что подстраивал Огарев-старший, было таким же театром, какой он создавал на манеже, все оказывалось ненастоящим, неприменимым в реальной жизни.
Оля помнила об этом, когда отдавала Симе его куртку и закрывала за ним дверь квартиры. Помнила, когда прислушивалась к его шагам: как он спускается по лестнице и как хлопает железная дверь подъезда. Помнила, когда пробиралась мимо спящих родителей за шкаф и прятала продрогшие (все в гусиной коже) коленки под одеяло. Только она совершенно забыла об этом наутро. У служебного входа в цирк она столкнулась с Симой и Коломбиной, которые вместе заходили внутрь. Она пробежала между ними, разбив их сцепленные руки, и, обернувшись, увидела, как беззвучно посмеивается над ее поступком Сима и как Коломбина трет одной рукой ушибленные костяшки пальцев другой.
Глава 10Коломбина
Сентябрь 1994 года
Саратов, Цирк имени братьев Никитиных
Оля провожала Симу до дома в те дни, когда он возвращался с репетиции без Огарева. Передвигаясь короткими перебежками, она замирала на углу Чапаева и Кирова, чтобы понаблюдать, как его широкоплечая фигура удаляется прочь, а потом вовсе пропадает в арке. Оля больше всего на свете хотела столкнуться с ним в этой самой арке, и чтобы обязательно, как в кино, рассыпались на асфальт ее вещи, укатились подальше мячи для жонглирования (так они хорошо для этого подходили!), и чтобы Сима помогал ей собирать их так долго, как это только возможно. Но Оле всегда было с ним не по пути. Сима уходил, а она поворачивалась спиной к «Детскому миру», снова переходила на другую сторону к Крытому рынку и шла на остановку, чтобы дождаться единственного трамвая, который шел в ее район. Зимой ее встречал неприветливый неосвещенный двор, летом – сумерки, в которых обшарпанные дома на Азина выглядели еще беднее и обездоленнее. На лавочке у подъезда с недавних пор валялся алкаш дядя Витя, которого тоже погнали с папиного завода под сокращение. «С тех пор Витек и не просыхает», – вздыхал отец, беседуя с матерью на кухне вечерами. Оля не разделяла его сочувствия. Она, заходя в подъезд, молилась, чтобы дядя Витя не проснулся, пока она не окажется в безопасности квартиры.
В один из таких дней Оля не успела на трамвай. Стоило Симе в очередной раз свернуть в арку, а Оле шагнуть в сторону остановки, как на ее пути возникла девушка в пальто нараспашку. Под пальто виднелись яркие ромбики, помпоны и золотые пуговицы, и Оля, даже не успев посмотреть девушке в лицо, поняла, что перед ней дочка Сан Саныча.
– В костюмах запрещено на улицу… – пробормотала Оля.
Девушка замахнулась. Воздух вокруг них наполнился свистом, Оля не успела перехватить руку соперницы, увернуться или прикрыть лицо. Она согнулась пополам, прижимая руку к щеке, а когда отняла от лица ладонь, увидела на ней кровь. Зажмуриваясь от боли, она все-таки смогла взглянуть на Коломбину. Та уже уходила в сторону цирка, в ее маленьком кулачке что-то поблескивало, и Оля сквозь звенящую замыленную картинку (зрение как будто бы резко упало после удара и тут же вернулось в норму) разглядела в руке Коломбины карабин, надетый на манер кастета.