– Дядь Миш. – Толик вытирал со лба пот тыльной стороной кисти, и на лбу оставались серые с черным разводы. – Вы бы лучше ели свои бутерброды где-нибудь в другом месте. – Воняет вашим салом, а жрать-то хочется!
– Ну так иди и жри, – обиделся дядя Миша. – Когда еще теперь сала поедим. Доллар теперь – во! – Дядя Миша показал свободной рукой высоту, на которую, как он считал, подскочила валюта. – А рубль – во! – И дядя Миша сложил кукиш из пальцев той же руки.
Толик не стал возражать, тем более что спина у него теперь ныла с обеих сторон: каким боком к вагону ни поворачивайся, с какой руки ни отправляй мешок с углем в цель, боль находила Толика в любом положении, а если он начинал двигаться или поднимал тяжелое, она заставляла его замереть тычком под ребра или в поясницу.
– Невралгия, – пробормотал дядя Миша сочувственно, он жевал остатки бутерброда и наблюдал, как Толик медленно скручивает туловище в одну сторону и в другую. – Можно сказать, профессиональная болезнь.
Толик, которому порядком надоели замечания дяди Миши, что-то неразборчиво буркнул в ответ, еще раз хрустнул позвонками и направился к зданию станции. На обед сегодня им действительно давали щи, сало и черный хлеб.
Глава 18Дедушка
Январь **** года
Саратов, Цирк имени братьев Никитиных
Небо над цирком сияло, как будто неумелые маляры раскрасили его киноварью. Солнце мелькало в тучах, роняло блики на купол цирка. Оля шла через площадь, плыла сквозь толпу укутанных в тулупы людей. Некоторые мужчины поправляли на голове ушанки, женщины закапывались в шерстяные платки. Она опустила голову, не сбавляя шаг, увидела белые валенки (они явно были ей велики) и нечаянно толкнула плечом высокого человека в шинели. Оля успела разглядеть у него на рукаве значок – золотые колосья обнимали алый герб, на котором сияли в лучах солнца скрещенные серп и молот. Мужчина даже не заметил Олю.
– Простите, извините, – пробормотала она, выставляя ладони перед грудью, точно защищаясь, но мужчина разговаривал с тетенькой и девочкой, которую тетенька держала за руку. Он наклонился к девочке, сложив руки за спиной, и что-то шептал ей, а тетенька смотрела на них и смеялась.
Оля обернулась, двери цирка были открыты, звали, манили, заставляли сделать еще один шаг и еще один… Оля подняла взгляд на купол. Солнечный блик ослепил ее, и в ушах вспыхнул чей-то голос, крик о помощи – кричал коренастый мужчина в смешной жилетке с лацканами, а рядом с ним, схватившись за голову, замер другой, статный человек в сверкающем мундире иллюзиониста и в черном цилиндре – они стояли на самой вершине купола и даже не думали падать. Оля почувствовала, как ветер бьет ее по спине. Как будто падала она.
– Лови ее, Паша, едрить твою коня!
Крик смолк, как только Оля отвела глаза от купола. Видение пропало. В цирке Оле в нос ударил знакомый запах навоза и животных. Она принюхалась и недовольно шмыгнула: в гардеробной и коридорах обычно не бывало такого удушающего запаха. За животными убирали сразу. Оля разглядывала стены цирка, и они показались ей новее – стыки между мраморными плитами не успели напитаться желтизной от времени, деревянные столешницы в гардеробе еще не растрескались, а лак на них не рябил царапинами. Оля пробежала через фойе и дернула на себя дверь служебного входа.
Манеж тонул в полумраке, не светили ни лампы, ни прожекторы, сквозь маленькое окошко под куполом (Оля могла поклясться, что его раньше не было!) в манеж проникал луч солнца, протискивался сквозь мрак и замирал на красном ковре солнечным зайчиком. Оля перепрыгнула через бортик арены, остановилась в самом центре манежа, прищурилась и стала подкрадываться к форгангу. Ей показалось, что бархат всколыхнулся и снова опал. В манеже иногда гулял ветер, и Оля, оглянувшись на пустынный и словно бы заброшенный цирк, решила, что виновником ее страха был именно сквозняк.
– Как ты думаешь, почему ты здесь одна?
Голос ударил в спину, сбил Олю с ног, она знала эти тон и тембр, хотя голос звучал звонче, как будто его обладательнице раньше, когда Оля ее слышала, было много лет, а теперь вдруг стало меньше. Оля повернулась к форгангу и увидела грустного клоуна. Он держал за руку маленькую девочку в смешных длинных чулках, натянутых прямо поверх панталон. Платья на девочке не было, зато была длинная накидка с завязками. Помпоны на завязках прыгали сами по себе, и Оля улыбнулась, когда красный помпон налетел на белый и пронзительно запищал.
– Тщ-щ-щ! – Девочка опустила голову и зашипела на помпоны, те грустно повисли на своих ниточках и больше не подпрыгивали.
– Я не думаю, что я одна, – Оля отвечала, улыбаясь. Ее больше не пугал ни опустевший цирк, ни голос.
– Хм. – Девочка склонила голову к плечу. – Я хочу тебя кое с кем познакомить.
Грустный клоун медленно кивнул, снял свой миниатюрный берет, тоже увенчанный помпоном, только зеленым, и потряс его над ковром. Оттуда кубарем выкатилась черная кошка, с громким «мяв!» прокатилась по ковру, зашипела и, выпустив когти на всех четырех лапах, рванула к выходу.
Клоун рассмеялся, и Оле стало от этого смеха не по себе: ей показалось, будто черная кошка вцепилась когтями в ее горло и не отпускала, пока смеялся клоун. Он потряс берет еще раз, и из него вывалилось черное облачко, оно растеклось по ковру, а потом свернулось, как ежик, который чует опасность в огороде у бабушки, и пружиной рвануло прочь из манежа.
– Помнишь, я показывала тебе фотографии? – Девочка шагнула вперед и дернула Олю за рукав.
Оля неуверенно кивнула. Она вспомнила, где слышала этот голос. Перед глазами промелькнули деревня в Камышине, сугробы, Арина Петровна и комната, вся обложенная коврами, во рту появился гнилостный привкус чая, и Оля увидела тетю Эллу, которая шлепнула перед ней на стол пачку фотографий. Поверх всех лежала фотография клоуна, который стоял сейчас перед ней. Даже берет, полосатый, несуразный, который был ему мал, и такие же в полоску носки совпадали. «Это твой дед», – вот что сказала тогда Арина Петровна.
«Тетя?» – хотела спросить Оля и не спросила. Вместо этого она задала другой вопрос:
– Дедушка? Где мы?
– Там, где встречаются все те, кого нельзя встретить в реальной жизни, – объяснила тетя Элла. – Мы в темноте.
Клоун кивнул. И снова потряс берет. На ковер посыпались те самые фотографии из семейного альбома тети Эллы. Оля углядела свадебный кадр, на котором молодая Арина Петровна и незнакомый мужчина (отдаленно напоминающий грустного клоуна, но без полосатых носков и беретика) смеются, подбрасывая свадебный букет в воздух. Она никогда не видела, чтобы бабушка так смеялась. Оля засмотрелась на фотографии и не заметила, как из берета на ковер манежа опустился зеленый мохеровый шарф. Мамин. Шарф вспорхнул растрепанной птицей, пролетел над залом, раздался крик волжской чайки, и шарф опустился Оле на шею.
– Его еще твоя бабушка носила, – дедушка подошел к ней и завязал из шарфа толстый узел. – Потом, наверное, мама его сохранила. Шарф этот мой, привез с гастролей из Индии, заходил к ней, но не смог в глаза посмотреть, шарф на крыльце оставил. Это все, что у твоей бабушки от меня осталось. Не теряй его.
Оля моргнула и замотала головой, цирк поплыл перед глазами, а когда шаткий мир снова превратился в ясную картинку и все поехавшие кирпичики сложились в правильный пазл, клоун и тетя Элла уже уходили к форгангу. Клоун обернулся и помахал ей открытой ладонью.
– Оля, – услышала она голос дедушки. – Не играй со своим даром, даже если тебе будут предлагать все ценности и богатства мира. Или он сыграет с тобой.
Качнулся форганг, и клоун вместе с маленькой тетей Эллой скрылись за кулисами. Оля побежала за ними, но снова задул сквозняк, Оля заметила, что в воздухе летает пепел. Серая пепелинка зацепилась за ее варежку, не желая расставаться с Олей и с цирком, но все же улетела, подхваченная ветром. Весь цирк закачался, посерел: ковер, манеж и даже купол стали разлетаться хлопьями пепла. Оля зажмурилась и закричала, но пепел летел ей в лицо, щекотал уши и щеки, он обдавал холодом – неживым холодом времени, как будто цирк сгорел давно, а по ветру его развеяли только через несколько лет. Оля опустилась на ковер и легла на живот. Когда ледяной пепел окутал негреющим снежным одеялом ее всю, она дернулась и, часто дыша, резко села на кровати. Онемевшая шея тут же отозвалась металлической долгой болью.
Первыми проснулись органы обоняния – в воздухе запахло подгоревшей подливой (в больнице разносили по палатам обед). На Олю смотрели три пары потухших от слез глаз. На краю кровати сидела тетя Элла. Она поглаживала Олину руку и улыбалась всеми своими морщинами. В ногах замерли две бабушки, Арина Петровна и Лидия Ивановна. Вторая держала в руках поднос с едой, который вручила ей медсестра. Оля ощупала фиксатор для шеи и втянула носом прогорклый запах подливы.
– Вспомнила? – Тетя Элла говорила негромко, боясь спугнуть Олины неокрепшие воспоминания.
Оля непонимающе уставилась на тетю Эллу, а потом перевела взгляд на Арину Петровну. Взгляд получился звериный, исподлобья: ни поднять, ни запрокинуть голову Оля не могла.
– Бабушка, – по голосу Оли было понятно, что она обращается к Арине Петровне – так, как обращаться к ней не разрешалось никогда и никому, но от окаменелого Олиного голоса вздрогнули обе бабушки. – Дедушка снился.
Голос ее дрожал, рублено падали камни слов, сыпались на пол и отбивали грустный ритм. Арина Петровна вздохнула и подсела на край кровати к тете Элле.
– Мне тоже иногда снится, – заверила она внучку, морщинистое лицо задрожало. – Да, Элла? Сколько раз я тебе говорила, что снится?
Арина Петровна ласково потрепала по руке сестру, и та согласно закивала. Оля опустила голову на подушку и снова вытянулась на кровати. На этот раз она заснула без снов и только слышала, как кто-то за стенкой играет на губной гармошке. Музыка тянулась – лениво, протяжно, иногда застревала на слишком высокой ноте, а потом продолжалась как ни в чем не бывало. Сквозь сон Оле нравилось думать, что это грустный клоун поет ей колыбельную.