Глава 19Баба Элла
11 ноября 1994 года
Саратов, Городская клиническая больница № 2
Огареву не дали пройти к Оле, а его ночные десантные вылазки в больничное окно засек охранник. Огарев убежал и несколько дней спустя попытался попасть в больницу днем и через двери, но пускали только близких родственников. Поэтому после очередной репетиции Огарев околачивался у калитки и курил одну сигарету за другой. Его окутывал такой столб дыма, что старушки, проходящие мимо на костылях и проезжающие на колясках, плевались и пополняли огаревский словарный запас. Охранник недовольно крутил на пальце ключи, поглядывая на Огарева и ожидая, что тот таки зайдет на территорию учреждения, и вот тогда, вот тогда охранник покажет ему, как старушек-то травить. Одной из таких старушек оказалась баба Элла. Она семенила к калитке, запахивая на ходу длинную дубленку. Мех на воротнике свалялся и стал похож на шерсть бездомного старого пса. Огарев тряхнул головой и тут же бросился ей навстречу. Перед ним стояла та самая старушка, к которой он в 1991 году съехал жить по совету Сан Саныча. Та самая, что «может так спрятать, что никакая нечисть не найдет». Огарев сам не заметил, как схватил ее за рукав пальто.
– Баба Элла?
Баба Элла, казалось, не удивилась, только хмыкнула недовольно и выдернула рукав из цепких пальцев Огарева.
– Постарел, – протянула она, разглядывая лицо давнего знакомого. – Сын-то взрослый уже, наверное.
– Сын взрослый, – эхом повторил Огарев. – Жена вот… умерла.
– Знаю, – откликнулась Элла ровно, в голосе – ни сочувствия, ни сострадания. – Сан Саныч рассказывал.
Теперь хмыкнул уже Огарев. Он знал о склонности друга заводить странные знакомства. Как будто земная жизнь и годы, проведенные в Чечне, и побег оттуда вместе со смертной (ради ее же блага!) дочерью Коломбиной так и не смогли выбить из него замашек, которые порождает бессмертие. Хранитель цирка всегда оставался собой.
– Он, кстати, склянки эти все так же коллекционирует?
Огарев заметил, что, как только речь зашла о Сан Саныче, Элла оживилась.
– А вы свои ковры?
Элла засмеялась шершавым смехом и закашлялась.
– Насмешил! Значит, собирает. – Элла хихикнула, и лицо ее замерло, стало вмиг суровым, точно она меняла эмоции, не успев их испытать. – Ольку-то мою ты угробил?
– Я. – Огарев понял, что уклоняться и врать нет смысла. Элла все равно узнает, по чьему недосмотру с купола сорвалась Оля.
– Ты смотри мне, – погрозила она кулачком. Кулачок тонул в рукаве дубленки, баба Элла ростом не доходила Огареву и до плеча. – Еще раз недосмотришь, я ее к Арине насовсем заберу. Эти все, – кивнула она на окно Олиной палаты, подразумевая бабушек и родителей Оли, – сейчас перестанут ее в цирк пускать. Но я-то знаю, что у нее это, как и у тебя, – в крови. Так что даю еще шанс.
Тетя Элла улыбнулась, закуталась в дубленку поплотнее и засеменила дальше, ко входу в больницу.
– Баб Элла! – закричал Огарев. Он побежал за ней, спотыкаясь и путаясь в полах осеннего пальто. – А с вами можно?
– Рано еще тебе к ней.
И последняя надежда Огарева попасть к Оле, минуя охрану легальным путем, исчезла в дверях больницы.
– Ну мне же надо ей сказать!.. – Огарев в отчаянии хлопнул себя по бокам, сплюнул сигарету и поплелся по улице Горького.
– А ну выкинь свой мусор! – кричал ему вслед охранник, но Огарев даже не обернулся.
Охранник ругался и еще резвее крутил на пальце связку ключей. «Динь-дзын!» – звенела связка.
«Динь-дзын!» – вторил ей трамвай. Он пролетел мимо Огарева так близко, что едва не зацепил. Огарев брел по Чернышевского в сторону Заводского района и не замечал, как его обгоняют прохожие. На переходе его чуть не сбила машина, кинул в него мягкой игрушкой какой-то мальчишка, выбежав из соседнего двора. Игрушка отскочила и выкатилась на дорогу. Мальчик заплакал. Огарев очнулся от звука детского плача, вздохнул, и черное облачко выловило игрушечного зайца из лужи и доставило в руки мальчику. Тот захлопал большими беличьими глазами и заревел еще сильнее – от страха.
«Зато не будет швыряться в прохожих», – рассудил Огарев. Поймал переполненную маршрутку, влез и поехал стоя. Когда он вышел на конечной у стадиона «Волга», в городе начали зажигаться фонари. Огарев теперь точно знал, куда идет. Свернул на улицу Азина и стал искать нужный ему дом. Остановился у подъезда, достал из кармана деньги и пересчитал их. Это были последние деньги из тех самых, нечестно заработанных вместе с директором завода. Огарев откладывал их на черный день. Черный день настал не только для него и Олиной семьи, но и для всех горожан разом – утром на торгах доллар оставил их всех без штанов, и Огарев порядком подустал от разговоров, которые ходили по цирку. Слухи растекались под куполом быстрее, чем чары темноты. Кто-то говорил, что цирки теперь закроют. Кто-то – что перестанут платить. Огарев не боялся ничего. Он молился, чтобы Оля выздоровела, а ее семья смогла его простить. Пересчитав деньги, Огарев грубо дернул дверь подъезда, она распахнулась, и Огарев растворился в бетонном эхе лестничной клетки.
Глава 20Мужской разговор
11 ноября 1994 года
Саратов, улица Азина, 55
Огарев нажал на кнопку, но тишину подъезда не нарушили ни трель звонка, ни шаги за дверью. Огарев подождал, вслушиваясь, и нажал еще раз. Звонок не работал, Огарев стал стучать. На стук откликнулся мелкий топот чьих-то ног. Зашуршало у двери, и все снова стихло.
– Кто? – Детский голос врезался в тишину и протянул Огареву спасительную ниточку к искуплению вины.
– Дядя Паша, – виновато проговорил он. – Артёмка, тебя же так зовут? Помнишь, фокус с тарелками тебе показывал?
Огарев приходил к Оле домой всего два или три раза и на второй застал всю семью в сборе. Тогда Артёмка вцепился в полы его пальто, ехал на попе за ним по паркету и смеялся – не хотел отпускать иллюзиониста.
– Ну, мы еще разбили одну, – продолжал Огарев.
За дверью помолчали, а потом снова что-то зашуршало и щелкнул замок. Огарев выдохнул. Дверь отворилась, и перед ним предстал Артёмка. Лицо у мальчика было измазано шоколадом, он держал руки в карманах, и карманы шебуршали и хрустели, как целый улей пчел.
– Здрасьте! – бодро заявил Артёмка, вытащил липкую руку из кармана и протянул ее Огареву.
– И где же ты этот клад нашел?
Артёмка причмокнул шоколадными губами, будто бы вспоминая, откуда он стащил целый мешок конфет, смакуя послевкусие, которое остается только после абсолютной свободы (в семь лет долгая отлучка родителей еще может гарантировать полную свободу!).
– Там! – он махнул рукой в неопределенном направлении.
Огарев подумал, что такие конфеты были припасены явно не на кухне. И явно не для Артёмки. Он улыбнулся и протиснулся в квартиру. Артёмка не возражал. Огарев уже не был ему чужим, Огарев втерся в доверие с того самого дня, когда Артёмка умолял показать еще один фокус. «Дядя Паша, еще один, ну пожалуйста, Оля пока что так не умеет!» Огарев усмехнулся, вспомнив, как Оля отвесила Артёмке оплеуху после этой реплики. И тут же нахмурился. Еще предстояло выяснить, будет ли Оля дальше работать в цирке, будет ли так же задирать братьев, сможет ли она ходить. Про темноту Огарев не заикался даже в мыслях. Если Оля не смогла спасти себя от гибели и пришлось вмешаться ему, то без разницы, что там думает Сан Саныч, будь он хоть тысячу раз Хранителем. Важно лишь то, что сама Оля может в свои четырнадцать. Четырнадцать – приличный возраст для того, чтобы нащупать свою власть над темнотой.
Почему он никогда не спрашивал, снились ли Оле сны? Сбывались ли они? «Плохой наставник, – думал Огарев, заглядывая на кухню к Куркиным. – Плохой».
Артёмка оказался самостоятельным малым: он деловито подошел к плите и зажег конфорку. Огарев не успел присесть за стол и снять кепку, а юный хозяин дома уже грел чайник и подставлял стул, чтобы достать с запретной для детей верхней полки в шкафу печенье «Юбилейное».
– Мое любимое, – заметил Огарев невзначай. – Дай помогу!
И печенье с хлопком (Огарев специально сопроводил исчезновение звуковым эффектом) исчезло в шкафу и с таким же хлопком появилось на столе.
– А вот Оля так не умеет! – Артёмка слезал со стула медленно, сначала на четвереньки, потом спускал на пол одну ногу, потом другую, придерживаясь за стул руками. – Но вы же ее научите?
Огарев задумчиво смотрел на стол: узоры на скатерти заплясали перед глазами, каждый завиток, кажется, образовывал очертания Олиного лица – она летела вниз с купола, рассекая спиной волжский саратовский воздух, а он стоял наверху, кричал и ничего не делал. Лицо Оли застыло, омертвело, навсегда замерло в его памяти.
– Что ты говоришь? – Он перевел взгляд на Артёмку, который уже стоял наизготовку с горячим чайником и кружкой.
– Вы же ее научите? – чуть слышно повторил Артёмка.
В тускло освещенной кухне глаза мальчика сверкали, как софиты в цирке, требовали ответа, слепили Огарева непринужденностью и наивностью.
– Научу… Наверное, – пробормотал Огарев, поднимая голову к потолку.
На потолке висела черная тень. Она не шевелилась, но Огарев знал – она ждет любого его приказа. Он заплатил сполна: жена, сын, Оля – две отданные жизни и еще одна – покалеченная. Он может просить у темноты всего чего захочет. Только вот теперь он не станет учить Олю – не такой ценой. Пусть тень на потолке подавится своим даром. Пусть забирает всё. Он не станет. Осознание пришло к Огареву вместе с блеском Артёмкиных глаз, и он тут же вскочил, чуть не опрокинув чайник на мальчика.
– Мне пора, Артём, – очень серьезно сказал Огарев, хватая кепку со стола. – Попей чаю и жди маму.
Огарев погладил мальчика по голове и, сгорбившись, шагнул в сторону прихожей.
– Вы же ее правда научите? Она станет знаменитой и будет каждый день носить мне конфеты! – Артёмка кричал Огареву в спину.