– Петровна, – протянул Огарев, заходя в избу к Элле. – Принимай гостей.
Элла хмыкнула и указала Огареву на вешалку. Он стянул с плеч куртку, над которой все еще витал шлейф нафталинового запаха, и шагнул в ковровое царство Эллы. Ковры совсем не поменялись с тех пор, как он был здесь в последний раз. Перед глазами мелькнул мальчик с простреленной головой, послышался женский крик, и все стихло, как только Огарев оторвал взгляд от очередного ковра и посмотрел на Эллу. Она стояла перед ним, в руках у нее веселым огоньком играл огарок, оплывший почти до самого подсвечника. Ее ладонь светилась золотом огня и казалась полупрозрачной.
– Пришел-таки?
– Сан Саныч заставил, – пожал плечами Огарев, разглядывая потолок.
В полутьме было непонятно, есть ли ковер и на потолке или все же хоть одна поверхность в квартире Эллы лишена ворса и персидских узоров.
– Он бы не заставил, если бы ты не захотел, – проворчала Элла и поманила его за собой.
На кухне витал запах молочного улуна, сливочный, как сладкая помадка, и Элла принялась готовить чай. Чайник засвистел, Элла крутанула выключатель газа на доисторической плите. Ловко приподняв чайник за расшатанную и заклеенную изолентой ручку, она плеснула кипятка в чашки, в которых уже кружились листочки заварки.
– Перед тем как мы пойдем в комнату, выпей. – Элла протянула Огареву его кружку и выпила свою до дна.
В кружках был кипяток, и Огарев зажмурился, стерпел шершавую боль от ожога на языке и гортани – последовал примеру Эллы. Чай был настолько горячим, что Огарев не почувствовал ни ковровый привкус, ни сливочный шелк китайского улуна.
В комнате, куда привела Огарева Элла, был всего один ковер: стол с приставленными к нему двумя стульями делила пополам «шторка», которую соорудили из куска ковровой витиеватой вышивки. Изображение на ковре смутно напоминало картины Ван Гога, потускневшие от времени и засаленные от миллиона прикосновений. Элла пригласила Огарева сесть, и он покорно опустился на стул. Она выудила из ящика стола колоду карт, перемешала их и резко задернула шторку перед лицом Огарева.
– Я буду говорить, а ты – слушать и не подсматривать, – предупредила она. – Ковер съедал часть звуков, и потому Огарев слышал искаженный голос Эллы, гулкий, зычный, в нем не хватало части звуков: – И помни, карты всегда знают лучше.
Он не стал перечить. Вопросов с приходом к Элле у него только прибавилось: они толпились и сталкивались в его голове, налетали друг на друга, как предметы в руках плохого жонглера. Огарев боялся оглянуться назад, ему казалось, что он слышит шаги. Элла шуршала картами за шторкой и напевала себе под нос что-то про «дорогу в облака». Огарев прислушался, в коридоре стояло эхо женского крика, и кто-то ходил нетвердо, покачиваясь и медленно переставляя ноги. Огарев все же оглянулся – Витя стоял спиной к стене и курил. Он повернул голову, чтобы выкинуть сигарету в дверной проем, и сигарета исчезла в воздухе. Огарев не мог оторвать взгляд от черной маленькой точки на виске мальчика. Точка шевелилась, расширялась, расползалась, черный цвет становился багровым. Огарев затряс головой.
– Элла, – спросил он хрипло. – С чем был чай?
– Неправильный вопрос. – Шторка чуть всколыхнулась, как если бы ковер на самом деле был легким шелковым платком, и опустилась вновь. – Задавай другой.
– Когда я избавлюсь от темноты, Элла? Я больше так не хочу…
Огарев обернулся на Витю. Мальчик выходил из комнаты, а за ним тянулся багровый след, и мутный, серый сигаретный дым окутывал его затылок. Так он и шел – медленно, как набегающая на берег волна, раскачивался вперед и назад. Руки его безвольно болтались, как два незакрепленных троса.
– Элла, – прошептал Огарев, отодвигая шторку. – Не могу я так больше.
Элла звучно усмехнулась, еще раз перемешала карты, разложила колоду перед Огаревым и отдернула шторку до конца.
– Ты и сам знаешь ответ. – Она закашлялась от пыли, которая полетела с потревоженной ковровой шторки, и посмотрела Огареву в глаза. – Темнота принадлежит не тебе, Огарев. Темнота принадлежит городу.
Глава 6Зеленый шарф
Декабрь 1994 года
Саратов, Цирк имени братьев Никитиных
Огарев распахнул дверь в ее гримерку, подобно сквозняку, – метнулся внутрь, открыл створку шкафа (та скрипнула, но поддалась) и вздрогнул, когда она его окликнула:
– Дядя Паша?
Он перебирал на полках кучи костюмов, выкидывал из шкафа перья, блестящие шали, заколки для волос и прочую мишуру.
– Дядя Паша, да что случилось?
Огарев выбросил на пол очередную безделушку и обернулся. Он не обратил внимания на то, что Оля стоит посреди гримерки в домашнем халате, и пропустил мимо ушей ее вопрос. Собирая по буквам дрожащий голос в слова, он промямлил что-то и смял в руках шаль из перьев:
– Ты не подаришь мне его?
– Ее? Шаль? – Оля сделала шаг навстречу наставнику. – Берите, конечно.
– Да нет, не шаль. – Огарев затряс головой и взмахнул руками, перья на шали тоже задрожали и затряслись.
Огарев огляделся по сторонам, но ни на вешалках, ни в шкафу того, что он искал, не было.
– Шарф, – прошептал Огарев. – Тот самый, с первой встречи, помнишь?
Оля прищурилась, задумалась, а потом медленно кивнула. Она помнила. Помнила, как втаптывала шарф в снег. Помнила холодный камень фонтана и слышала, как Огарев хлопнул в ладоши. Помнила колючий мохер шарфа на ее ключице, локте, запястье. Помнила, как шарф вынырнул из рукава и тут же расправился на ветру. Помнила, как возвращалась из цирка домой в тот вечер. Помнила, как во сне дедушка отдал ей тот же самый шарф.
Оля смотрела на Огарева – долго, непонимающе, но не говоря ни слова. Она подошла к вешалке, развернула куртку подкладкой наружу и вытащила из рукава шарф – мохер скатался от долгой носки, и шарф стал похож на зеленую половую тряпку. Оля протянула находку Огареву, тот кивнул и аккуратно взял колючую шерсть из ее ладоней. Шерсть пропахла старой антресолью и бабушкиными духами.
– Это твоей мамы? – спросил Огарев, перебирая шарф в руках.
«Он растерян, все забыл!» – подумала Оля и ответила:
– А до нее бабушки. А ей – дедушка на память оставил. Я вам рассказывала, – Оля улыбнулась. – Мама не душится, а бабушкины духи его насквозь пропитали.
Огарев усмехнулся. Он было вышел из ее гримерки, но остановился в дверях.
– Оля. – Огарев говорил, но воздуха не хватало, он задыхался в дверном проеме, не в силах попрощаться.
– Оля, помни, что спрятать тигра можно легко, а вот достать его обратно и выпустить в этот мир – это целое искусство.
Оля промолчала. Огарев обернулся: она сидела в единственном на всю гримерку кресле и смотрела в стену.
– Дядя Паша, вы ведь вернетесь? – Она перевела взгляд на него, и Огарев почувствовал, как на спине у него затанцевали самбу десятки муравьиных лапок.
– Мы с Симой… Я не знаю, Оля… – Огарев запнулся. – Ты сходи к Сан Санычу, хорошо? Он все объяснит. И еще. Там опять начинается. В Чечне. Ты уж не пожалей для него доброго слова.
Оля быстро закивала, чтобы не заплакать. Огарев развернулся на пятках и вышел в коридор.
Глава 7Кукольный мир Коломбины
1976–1992 годы
Чечено-Ингушская Республика, затерянное село, которого нет на карте
Коломбина росла не слыша голоса матери – не только из-за своей глухоты, но и потому, что мать не пережила родов. Дед говорил, будто бы Коломбина знала, что никогда не услышит мамин голос, и потому закрылась от мира в своей болезни, оглохла и замолчала навсегда.
– С нами, что ль, старыми, разговаривать ей? – ворчал дед, разглядывая младенческое круглое лицо. – Мы все тоже тут скоро немыми станем, власть уже захватили, теперь за нас примутся, – продолжал он.
– Выдумщик, – фыркала бабушка. – К дитю-то невинному политику свою не приплетай.
– Сама увидишь, – отвечал дед.
Старики воспитывали девочку почти в одиночку, научились говорить на ее языке сами и научили изъясняться ее. «Ручную азбуку и речевые жесты глухонемых» Гейльмана на пыльных полках сельской библиотеки откопала подружка бабушки, служительница этой самой библиотеки с каких-то незапамятных времен.
Сан Саныч приезжал к дочери редко: цирковая жизнь отобрала у Коломбины и папу – цирк она возненавидела с тех пор, как начала ходить. Она быстро поняла, что подарки заменить отцовскую заботу не смогут. Сан Саныч, наоборот, думал, что дочка, как придет время, пойдет по его стопам. Он не знал, как еще показать ей чудеса сцены и манежа, не увозя из села. Дедушка с бабушкой были против цирка. Дедушка ворчал, что девочке нужно специальное образование – какой там цирк, другими вещами надо заниматься! Тогда Сан Саныч стал привозить ей кукол – дорогих, сделанных на заказ у лучших цирковых кукольных мастеров, кукол на шарнирах и кукол на нитях, китайских коллекционных кукол и таких, названий которых сам не знал. Дочка принимала подарки и, пока отец гостил у них в селе, играла с ними, распластавшись на ковре в доме, если за окном белела зима, или прячась в высокой зеленой осоке за огородом, как только на чеченскую землю неосторожно ступало лето. Сан Саныч уезжал, и куклы оказывались брошены; некоторым Коломбина разукрашивала лица, отчего они делались хмурыми и некрасивыми. Прозвище «Коломбина» привязалось к ней благодаря тем же куклам. Вскоре имя Катя, которым назвали ее в честь матери дед с бабушкой, забылось даже среди соседей. Сама Коломбина обреченно наблюдала, как судьба все упорнее тащит ее за отцом – в цирковую пучину, из которой (она знала!) не выбраться. Сан Саныч за пятнадцать лет ее жизни объездил пол-России и большую часть мира, а потом написал дедушке, что осел в Саратове и в Чечню за дочерью приедет очень скоро. «Тут и спецшкола найдется», – писал Сан Саныч. Дед читал письмо вслух, и бабушка, раскачиваясь в кресле, приговаривала: «Школа – это хорошо, это очень хорошо!»